Текст книги "Лучшие годы - псу под хвост"

Автор книги: Михал Вивег

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

XV

День посещений в кутна-горской больнице. Новоиспеченные отцы и прочие родственники стоят на вытоптанном газоне перед родильным отделением. Роженицы высовываются из окон четвертого этажа.

Ярушка (с искренней радостью).Привет! Вы уже здесь, как здорово!

1-й отец.А почему ты не можешь сидеть?

1-я мама.Наверное, меня плохо зашили…

Квидо (скороговоркой).Мы приехали на машине.

1-я мама.Или, скорее, криво надрезали…

Ярушка (изумленно).Правда? Ты вел?

Квидо (с явной неохотой).Да.

Ярушка (испуганно).Что случилось?

Пако.Ничего. Задавил собаку.

Ярушка (успокоившись).Это может случиться с каждым водителем, Квидо. Правда!

Пако.Только она была в будке…

Смех – все присутствующие с любопытством смотрят на Квидо.

Квидо (раздраженно к Пако).А кто орал «Влево! Влево!»? Вы хотели влево, я и повернул.

Пако (объясняет Ярушке).Сперва я решил, что он наехал просто на будку, но когда отбросил сломанные доски, увидел там собаку. Лежала мертвая…

Мать Квидо.Мы что, приехали говорить о собаках? (Смотрит на Аничку на руках у Ярушки.)Разве вы не видите, как Аничка таращит на нас свои прекрасные карие глазки?

Ярушка (виновато, глядя на Аничку).Только что уснула…

2-я мама.Совершенно разгрыз мне соски.

2-й отец.Кто?

2-я мама.Ну конечно Лукашек, дурачок ты мой…

Мать Квидо.Все уже приготовлено. Бабушка сшила нам гигиенические маски.

Ярушка (растроганно).Но это…

Мать Квидо.Нега, конечно, будет носить намордник… (Смотрит на мужа, он все время испуганно улыбается.)Ну покажи ей, бога ради, твои игрушки.

Отец Квидо (вынимает из сушки несколько деревянных игрушек).Это я… для малышки… (Голос отказывает ему.)

Ярушка (плачет).Спасибо. Ужасно милые. Спасибо.

Квидо (тревожно).Что ты разнюнилась? Всю ее обмочишь.

(Аничка просыпается и плачет.)

Пако.Это я называю protestsong! [50]50
  Песня протеста (англ).


[Закрыть]

Мать Квидо.У нее нет газиков? От этого лучше всего фенхель.

Пако.Да здравствует народная медицина, мракобесие и невежество!

Мать Квидо.Не трепи языком. Иди лучше вымой лобовое стекло. (Обращается к Ярушке.)А как отеки?

Ярушка (сморкается).Это была аллергия на риваноль.

Пако.Обратно через ту деревню нельзя. Нас там ждут с вилами…

Мать Квидо.Надо вымыть лобовое стекло!

Пако.Сомневаюсь, что это поможет. Когда он врезался в будку, лобовое стекло было совсем…

Мать Квидо.А ну мигом! (Поворачивается к мужу.)А ты нам ничего больше не скажешь? Никто же не заставляет тебя критиковать наше социалистическое здравоохранение, можешь сказать нечто совершенно безвредное…

Квидо (обрывая ее).Мама!

Мать Квидо (не обращая внимания на его замечание).…ну хотя бы как ты этого вороного конька хотел покрыть тем же лаком, каким…

Квидо.Мама!

Мать Квидо.…каким ты недавно покрыл собственный гроб.

Среди присутствующих воцаряется всеобщий ужас.

Квидо (чуть погодя).Ну, мы потихоньку трогаемся….

Ярушка (глотая слезы).Помашешь нам?

Квидо.Конечно помашу.

XVI

К сожалению, гипотеза матери Квидо, что появление в семье маленького существа окажет радикальное действие на течение мужниного невроза, не подтвердилась. Хотя он и смастерил для Анички еще несколько деревянных зверушек, миниатюрных колясок и самых разных двигающихся кукол и ежедневно играл с ней, существенных изменений в его болезни не произошло.

К счастью, вскоре появилось нечто, что в последующие годы отвлекло отца Квидо от мыслей о смерти и толкнуло его если не в самую круговерть событий, то по крайней мере на их обочину, – речь идет о советской перестройке. Теперь свой досуг отец Квидо отдавал куда больше прослушиванию информационной программы «Время» и горбачевским выступлениям, чем изготовлению своего гроба, который, кстати, был так теперь разукрашен многочисленными засечками, что немало потерял от своей первоначальной пугающей строгости и скорее походил на кровлю пряничного домика, чем на смертное ложе. Поскольку в часы упомянутых трансляций он нередко бывал на работе, мать Квидо, для этой цели специально обученная, должна была записывать их на маленький дешевенький видеомагнитофон гонконгского производства, который отцу Квидо привез откуда-то с Запада инженер Звара.

Таким образом, завывание деревообрабатывающего станка сменил странный, жалобный голос переводчицы телевизионных выступлений Горбачева. Этот голос, казалось, притягивал, если вовсе не завораживал, отца Квидо, неотрывно устремлявшего взгляд на это широкое, столь непривычно живое у восточного политика лицо и, казалось, заколдованного таинственной метой на его черепе. Матери Квидо случалось подавлять в себе некоторое волнение, когда она видела, как муж торопливо включает настольную лампу и нашаривает карандаш, чтобы записать в блокнот ту или иную мысль генерального секретаря, или когда замечала, как на вечно каменном лице мужа время от времени появляется слабый, но заметный отблеск частых улыбок Михаила Сергеевича.

– Ты видишь? – радостно шептала она Квидо.

– Это наша славянская вера в Россию! – насмешливо отвечал Квидо. – Мы можем сто раз предать себя самосожжению, но все равно ничему не научимся!

– Думай что хочешь, – спокойно говорила мать Квидо, – но я все-таки предпочитаю, чтобы он слепо верил в Россию, чем мастерил реквизиты для собственных похорон.

– Бог ты мой! – смеялся Квидо. – Еще недавно он отскакивал перед русскими танками на тротуар, а теперь с Россией связывает все надежды нашего народа на перемены… – Он усмехнулся. – Эх, не будет в Чехии хорошо, пока Борис Ельцин не нальет в волжский радиатор влтавской водички!

– Послушай, Квидо, – сказала его мать, – что до меня, так пусть он связывает надежду нашего народа с чем угодно, хоть с Экваториальной Гвинеей. И настоятельно прошу тебя – не разрушай эту его правду. Его мозг и так полон вывороченных с корнем правд.

– Это уже не мозг, а бурелом, – сказал Пако.

Уйму времени тратил теперь отец Квидо на поиски и чтение кое-какой советской периодики, издаваемой и у нас и открывавшей читателям правду в небывало высокой концентрации. Отца Квидо поражало даже не столько то, что эта правда могла быть высказана там или сям, сколько то, что она высказана именно в той стране, которую ему вечно ставили в пример. Многолетнее идеологическое рабство парадоксальным образом обращалось сейчас в нечто позитивное. Раз они, так и мы, по-детски рассуждал отец Квидо. Если, к примеру, он читал, что настало время перестать помыкать интеллигенцией и относиться к ней с подозрением, то он делал вывод, что такое же время должнонастать и у нас. Он был убежден, что эта приведенная в прессе и старательно им переписанная фраза дает ему прямое юридическое право не быть ни подозреваемым, ни помыкаемым.

– Было печально наблюдать, – рассказывал впоследствии Квидо, – как мой отец, человек взрослый, строит все свои надежды на нескольких вырезках из журнала «Тыденик актуалит».

В те дни липовые многогранники и сосновые доски в подвальной мастерской стали покрываться пылью. Равнодушие, с каким отец Квидо отдал свои лучшие шведские резцы инженеру Зваре, было весьма красноречиво.

– Ты серьезно отдаешь их мне? – не верил своим глазам Звара.

– Конечно, – объяснял ему отец Квидо. – Льды коммунизма все-таки тают…

Однако мастерская осиротела ненадолго – даже отец Квидо исподволь стал подмечать, каково истинное положение дел.

– Он обнаружил, – весело рассказывал Квидо, – что Шперк и другие также делают подобные вырезки и мало того – еще и гоняются за весьма дефицитным журналом «Спутник»…

2) Однако о Советском Союзе в семье говорили еще какое-то время – причем в связи с бабушкой Либой.

Однажды в воскресенье Квидо, все еще раздосадованный последними требованиями редактора, явился к обеду и сразу же учуял неповторимый запах картофельных клецек.

– У-у, клецки! – сказал он зловеще. – Опять клецки! Неизменные клецки!

Ярушка умиротворяюще погладила его по плечу.

– Не сердись! Приглашаю тебя завтра на ужин.

Квидо со вздохом поцеловал ее в щеку.

Но когда чуть позже он увидел недоеденные клецки в тарелке маленькой Анички, его злость мгновенно достигла первоначальной интенсивности. Он со стуком положил на стол нож и вилку.

– Я вовсе не собираюсь отказывать этим желтоватым клецкам, как и вчерашним «шкубанкам» или позавчерашним блинчикам, в присущей им, возможно, полезности, – мрачно проговорил он в нависшую тишину, – но я предлагаю коллективно обсудить вопрос, не следует ли нам – по меньшей мере, ввиду естественных потребностей развития ребенка – хотя бы изредка покупать, да простится мне это слово, какое-нибудь… мясо…

– Перестань! – сказала мать.

Все остальные, за исключением Анички, бросавшей на бабушку Либу укоризненные взгляды, с преувеличенным интересом изучали содержимое своих тарелок.

– Разумеется, я говорю о недорогоммясе, – ледяным тоном продолжал Квидо, проглотив еще одну клецку, – ибо семейный бюджет не может подчиняться заветным желаниям и денежному диктату мясников-шкурников, что не стыдятся за килограмм вырезки драть целых двадцать пять крон, а это, по любым подсчетам, половина стоимости гербовой марки, необходимой для таможенной и валютной декларации. Спасибо! – Квидо окончательно отодвинул тарелку. – Было очень вкусно и дешево.

– Она собирается с подругами в Ленинград, – объяснила Квидо после обеда мать. – Прошу тебя, постарайся это понять.

Квидо внял просьбе матери и все эти скудные блюда военных лет, традиционно предшествовавшие тому или иному бабушкиному вояжу, съедал уже без комментариев. Похоже было, он даже простил это бабушке, ибо иногда позволял ей рассказывать о северной Венеции, изображая из себя несколько меланхоличного, но все же вполне сосредоточенного слушателя.

Порой его и Пако выручал юмор, с помощью которого, казалось, можно было доесть даже приводящую в ужас хлебную похлебку. Пако, к примеру, задавался вопросом, что на сей раз привезет им бабушка, и предсказывал, что это будет большая, уже чуть облупленная матрешка с позолоченной, тщательно вымытой баночкой из-под икры внутри, откуда затем выскочит значок с силуэтом «Авроры». Квидо же любил с ним спорить на тему о том, на сколько лет должна помолодеть бабушка при столь длительной поездке на восток, то бишь в направлении, противоположномдвижению времени.

– Я вообще не удивился бы, – изрек однажды Пако, уткнувшись взглядом в поставленную перед ним кашу, если бы тому влюбленному парнише, что будет прошвыриваться с бабушкой по Невскому проспекту, пришили растление малолетних.

Вопреки всем этим сумасбродным фантазиям, несколько позже из Ленинграда пришла открытка неожиданно прозаическогосодержания.

«Приветствую вас всех из Ленинграда, постоянно думающая о вас бабушка», – было написано на открытке.

– Ни одного стишка? – удивился Пако. – Может, у нее творческий кризис?

– Не знаю, – задумчиво сказала мать Квидо.

3) Как позднее стало известно, первые сильные боли, с которыми бабушка уже не могла справиться сама, начались у нее в вестибюле гостиницы «Дружба», где она вместе с остальными туристами ждала автобуса из аэропорта. Местный врач прибыл к ней в течение одной минуты – оборотной стороной этого отрадного факта явились шесть посеребренных чайных ложечек с надписью «Дружба», на которые поочередно со все возрастающим удивлением наталкивался упомянутый доктор, продираясь сквозь бабушкино дорожное одеяние.

– Я толка хатела падгатовить чашку чая, – по-русски не уставала объяснять бабушка, пока новый приступ невыносимой боли не лишил ее возможности чувствовать что-либо, кроме самой боли.

– Ничего, бабуля, ничего, – успокаивал ее врач, озабоченно прощупывая странно затвердевший живот.

– Девочка, – несколькими днями позже сказала Зита матери Квидо, – вот и все, моя девочка.

Мать Квидо, прикусив губы, закрыла глаза.

– Мальчики, – сказала Зита Пако и Квидо, – а знаете, что привезла вам бабушка?

Она вытащила из сумки два тяжелых свертка.

– Фотоаппарат «Зенит» и великолепную кинокамеру.

У Пако дрогнул подбородок.

– Она вас ужасно любила, – сказала Зита очень, очень серьезно.

XVII

Бабушкина внезапная смерть оторвала Квидо от работы фактически лишь на несколько дней, но когда после похорон он вновь вернулся к рукописи, то почувствовал труднообъяснимую апатию и не переставал задаваться вопросом, как и зачем продолжать начатое.

Однажды субботним вечером, после того как он долгое время тупо пялился на чистый лист бумаги, ему вдруг пришла в голову идея заменить ветхую, рассыпающуюся циновку за кушеткой деревянной обшивкой. Минуту-другую он еще бессмысленно черкал по бумаге, а потом встал, отодвинул кушетку и спустился в мастерскую.

Поначалу он лишь осматривал материал: погладил черешневые доски с выразительными годовыми кольцами, подержал в руке дубовые чурбанчики, провел пальцем по острию долот. И, выбрав наконец примерно двадцать сосновых шпунтованных досок, принялся на верстаке сокращать их до необходимой длины.

Квидо пилил, и его запястья покрывала первая опилочная пороша.

Бешеную скорость, с которой работал, он объяснял себе тем, что хочет поразить Ярушку.

– Цыц, шкуру порву! – глухо выдавил он из себя излюбленное ругательство деда. – Цыц, шкуру порву!

Эпилог

В июне 1989 года Пако поступает на философский факультет Карлова университета в Праге. Вскоре после ноябрьской революции он во главе студенческой делегации приезжает на Сазавский стекольный завод, однако председатель заводского комитета КПЧ тов. Шперк приказывает охране не пропускать студентов на его территорию. После небольшой потасовки с собственным отцом Пако и остальные студенты все же проникают на завод, перемахнув через ограждение, и беседа с трудящимися состоится. (При этом подруга Пако, студентка первого курса юридического факультета, снисходительно объясняет матери Квидо суть гражданского права.)

Но дальнейшее развитие ЧСФР приносит Пако все больше разочарований. Он отказывается от своей должности в так называемом Студенческом парламенте, прерывает занятия и с ощущением, что кто-то украл у него революцию, отправляется на стажировку в Соединенные Штаты.

Вернувшись в Чехию, Пако начинает активно участвовать в анархистском движении. Его пацифистские убеждения крепнут день ото дня. В апреле того же года он получает повестку в армию. Вместе с другими анархистами, которых постигла та же участь, он – под крики Fuck off Army! [51]51
  Армию – ко всем чертям! (англ.)


[Закрыть]– сжигает повестку перед казармой на площади Республики. Он требует предоставить ему возможность альтернативной службы и при этом отвечает на приглашение бельгийской торговой фирмы с представительством в Праге (необходимо: знание английского, умение работать с компьютером, водительские права, возраст до 28 лет). Он успешно проходит конкурс, и его принимают на исключительно выгодных условиях.

Однако в течение следующего месяца при выезде со стоянки фирмы он раз за разом разбивает вверенный ему «форд-сьерра», и его увольняют как не оправдавшего доверия.

Дедушка Йозеф в первый же год после революции с помощью журнала «Анонс», размещающего объявления, проводит несколько прибыльных финансовых операций (за семь стокронных купюр с портретом Клемента Готвальда он получает целую тысячу крон), но продолжает с еще большим остервенением комментировать текущую политическую жизнь. Ему не по нутру высокая депутатская зарплата, длинные волосы министра Лангоша, присутствие бывших коммунистов в правительстве и медленный темп люстраций. [52]52
  Люстрация – обнародование секретных списков лиц, сотрудничавших с органами Госбезопасности.


[Закрыть]

– Повесить, а не предавать гласности их имена! – кричит он теперь весьма часто.

– Прекрати, слышишь! – предостерегающе осаживает его бабушка Вера.

Ярушка в один из декабрьских вечеров 1989 года – за минуту до десяти – бросает взгляд на красный неоновый лозунг, сияющий посреди темного неба, и с изумлением замечает, что одна из букв закрыта силуэтом какой-то фигуры. Квидо, стоящий за ее спиной, раздавлен.

– Я мог бы простить тебе, если бы ты нашла другого, – сказал он ревниво, – но я никогда не прощу тебе, что ты позволила ему это!..

Но на следующее утро выясняется, что на крыше был не кто иной, как товарищ Шперк, защищающий неон своим собственным телом от нескольких членов «Гражданского форума», [53]53
  «Гражданский форум» – движение, сыгравшее основную роль в подготовке и проведении «бархатной» революции 1989 г.


[Закрыть]собравшихся его демонтировать.

6 декабря светящийся лозунг был окончательно снят. В тот же вечер товарищ Шперк приставляет дуло охотничьего ружья к своему правому виску и спускает курок. По счастливой случайности пуля минует цель, и потому единственное следствие попытки самоубийства – согласно медицинскому заключению – временно оглохшее правое ухо. После недолгого реабилитационного периода товарищ Шперк покупает на аукционе, проводимом в рамках так называемой «малой приватизации», за объявленных 3 240 000 чехословацких крон ресторан под названием «Охотничий домик».

Отец Квидо с января 1989 года работает в министерстве внешней торговли в должности заведующего торговым отделом. На работу ежедневно прикатывает на собственном автомобиле. В сентябре того же года его направляют в командировку в Бразилию для заключения контракта.

– Жить можно, не так ли? – часто улыбается он в эти дни.

Но в ходе всеобщих проверок в министерстве он оказывается среди люстрированных, и его увольняют. Он опять возвращается в АО «Сазавский кавалер», где выполняет функции референта по ценообразованию.

В последующие месяцы бабушка Вера спит ужасно тревожно. В ночь с 18 на 19 августа 1991 года бабушка и вовсе не смыкает глаз. Объяснения этому она никак не может найти. А поутру убеждается, что все три попугайчика вновь упорхнули. Несколькими минутами позже она по радио узнает, что в Советском Союзе совершен государственный переворот и что на улицах Москвы стоят танки.

– Реалиста чудеса никогда не повергнут в смущение, – комментирует Квидо происходящее.

У матери Квидо для чудес не остается времени: до конца октября ей нужно сдать проект так называемой «большой приватизации». Кроме того, она всерьез озабочена рецидивом заболевания мужа.

12 сентября из хорватской Пулы, осажденной сербскими националистами, прилетает Миряна; мать Квидо предоставляет ей политическое убежище.

12 октября Квидо относит в издательство «Чехословацкий писатель» рукопись своего романа «Лучшие годы – псу под хвост».