Текст книги "Лучшие годы - псу под хвост"

Автор книги: Михал Вивег

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

IV

1) Небольшая вилла у подножья Жаворонка, куда семья окончательно переселилась после возвращения матери Квидо из родильного дома, напоминала бабушке Либе прелестный женский пансион в Лозанне, где она бывала не раз. Тот же цоколь красного песчаника, те же оконные рамы цвета охры, та же заросшая диким виноградом веранда и так же расположенные ели и туи в саду – все это рождало в ней весьма сентиментальные воспоминания.

Весной этого года она с двумя приятельницами отправилась в Германскую Демократическую Республику. Почти неделю они жили среди чудесной пробуждающейся природы Гарцкого леса, и тем больше удручало бабушку скорое возвращение в грязный, задымленный город. В последнее время она страдала расстройством дыхания, целиком относя это за счет пражского воздуха, и так же, как обе ее приятельницы, не исключала для себя возможности заболеть раком легких.

 
В ресторане, в пуще Гарцкой,
Подают на стол нам яства.
А съедим все подчистую,
«Noch einmal!» – звучит повсюду, —
 

по традиции изъяснялась она стихами на черно-белой открытке, правда, далее на сей раз следовало непривычное добавление в прозе: «Кислородом дышим про запас – авось хватит его и на Прагу!»

– Что ты об этом думаешь? – спросила мужа мать Квидо, держа открытку в одной руке, а маленького Пако – в другой.

Отец Квидо перечитал открытку еще раз.

– Бредятина какая-то! – заявил он.

– Если бы, – сказала его жена, печально улыбнувшись.

Апрельское солнце нагревало кафельный пол на веранде так, что на нем было приятно даже сидеть. Слышалось жужжание пчел, а в кроне ближней яблони под розоватыми цветами уже набухали будущие летние яблоки.

Лицо матери Квидо отражало большое счастье, но и не меньшую настороженность.

И она была вполне оправданна, хотя ни к чему путному так и не привела: уже в середине мая бабушка Либа заявилась с двумя чемоданами в полной решимости помочь своей дочери нянчить маленького Пако. Приехала она совсем неожиданно, как-то в пятницу, после обеда, что, однако, не помешало ей уже с порога отчитать отца Квидо за то, что не пришел ее встретить.

– Ты решилась оставить папу одного в Праге? – недоумевала мать Квидо.

– А он что, маленький? – аргументированно оправдывалась бабушка. – По крайней мере, сможет покупать себе мясо.

В Праге, утверждала она, оставаться ей больше нельзя ни минуты, она, мол, задыхается от тамошнего смога – и в доказательство своих слов она продемонстрировала семье забитый мокротой фильтр ручного респиратора, которым пользовалась теперь на всех оживленных перекрестках.

– Смог, – заявила она, – канцерогенный!

Слово «канцерогенный» она произнесла с каким-то благоговейным трепетом.

Что ж, матери Квидо пришлось смириться, а его отцу приложить все свое столярное мастерство, чтобы соорудить для тещи в пока еще нежилой мансарде уютный летний уголок.

– Вопреки отчаянному упору, который отец делал на слове «летний», – рассказывал впоследствии Квидо, – бабушка оставалась в Сазаве не только всю будущую зиму, но и до самой своей смерти в восемьдесят седьмом году.

– Эта комната зимой практически не отапливается! – предупреждал бабушку отец Квидо.

– На сей раз ты должна ему верить, – убеждала ее мать Квидо. – С неотапливаемыми помещениями у него большой опыт.

Но бабушку было не застращать, и, к ужасу отца Квидо, она, забрав к себе электрокамин и старый обогреватель еще со времен житья на веранде «Караулки», делала вид, что любой холод ей нипочем. Оба электроприбора способны были раскрутить счетчик, точно граммофонную пластинку, и от мысли, что придется оплачивать не только дорогую отопительную нефть, но еще и электричество, у отца Квидо голова шла кругом.

В морозные зимние ночи он нередко выбирался на лестницу, чтобы осветить фонариком счетчик.

– Он был похож на призрак отца Гамлета, только очень расчетливого, – описывая позднее эту картину, мать Квидо воспользовалась столь экстравагантным сравнением.

Бабушкина неожиданная боязнь рака, как ни странно, не покидала ее и в чистом сазавском воздухе. Поначалу бабушка отказывалась лишь готовить в алюминиевых кастрюлях, есть канцерогенных цыплят, которых, невзирая на все ее предупреждения, постоянно покупал отец Квидо, и мыть посуду «сапонатом», в результате чего тарелки стали вскоре такими жирными, что выскальзывали у всех из рук. Постепенно круг объявленных бабушкой запретов все более расширялся.

Двадцатого мая семья отмечала тридцатилетие отца Квидо. Жарко припекало солнце, но свод барвинка над верандой дарил желанную тень, так что Квидо решил накрыть стол к обеду там. У него для отца был припасен набор стамесок, и он не мог дождаться минуты, когда можно будет вручить их.

– Идите к столу! – нетерпеливо кричал он.

Первым пришел сам отец, принес бутылку шампанского. Мать шла следом за ним с большой кастрюлей супа, зажав под мышкой газету.

– Ты только послушай, – смеялась она. – Надеюсь, он не думает так всерьез.

– Наверное, нет, – сказал отец, – раз у меня сегодня день рождения.

Бабушка Вера кивнула на дедушкину рюмку.

– Ему не наливайте! – потребовала она.

– Нет, вы только послушайте ее! – выкрикнул дедушка Йозеф, взывая к сочувствию всех сидящих за столом. – Мне что, уж и с собственным сыном нельзя чокнуться?

– Прочту тебе только кусочек, – настаивала мама, – дорогого стоит.

– Иди же к столу, дедушка! – звал Квидо.

– Иду, иду, – крикнул дедушка Иржи, что был на обязательном осмотре овощных грядок бабушки Либы и сейчас возвращался, чуть задыхаясь. Квидо заметил, что дедушка немного похудел.

– Что скажешь на это? – крикнула ему бабушка Либа.

– Красота! – вздохнул дедушка и обвел взглядом все вокруг – до самого леса вдоль речной долины, так что было не совсем ясно, относится ли его восторг к сельдерею, цветной капусте и ревеню или же к окрестностям.

– Еще бы! Сазава принадлежит к числу наиболее популярных туристических объектов, – сказала мать Квидо по-русски.

– У тебя есть чем похвастаться! – сказал с презрением дедушка Йозеф. – У тебя отличный русский…

– Прекрати! – сказала бабушка Вера. – Вот дом у тебя отличный, девочка, правду говорю тебе…

– Одна беда – здесь жутко узкий гараж, – сказал отец Квидо. – Тот, кто строил дом, был явно полный идиот. На нашей «октавии» задом никак не выедешь…

– Попытаемся поменять его на ангар, – сказала мать Квидо. – А не удастся, придется ему учиться давать задний ход, минуя открытые двери.

– Не сгущай краски, – сказал отец Квидо. – Ну, давайте выпьем!

– Не разбуди Пако, ради бога!

Наконец вся семья собралась вокруг стола. Отец Квидо выстрелил пробкой и стал разливать шампанское в бокалы.

– Боже! – воскликнула бабушка Либа. – Хрусталь?! Ты что, хочешь нас всех отравить?

– Ей-богу, не хочу, – улыбался отец Квидо. – Уверяю вас, если жена не будет читать нам «Руде право», мы все переживем этот тост в полном здравии!

– Я не собираюсь облизывать этот свинец! – кричала бабушка Либа, брезгливо отстраняясь от хрустального бокала.

Все подозрительно склонились над своими бокалами.

– Что за чушь? – удивился дедушка Йозеф.

– Свинец, – с чувством своего превосходства отчеканил отец Квидо, – в свинцовом стекле молекулярносвязан. Так что возможность слизать, как вы изволили выразиться, даже один его микрограмм абсолютно исключена.

– Знаете, кого я вчера встретила? – Мать Квидо попыталась свернуть разговор на другую тему. – Павла Когоута.

Бабушка Либа обернула бокал бумажной салфеткой.

– За здоровье, – сказала она с вызовом.

– За ваше, – поднял бокал отец Квидо. – За ваше.

– Экология, притом оригинально, – сказал редактор. – Это пойдет. Разумеется, без Когоута. Вот видите, получается, если хотите…

2) Мы знаем, что Квидо бегло читал еще до того, как стал ходить в первый класс. И конечно, можно было предполагать, что первые фразы букваря – как обычно бывает с детьми в подобных случаях – будут скучны ему, однако его проблема заключалась в другом: поскольку он соединял слоги, как и любой искушенный читатель, совершенно автоматически, подсознательно, то он не совсем хорошо постигал смысл слов, приводимых в учебнике лишь с целью усвоения тех или иных сочетаний. Квидо не мог поверить, что все эти слова напечатаны просто так, без всякого умысла, и, читая их, напряженно старался докопаться до их тайного значения. Да, зная уже, что все слова в книгах или театральных пьесах отнюдь не случайны, он отказывался допустить, что слова на первых страницах букваря подбираются по другому принципу. Поэтому такие слова, как МАМА, КОЛЕСО, МОЛОКО, Квидо произносил со странно настойчивой, драматической интонацией, какую слушатели сразу же улавливали, но не могли объяснить.

– Совершенно банальная фраза типа ЭММА РЕЖЕТ МЯСО звучала в моей интерпретации, – рассказывал впоследствии Квидо, – как суггестивное, экзистенциальное сообщение или даже как короткая цитата из неизвестного готического романа. Все от этого были в полном отпаде!

Слава Квидо вскоре докатилась и до товарища Шперковой, руководительницы школьного кружка художественного чтения, и она тут же пришла его послушать.

– Встаньте, дети! – воскликнула товарищ учительница Елинкова, когда ее коллега из старших классов появилась в дверях.

– Садитесь, дети! – улыбнулась товарищ учительница Шперкова. – Я пришла послушать, как хорошо вы читаете.

Когда вроде бы случайно дошла очередь до Квидо, ему достались три короткие фразы о зеленой горошине. Непроизвольно имитируя Владимира Шмераля в роли Пия XIII, он вдумчиво прочел их.

Учительницы переглянулись.

– Не хотел бы ты со старшими детьми читать хорошие стихи? – спросила Квидо товарищ учительница Шперкова.

– По правде говоря, не знаю, – ответил Квидо. – В конце концов, это исполнительское искусство, а я хочу попробовать написать что-то свое.

– Писать ты можешь и после выступлений, – несколько опешив, сказала товарищ Шперкова. Хотя она и была уже о нем наслышана, все же личная встреча с ним – нечто другое.

– Не знаю, – сказал Квидо. – Еще подумаю.

– Ну хорошо, подумай, – сказала учительница Шперкова несколько чопорно.

Ее коллега заговорщицки подмигнула ей.

– Вы могли бы выступать на пару с Ярушкой, – предложила она Квидо. – Ярушка тоже прекрасно читает.

Интерес Квидо к декламации – как справедливо предположила учительница – несколько возрос.

– Может, она не захочет.

– Как это – не захочет? – засмеялась учительница, порадовавшись своей педагогической удаче. – Ярушка, поди сюда!

Ярушка, послушно подбежав, остановилась перед учительницами. Ее косички еще с минуту раскачивались. Квидо улыбнулся, но Ярушка на него не смотрела.

– Ярушка, ты хотела бы читать хорошие стихи?

Ярушка робко кивнула и опустила глаза.

– Хотя ангажемент двух первоклассников в истории кружка был беспрецедентным, Шперкова не колебалась, – рассказывал впоследствии Квидо. – Ярушка и я в тот же день были приняты.

Когда Квидо еще на веранде «Караулки» немного смущенно напяливал на себя голубую рубашку с октябрятским значком, мать его даже не улыбнулась, напротив, выглядела весьма серьезной.

– Это будет в школе? – спросила она.

– На собрании, – сообщил Квидо.

– Ну-ну.

Отец Квидо зашел на веранду с целой охапкой плашек, из которых задумал смастерить ящик для обуви.

– Почет и уважение красному флагу! – сказал он, заметив приготовления Квидо.

Жена окинула его выразительным взглядом.

– А что вы будете читать? – поинтересовалась она.

– Разное, – сказал Квидо не очень охотно.

– Естественно, в суть проблемы я тогда еще не вдавался, – рассказывал спустя годы Квидо, – но уже чувствовал, что в этой декламации есть какая-то лажа.

– А ты что прочтешь?

– «И гордым будь!» [23]23
  Стихотворение Станислава Костки Неймана (1875–1947) – чешского поэта и общественного деятеля-коммуниста.


[Закрыть]

– «И гордым будь, что выстоял, что ложью не осквернил уста и грудь свою», так ведь? – вспомнила мать Квидо собственное детство, наполовину проведенное на радио в ансамбле Дисмана. [24]24
  Мирослав Дисман (1904–1981) – чешский педагог, прозаик и драматург, основатель молодежного ансамбля художественного чтения.


[Закрыть]– Н-да, – задумчиво сказала мать Квидо. – А кто прочтет «Ленин – маяк, Ленин – набат»? [25]25
  Стихотворение Ивана Скалы (р. 1922) – чешского поэта и общественного деятеля-коммуниста.


[Закрыть]

– Ярушка, – сказал Квидо и покраснел.

Для всех присутствующих на собрании, а стало быть не только для коммунистов, участие пионеров – поющих и декламирующих – столь самоочевидно, как лимонад на столах, но маленький Квидо, который в революционных стихах Неймана и Скалы находил столь же мало смысла, как и в простых фразах букваря, читал их с таким вдохновенным проникновением, какого до сей поры они не знали.

– Кто этот чокнутый малец?

– Да это отпрыск адвокатши и того инженера.

– Чешет как по писаному!

– Во дает!

– Вы только поглядите на этого шпингалета!

– Ну и навострился, паршивец!

Пусть иные реплики и были весьма нелицеприятными, одно было несомненно: люди заметили вдохновенного чтеца и запомнили.

– С этого собрания меня и запомнили, – объяснял потом Квидо брату. – Так сказать – в благоприятном контексте. Благоприятном – для отца! Оба они делали ужасно снисходительный вид, какой напускают на себя родители, когда их чадо выбирает безвкусную игрушку, – им самим она ни капли не нравится, но, коль скоро он выбрал ее, не хотят ему в ней отказывать. Однако отцу это пришлось весьма кстати – и потому он мне не мешал, да, слово найдено: они просто не мешали мне.Я, братишка, выполнял за них грязную работу один раз «И гордым будь!» для коммунистов завода, два раза «Песнь мира» [26]26
  Поэма Витезслава Незвала (1900–1958) – чешского поэта и общественного деятеля-коммуниста.


[Закрыть]на уличном комитете – и папаша мог лететь в Лондон!

– Перегибаете палку, – сказал редактор Квидо. – Как всегда, перегибаете палку. Да и есть ли вообще смысл терять на это время, – присовокупил он.

– Ясно, перегибаю, – сказал Квидо. – Но этим хочу вам показать, какие компоненты могли взаимодействовать тут наряду со всем прочим. Для вас это, возможно, прозвучит бессмысленно, но я по-прежнему убежден, что моя декламация стихов для коммунистов, покупка собаки у Шперка и отцовский футбол были, я бы сказал, тремя источниками и тремя условиями его последующей короткой карьеры.

3) – Так как живется-можется, товарищ? – смеялся Шперк, подсев на минутку к отцу Квидо в заводской столовой.

– Хорошо, спасибо, – сказал отец Квидо. – В самом деле, несравнимые вещи – прежняя веранда и теперешнее жилье.

Хотя он и был искренно благодарен Шперку, ему, однако, неприятно было показывать людям, что он с ним на дружеской ноге.

– Флаги были у тебя, видел, – ухмылялся Шперк.

– Были, – сказал отец Квидо.

– Но вообще-то тебя не видно, – напомнил ему Шперк. – Ты в футбол играешь? Мне нужен кто-нибудь в «Б».

– Я уж вам говорил, что никогда не играл, – пожал плечами отец Квидо. – Разве что в армии, но об этом лучше не вспоминать.

– Ну ладно, – улыбался Шперк, – значит, футбол исключается?

– Разумеется. Упаси бог!

– Ну, будь по-твоему, – сказал Шперк. – Нет так нет. Но собаку ты должен у меня купить – уговор дороже денег.

– Ну что вы! – испугался отец Квидо. – Я же вам говорил: жена травмирована собаками.

– Да брось ты! – хохотнул Шперк. – За три тыщи такую овчарку! Деньги не к спеху, не бойся!

– Не о том речь. Жена как огня боится собак. Это я серьезно. Как-то одна искусала ее, она даже в больницу попала, кошмар какой-то! – в отчаянии импровизировал отец Квидо. – Какая там еще собака!

– Говорю же тебе – не собака это! – сказал Шперк несколько раздосадованно. – Щенок! Завтра зайди ко мне!

– Значит, ты считаешь, – сказала в тот вечер мать Квидо своему мужу, – что я, у которой при виде непривязанного пса любой породы преждевременно начинаются месячные, горю желанием приобрести для нас собаку, причем именно овчарку?

– Нет, я далек от этой мысли, – удрученно сказал отец Квидо.

– Или ты считаешь, что наш Квидо мечтает об этом? Квидо, у которого при неожиданном собачьем лае начинается непроизвольное мочеиспускание, а то и хуже того?

– Нет, я и этого не считаю, – вздохнув, сказал отец Квидо.

– Или, может, о здоровенной овчарке мечтает маленький Пако? Он что, выразил тебе свое желание в какой-нибудь форме?

– Нет, совсем нет!

– Стало быть, в нашей семье о собаке мечтаешь ты один!

– Да не мечтаю я о собаке, – возразил отец. – Я хочу лишь получить приличную работу.

– Постой, – удивилась жена, – объясни мне, пожалуйста. Значит, ты не хочешьэту собаку? Ты тоже не хочешь ее? Выходит, никто из нас не хочет ее, но, несмотря на это, она будет у нас? Несмотря на это, ты завтра пойдешь за ней? Почему?

– Я же объясняю тебе: чтобы я мог делать свое дело!

– И чтобы ты мог делать свое дело, ты должен купить у Шперка за три тысячи это косматое дозволение?!

– О боже! – простонал отец Квидо. – Разве я виноват в этом?

Сразу было ясно, что редактора осенила какая-то мысль.

– Так его перетак! – воскликнул он. – Только теперь до меня дошло! – Он громко хлопнул себя по бедрам и энергично поднялся с кресла. – Я все время вас журю за минимальную самоцензуру, возмущаюсь, что вы придерживаетесь лишь минимальных ограничений, но на самом-то деле для вас не существует вообще никакихограничений. Вы вообще не признаете никакой цензуры!

– Да, – вынужден был согласиться Квидо, – пока действительно я не очень, но…

– Стало быть, – перебил его редактор, – вы как бы бьете наотмашь, режете правду-матку, ни с кем и ни с чем не церемонитесь и даже готовы смириться с тем – ибо не так уж вы наивны, чтобы не понимать этого, – что я буду потом по-иезуитски вычеркивать из вашего текста все эти штучки, не так ли? Что вы на это скажете?

– Да вроде бы так, – сказал Квидо, идя на попятную.

– То-то же! – воскликнул редактор и драматически понизил голос: – Однако потом, потом черкать уже не получится!

– Не получится?! – испугался для виду Квидо. – Вот те на! Что же делать? Я тут бьюсь над правдивой историей, а в конце концов выясняется, что из нее нельзя ничего вычеркивать!

– Вам кажется это забавным? – холодно сказал редактор. – Я думал, вы хотите издатьсвой роман. И в таком случае вам надо порядком из него повычеркивать. А это вряд ли получится, ибо он весь построен так, что, если слишком много из него вычеркнуть, он сразу развалится и рухнет вам на голову.

Редактор победно подошел к открытому окну, забарабанил пальцами по подоконнику и рассеянно выглянул на улицу. По Народному проспекту проехал трамвай.

– Ничего не поделаешь, – сказал Квидо. – Пусть рухнет!

Отец Квидо, заплатив Шперку три тысячи крон, получил полугодовалую суку по кличке Tepa. Кличка с самого начала ему не понравилась: звучала она резко, холодно, а главное, напоминала фильм «Торра! Торра! Торра!» – известную драму времен войны. Всю дорогу от Шперка домой он говорил себе, что неплохо бы назвать сучонку как-нибудь совсем по-другому, более мягко и ласково, что выражало бы – как он надеялся – ее миролюбие, преданность и привязчивость и произвело бы на жену и на Квидо исключительно успокаивающее впечатление. И даже зная, что переименование собаки, привыкшей уже в течение нескольких месяцев к своей первоначальной кличке, считается в кинологии немалым прегрешением, он все же решил пойти на это, ибо, с одной стороны, опасался реакции семьи на кличку Tepa, а с другой – несколько утешался мыслью, что если и не сумел повлиять на выбор имени для своих сыновей, по крайней мере выберет его для своей собаки.

С минуту им владело искушение дать собачке женский вариант своего имени, назвав ее Йозефино, но, к счастью, он тут же отверг эту тщеславную идею, хотя мысль о переименовании собаки по-прежнему не оставляла его.

– Мила. Вилла. Ванилька, – проговаривал он вполголоса. – Милка? – произнес он, но это имя почему-то сразу вызвало в нем картину собачьей случки, и он тотчас от него отказался.

В таких раздумьях он быстро одолел дорогу и вот уже оказался вместе с собакой, которую все еще звали Терой, у красных песчаниковых столбиков садовой калитки. Мобилизуя весь свой интеллект, находчивость и остроумие, отец Квидо двинулся к дому. В голове его в течение этих десяти-двадцати секунд пронеслось добрых пятьдесят существительных женского рода, но ни одно из них – он это чувствовал всей душой – не было тем искомым. Он завернул за угол и увидел на веранде жену, выметавшую опавшие листья барвинка. Из-под кремового свитера выглядывал белый воротничок. Ура, имя найдено!

– Вот она! – выкрикнул он весело. – Зовут ее Нега!

Как ни странно, но лучше всех в семье принял Негу Квидо: несмотря на некоторую настороженность, все еще сквозившую в его движениях, он брал ее на руки, гладил, играл и всячески возился с ней. Бабушка Либа встретила ее разве что как липшего едока, которого знай корми мясом, а Пако был слишком мал, чтобы щенок мог доставить ему радость. Мать Квидо решила игнорировать щенка – отсюда возникла серьезная опасность, что во время своих стремительных и гневных перебежек из комнаты в комнату она попросту затопчет его. Когда эта беготня слишком затянулась, отец Квидо не выдержал.

– Плохо играешь, – остановил он жену. – Неправдоподобно! Взгляни на Квидо. Не смешно ли делать вид, что ты боишься щенка?

– Я не боюсь. Пока! – сказала она. – Но я была против, ты это знал.

Для начала отцу Квидо хватало и того, что она не боится.

– Ну что ж! – сказал он с облегчением. – Да и как можно бояться такого игривого, ласкового, доверчивого шарика? Почему, думаешь, ее назвали Негой?

– Что до меня, так это всегда будет черный, злой, зубастый, жуткий и вонючий пес! А назвать ее можно хоть Мирославой.

– Оставь! – смеялся отец Квидо. – Поди лучше погладь ее. Посмотри, какая она мягкая, нежная.

– Ни за что! И наконец привяжи ее где-нибудь.

– Ты что, в своем уме? Щенков не привязывают.

Отец Квидо недоуменно покачал головой и нагнулся к Неге. Сучонка подняла мордочку и посмотрела на него темными блестящими глазами.

– Ну погладь ее. Пожалуйста!

Мать Квидо заколебалась.

Потом протянула руку и положила ладонь ей на голову.

Нега обернулась.

Мать Квидо отдернула руку.

– Вот видишь! – ублаготворенно смеялся отец. – Ничего не случилось. – Только сейчас мать Квидо открыла глаза. – Что ты чувствовала?

– Будто я погладила дохлую крысу, – сказала она.

– Пока Нега была щенком, особых трудностей она не создавала. Естественно, она сгрызла не одну ножку у стола, объела не одну книжку, мочилась на ковер, но серьезных проблем с ней не было, – рассказывал спустя годы Квидо. Однако по мере ее роста проблем прибавлялось. Отец Квидо, пытавшийся дрессировать ее по системе классика немецкой кинологии Хегендорфа, с беспокойством убеждался, что сучка, которая должна была бы по идее становиться «более спокойной, услужливой и сдержанной, чем кобель», на самом деле являла собой полную противоположность: Нега была дикой, упрямой и очень непослушной. В другом пособии он прочел, что речь, видимо, идет «о собаке сурового нрава с преобладающим лидерским инстинктом, которая в стае собака – человек уступает человеку лидерство очень и очень неохотно».

– Вот те на! – ужасался отец.

Затем он прочел, что надежным критерием для распознания собак сурового или мягкого нрава служит их реакция на строгий ошейник: злая собака якобы переносит его хорошо. Стало быть, он без особого труда мог бы установить, к какому типу собак относится Нега, но он блаженное неведение предпочитал устрашающей правде и покупку строгого ошейника постоянно откладывал. Тем большее внимание он уделял дрессировке. Поначалу он долго сомневался: применить ли в воспитании принудительныйметод, рекомендуемый Хегендорфом для собак сурового нрава, или же метод подражательный,что больше соответствовало его собственному характеру.

– Подражательный метод? – воскликнула его жена. – Я не ослышалась? Значит, ты обладаешь какими-то качествами, способностями и умением, которым собака должна подражать?

Отец Квидо, конечно, к нападкам своей жены был уже давно невосприимчив и продолжал терпеливо дрессировать Негу, комбинируя оба упомянутых метода. Он отказался от мысли принудить ее ползать, не говоря уже об апортировке, и был бы предельно доволен, если бы Нега хотя бы садилась или ложилась по его команде, если бы не тащила его на поводке, а спущенная с него, прибегала бы на его зов обратно. Даже эти цели казались ему подчас слишком недостижимыми, и он постепенно утрачивал былой энтузиазм.

Тем сильнее возмущался он, ежели кто-то, возможно по неведению, сводил на нет единичные результаты его дрессировки.

– Что за команды ты ей даешь? – напустился он однажды на жену, услышав целую «серию» ее приказов. – «Давай ложись!» или даже «Укладывайся здесь!»? Тысячу раз говорил тебе, что надо дать команду «Down!».

– Ну так будь любезен, скажи своей бестии, чтоб не кусала меня в лицо! – развизжалась мать Квидо.

– Она никогда тебя не кусала! Она тебя только лижет, – горячо возражал он. – Надо радоваться, ведь так она выражает свое послушание. Если бы ты наконец прочла Хегендорфа, ты бы знала! Когда члены стаи лижут лапу вождя, они тем самым проявляют свое послушание и подчиненность, – цитировал отец Квидо.

– Мою лапу она лизать не будет! – кричала мать Квидо. – Плевать я хотела на такое послушание! Для меня послушна та собака, которая меня не облизывает!

– О боже! – вздыхал отец.

Он бы и рад был отучить Негу лизать лицо жены – как и от множества других вредных привычек, – но был далек от уверенности в успехе своей дрессировки. Его инструкторский апломб испарялся день ото дня. Спустя несколько месяцев он сделал наконец то, чего так долго избегал: купил в Праге строгий ошейник. Надевая его Неге на шею и проводя по острию шипов подушечками пальцев, он с надеждой думал, что ему уже не придется изо всех сил удерживать ее на поводке. Но как только он сошел с веранды на камушки садовой дорожки, Нега припустила вперед в полном равнодушии и к его надеждам, и к острым шипам ошейника. Она тащила его всю дорогу с прежним упорством.

– К сожалению, теперь все ясно, – сказал он своей жене, когда, вконец измотанный, вернулся с прогулки. – Эта собака так называемого сурового нрава.

– Так что же из этого вытекает?

– Трудно сказать. Она не всегда нас слушается. Наверное, часто будет настаивать на своем.

– Не всегда! – повторила жена. – Что ты донимаешь меня своими эвфемизмами? Что эта собака никогда не будет нас слушаться – это я знала с самого начала и без твоего Хегендорфа!

– Конечно, я буду по-прежнему ее дрессировать, – уверил жену отец Квидо.

– Что? Ты? – удивилась мать Квидо. – Ты со своим инстинктом подчиненности хочешь дрессировать собаку лидерского типа? Не кажется ли тебе это абсурдом?

– Кажется, – признал отец Квидо свое поражение.

4) Отец Квидо впал в мрачное настроение, но неудачи в дрессировке Неги были не единственной тому причиной; напротив, сейчас ему казалось, что причин таких у него более чем достаточно.

Замзавом предприятия стал его давний друг, инж. Звара, – отец Квидо и раньше предполагал эту передвижку, но понять ее смысл никак не мог. Внешне они продолжали оставаться друзьями, но оба, словно договорившись, избегали слишком пристальных воспоминаний о прошлом, в частности о том, кто из них окончил вуз с красным дипломом, кто кому написал дипломную работу и кто в совершенстве владеет двумя европейскими языками. Правда, однажды сам Звара сделал косвенный намек на эти достойные внимания обстоятельства.

Произошло это в один из октябрьских дней семьдесят второго года, когда его впервые послали в командировку на Запад – на Франкфуртскую промышленную ярмарку.

Всю неделю до своего отлета Звара только тем и занимался, что подсчитывал выданные ему и каким-то иным путем приобретенные марки, сосредоточенно рассматривал свой авиабилет, беспрестанно раскладывал и складывал план города и тщетно вспоминал забытые немецкие слова.

– Послушай, как сказать «Вы замужем?»? – спрашивал он, не поднимая глаз от разговорника.

– Sind Sie verheiratet, – сказал отец Квидо.

– А «Разденьтесь!»? – продолжал Звара, подмигивая секретарше.

– Ziehen Sie sich aus.

– А «Откройте рот!»? – спрашивал Звара с похотливой улыбочкой.

– Öffnen Sie den Mund, – вздохнул отец Квидо. – А знаешь, что такое «Ich habe einen Ausschlag, Herr Doktor. Es juckt»?

– Нет. А что это?

– У меня сыпь, господин доктор. Зудит.

Секретарша хихикнула.

– За меня будь спок! – смеялся Звара. – Я не дам маху.

– Daran zweifle ich nicht.

– Что это?

– Я в этом не сомневаюсь, – перевел отец Квидо уже с некоторым раздражением.

Он не завидовал ему, по крайней мере в обычном смысле этого слова, и не хотел, чтобы Звара думал, что он завидует ему. Однако разделять с ним его радость – радость человека, отъезжающего в загранкомандировку, – ему было трудно. И его лицо выражало это. А посему он повернулся к своему столу и сделал вид, что загружен срочной и важной работой. Естественно, Звара это заметил.

– Я знаю, ты стоишь больше меня.

– Что? Что? – вроде не понимая, спросил отец Квидо.

– Ты знаешь, почему туда еду я, а не ты, хотя ты и лучше меня?

Отец Квидо ощутил привычное покалывание за грудиной.

– Оставь меня в покое, – сказал он как можно равнодушнее.

– Я серьезно, – сказал Звара. – Знаешь почему?

– Не знаю, шеф. Может, ты объяснишь мне? – Отец Квидо попробовал перейти на более легкий тон, но внезапно возникшее напряжение от этого не уменьшилось.

– Потому что ты осел!

– Вот как, – сказал отец Квидо чуть приглушенно, – а я-то, дурак, все время думал, что я никуда не езжу, потому что не состою в коммунистической партии.

– Правильно думал. Именно потому ты и есть осел!

На какой-то миг отцом Квидо овладело неодолимое искушение ударить друга, но он раз-другой вздохнул, и какая-то внутренняя волна смыла его ярость.

– Знаешь что, шеф? – сказал он миролюбиво. Глаза его вновь стали чистыми. – Может, положим на это с прибором?

– Фи, пан инженер! – возмутилась для вида секретарша.

– Сержант Звара! – выкрикнул спустя какое-то время отец Квидо.

– Я! – рявкнул по уставу Звара. Казалось, он напрочь забыл о предыдущем разговоре.

– Смотри, не выкинь чего на Западе.

– Слушаюсь! – по-военному отрапортовал Звара.

Все трое рассмеялись.

– И так бывало всегда, – рассказывал спустя годы Квидо. – Отвращение отца к конфликтам, его физическая неспособность их переносить брали свое. Мысль, что ему придется сорок часов в неделю проводить с тем, с кем он вздорит, была для него настолько невыносима, что со Зварой он ни разу так и не поссорился. Как только он почувствовал, что их расхождения во взглядах стали приобретать более глубокий характер, он уступил. Вряд ли какая-нибудь истина стоила того, чтобы портить себе нервы!

– Неужто ты так и не скажешь ему, что ты о нем думаешь? – напирала на него жена.

– А зачем? Мы непременно поссоримся. Или ты думаешь, что я открою ему глаза и он изменится? Я собак не умею воспитывать – тем более людей!

– И то правда, – в порядке исключения согласилась с ним жена, но тему продолжила: – Стало быть, тебе не важно, что ты живешь во лжи?

– Важно, – сказал отец. – Но это для меня чуточку менее важно, чем восемь часов кряду сидеть в конторе с кем-то, кто оскорбленно швыряет на стол что попадает под руку. А я всякий раз вздрагиваю. От этого у меня выступает лихорадка.