Текст книги "Лучшие годы - псу под хвост"
Автор книги: Михал Вивег
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
– Всем привет – от наших бед! – выкрикнул он вполне находчиво.
У его отца вырвался короткий смешок, но дедушка Иржи не улыбнулся. Мать размахнулась и влепила Квидо пощечину – это был один из тех неудачных ударов, которые наносятся с некоторым опозданием, а потому не могут считаться импульсивными.
У Квидо опустились уголки губ, но он был полон решимости отстаивать свою правоту.
– Всем привет – от наших бед! – упрямо повторил он и схлопотал вторую пощечину.
Его лицо тотчас сморщилось в двойном усилии: он старался, с одной стороны, не расхлюпаться, с другой – придумать еще более дерзкую рифму.
Дедушка, отец и мать, не спуская с него глаз, наблюдали, как его пухлый подбородочек начинает все заметнее вибрировать.
– Всем привет – а мяса нет! – выкрикнул наконец Квидо.
Мать, поджав губы, замахнулась в третий раз, но дедушка перехватил ее руку.
– Человеку не подобает быть невежливым, – сказал он Квидо. – И даже тогда, когда, возможно, он прав. Ты постараешься это запомнить?
Квидо еще успел покивать головой, но следом его сотряс взрыв облегчающего плача.
– В этот день, – позднее рассказывал он, – я в первый раз – но отнюдь не в последний – познал драматичные последствия того обстоятельства, когда неумолимый закон творчества обращается против семьи самого же творца.
Кстати, первым, кто в прямой связи с Квидо провидчески обмолвился о словесном искусстве, был его отец. (Конечно, говорил он это с немалой долей иронии, ибо даже ему – хотя вслух он не высказывался – весь этот сонм молодых поэтов, драматургов и бардов, постоянно крутившихся вокруг его жены, все больше действовал на нервы.)
– Думаешь, он проявил хоть малейший интерес к этим зверушкам? – жаловалась на Квидо его отцу бабушка Вера после весенней премьеры в зоопарке. – Ничуть не бывало. Он все время читал о них в той книжке, что купил ему дед у входа.
– Ну что ж, – сказал отец Квидо. – Сейчас он помешан на чтении.
– Но мы-то ходим туда, чтобы посмотреть на них живых, – настаивала бабушка.
И она ничуть не сгущала краски: в то время как настоящие, живые звери прыгали, ползали и летали перед ними так близко, что они могли ощутить их запах и видеть каждую их шерстинку, каждую блестящую чешуйку, каждое яркое перышко, Квидо, поставив упомянутую книжку на парапет перед клетками, читал тексты под не очень качественными фотографиями. Бабушка не знала, что делать. Квидо настолько ошеломил ее своим поведением, что на сей раз – в отличие от прошлого – она готова была вопреки своим педагогическим установкам показать ему даже спаривающихся обезьян, однако те спали.
– Ну что это за ребенок? – допытывалась бабушка у отца Квидо. – Скажи мне, что из него выйдет?
Отец Квидо на минуту представил себе, как в местах, где желто-черные жирафы обгладывают самые высокие макушки деревьев, где львы рвут тридцатикилограммовые куски кровавой говядины, а орлы своими крыльями образуют большую тень, чем все зонты в соседнем летнем ресторане, его сын невозмутимо читает книжку о животных.
– Наверное, писатель, – сказал он весело.
– А знаешь, где он не читал? – задумчиво добавила бабушка. – Когда мы стояли у вольера с собаками.
6) В канун Рождества шестьдесят седьмого года бабушка Либа вместе с матерью Квидо готовили традиционный картофельный салат. Отец Квидо сидел за кухонным столом и полушепотом читал английский текст на последней странице «Пламена»:
– «We would like to call our readers’ attention to the following contributions in the December edition of Plamen…» [12]12
Мы хотели бы обратить внимание читателей на следующие статьи в декабрьском номере журнала «Пламен» (англ.).
[Закрыть]
– А я вот думаю, – сказала мать Квидо, – нормально ли, что чешский читатель в чешских журналах читает по-английски однорезюме?
– Нет, ненормально, – сказала бабушка Либа.
– Почему? Я люблю лаконичные обобщения. В них – вся суть. Как ты думаешь, почему мне удалось доучиться?
– Когда же мы будем украшать елку? – не выдержал Квидо. – Только время тянем. Вы не можете представить себе, как это действует мне на нервы.
– Как только папе удастся укрепить елку в подставке, – объяснила ему мать.
– Ну же, папка, – приставал к отцу мальчик, пытаясь отнять у него журнал.
– Только после того, как ты мне что-нибудь почитаешь.
– Постой, – вспомнила что-то мать, вытерла полотенцем руки и, полистав журнал, нашла страницу с отчеркнутым текстом: – Прочти вот это.
– Такой длинный? – протянул Квидо, казалось бы, разочарованно, но в действительности был рад, что сможет еще раз продемонстрировать свое мастерство на сколько-нибудь связном тексте.
– «Одной из духовных примет сталинизма было сужение русла творчества до авторитарно регулируемых и де-юре непреодолимых берегов единственно „правильного“ и „прогрессивного“ метода, для которого общепринятой стала формула „социалистический реализм“, – надрывался что есть сил Квидо. – Эстетические нормы и принципы этой концепции по сути своей восходят к прозе девятнадцатого века, которая якобы сумела объективно отобразить реальность жизни и в особенности то, что для марксистского понимания функции искусства было первостепенным: движение и конфликты общественных классов».
– Молодец, Квидо, – одобрила мать. – Ты колбасы нарезал? – обратилась она к отцу.
Отец уже долгое время следил за кулинарными манипуляциями тещи.
– Не положить ли туда колбасы? – спросил он.
– В картофельный салат? – ужаснулась бабушка Либа.
– Тебе все до лампочки, – сказала мать Квидо. – Единственное, что тебя волнует, это колбаса в салате.
– Колбаса в салате меня не волнует. Меня занимает лишь вопрос возможности ее отсутствия.
– Колбаса – в картофельный салат! – качала головой бабушка Либа. – Вот это идея!
– Мы будем наконец украшать елку? – просто уже изнемогал Квидо.
– Поди сюда, – сказал ему отец.
Квидо подержал подставку, а отец, сравнив диаметр ствола с отверстием в подставке, попросил нож и аккуратно, чуть ли не с нежностью, стал снимать часть коры.
– Аромат-то какой! – сказал отец. – Люблю дерево.
– Больше лаконичных резюме? – спросила мать.
– Больше.
– Но меньше одностороннего движения?
– Несомненно, – засмеялся отец. – И меньше, чем тебя, разумеется.
В замке загремел ключ.
– Дедушка! – воскликнул Квидо.
– Добрый всем вечер, – сказал дедушка Иржи, когда семья вышла в коридор встретить его. На полях шляпы и плечах шубы лежал слой мокрого снега. – Франтишек задержал меня. Затащил поужинать.
– На ужин у меня котлеты, – укоризненно сказала бабушка Либа.
– Капустныекотлеты, – уточнила мать.
– Сполосну руки, – сказал дедушка, – и с удовольствием с вами поем.
– Однукотлетку, – весело вставила мать.
– А что он говорил? – поинтересовался отец, когда дедушка вернулся из ванной.
– Франтишек? Что люди, дескать, нам верят, – ответил дедушка с несколько загадочной улыбкой. – «Ты имеешь в виду людей здесь, на Викарке?» – подтрунил я еще над ним. «Нет, – отвечает, – я имею в виду людей в республике». – Мы, дескать, не должны упустить свой исторический шанс.
– Я ему верю, – сказала мать Квидо. – И люблю его. Всем вам верю, правда. И все вы, кого я люблю, теперь у власти и оздоровите нашу страну.
– А ты что ему на это сказал? – спросил отец Квидо.
– Что можно сказать на политические прогнозы? – проговорил дедушка с сомнением. – Ничего. Сказал, что я юрист и что никакого шанса лично у меня нет, а стало быть, никому ничего не обещаю. Что я, конечно, тоже буду рад, если нам удастся задуманное, и потому попытаюсь сделать максимум того, что могу.
– Это ты хорошо сказал, – одобрила бабушка Либа. – О визах он ничего не говорил?
– Нет, – ответил дедушка несколько недоуменно. – К визам он не имеет никакого касательства.
– Будь любезен, скажи, – вдруг спохватилась бабушка. – В картофельныйсалат кладется колбаса?
– Ну, – протянул дедушка и быстрым взглядом окинул кухонной стол, – это зависит от характера поварихи.
– Нет уж, не кладется, – отрезала бабушка Либа.
– У нас в Академии, – торопливо сказал отец Квидо, – тоже творятся небывалые вещи: знаете, что Шик [13]13
Ота Шик (р. 1919) – теоретик-экономист, один из активных деятелей «Пражской весны», директор Экономического института Академии наук, министр экономики. После 1968 г. эмигрировал.
[Закрыть]велел написать на двери? ПРОДАЖА ИНДУЛЬГЕНЦИЙ ЗА ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ОШИБКИ. Мне вчера Звара это показывал.
– Господи! – воскликнул Квидо. – Будем мы наконец украшать елку?!
7) Когда двадцать первого августа тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года дедушка Йозеф, собираясь на работу, проснулся в кухне в половине пятого утра, то услышал странный незнакомый шум, проникавший в квартиру через окно откуда-то с темного неба. Он тихо поставил на газовую плиту чайник, но его предосторожность оказалась излишней, ибо бабушка по причине упомянутого шума уже долгое время не спала.
– Что это? – с укоризной спросила она из комнаты.
– А я знаю? – взорвался дедушка. – Мусорщики, должно быть.
И вдруг он замер, осознав, что до сих пор не видел ни одного из попугайчиков. Он заглянул в комнату, зажег свет, потушил его и, вернувшись в кухню, посмотрел на шкаф, на карниз, отогнул занавеску – птичек нет как нет.
– Где попки? – крикнул он, глядя в открытое окно. – Их здесь нет.
– Ты что, ослеп? – крикнула бабушка. – Где ж им быть?
– Откуда мне знать! – испуганно вскричал дедушка, озираясь кругом. – Если ты такая умная, найди их.
Увы, он был прав: попугайчики улетели.
Квидо проснулся около восьми. Сощурив глаза, он удивленно поглядел на дедушку, который уже давно должен был уйти на шахту, а вместо этого сидел в пижаме у окна и слушал радио.
– Улетели наши пташечки, – грустно сказала бабушка. – Верно, что-то напугало их.
Квидо обратил глаза к потолку, потом приподнялся в кровати, чтобы взглянуть на клетку. Она была пуста.
– А что? – спросил он.
Однако никакой жалости он не испытывал. Его огорчало, конечно, что он не увидит, как попугайчики лазают по занавескам, как садятся бабушке на голову, но при этом не мог и не радоваться, что никто не будет больше садиться на край его тарелки и совать коготки в картофельное пюре.
– Как что? – крикнул дедушка. – Как что? Да то, что товарищ Брежнев объявил нам войну!
– Прекрати, слышишь! – завизжала бабушка так, как она на памяти Квидо еще никогда не визжала. – Прекрати! Это никакая не война, заруби себе на носу!
Она сразила дедушку взглядом и присела к внуку на кровать.
– Дед с ума сходит, – сказала она и поцеловала Квидо в щеку. – Здесь фильм про войну снимают, а он думает, что и вправду война.
Квидо встал и с любопытством подошел к окну, но ни кинокамер, ни солдат не увидел. Бабушка насыпала на подоконник немного птичьего корму.
– Иди завтракать, – сказала она внуку. – Булка на холодильнике.
Она вычистила клетку, поменяла воду в мисочке и, усевшись в кухне на диван, устремила взгляд в пустое окно.
При виде бабушкиной печали Квидо устыдился и попытался заставить себя тоже грустить по птичкам: за завтраком он старался сосредоточенно думать об их чудесном голубом оперении, об их бархатных перышках и глазах-бусинках. Думал так усердно, что даже расплакался.
– Не хлюпай, – растроганно сказала бабушка. – Пойдете вместе с дедушкой расклеивать объявления.
Дедушка вынул изо рта сигарету:
– Какие еще объявления?
– Такие! – отрубила бабушка. – Что они у нас улетели.
– Сейчас? – вскричал дедушка. – В такой момент я буду думать о птичках?
– А когда же еще? Я что, виновата, что они улетели именно в такой момент?
– Я сам расклею, – сказал Квидо. – Если смогу…
– Цыц! Шкуру порву! – кричал дедушка Йозеф всякий раз, когда какая-нибудь из нарезанных карточек с объявлением о пропаже трех попугайчиков с Сезимовой улицы, 2 никак не хотела приклеиваться. Глаза у него пылали, и серебряная прядка волос то и дело падала на вспотевший лоб.
(– Еще до сравнительно недавнего времени, пока я не вспомнил про бабушкино скорняжное ремесло, – рассказывал Квидо редактору, – в этой излюбленной дедушкиной поговорке я не улавливал никакого дополнительного смысла…
– Э, полноте, – сказал редактор. – Давайте без натурализма. Эту главку мы все равно выбросим.)
Сперва они обклеили фонарные столбы на своей улице, а потом и на площади. По одному объявлению налепили на телефонную будку, на табачную лавку и на столб у трамвайной остановки.
– Господи! И вы сейчас думаете о попугайчиках?! – закричал позади них какой-то мужчина, прочитав объявление. – Тоже мне патриоты!
Дедушка, даже не обернувшись, широко махнул рукой и пробубнил какое-то невнятное проклятье. Упрека мужчины Квидо не понял, но задумываться над этим не было времени – он старательно водил взглядом по небу, по деревьям и по карнизам домов: попугайчиков как ветром сдуло. Они перешли Ботич, прошли под виадуком и по Нусленским ступеням поднялись наверх.
– Будем здесь расклеивать? – поинтересовался Квидо.
– Ясное дело, – сказал дедушка и закурил.
Они расклеили оставшиеся объявления и в парке на Тыловой площади ненадолго присели на лавочку. Мимо шли толпы людей, причем не только по тротуарам, но и по мостовой, а кто и по трамвайным путям.
– Смотри! – вдруг закричал Квидо: от Карловой площади подъезжали два зелено-коричневых бронетранспортера – по сравнению с припаркованными автомобилями они показались мальчику угрожающе огромными. Дедушка продолжал оцепенело сидеть, но Квидо, с малых лет считавший актеров театра и кино своими добрыми друзьями, вскочил и весело замахал им рукой.
– Словом, я был одним из тех восьми или девяти человек в Праге, что улыбались интервентам, – сказал Квидо редактору.
– Не переводите бумагу, – качал головой редактор. – Пощадите леса!
Дедушка увлек Квидо в сторону и, ничего толком не объясняя, запретил махать киношникам. Квидо пообещал, как и подобало, но тем не менее был полон желания смотреть съемку дальше. Однако дедушка решительно отверг его предложение и сказал, что перво-наперво должен смыть с языка гнусный привкус клейкой ленты. И как сказал, так и сделал.
– Ну, крепыш, что ты про это скажешь? – окликнула Квидо какая-то пожилая светловолосая женщина и тем помешала ему смотреть со смешанным чувством отвращения и интереса на дедушкины передние зубы, увеличенные гладью пива в пол-литровой кружке.
– Не знаю, – ответил он. – Я еще ничего не видел.
– Ясно, – сказала женщина. – Зато мы видели! Правда, Пепик? В марте тридцать девятого!
– Еще бы! – сказал дедушка Йозеф. – Повесить бы всех! На их же березах!
– Дело говоришь! – сказала женщина.
Когда они часа полтора спустя снова вышли на улицу Квидо приметил, что походка у дедушки на удивление неуверенная. Он уже знал, что это значит, но из приличия старался делать вид, что ничего не замечает, и стал рассказывать всякие забавные истории, связанные с переименованием команды «Динамо» (Прага) на «Славию» и слышанные когда-то от Павла Когоута в театральном клубе.
– Об этом комсомольце ты мне лучше не говори, – сказал дедушка с невыразимым презрением.
К немалому изумлению Квидо, в квартире на Сезимовой улице, помимо бабушки Веры, их ждала вся семья в полном составе. Было просто невероятно, как в столь тесном пространстве все ее члены сумели не только поместиться, но и рассесться – не пренебрегая, как, например, отец Квидо, даже корзиной с грязным бельем. Дедушка Иржи и мать Квидо курили, и все помещение полнилось серовато-голубым дымом.
– Наконец! – воскликнула бабушка Либа, которая первая услышала голос внука на лестничной площадке и побежала открывать. – Бог мой, где вы были? – напустилась она на дедушку еще в дверях.
– Ходили прикладываться, – сказала мать Квидо голосом официантки Гетти. – Не ошибаюсь, правда?
– Господи, папа, – сказал в отчаянии отец Квидо. – Мы здесь три часа трясемся от страха.
– Где?! – закричал дедушка Йозеф и выпятил подбородок в сторону бабушки Либы. – Где?! Ходили смотреть на них – на этих ваших дружков-приятелей из Ялты.
– Прекрати, слышишь! – зашипела бабушка Вера.
– Ну уж извини, – защищалась бабушка Либа. – Если я, возможно, и говорила, что это были милые, приветливые люди, то это вовсе не значит, что я во всем с ними соглашалась. Целыми вечерами – спросите у Зиты – мы вели с ними долгие и весьма острые споры. Особенно Григорий – я, кажется, вам о нем рассказывала – был ужасно неуступчив во взглядах. Представьте, он протестовал даже против…
– Овощей? – спросила мать Квидо.
– Что ж, – вздохнула бабушка. – Такого я не заслужила. Это, наверное, за то…
– Дайте Йозефу выспаться, – сказал дедушка Иржи. – Пора нам разойтись по домам. И я был бы очень рад, – добавил он с упором, – если бы вы всетам отсиделись.
Откуда-то из центра города донеслась стрельба.
– Какой ужас! – воскликнула бабушка. – Что теперь будем делать? Ты звонил Франтишеку?
– Горевать, – сказала мать Квидо и продекламировала: – «Всеобщий траур теперь задача наша. За стенами тюрьмы мы переждем могучих сил отлив-прилив, рождаемый луной».
– Франтишек, – сказал дедушка Иржи слегка раздраженно, – нам теперь не поможет, и, очевидно, нам не поможет даже Шекспир.
– Повесить их, – сказал дедушка Йозеф. – Это бы помогло.
– Мама, – воскликнул отец Квидо, – пусть он наконец уляжется! Мы уходим. Пусть он ляжет в кухне.
– В том, что они так припозднились, и Квидо виноват! – воскликнула его мать. – В часах он с трех лет разбирается.
– Она ревнует к киношникам, – шепнул Квидо дедушке Иржи.
– Что-что? – услышав, крикнула мать.
– Что ты ревнуешь к киношникам, – пропищал Квидо и спрятался от замахнувшейся на него матери за дедушкины ноги.
– Бог ты мой! Я всегда думала, что он гений, – сказала мать разочарованно. – А сегодня вижу, что он идиот.
– Оставь ребенка в покое! – загремел дедушка Иржи. – Ведешь себя по-дурацки. Как долго, по-твоему, он будет это терпеть?
– Привязать к березе, согнуть – и отпустить! – гудел дедушка Йозеф из глубин своего мрачного воображения.
– Вы видите, какой он? – раскричалась бабушка Вера. – Вы видите?
– Это еще не самое страшное, – сказал отец Квидо примирительно. – Куда хуже, что мы слышим его.
– Простите меня, – сказала вдруг мать. – Прости, Квидо. Вы все простите меня. Правда, простите, – расплакалась она. – Нервы сдали.
– Не извиняйся, – сказала бабушка Либа. – Я уже все тебе простила. Сейчас не самый подходящий момент для всяких личных раздоров. Нас ждут нелегкие времена. Всем придется сжать зубы и экономить. Впрочем, кто знает, как будут обстоять дела с турпоездками?
– Боже святый, – сказал дедушка Иржи, – идете вы наконец или нет?
– Идем, – уже тише сказала мать Квидо. – Но куда?
II Из дневника Квидо
20 сентября 1968
Переезжаем в какую-то Сазаву! Так никто и не сумел мне вразумительно объяснить почему. Сказали только, что в Сазаве буду еще один год ходить в детский сад. Просто ужас! Кроме того, никто не знает, где эта Сазава. На карте ЧССР мы ее не нашли. Папа сказал, что завтра принесет другую, побольше. Он все время поет «Катюшу». Мама молчит.
21 сентября 1968
Сазавы нет и на той, что побольше. Папа сказал, что принесет еще одну, совсем большую. Мама истерически засмеялась и предложила ему взять карту у солдат. Если, конечно, у них вообще какая-нибудь еще имеется, добавила она. Я спросил папу, почему я должен одним махом разорвать все душевные связи с Прагой, которые я развил в себе. Потому что я не хотел ждать, пока меня выбросят с работы, ответил папа. А если я, мал, люблю Брунцвика, [14] 14
Имеется в виду скульптура у Карлова моста в Праге, олицетворяющая образ легендарного рыцаря Брунцвика, героя чешского фольклора.
[Закрыть] то он создаст мне все условия по выходным навещать его. Мне показалось, что он подтрунивает надо мной.
22 сентября 1968
Папа и мама будут работать на сазавском стекольном заводе, где производится якобы всемирно известное огнеупорное стекло для домашнего обихода и лабораторий. Жить мы будем якобы в заводской вилле с большой застекленной верандой и после работы купаться в реке, которая шумит прямо под окнами, говорил папа. Завтра, мол, съездим туда посмотреть. Мама состроила скептическую мину и назвала отца Франтишеком Грубином. [15] 15
Франтишек Грубин (1910–1971) – чешский лирический поэт со склонностью к спиритуализму. Бытует мнение, что его ранняя смерть была спровоцирована событиями 1968 г.
[Закрыть] А потом сказала мне, что тогда это была никакая не съемка, а нормальная оккупация. Бабушка сказала, что это была не оккупация, а настоящее бедствие для туристов.
23 сентября 1968
Сегодня мы впервые были в Сазаве. Монастырь еще сойдет, но когда я увидел окрестности, мне стало абсолютно ясно, что монахи ушли отсюда по своей воле. Осмотрам мы с папой и заводскую виллу. Мне понравилось, что у нее в штукатурке разноцветные стеклышки. Мама все время оставалась в машине. Я сказал ей, что вилла называется «КАРАУЛКА». Она сказала, что это приятное название. Потом пошел дождь. Когда я покупал шоколад в магазине, меня поразило, что на прилавках шоколад лежит рядом с мылом и тому подобным. Папа объяснил мне, что это магазин со всевозможным товаром, в котором практически осуществляется идея, во многом опережающая свое время, хотя политура для мебели в морозильную камеру, скорее всего, попала по ошибке. Дождь шел все сильнее, и мы побежали прятаться в ближайший ресторан. Бежали мы с полчаса. Мама кричала, что водитель, который боится ездить под дождем, должен обратиться к психиатру. В ресторане было много туристов. За голенища сапогу них были засунуты ложки, что показалось мне явно негигиеничным. Отец с мамой поспорили: имеет ли вывеска «СКУПКА ШКУРОК» прямой смысл или переносный? Когда мы съели сосиски, дождь перестал. Я собрался уходить, но отец настойчиво просил нас подождать, пока высохнет дорога. Мама заказала ром. Потам попела с туристами, но на четвертой песне расплакалась. Когда я спросил ее почему, сказала, что ее расстроил трогательный припев «А НУ-КА ДВИНЬ ПО ЯЩИКУ». В Праге отец заставил нас проторчать в парке битый час, чтобы мама не выглядела заплаканной. Дедушке она потом сказала, что Присазавье – край теплый, полный своеобразных милых людей, но тем не менее она лично с нынешнего дня будет считать его чешской Сибирью.
29 сентября 1968
Сегодня после обеда мы переезжали. Под окнами «Караулки» собралась толпа незнакомых людей. Мама сказала, что оба грузчика наверняка наклюкались, раз несут ее кровать на застекленную веранду. Отец сказал, что она обвиняет их совершенно несправедливо, потому что эта веранда действительно будет нашим временным жильем. Мама села перед виллой в плетеное кресло и примерно час наблюдала оттуда за речной рябью. Потам взяла меня за руку и сказала отцу, что мы уезжаем в Прагу. Отец сказал, что он всегда мечтал жениться на девушке, которая пойдет за ним в огонь и в воду, но, как теперь видит, скорее всего, взял в жены принцессу на горошине. А каково инженеру Зваре, спросил отец, ведь он уже третью неделю живет со своей невестой в трансформаторной будке? Когда стемнело, мама сказала мне, что жизнь с моим отцом все больше похожа на дурной сон.
30 сентября 1968
Веранда застеклена с трех сторон. Мама вчера стеснялась надеть пижаму. Говорила, что за этими стеклами следят за ней сотни глаз. Мне было немножко жалко ее. Я забрался к ней под перину и прижался к ее плащу-болонье. Отец читал книжки про стекло.
1 октября 1968
Начался октябрь. Я спросил отца, что он будет делать, если ледяной северный ветер надует сюда снежные языки, – он мне ответил, что пропылесосит их. Иногда я спрашиваю себя, может ли он вообще быть маме или мне хоть чуточку опорой. Он либо читает про стекло, либо вырезает красивые трости. Обыкновенная дудочка, которую я уже не раз просил его сделать, скорее всего, ему не под силу. Послезавтра они впервые идут на работу, я – в детский сад. Метафора – ключ к реальности. Читаю книжку о писательстве и помогаю маме. Когда ей нужно переодеться, сооружаю для нее бункер из матрасов.
2 октября 1968
Сегодня мы с папой ходили к реке. Он сказал, что ему нужно подыскать какое-нибудь дерево для вырезания. Я спросил его, что ему все время надо от этого дерева. Он сказал, что дерево – материал с потрясающими психогигиеническими качествами, какие в странах Восточного блока трудно переоценить. Вечером наконец он сделал для меня дудочку. Тянулось это целую вечность!
3 октября 1968
Детский сад, за исключением учительницы Гайковой и творога с малиной, отражает плачевное состояние нашего дошкольного воспитания. Я им это тоже сказал. Учительница Конечная, которая пришла из младшей группы поглядеть на меня, сказала, что для детского сада я буду настоящим сокровищем. Я сижу рядом с Ярушкой Мацковой. Это довольно хорошенькая деревенская девочка, до отказа набитая наивными предрассудками относительно метафорических выражений и жирноты. Мама принесла с работы четыре сумки бумаг. Я продудел ей в качестве приветствия «Сон любви», но она подскочила ко мне и выбросила дудку в окно. Я кричал, что прыгну за ней, по мама засомневалась, смогу ли я при моей толщине вскарабкаться хотя бы на стул, чтобы с него потом перелезть на подоконник Отчуждение между мной и мамой растет, как мухомор после обильного дождя. С завтрашнего дня отказываюсь от всех сладостей.
4 октября 1968
Вчера ночью была гроза. Я забрался к маме в постель, но отец втерся между нами. Мы смотрели, как синеет и белеет небо, а потом снова гаснет. Отец сказал, что это лучше, чем полнометражный фильм в кинотеатре «Альфа». Дождь стучал по крыше, как толпа бешеных кровельщиков. Отец гладил маму, что по отношению ко мне было явно бестактно.
5 октября 1968
Сегодня в детском саду я отказался от пирожного в пользу Ярушки Мацковой. (Вчера был апельсин.) Во время мертвого часа она в награду показала мне свою пипку.
6 октября 1968
Мацковой захотелось посмотреть и на мою пипку! Я сказал ей, что завтра отдам ей пирожное. Мама с каждым днем все больше нервничает. Вечером отец предложил ей пойти прогуляться, но через четверть часа они вернулись, потому что в темноте упали в сточную канаву у польского общежития. Воняли, как давно не мытые хорьки. Я им это тоже сказал.
14 ноября 1968
Сегодня я пишу при страшном гвалте, так как отец с мамой затащили к нам домой инженера Звару и его невесту. Мою кровать загородили метровой баррикадой из коробок, до сих пор так и не распакованных после переезда: пытались создать у меня впечатление, что таким манером получилась отдельная детская комната. Потом они пели советские военные песни и распивали водку из керамических изоляторов, которые украл инж. Звара из своего трансформатора.
15 ноября 1968
Сегодня я попросил учительницу Гайкову разрешить мне – в виде исключения – перенести послеобеденный сон на дообеденный. Она согласилась, но захотела узнать причину, так что мне пришлось вкратце рассказать ей, до которого часа ночи я вынужден был слушать думки и частушки. Хотя она и изображала на лице сочувствие, но, пожалуй, по-настоящему поверила мне, только когда я показал ей свою майку, которой отец в темноте вытер пролитую водку. Она положила меня спать на диване в директорской! Я дрых без задних ног, в то время как мои деревенские сверстники должны были играть в свои дебильные тематические игры.
16 ноября 1968
Ни отец, ни мама со мной не разговаривают. Мне приказано ложиться спать ровно в 19 часов, как какой-нибудь сонной курице. С наступлением этого часа оба родителя начинают демонстративно перешептываться. Что касается мамы, так это все равно зря – еще со времен своей театральной карьеры она привыкла шептать чудовищно громко. Я ей это тоже сказал.
17 ноября 1968
18 ноября 1968
Все выходные я провел за коробками. Никто со мной не разговаривает, и я тоже ни с кем. Читаю эссе Монтеня. В ряде случаев должен с ним согласиться на все сто. Но когда я прочел, что «кто научит людей умирать, тот научит их жить», у меня создалось твердое впечатление, что у него тоже сильно поехала крыша.
19 ноября 1968
Мама и отец наконец снова стали со мной разговаривать. Мама только немножко, потому что своим театральным шепотом она заработала воспаление связок. Когда я спросил ее, почему она шепчет так громко и оттого сильно напрягает связки, она ответила мне, что таким образом – как, мол, и каждый уважающий себя актер – солидаризируется с бедными студентами на третьей галерке. Отец утверждает, что мою майку использовал по ошибке, – он, мол, наполовину ослеп из-за того, что мать сигаретой прижгла ему роговицу. Я сказал, что завтра объясню это учительнице Конечной. «Лучше уж ничего не объясняй!» – просипела мама. У нее были такие выпученные глаза, что я подумал даже, что скоро повезем ее в психушку в Богнице.
20 ноября 1968
Мне удалось найти для отца два больших куска редкостного эбонитового дерева, которые кто-то совершенно непростительно выбросил на свалку под Белым Камнем. Когда я притащил дерево домой, там никого еще не было. Родители приходят с работы все позже и позже. Я сказал им, что нечего было браться за работу, которая им явно не по зубам. Все нормальные люди приходят домой в половине третьего.
21 ноября 1968
Отец объявил, что это не эбонит, а обгорелый бакелит, но что, несмотря на это, он все равно мне благодарен. Он вел себя со мной немного холодно. Но мама похвалила меня и сказала, что у меня островная ментальность. А вообще-то они, конечно, разговаривают исключительно о работе, хотя еще два месяца назад про огнеупорное стекло не знали ни фига. Я им это тоже сказал.
22 ноября 1968
Детсад буквально разрывается от проблем: утром светило солнце, так что нас погнали в сад, словно каких-то телят. Учительница Конечная заставляла меня идти играть в один из этих ужасных жестяных домиков. Я спросил ее, во что, по ее мнению, я должен там играть. Она сказала, что я мог бы там, к примеру, принимать гостей. Я сказал ей, что идиотский обычай, каким в этой стране является прием гостей, особая тема, там более что домик скорее напоминает тесное купе в поезде, а то и вовсе обгорелый макет на танковом полигоне, и что я с б ольшим удовольствием – разумеется, с ее согласия – дочитал бы на какой-нибудь не очень отдаленной скамейке Генриха Бёлля. Она сказала, что она, разумеется, не согласна, потому что мы занимаемся не каким-то там Бёллем, а играми на развитие коммуникабельности. Тогда я спросил ее, хочет ли она действительно развивать мою развивающуюся личность, как указано у нее в рабочем плане или скорее подавлять ее. Она сказала мне, что единственное, что хочет она в данный момент, так это спокойно дожить до пенсии. Мне показалось, что учительница вот-вот расплачется, и, чтобы развеселить ее, я послушно пошел общаться с Ярушкой Мацковой. Общались мы в красном домике. Довольно интересно было видеть Ярушкину пипку при совсем другом свете!
23 ноября 1968
Сегодня у нас была учительница Гайкова, и повсюду царили тишина и спокойствие. Утром, играя в кегли, я сшиб портрет президента Людвика Свободы, стекло разбилось и прорезало пану президенту верхнюю губу, так что он немного стал похож на старого зайца. Ярушка Мацкова над этим очень смеялась. Учительница Гайкова спросила меня, собираюсь ли я танцевать с Ярушкой на рождественском утреннике. Я сказал, что, наверное, да. хотя, с другой стороны, не очень-то хочется заранее связывать себя с одной-единственной деревенской девочкой. Когда я пришел домой, меня буквально затрясло от холода. Я открыл окно и набросал на кровать и на мебель несколько горстей мокрых листьев, собранных в саду, чтобы отец воочию осознал, что на дворе действительно кончается осень. Когда отец вечером это увидел, он запустил в меня рейкой, заготовленной для цветочной подставки, но вместо меня попал в маму. Когда наконец все успокоились, отец с мамой уселись спиной к электрообогревателю и стали расспрашивать меня, как было дело с этим портретам. Отец не хотел верить, что сделал я это нечаянно, и утверждал, что портрет можно сбросить, только играя в футбол или в баскетбол, но уж никак не в кегли. «Кеглей сбросить портрет может только идиот!» – кричал он. Мама сказала, чтобы я не сердился на отца, потому что сегодня на работе он проходил проверку в отделе кадров.