Текст книги "Лучшие годы - псу под хвост"

Автор книги: Михал Вивег

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Трудно с абсолютной точностью описать это состояние, – рассказывал Квидо впоследствии, – но хотя бы представьте себе, что значит, если во время проливного дождя в дополнение к добротному непромокаемому плащу у вас оказывается еще и зонтик.

XIII

1) Уже за несколько дней до свадьбы отец Квидо решил эту тысячу метров, отделявшую его гараж от зала бракосочетаний, проехать, как говорится, с полной гарантией.Свое намерение он осуществил затем на все сто, хотя избранная им скорость больше подобала бы похоронному, чем свадебному обряду. Игнорируя недоуменные сигналы идущих сзади машин, равно как и постоянно увеличивающуюся дистанцию между его машиной и впереди идущими, он крепко сжимал руль и устремлял на дорогу хладнокровно-сосредоточенный взгляд.

Когда гости вышли из машин и, выстроившись по протоколу в ряд, направились к усыпанному гравием монастырскому двору, их ждал первый сюрприз – образцово ровная шеренга облаченных в форму восьмерых членов заводской охраны, средний возраст которых исчислялся шестьюдесятью годами.

– Почетный караул, смирно! – скомандовал старческим голосом их командир. Квидо предполагал нечто подобное, ибо в последнее время не раз случалось, что при его появлении в проходной вахтеры с плутоватыми улыбочками умолкали, но сейчас, увидев все эти отекшие, морщинистые, дрожащие, ревматические руки, героически пытающиеся удержать у козырька служебной фуражки вытянутые как положено пальцы, он с трудом подавил в себе чувство неожиданного умиления.

– Вольно! – глухо крикнул старик.

Второй сюрприз, если не сенсацию, преподнесла товарищ Шперкова, приведя в зал бракосочетаний для своих некогда лучших декламаторов нынешних двух подопечных, причем тоже мальчика и девочку, в пионерской форме.

– Обалдеть! – сказал дедушка Йозеф. – Пионеры!

– Прекрати! – сердито прошептала бабушка Вера.

У матери Квидо выражение лица было нейтральным.

К ужасу отца Квидо, под государственным гербом возле бархатного занавеса вдруг возник товарищ Шперк Он улыбался.

– Это он! – шепнула мать Квидо доктору Лиру. – И как смеется!

– Вот этот? – удивился психиатр.

– Прекратите! – злобно прошептал отец Квидо.

Настало время декламации: маленький пионер схватил свою партнершу за руку и начал. Товарищ Шперкова подмигнула Ярушке.

 
Страна моя чудес полна
и прелести природы.
Мне счастие сулит она,
моя страна свободы! —
 

читал мальчик. Дойдя до слов «мне счастие сулит она», он быстро повернулся к девочке. Товарищ Шперкова кивнула. Квидо взглянул на Ярушку: под вуалью у нее шевелились губы.

 
Бурлит, спеша, поток речной
и рушит берег часто.
А наше счастье и покой
лишь во всеобщем счастье! —
 

в унисон закончили молодые артисты.

– Ёжки-мошки! – довольно громко прошептал Пако.

– Мы благодарим пионеров за прекрасное выступление, – сказал товарищ Шперк и любезно кивнул служащему, сочетающему молодых брачными узами.

2) Свадебный банкет из соображений экономии состоялся дома – за тремя вплотную сдвинутыми столами на веранде. Конечно, банкет был отнюдь не пышным.

– Ты всего лишь вахтер, и чуда ждать неоткуда! – напрямик заявила мать сыну.

Поданы были отбивные и картофельный салат. Пили пиво.

– Ему не наливайте, – просила бабушка Вера, прикрывая дедушкину кружку рукой.

– Вы ее слышите? – как обычно взывал дедушка к сочувствию окружающих. Он резко встал и пошел прогуляться по саду.

– Прошу к столу! – воскликнул отец Квидо, сияя нервозной улыбочкой.

Пако принес магнитофон.

– Теперь и кассету можно послушать, раз мы уже закруглились с этим коммунистическим ритуалом, – напирал Пако на брата. – Целую неделю обещаешь.

– Пока повремените с этим, – попросил отец Квидо.

– Пощади, братишка! Мало тебе, что я женюсь? Ко всему я еще эту попсу должен слушать?

– Какая тебе попса? – возразил Пако и в доказательство своих слов включил магнитофон – затененный свод веранды тотчас наполнился голосом Карела Крила.

– Ради бога, выключите! – взмолилась мать Квидо. – Дайте пообедать спокойно!

– Потом, Пако, потом, – убеждал Квидо брата.

– Знаем это потом…

– Колбаса в картофельном салате! – ужаснулась вдруг бабушка Либа. – И морковь покупная!

– Да, покупная, – сказала мать Квидо строптиво.

–  Покупнаяморковь! – кричала бабушка. – А вы знаете, сколько микрограммов нитратов в литре мочи допустимо нормой?

Никто ей не ответил.

– Можно вам еще налить пива? – спросил Квидо несколько ошеломленную тещу.

– Спасибо.

– Знаете сколько?

– Сколько? – не выдержал доктор Лир.

– Восемьдесят. А знаете, сколько у нас в среднем?

– Сколько?

–  Семьсот тридцать! – крикнула бабушка торжественно. – А она не раздумывая покупаетморковь.

– В прошлом году у меня было пять грядок моркови, – невозмутимо сказала мать Квидо доктору Лиру. – В один месяц она перевела ее на морковные оладьи!

Психиатр бросил на отца Квидо сочувственный, исполненный мужской солидарности взгляд.

– Извините, я ненадолго, – сказал отец Квидо и встал.

– Ты куда? – спросила мать Квидо. – Возложение венков в восемь.

– Все в норме, – сказал отец Квидо несколько загадочно.

Минутой позже из глубин дома донесся плачущий звук пилы.

– Пан доктор, – сказала мать Квидо, – не могли бы вы налить мне вон из той бутылки?

3) Отец Квидо вернулся к свадебному столу около половины девятого. Он был в красном тренировочном костюме и заметно задыхался. В руке он держал горящий факел.

Инженер Звара, сопровождавший его, был в цивильном; он нес траурный венок с красной лентой, на которой золотыми буквами было написано «Физкультурное общество».

– Не успел погасить, – сказал отец Квидо отдуваясь и, поглядев на венок, как бы в объяснение добавил: – Эти идиоты заказали два.

– Какая разница! – засмеялась мать Квидо. – Надеюсь, ты теперь найдешь ему применение?

– Он стоит и поет там «Интернационал», вместо того чтобы петь у сына на свадьбе, – смеялся инженер Звара. – Я решил лучше привести его к вам.

– Пан инженер, – с трудом выговорил Пако, – ответьте мне на один вопрос…

– Никаких вопросов! – вскинулся Квидо. – Черт возьми, кто разрешил ему пить?

Отец Квидо бросил факел в бочку с дождевой водой. Он зашипел.

– Пан инженер, вы член коммунистической партии? – громко спросил Пако.

– Толковый вопрос, – сказал доктор Лир. – Талантливый мальчик.

– Как бы вы отнеслись, пан доктор, к прогулке на подводной лодке? – весело спросила мать Квидо, удивительно мягко – как всегда в подпитии – выговаривая слова. – Я имею в виду – со мной?

– Это, мальчик, вопрос более сложный, чем ты думаешь, – сказал Звара с неприятной улыбочкой.

– Видите ли, муж утопил наше каноэ.

– Тогда проваливайте! Мы вам здесь никакой не авангард! – хриплым голосом заорал Пако.

Из-за поворота дороги донеслись звуки духового оркестра.

– Идут, идут! – взволнованно вскричал отец Квидо. – Ступайте в дом!

– Плюньте на это, – сказал Квидо Зваре. – Наклюкался парень…

– Обожаю шествия! – воскликнула мать Квидо. – А вы, доктор?

– На что он должен плюнуть? – кипятился Пако. – На правду? На честь? На совесть?

– Пожалуй, не очень, – ответил доктор. – Но фонарики люблю.

– Ты наш маленький борец, – сказал Квидо. – Пойди ляг.

– Они уже здесь! – встревоженно кричал отец Квидо. – Идите же в дом!

– Веди их сюда, – распорядилась мать Квидо. – Мне захотелось танцевать с твоим доктором. Как, Ярушка, потанцуем?

– С удовольствием, – восторженно ответила Ярушка.

В сумерках над дорогой заблестели инструменты музыкантов. За ними светились первые желтые огоньки.

– Я приведу их, – сказал Звара, стремясь отделаться от вопросов Пако.

Уже спустя несколько минут весь оркестр в сопровождении группы людей с фонариками полукругом обступил террасу. Ярушка обнесла музыкантов подносом, уставленным рюмками.

– Здоровье жениха и невесты! – согласно ритуалу произнес капельмейстер.

– Соло для новобрачных! – выкрикнул кто-то.

Музыканты поставили пустые рюмки на поднос и с удовольствием сменили свой революционный репертуар – в теплом вечернем воздухе потекли звуки вальса. Каблуки Квидо увязали в мягком газоне. Ярушка вся светилась: когда она спиной коснулась склоненной яблоневой ветки, на плечи ее свадебного платья посыпался дождик розовато-белых лепестков.

– Идите вы в задницу со своим оркестром! – кричал Пако, но, к счастью, никто его не расслышал. Следующая мелодия уже предназначалась для всех. На газоне появилось с десяток пар. Квидо с Ярушкой пошли снова наполнить рюмки. В кухне вертелись какие-то незнакомые дети.

– Привет, дети, – сказал Квидо.

– Здравствуйте, – сказали дети. – Мы хотим пить.

– Не празднование Первомая, а черт знает что! – шептал отец Квидо Зваре. – Беды не оберешься.

– Не заводись, приятель, – осадил его Звара.

Отец Квидо ушел в подвал. Ярушка снова обошла музыкантов с подносом, чокнулась с капельмейстером.

– Привет, вахтер, – окликнул Квидо какой-то молодой человек. – Я Мила.

– Привет, Мила, – сказал Квидо.

В саду началось какое-то пьяное братание.

– Я хотел бы жить в деревне, – сказал доктор Лир матери Квидо.

– Ну и глупец, – сказала мать Квидо. – Станцуем танго?

– Выпить нечего, – сказал Мила, опрокинув пустую бутылку.

– Пошли со мной, – сказал Квидо. – Что-нибудь раздобудем.

На лестнице, что вела в подвал, они наткнулись на пожилого мужчину.

– Good evening, Sir, [47]47
  Добрый вечер, сэр (англ.).


[Закрыть]– сказал Квидо с улыбкой.

– Good evening, – засмеялся мужчина.

– Кто это был? – поинтересовался Мила.

– Бабушкин приятель, – сказал Квидо. – Венгр.

Они наткнулись на бабушку Либу, она несла картонную коробку.

– Алло! – сказал Квидо.

– Венгерка? – спросил Мила.

– Бабушка, – сказал Квидо. – Колбасу тащит.

– Все путем, – сказал Мила.

– Колбасы хочешь? – спросил Квидо.

Они заглянули в мастерскую, и Мила испуганно отпрянул.

– Что это? – заорал он.

– Отец. Гроб примеряет.

– Все путем, – сказал Мила. – У вас классная семейка.

– А вообще-то ты кто? – спросил Квидо.

– Я? – сказал Мила. – Рабочий.

– Все путем, – сказал Квидо. – Ты даже не знаешь, как долго я тебя искал.

XIV

Через неделю после свадьбы Квидо снова встретился в Праге с редактором. В этот день он окончательно понял, что надежда на издание «Тринадцатого этажа» практически равна нулю, причем вне зависимости от того, удастся ему или нет ввести в текст образ рабочего Милы.

Поэтому, отложив в долгий ящик рукопись, он стал исподволь подыскивать какую-нибудь иную, менее спорную тему, что, кстати, советовали ему и в издательстве.

Многие из последующих ночей в полутемной канцелярии матери он раздумывал о персонажах своего будущего творения, но всякий раз, когда он переводил взгляд со своих заметок на семейные фотографии под стеклом стола, он вновь и вновь убеждался, что ни один из вымышленных до сих пор образов не достигает и десятой доли той увлекательности, сочности и выразительности, какой отличались личности на фотографиях: отец, мать, Пако, бабушка Либа и дед Иржи. Когда в своих нелегких раздумьях над фабулой он отрешался от всех этих незнакомых людей с чуждо звучащими именами, вроде Яна Гарта или Флориана Фарского, и совершенно естественным образом переключался на бабушку Веру или дедушку Йозефа, он чувствовал, как безгранично расширяются горизонты его фантазии. Квидо, как и множество иных сочинителей, убеждался, что едва ли найдет другую, более интересную историю, чем свою собственную.

– Роман – это я! – восклицал он.

Обманчивая бесконфликтность рождающегося камерного повествования была, как вскоре понял Квидо, лишь еще одной большой иллюзией: сквозь стены этого семейного дома, о котором он писал, уже с первых же страниц пробивалась общественная реальность, причем, как казалось ему, совершенно независимо от его воли. Это, разумеется, не нравилось редактору.

– Ну как дела? – спросила как-то утром Ярушка при виде все еще горевшей лампочки на столе Квидо.

– Сама знаешь, – сказал Квидо и согласно рекомендациям в пособиях принялся смазывать ей кремом натянутую кожу на выпуклом животе. – Дьявольская работа – лепить все из полуправд, как того требует от меня редактор. Представь себе: хоть я и могу родиться в театре, но решительно не во время спектакля «В ожидании Годо», поскольку это экзистенциальная драма. Этот идиот, вероятно, хотел бы, чтобы я родился во время «Проданной невесты».

Ярушка засмеялась и стянула через голову ночную рубашку: Квидо, с наслаждением вдохнув ее запах, завороженно коснулся крахмальных пятен засохшего молока.

Он посмотрел на Ярушку: ее увеличенные темные соски не нравились ему, но в тех же пособиях говорилось, что впоследствии они уменьшатся.

– Тебе надо одеться, – сказал он. – В любую минуту может прийти Мила.

– Опять? – Лицо у Ярушки вытянулось.

Квидо развел руками, но видно было, что думает он о чем-то другом. Он вернулся к письменному столу и взглянул на исписанные страницы.

– Мне нужно, чтобы эти три дурацких попугайчика улетели вне всякой связи с русскими самолетами, – сказал он и взял одну из страниц. – «Возможно, их вспугнул случайный выхлоп машины, возможно, тень крыльев залетевшего сюда с пражских окраин хищника», – читал он с сомнением в голосе. – Что скажешь на это?

– Мне нравится, но меня не спрашивай, – сказала Ярушка.

– Этого хищника редактор все равно не оставит, – вслух рассуждал Квидо. – Тем более двадцать первого августа… [48]48
  21 августа 1968 г. – день вторжения в Чехословакию войск Варшавского пакта.


[Закрыть]

Ярушка коснулась пустой детской кроватки, которую они с Квидо недавно снова покрыли лаком: белая краска вроде бы неплохо держалась.

– Дедушки Иржи, похоже, у меня вообще не должно быть, – продолжал Квидо. – Когда я спросил редактора, с кем же, по его мнению, бабушка могла зачать мою маму, он сказал, что активисту «Пражской весны» он предпочитает даже самооплодотворение. Отлично, говорю я ему, а что прикажете делать со вторым дедушкой? Сколько, по вашему мнению, он должен за смену нарубать угля? Нарубать угля он может сколько угодно, отвечает редактор, главное, чтобы он держал язык за зубами.

– Ужасно! – воскликнула Ярушка искренно.

– Но ничего, я ему выдам! – повысил голос Квидо, и его невыспавшиеся глаза загорелись какой-то странной строптивостью. – Я ему накатаю! Дедушку Иржи похороню в самое время, скажем в шестьдесят пятом, ну, автокатастрофа или что-то вроде того, второй дедушка будет безъязыким ударником, мать – несостоявшейся актрисой, отец… отец будет прибабахнутым ревнивым резчиком по дереву. А бабушка Либа? Полоумной собирательницей трав. Чего там возиться с зараженными продуктами! – кричал Квидо.

– Я опухаю от помидоров, – сказала Ярушка.

– От них тоже? – сказал Квидо. – Мила обещал принести со своего огорода.

Он положил страницу на стол.

Печально покачал головой.

У Ярушки брызнули из глаз слезы.

– Ты что дуришь?

– У меня все время глаза на мокром месте, – захлебываясь счастливыми слезами, проговорила Ярушка.

2) Издательский редактор был, как выяснилось, не единственным цензором Квидо.

Однажды Квидо услышал, как почтальонша охаживает Негу.

– Правильно делаете, – крикнул он ей. – Так ей и надо, прыгает жене прямо на живот!

– Вам заказное, – едва переводя дух, сказала почтальонша.

Нега, поджав хвост и поскуливая, отползла от нее как можно дальше.

Квидо, вскрыв письмо, с удивлением обнаружил, что пишет ему родная мать.

«Дорогой Квидо, – читал он, – надеюсь, что эту суку почтальонша отделала по первое число. Она снова начинает кидаться на меня, так что четыре кроны на заказное я всегда охотно жертвую.

Но как ты, должно быть, и предполагаешь, мотивы моего письма коренятся совершенно в другом. Итак, почему я пишу тебе? Что ж, признаюсь: я пренебрегла твоей просьбой и вчера ночью, когда ты был на дежурстве, прочла незаконченные главы твоего романа».

– Я убью ее! – вскричал Квидо.

«Прочла их на одном дыхании, а когда на рассвете – на дворе уже пели птицы – кончила, была не только ошеломлена, но растрогана и разгневана одновременно. Я решила тотчас написать тебе. Знаю, что тебе и без меня нелегко, как знаю и то (ты всегда это цитируешь), что автобиографическая основа – наименее удачный угол зрения, под каким можно читать книгу. Но, Квидо, знают ли об этом другие? Все те, кто знает нас и кто будет читать эту книгу? И соответственно этому судить о нас и оценивать нас? Думал ли ты об этих людях, когда описывал воду, разбрызганную по всей квартире, клубы пыли, гниющую мусорную корзину или доску на унитазе в желтых пятнах мочи? Думал ли ты об этих людях, когда писал (признаю – не без остроумия), что бабушка за границей ворует сувениры? Я допускаю, что свои жизненные переживания и свой жизненный опыт писатель не может закамуфлировать иначе, чем в форме романа, но, с другой стороны, я решительно не хотела бы дожить до того дня, когда мои друзья начнут гнушаться нашим туалетом! Кстати, прости мне столь низменный вопрос: почему в таком случае не вычистил его ты? Твой ответ я знаю заранее: потому что ты о нем писал».

– О небо! – прошептал Квидо.

«Мы с твоим отцом, Квидо, всегда стремились создать для вас то, что называется „дом“. Время пожелало (а возможно, судьба), что с нашей же помощью вместо дома в буквальном смысле слова с годами возникла какая-то дикая комбинация столярной мастерской, психбольницы и приюта для престарелых. Как говорит моя обожаемая Корнелия: „Нет, мы не первые в людском роду, кто жаждал блага и попал в беду“.

Я знаю, что ты хочешь сказать. Ни одна женщина не станет прекрасной матерью только в силу того, что вечно носится с пылесосом и моет стульчак. Мне ясно: эти вещи ты считаешь второстепенными. И все-таки: знают ли об этом другие? Ты так нигде и не написал об этом, как говорится, черным по белому.

Квидо, я кажусь себе ученицей, что просит учителя поставить ей лучшую оценку, но при этом я твоя мать. Мой отец свою мать называл на „вы“. Нет, разумеется, я не призываю тебя к этому, но не мог бы ты по крайней мере отказаться от этой обсиканной доски? „Насколько неблагодарность своего ребенка мучительнее, чем укус змеи“, – повторяю я вслед за О’Нилом… [49]49
  Юджин О’Нил (1888–1953) – американский драматург.


[Закрыть]Я не считаю тебя неблагодарным – в ряде мест ты пишешь обо мне замечательно, – скорее ты не совсем справедлив. Разве ты не понимаешь, что я, как женщина, объективноне могу обсикать доску?

Если бы ты видел, как я, вынужденная писать тебе о таких вещах, краснею от стыда! Причем я сейчас абсолютно одна. Неужели же ты позволишь тысячам совершенно чужих людей заглянуть в мою личную жизнь?

Прошу тебя, подумай об этом.

Целую тебя, твоя мама».

– Нет, я точно свихнусь! – воскликнул Квидо. – В самом деле, здесь невозможно писать!

3) Встречи с редактором Квидо приурочивал к тем дням, когда Ярушка наведывалась к Зите; в Прагу они отправлялись вместе.

– Известно ли вам, что именно О’Нил поставил условием, что его автобиографическаядрама может выйти в свет не ранее чем четверть века спустя после его смерти? – смеялся редактор, выслушав рассказ Квидо о письме матери. – Причем, когда он выдвигал это условие, никого из членов его семьи уже давно не было в живых. Ваша проблема в том, что вы хотите издать это еще при жизни абсолютно всех членов семьи.

– У бабушки, по некоторым данным, рак, а отец уже давно мастерит себе гроб, – сухо сказал Квидо. – Это обнадеживает.

– Ирония будет вашим главным козырем, – смеялся редактор. – Я вам все время об этом толкую.

– Возможно, – сказал Квидо. – Но тем не менее моя проблема в том, что я вообще хочу это издать. В наше время и ко всему еще у вас.

– И все же, – сказал редактор, – что еще могут делать думающие люди и гуманисты, кроме как бороться за подходящие слова?

– Не бороться вовсе, – сказал Квидо.

– Ну как? – спросил Квидо Ярушку, когда они снова встретились в городе.

– В порядке, – объявила Ярушка с улыбкой. – Зита кланяется тебе… А у тебя как?

– У меня? – Квидо задумался: как, собственно, у него дела? – У меня, скорее всего, рисковая беременность.

– Я ошибался, – рассказывал он впоследствии. – Под бдительным оком у этого редактора я был вне всякого риска.

4) В среду двадцатого октября у Квидо было ночное дежурство. Днем среди туч выглянуло солнце. Он пересилил себя и, подчинившись желанию матери, пошел сгребать с газона опавшие перед верандой буковые листья. Вскоре рядом возникла величественная ныне фигура Ярушки – он улыбнулся, но позволил ей всего лишь подбросить в костер несколько листочков, что разметал ветер.

– Как ты?

– Отлично.

– А как Аничка?

– Как Аничка, не знаю, – поддразнивая его, сказала Ярушка. – Но Якубу тоже замечательно.

Квидо высыпал в огонь последнюю корзину, свободной рукой обнял жену за талию, и так они вошли в дом. Он умылся, переоделся, Ярушка отсыпала ему в склянку кофе, завернула несколько кусков испеченного вчера пирога и все уложила в портфель; в другое отделение Квидо сунул начатую книгу и свои заметки к образу Ярушки.

– Помашу тебе, – машинально сказал он на прощание.

Ярушка подставила лицо для поцелуя.

Но, взобравшись примерно пятью часами позже на опорную конструкцию неоновой рекламы, Квидо обнаружил, что почти весь дом, кроме детской, погружен во тьму. Он подождал с минуту, не зажжется ли свет в кухне, но, так и не дождавшись, обеспокоенно спрыгнул снова на асфальтовую кровлю. Окна в кухне оставались темными. В тревоге он спустился по лестнице в коридор и торопливо завершил обход. Решил отпроситься у начальника и забежать домой. Но, войдя в помещение позади проходной, увидел на столе полные рюмки. А рядом стояли все три вахтера, обнажая в улыбке пожелтевшие зубные протезы.

– Сейчас звонили из Кутна-Горы, – сказал начальник. – Девочка у тебя, бракодел!