Текст книги "Лучшие годы - псу под хвост"

Автор книги: Михал Вивег

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Брошу институт, – сказал Квидо вслух. – Брошу институт, буду любить Ярушку и писать рассказы, – повторил он.

Кое-кто из прохожих оглянулся.

– И как сказал, так и сделал, – вспоминал позже Квидо.

XI

1) – Ну почему вахтером, скажи Бога ради? – кричала на Квидо мать, когда он в пятницу по приезде в Сазаву объявил ей о своем решении бросить институт и устроиться на стекольный ночным вахтером.

– Будет время писать и читать, – сказал Квидо.

Испытанное им недавно волшебное чувство освобождения исчезло; теперь он ощущал себя скорее виноватым. Мучило, что мать не хочет понять его. Он же ясно сказал ей, что речь идет «о проверке, о начале чего-то нового», а она все твердит об «отступлении» и «конце». Решила даже не ездить на завтрашнюю встречу бывших выпускников гимназии.

– Ты прекрасно знаешь, что я не из числа тех, кто слишком задается, – сердилась она, – но полностью поставить крест на своей семье – не многого ли вы от меня хотите?

– Тебе, пожалуй, нечего стыдиться, – обиженно сказал Квидо.

– Разумеется, нечего, – нехорошо засмеялась мать. – Один ковбой, едва успевающий в школе, и два вахтера: первый – с великим прошлым, второй, – она презрительно посмотрела на экземпляр журнала «Млады свет», – с великим будущим!

– Всякое начало – дело тяжелое, – философствовал позже Квидо, – но иной раз оно настоящее бедствие.

Если для матери Квидо внезапное решение сына было просто шоком, то для его отца оно оказалось буквально роковым ударом: Квидо был его последней надеждой; от Пако он не ждал еще ничего путного, поскольку, похоже, тот был равнодушен ко всему, кроме песен кантри и ночевок под открытым небом. И вдруг его единственная надежда рухнула.

Он совсем перестал выходить из подвальной мастерской, даже спал там, и мать Квидо носила ему туда еду, проводя с ним всякий раз не больше получаса. Когда она поднималась по лестнице, Квидо старался не встречаться с ней взглядом.

В последние месяцы отец Квидо занимался в основном обработкой поверхности дерева, причем не только классическим морением и вощением, но и давно отвергнутой полировкой гуммилаком, ибо обстоятельность этого старого способа обретала в его глазах все больше преимуществ. Полюбил он также и патинирование, то есть имитацию старого дерева с помощью порошковой краски. Теперь из мастерской все чаще доносилось завывание фрезы.

– Что он там снова мастерит? – спрашивал Квидо брата, не осмеливаясь спросить напрямую мать.

– Скорей всего, какого-нибудь Пиноккио, – усмехался Пако. – Нами он недоволен.

– Деревянного менеджера! – смеялся Квидо; он был рад, что в своем теперешнем одиночестве нашел в Пако союзника, и потому нередко как бы невзначай подыгрывал ему.

В ночь на понедельник у Квидо было первое дежурство.

Под вечер он отсыпал себе в баночку из-под фруктового сока две порции кофе и намазал маслом и медом два куска хлеба; времена, когда его мать пекла пироги и плюшки, безвозвратно канули в вечность.

– В кофе колоссальное количество ртути, – сообщила ему бабушка Либа, наблюдавшая за его приготовлениями.

– Э, мура, – сказал Пако. – А в чае стронций.

– Какой ужас! – воскликнула бабушка. – Я этого не знала…

– Ну гляди там в оба, – сказал Пако, заметив, что старший брат не в своей тарелке.

– А как же! – сказал Квидо.

Его мать не сказала ничего.

Квидо открыл дверь в подвал.

– Чао, отец! – крикнул он. – Я пошел.

Из подвала повеяло лишь холодом и тишиной.

Пожав плечами, Квидо двинулся в путь. Мать Квидо, подойдя к окну в кухне, отогнула занавеску и долго смотрела ему вслед.

У проходной стекольного Квидо поджидала Ярушка. Она была в вязаной белой маечке, в руке держала два летних яблока и шоколадку. Лишь спустя годы Квидо оценил эту ее безрассудную смелость или, пожалуй, веру, с какой она тогда постоянно оставалась с ним рядом, хотя прекрасно знала, что в обозримом будущем он не сможет предоставить ей ничего из того, что на современном языке называется перспективой: у него не было ни образования, ни квартиры, ни денег, а впереди грозно маячила армия.

Квидо бросился к ней как можно радостнее, дабы приглушить затаившуюся в нем тревогу.

– Девочка, – шептал он, покрывая ее обнаженные плечи удивительно настойчивыми поцелуями.

– Квидо! – осаживала его Ярушка. – Тут же люди.

– Ну и пусть! – не переставал прижимать ее к себе Квидо.

– Подожди, Квидо, мне надо тебе кое-что сказать.

Квидо испуганно отступил.

– Случилось ужасное, – сказала Ярушка.

Квидо почувствовал неведомое до сих пор покалывание за грудиной.

– Что? – спросил он подавленно.

Ярушка огляделась вокруг, подошла к нему совсем близко и смущенно подняла белую майку.

– «Мы не любим друг друга, а выполняем порученное задание», – прочел Квидо большие набрякшие буквы на животе у Ярушки. Больше он ничего не успел заметить – Ярушка, чуть не плача, опустила вниз майку.

– У меня аллергия на фломастеры.

2) Вернувшись в понедельник утром с ночной смены домой, Квидо нашел мать снова в кухне. Похоже было, что она вообще не ложилась спать.

– Ты не спала? – озабоченно спросил Квидо.

– Тише, отец спит. Ну как было?

Ее взгляд отнюдь не свидетельствовал о большом интересе к данному вопросу, но Квидо был рад, что она все-таки задала его.

– В целом, нормально.

Он рассказал ей о своем первом обходе, во время которого он залез даже на крышу административного здания.

– Завтра в десять помашу тебе, – сказал он. – Не прозевай.

– Ты спал? – спросила мать.

– Об этом, кажется, я тебя спрашивал.

– Вроде бы спала, я просто рано встала, – неохотно сказала мать. – А ты?

У Квидо сверкнули искорки в глазах.

– Отгадай где.

Впервые в это утро на лице у матери появилась тень улыбки.

– В моей конторе?

Квидо весело кивнул.

– Я дам тебе другое одеяло, – сказала мать. – Отец там тоже спит.

Вошел Пако.

– Вы что, уже продрали глаза? – сказал он сонно.

– Привет, Соколиное Перо! – сказал Квидо. – Позавтракаешь с нами?

– Не кричите! – Мать снова выглядела серьезной. – Говорю – отец спит.

– После обеда мы с Пако прокосим в саду, – пообещал Квидо.

– И не подумаю, – презрительно сказал Пако с полным ртом. – В гробу я видел ваш мещанский газон.

Мать с неожиданной резкостью встала.

– Я должна вам кое-что показать. Пойдемте со мной.

Она вышла из кухни и по лестнице спустилась в подвал. Квидо и Пако в недоумении следовали за ней.

Отцовская мастерская встретила их знакомым запахом дерева и разведенного клея. С первого же взгляда было ясно, что здесь царит строгий порядок: готовые мелкие изделия лежали вдоль одной стены, необработанный материал – вдоль другой. На подвесной полке наличествовали все инструменты до единого: долота, напильники, пилы. На полке под окном стояли в ряд банки с лаком; использованные кисти – в банках с растворителем; пол подметен. Посреди рабочего стола лежало несколько длинных, уже обработанных досок.

Мать Квидо решительно и сосредоточенно стала складывать эти доски в определенном порядке. Квидо и Пако вопросительно переглянулись. Под руками матери возникало нечто среднее между огромным ящиком для цветов и сундуком для перин. Когда же она перевернула последнюю доску, братья с испугом узрели огромный, аккуратно выструганный крест.

– Ваш отец, – сказала мать Квидо, и голос у нее сорвался, – мастерит себе гроб.

Мать Квидо в тот же день решила позвонить с работы доктору Лиру.

– Что сказал врач? – не терпелось Квидо узнать у матери, когда она вернулась домой.

Вид сына, ставшего, вероятно, главной причиной усилившегося психоза мужа, возмутил мать.

– Ничего! – отрезала она.

– Как это – ничего?

– Мы должны завтра поехать к нему, а пока он велел следить за тем, чтобы отец не влезал в него.

– Тоже умник нашелся! Как это он себе представляет? Я что, должен стоять около отца и следить?

Мать метнула на сына укоризненный взгляд.

– Ладно, – смягчился Квидо. – Я буду ходить смотреть за ним в окошко.

Не успел он это выговорить, как отец в какой-то сомнамбулической отрешенности прошел мимо них, сжимая двумя указательными пальцами свежепокрытую лаком доску; он поднялся на крыльцо, чтобы при дневном свете проверить сочность черни. Квидо не знал, то ли огреть отца чем-нибудь по голове, то ли повалиться ему в ноги.

– Сам видишь, – сказала ему мать.

С этого дня в доме установилась невыносимо тягостная атмосфера. Квидо казалось, что эта подавленность исходит от тех нескольких гробовых досок и пропитывает собою весь дом. Он напрасно пытался отделаться от этого ощущения шутками, напрасно пытался переключить внимание на что-то другое. Разговор не клеился, настроение падало.

– Трудно за ужином шутить с человеком, руки которого запорошены опилками от собственного гроба, – рассказывал впоследствии Квидо. – Этот гроб был мастерским образчиком так называемого самопатинирования.

3) – Идентичность? Ее утрачиваем мы все, – сказал на следующий день доктор Лир матери Квидо. Отец Квидо поехал к родителям в Нусле, а она тем временем пригласила доктора на чашечку кофе. Они сидели в «Люксоре». – Постараюсь пояснить, – продолжал доктор Лир. – Вы сами говорите, что без Праги вы просто жить не могли, но при этом остались в деревне. Вы мечтали играть в театре или по крайней мере вращаться в театральных кругах, но теперь вы смотрите спектакли по телевизору. У вас аллергия на собак, но при этом вы покупаете овчарку. А теперь скажите мне: какое ваше «я» истинное?

Мать Квидо выпятила губы. Доктор Лир нравился ей. Она смотрела на его красивую окладистую бороду и чуть завидовала мужу. Она всегда хотела иметь своего психиатра. Ей казалось, что ее личные проблемы могли бы стать для него не менее интересными, чем проблемы мужа. Затем вдруг перед глазами всплыл образ мужа, измеряющего ширину гроба в изножье, и ей стало стыдно.

– Он мимоходом нарисовал мне очень красивые картинки, – сказал доктор. – Такие цветистые, я бы сказал.

– Да? – удивилась мать Квидо. Доктор говорил несколько странно.

– И живо интересовался музыкотерапией….

– Вы хотите сказать, что…

– …что он ломает комедию. Передо мной…

– Но почему?

– Наверное, он меня опасается. Не верит мне. Факт, что я принимаю больных в котельной, для него еще не доказательство.

– Пан доктор, – спустя минуту сказала мать Квидо, – как вы думаете, существует ли средство, которое могло бы ему по-настоящему помочь?

– Какая-нибудь успешная контрреволюция, – без колебаний ответил доктор Лир.

Мать Квидо печально улыбнулась.

– А до той поры, – весело сказал доктор, – мы должны как-нибудь развлечь его!

4) Квидо справлялся с ночными обходами несравнимо быстрее, чем его коллеги постарше, и потому всякий раз выкраивал каких-нибудь свободных полчаса, чтобы провести их – пока его никто не хватился – где-то в спокойном местечке. Нынешним летом таким местечком была крыша административного здания. Вскоре он так привык к этому, что с замиранием сердца ждал, когда же наконец сможет выйти из душной канцелярии, взобраться по металлической лестнице, открыть тяжелый люк – а там уж вдыхать могучий поток свежего ночного воздуха.

Обычно на крыше он садился на трубчатую опорную конструкцию огромного красного неонового лозунга, славящего коммунизм «SLAVA KOMUNISMU», установленного здесь несколько лет назад по распоряжению товарища Шперка. После наступления темноты неон должны были включать ночные вахтеры. Большущие буквы лозунга, ростом выше Квидо, естественно, притягивали целые тучи ночных мушек и бабочек, которые сильно досаждали ему, но, с другой стороны, отсюда открывался поистине восхитительный вид на всю округу: потемневшая речная пойма, отливающая серебром водная гладь, очертания монастыря, засыпающее селение. Просматривались и дом Шперка с низким строением псарни, и небольшая заброшенная вилла Павла Когоута с характерной водонапорной башенкой.

За минуту до десяти Квидо всегда вскакивал на трубу, подпиравшую букву «I», чья форма логично предоставляла наилучшие условия для временного укрытия, и, осторожно обойдя ее, прижимался к ней спиной. В это время мать Квидо обычно уже стояла у окна кухни, держа руку на выключателе, – увидев, что неоновая буква погасла, она раз-другой включала и выключала свет. В кухне было два окна, точно два глаза, и в такие минуты Квидо казалось, что его домик по-дружески подмигивает ему.

Этот ритуал стал настолько привычным, что мать Квидо, а затем и Ярушка совершали его не то чтобы равнодушно, но как бы неосознанно, автоматически. Сама деловитость, с которой они около десяти смотрели на часы и – даже посреди разговора – становились к окну, устремляя взор к сияющему коммунистическому призыву на горизонте, нередко приводила гостей дома в замешательство. Из-за нерегулярности дежурств Квидо случалось и так, что его мать ровно в десять вопросительно всматривалась в девственно нетронутый неон, в то время как Квидо, посмеиваясь, стоял у нее за спиной. Впрочем, к обещанному приветствию он и сам не относился с каким-то священным трепетом, тем паче что выполнять его было подчас весьма затруднительно; в непогоду он вылезал на крышу с большим неудовольствием – исхлестанный в такие ночи дождем или снегом, он прижимался спиной к неону и на чем свет стоит клял себя, мать, а впоследствии и Ярушку.

Как-то раз в углу крыши Квидо нашел старый рулон толя, и его вдруг осенила идея, осуществление которой стоило ему двадцати минут времени и чистоты ногтей: он закрыл толем последние пять букв, и мать его ровно в десять часов увидела в ночном небе дерзкий вопрос, пусть и без вопросительного знака:

SLAVA KOMU

– Он спятил? – в ужасе воскликнула мать Квидо и сразу оглянулась: нет ли в кухне мужа, ибо от такого зрелища он умер бы на месте. Когда ее взгляд снова обратился к ночному небу, вопроса уже там не было.

5) – Живем во лжи, – повторял вслед за Кафкой Квидо, причем не только когда стоял под неоновой конструкцией на крыше дома. Он говорил себе это и когда слушал за дверьми конференц-залов выступающих, и когда читал газеты, и когда беседовал с людьми. В один из понедельников директор предприятия созвал на короткое совещание вахтеров, чтобы обсудить с ними новую систему охраны отдельных этажей административного здания. Говоря о машинном отделении лифта на последнем, двенадцатом этаже, он почему-то ошибся и назвал этаж тринадцатым. Его тут же, конечно, поправили. Однако в памяти Квидо – независимо от него – запечатлелось нечто, что принесло неожиданные плоды: двумя днями позже, ложась по привычке в кабинете матери часа на три соснуть, он вдруг в какое-то мгновение увидел четко обозначившуюся тему своей первой повести, основанную именно на этой ошибке.

Он быстро встал, зажег лампу, сел к столу. Хотя ему самому его действия представлялись смешными, двигался он крайне осторожно, как бы боясь спугнуть эту хрупкую нематериальную субстанцию, которая стояла перед глазами. Однако оказалось, что перенести ее на казенную бумагу матери – дело совсем несложное: он едва успевал писать. Под его пером ожил абсурдный, но при этом столь знакомый мир – мир молчаливо узаконенной лжи.

Сюжет повести был таков: директор одного крупного предприятия на должность начальника охраны назначает своего человека – психически больного, явного параноика, но директору это не мешает, главное для него – безоговорочное исполнение всех его распоряжений. Начальник охраны с момента своего прихода одержим многими странными фантазиями: одни из них смешны, другие могут быть опасными для окружающих. Одна из его бредовых идей – убеждение, что в здании не двенадцать, а тринадцать этажей. Он заставляет своих подчиненных обходить с проверкой и несуществующий этаж или хотя бы изображать, что они его обходят. Того, кто противится, с молчаливого согласия директора лишают премии или вовсе подвергают всяким преследованиям. Защищать свои права или взывать к здравому смыслу бесполезно: те, кто должен блюсти интересы служащих, боятся директора. И потому в отчетах охраны все чаще начинает упоминаться призрачный тринадцатый этаж с указанием – правдоподобия ради – имеющихся там обычных неполадок: выломанные замки, неисправные краны, вспученный линолеум, испорченные автоматы с газировкой. Отчеты охраны поступают далее по привычной административной лестнице к хозяйственникам, монтерам, уборщицам. Монтеры с ухмылкой записывают в ведомостях фиктивный ремонт фиктивных предметов, уборщицы, делая у виска известный жест пальцем, моют вымышленные коридоры, мойщики окон с удовольствием выписывают счета на мытье несуществующих окон. Образуется цепь безумной лжи, вовлекающая в свою круговерть всех и каждого. Ненормальное становится нормой.

Для написания первой повести Квидо понадобилось чуть больше трех недель. В последнее воскресенье августа он запаковал рукопись и в понедельник утром срочной почтой послал ее в пражское издательство, редактор которого уже рецензировал его первые рассказы.

– Чешская литература, – комментировал свои действия Квидо, – дольше ждать не может.

6) – Мой дорогой юный друг! – сказал редактор Квидо в самом начале их первой личной встречи. – Вы все же чудовищно наивны!

Квидо испугался, что в его повести есть нечто, уличающее его в наивности, и состроил извиняющееся лицо.

– Не станете же вы утверждать, что первое произведение – литература? Что это нормальная очередная книга? – спросил редактор.

– А разве нет? – прямодушно спросил Квидо.

– Конечно нет! – смеясь, выкрикнул редактор. – Это тренировочная езда, некоторый эксперимент или, скажем, разогревающий тренажер, да назовите как хотите, но это никоим образом не литература. Первое произведение – это обыкновенная анкета по учету кадров.

– По учету кадров? – недоумевал Квидо.

Он выглядел непростительно неопытным.

– Ну естественно! – смеялся редактор. – Вы серьезно не понимаете этого?.. Кстати, знаете, чего вам там катастрофически не хватает? Образа рабочего.

– Рабочего? – переспросил Квидо.

– Дружище! – сказал редактор. – Без рабочего – никуда! Кто все-таки создает ценности? Рабочий. Не вахтер же!

– Но я ни одного рабочего не знаю, – возразил Квидо.

– За чем дело стало, познакомьтесь, – посоветовал ему редактор.

XII

1) На протяжении всей зимы мать Квидо упорно думала, как отвлечь своего мужа от постоянных мыслей о смерти. Он почти завершал работу над своим скорбным ложем, и ей страшно было даже представить, что может последовать дальше.

Однажды, когда отец Квидо взялся выстилать свое мрачное изделие сборчатым белым сатином, она пригласила обоих сыновей для решительного разговора.

– Заприте где-нибудь суку, мне надо сказать вам нечто важное.

Пако запер Негу в комнате, и вся троица расселась за столом в кухне. Мать с минуту молча смотрела на сыновей.

– Есть, пожалуй, всего одна возможность вывести его из этого состояния, – сказала она. – Ребенок. Я убеждена, что ребенок избавит его от психоза.

– Ребенок? – взорвался Пако и посмотрел на Квидо.

Перспектива, что к ушедшей в мистику бабушке и полубезумному отцу прибавится в семье еще и младенец, обоих мальчиков, мягко говоря, повергла в смущение. Матери перевалило за сорок.

– Твой ребенок, – уточнила мать и одарила Квидо весьма многозначительным взглядом.

– Что-что? – вскинулся Квидо. – Я не ослышался? Что это еще за хреновина?

– Единственный выход! – сказала мать. – Ты должен это сделать для отца.

– Мне не причудилось? – Квидо схватился за голову. – Родная мать уговаривает меня обрюхатить девку! Мало тебе, что ты заставила меня сдавать на права? Ты всегда ведешь себя совершенно не так, как полагалось бы вести себя матери. Нормальные матери, напротив, предостерегают сына от опасности. Я еще дождусь того, что ты попросишь меня подхватить где-нибудь гонору.

Мать сделала укоризненное лицо.

– Извини, – сказал Квидо. – Ты просто сводишь меня с ума. Почему, черт возьми, ему не может помочь этот хваленый доктор?

– Потому что отец боится его, – деловито ответила мать. – Отец думает, что он из органов…

– Может, и да, – сказал Пако.

– А ты не вмешивайся, это не твоего ума дело, – осадила мать младшего сына и стала красочно расписывать им ту сказочную метаморфозу, какая произойдет в семье с появлением этого крохотного существа.

– Ну можно ли остаться равнодушным к маленьким ручонкам, которые к вам тянутся? – спрашивала она. – Ну можно ли остаться равнодушным к выпученным глазенкам, что удивленно смотрят на вас?

– Все ясно, – сказал Пако. – Отец из своего гроба сделает колыбель.

– Терпеть не могу такие шуточки! – вскипела мать.

– Пусть Пако притащит какого-нибудь младенца из леса, – предложил Квидо. – Наверняка там у него уже есть такой.

– Квидо, я говорю об этом серьезно, – сказала мать. – По крайней мере ты искупишь вину перед отцом.

– Какую вину? – возмутился Квидо. – Что, врач не может дать ему какие-нибудь таблетки? Не понимаю, почему ты так сопротивляешься этому?

– Повторяю тебе, – сказала мать, – таблетки без побочного действия не помогли отцу. А другие пробовать нежелательно, ибо я не хочу жить с кем-то другим, а не с тем, за кого выходила замуж.

– Господи помилуй! – вздохнул Квидо. – А та его югославская зазноба? Говорил с ней кто?

– Ты, – сказала мать Квидо. – И я ничуть не попрекаю тебя. Я собиралась сделать то же самое. Предполагаю, она очень занята?

– Именно так, – подтвердил Квидо. – Но как ты узнала?

– По телефонному счету.

– Что я слышу? – заорал Пако. – И вы так спокойно об этом говорите? Гнусно!

– Это жизнь, Пако, – сказала мать.

Квидо избегал ее взгляда.

– Вся надежда на тебя, – перехватив-таки его взгляд, сказала мать.

– Так вот, – день спустя сказал Квидо Ярушке, – если ты и вправду хочешь выйти за меня замуж и иметь от меня ребенка, то почему бы тебе не сделать это немедля, коль это может помочь отцу?

Хотя предложение и несколько ошарашило Ярушку, в следующую же минуту она согласилась с ним, едва ли не с восторгом.

Квидо, ожидавший от нее более долгих колебаний, был, конечно, польщен ее решимостью, хотя понять ее истинную подоплеку не мог.

– Почему все же красивая двадцатилетняя девушка так, с бухты-барахты, решает родить двум вахтерам ребенка? – спросил он ее удивленно.

– Потому что ей хочется весьма нудное занятие программистки сменить на материнство! – язвительно повторила Ярушка его вчерашнее, высказанное вслух предположение.

– А все-таки?

– Боже правый! – воскликнула Ярушка. – Разве ты еще не заметил, что эта девушка любит тебя?

Целевой характер их миссии, конечно, уже наперед травмировал Квидо. До сих пор он отдавался любви добровольно,а стало быть, в свое удовольствие, и мысль о, так сказать, судьбоносном вечере, в течение которого он должен будет по распоряжению матери оросить созревшее для сей задачи Ярушкино лоно несколькими миллионами своих живчиков, подавляла его.

– Если успеем еще в этом месяце, папочка сможет получить ребеночка уже ко дню своего рождения, – улыбалась Ярушка.

– Только не гони меня, – говорил Квидо. – В крайнем случае поздравим его задним числом.

Ярушка тотчас почувствовала столь знакомую ей нервозность Квидо. Хотя она и была готова разрешить ему исписать не только ее живот, но и всю спину (к счастью, она запаслась сильными противоаллергическими таблетками), интуитивно и вполне реально она понимала, что такой трюк может удаться лишь однажды. Это несколько озадачивало ее: если не считать черничного пирога, ребенок был первым заданием, порученным ей будущей свекровью, и потому, естественно, она хотела справиться с ним наилучшим образом. Она думала об этом денно и нощно до тех пор, пока наконец ей не помог случай.

Однажды, сидя перед телевизором, она вспомнила, как Квидо рассмешил ее рассказом о своем страстном желании смотреть фильмы, обозначенные звездочкой, которые в детстве долгое время были для него запретными.

В тот знаменательный день она пригласила Квидо в дом своей подруги. На столе красовались тосты, бутылка шампанского и жареный миндаль, но Квидо в чужой обстановке чувствовал себя неуютно. Только теперь он начинал понимать ответственность того, кто бьет пенальти, о чем когда-то говорил отец. Он несколько раз проверил занавески на окнах, но ему все равно казалось, что кто-то наблюдает за ним, глядя при этом ему прямо в пах. Когда Ярушка исчезла за дверьми спальни, он окончательно пал духом.

– Я позову тебя! – сказала она.

Сказал палач, подумал Квидо.

Ярушка тем временем тихонько наклеила в левый нижний угол стеклянной дверной филенки большую четырехконечную звезду, вырезанную из белого листа бумаги. Потом, прикрыв голубым платком лампочку у кровати, зажгла ее.

– Уже-е-е! – крикнула она.

Квидо хмуро посмотрел на дверь – и, пораженный, поднялся. Острые концы звездочки на огромном дверном экране обещали для детей вещи столь неподобающие, что от возбуждения у него аж захватило дух. В голубоватом полумраке обрисовывались дразнящие тени, а вокруг не было никого, кто мог бы выключить эту программу. Квидо почувствовал звенящую упругость желания.

– Иди же! – сказала Ярушка.

2) В начале апреля Ярушка и Квидо посетили пражский кинотеатр «Ялта»: пришли около шести, сеанс уже начался – крутили американский фильм «Планета обезьян». Квидо купил билет, хотя понимал, что досмотреть фильм до конца все равно не удастся, а Зита с Ярушкой с разрешения директора заперлись в канцелярии.

Напряженное действие фильма настолько увлекло Квидо, что свет фонарика, ударивший ему в лицо минут двадцать спустя, он воспринял как досадную помеху.

– Пойдемте, – пригласила его билетерша.

– Уже? – удивился Квидо.

Зита с Ярушкой стояли в фойе. У Ярушки алели щеки.

– Никаких сомнений, Квидо, – улыбнулась Зита.

– Серьезно? Это точно?

– Пани главный врач еще никогда не ошибалась, – заверила Квидо бывшая коллега Зиты.

Молодую пару подошел поздравить директор кинотеатра, и его примеру тут же последовал стройный хор всех присутствующих гардеробщиц и билетерш.

– Спасибо вам, спасибо, – рассеянно отвечал Квидо.

– Кланяйся дома, – сказала на прощанье Зита.

– Я хочу вам кое-что сказать, – заявил Квидо за ужином.

– На тему?.. – настороженно спросила мать, ибо многие темы все еще были в семье под запретом.

– На тему детей, – сказал Квидо и пронзил мать взглядом.

– Мы слушаем тебя, – сказала она и оглядела сидящих за столом: отец, пережевывая кусок, смотрел в свою тарелку, Пако ухмылялся. Бабушка Либа по ошибке выпила сквозь мокрый платок ацидофилина, и на материи красовался густой белый кружок.

– Дело в том, что одного я жду, – сказал Квидо. – То есть ребенка.

– Ребенка? – радостно воскликнула мать. – Потрясающе! У нас будет ребенок! Вы только представьте себе это чудо, когда он впервые вытаращит на вас свои глазенки! Когда протянет к вам свои ручонки! Когда надует губки! Или когда начнет лепетать первые слова!

Она наклонилась, чтобы поцеловать Квидо.

– Номинация на «Оскара», – прошептал он.

Мать Квидо снова обвела сияющими глазами всех сидящих за столом: за исключением Пако, который явно забавлялся происходящим, восторга ее не разделял никто.

– Ну что ты на это скажешь? – попыталась она растормошить отца и заставить его высказаться по этому поводу.

– Что у него нет ни капли ответственности, – угрюмо сказал отец.

– Но почему? – возразила мать. – Он взрослый, зарабатывает, публикует рассказы…

– Только безумец может в наше время плодить детей, – прошептал отец Квидо.

Мать Квидо с веселым вздохом пожала плечами.

Так тебе и надо – означал жест, адресованный Квидо матери.

Ничего, утрясется – говорил ее оптимистический взгляд.

– А как мы его назовем? Если будет мальчик? – спросила мать Квидо.

– Диазепам, – сказал он. – В честь деда.

– А они будут жить в детской? – с подозрением прощупала ситуацию бабушка.

– Там будешь ты, – решительно сказала мать Квидо. – Они пойдут наверх, в мансарду.

– А я? – спросил Пако.

– С каких это пор ты мечтаешь ночевать дома?

3) – Свадьбу в мае сыграешь – скоро ноги протянешь, – мстительно предупреждала Квидо бабушка Либа.

Поэтому свадьбу назначили на апрель; единственным свободным днем в ритуальном зале здешнего монастыря оказалась суббота тридцатого.

– Тридцатого не могу, – заартачился отец Квидо. – С футболистами возлагаю венок к памятнику.

– Венки возлагают вечером, – возразила ему жена, – а бракосочетание в одиннадцать утра.

– Придется раньше времени уйти из-за праздничного стола, – посетовал отец Квидо.

– Не строй из себя чревоугодника, – сказала жена. – Все равно весь обед обратно выдашь. Кстати, тебе придется сесть за руль.

– Ты в своем уме? – вскинулся отец. – По-твоему, я могу водить машину?

– Насколько мне известно, никто этого тебе не запрещал.

– Ты хочешь, чтобы я на машине продирался сквозь толпу зевак? А если я кого-нибудь задавлю? Ты об этом подумала?

– Толпа зевак? – насмешливо переспросила мать Квидо. – Ты воображаешь, что женится Роберт Редфорд! Не бойся, если на дороге кто и появится, я предупрежу тебя вовремя.

– У меня куриная слепота! – кричал отец.

– Если ты доехал через Альпы до Югославии, то по равнине как-нибудь проедешь километр, – уверяла его жена. – А поскольку ты за рулем, придется уж мне отгонять от машины косуль.

– Значит, тебе нужна кровавая свадьба? – кричал отец. – Ну хорошо! Хорошо!

Предсвадебные хлопоты, которые необходимо было ускорить в связи с переносом свадьбы на апрель, практически легли на плечи матери Квидо. Бабушка Либа отбыла с приятельницами по дешевой – несезонной – путевке в венгерский Солнок, Пако с наступлением весны все больше времени проводил в лесу, а отец Квидо, если не дежурил в проходной и не столярничал в мастерской, упорно изучал им самим начертанный план всех трех перекрестков, которые ждали его на пути к монастырю. Квидо работал над текстом повести.

– Я свою задачу выполнил, – говорил он с гордым превосходством, глядя на Ярушкину слегка вздувшуюся юбочку.

Первым делом надо было составить список гостей, чтобы успеть вовремя разослать приглашения. Семья Ярушки была немногочисленной, а кроме того, в столбце имен, предварительно составленном матерью Квидо, его отец с яростью вычеркнул всех трех ее пражских подруг, которых объявил политическими каскадерами в юбке, так что свадьба обещала быть не слишком людной.

Правда, все расчеты могла опрокинуть бабушка Либа, которая дважды на черно-белой открытке в стихах упоминала о симпатичном пожилом экскурсоводе, его жене и детях как о «самой изумительной семье, какую когда-либо в жизни встречала».

– Ничего, справимся, – с улыбкой уверяла мать Квидо Ярушку, свою единственную помощницу. Деловой характер приготовлений быстро сблизил их, так что Квидо, увидев однажды, как они смеялись до слез над своими тщетными попытками в четыре руки завязать белый бантик на мирте, впервые испытал чудесное, успокаивающее чувство самой полной – какая только возможна – безопасности.