Текст книги "Лучшие годы - псу под хвост"

Автор книги: Михал Вивег

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Да и мать Квидо вскоре осознала, что риск, связанный с этим визитом, пожалуй, несколько больший, чем она еще час назад могла предположить. Однако сильнее опасения возможных последствий был ее ужас перед таксой Когоута. Стоило той в темноте коснуться ее ног – визгу, пугавшему хозяев, не было конца.

– Я могу вполне допустить, что женщина боится собак, пауков и мышей, – полушутя-полусерьезно сказал Павел Когоут, не имевший понятия о глубине ее фобии, – но я терпеть не могу, когда женщина преподносит свой страх как некое достоинство…

Пако и Квидо спасали положение: они не боялись не только маленькой таксы, но и тайного сыска и потому вели себя совершенно естественно. Правда, Павел Когоут поначалу сомневался, уж не из тех ли Квидо бойких юношей, что после двух-трех рюмок вина станет резко осуждать его, Павла, комсомольское творчество; однако многолетнее увлечение Квидо трескучей декламацией, которое теперь вызывало в нем чувство стыда и в общем-то мало отличалось от когоутовских «интеллектуальных проколов», было достаточной порукой тому, что до язвительного исполнения стихов о Сталине дело на сей раз не дойдет. Оба мальчика нравились драматургу, и он без конца шутил с ними.

Когда очередь дошла до чтения рассказа Квидо, Павел Когоут, несколько оробев, стал было придумывать какие-то щадящие оговорки с непременным, как водится, одобрением. Однако рассказ, пусть и начинающего автора, приятно удивил драматурга, хотя он и был не согласен с его пессимистическим звучанием, причину которого он правильно усматривал в том, что мальчики, которые продавались в «Лавке Жестокость», не могли говорить.

– Зато мы можем говорить, и это наше единственное спасение! – сказал он Квидо и, смеясь, продемонстрировал прослойку своего подкожного жира. – К тому же любой женщине можно запудрить мозги.

– Вы уверены? – с любопытством спросил Квидо.

Вскоре после десяти они услыхали, как на дороге притормозила машина.

– Ну-ну, – тихо сказал Павел Когоут. – Наша охрана!

Он обошел гараж и выглянул в ворота.

Отец Квидо почувствовал резкое покалывание за грудиной.

– Местные, – сказал драматург. – Вам надо пройти задами через колею. Они могут узнать вас.

Визит закончился.

Квидо и Пако велено было молчать.

Семья стала торопливо прощаться.

Они прошли в конец сада, стараясь не задеть ветви яблонь. Трава была мокрая. Из сада вышли сквозь лаз в проволочной сетке.

– Держитесь! – прошептала мать Квидо.

– До свидания! – прошептал отец Квидо.

Темнота милосердно скрывала его бледность.

Они спустились на узкую тропу над железнодорожными путями. В нескольких метрах от них засветились глаза собаки.

Мать Квидо пронзительно завизжала в последний раз.

– Вечер добрый! – сказал кто-то. – Попрошу ваши документы!

– Что случилось? – испуганно крикнул Павел Когоут, вернувшись к забору.

Никто ему не ответил.

– В гости ходили? – сказал Шперк с мерзкой улыбочкой. – Все в порядке, – бросил он двум мужчинам, стоявшим сбоку.

Отец Квидо ответить не смог.

Мать Квидо схватила обоих сыновей за руки.

– Ну идите, – сказал Шперк. – Идите, идите.

VII

Размышляя над тем, что могло так сломить отца и заставить его при переходе на другую работу из пяти предложенных мест, в том числе и трех чиновничьих, выбрать должность вахтера, Квидо думал не о загадочном разговоре в органах, о котором отец отказывался делиться с ним, и даже не о той передаче по радио под названием «Дело Когоута», где об организованной группе врагов социалистического строя среди прочих высказывался и товарищ Шперк, – причину этого он усматривал прежде всего в инженере Зваре.

– Бред собачий, дружище! – сказал отец Квидо Зваре на следующее же утро после инцидента со Шперком.

– Бред, дружище, какой-то дикий бред! – сказал он ему также, вернувшись с допроса на Бартоломейской.

Он говорил это с явно уловимым вопросом в голосе, надеясь, что коллега одернет его, скажет, чтобы он не делал из мухи слона, что все это выеденного яйца не стоит, что он не совершил ничего предосудительного и что с ним ничего не может случиться. Однако Звара его не одернул. Не одернул он его и тогда, когда в один прекрасный день отец Квидо пришел в отдел со списком упомянутых пяти мест и сказал несколько приглушенно, но с тем же явно уловимым вопросом:

– Придется, видно, работать вахтером, дурак ты эдакий!

– Вахтером?! – искренно ужаснулся Звара.

– Ага. Взгляни, что мне предлагают… – смеялся отец Квидо, но бледность его лица резко контрастировала с этой деланной беззаботностью. Он был рад, что Звару также огорошила эта новость, и надеялся, что теперь-то уж его друг наверняка стукнет кулаком по столу и, вскочив, побежит к кадровику выяснять, что же это за бредятина, с каких это пор инженеры, свободно изъясняющиеся на двух европейских языках и имеющие ценные коммерческие связи в Лондоне, Пуле, Дюссельдорфе и Токио, с каких это пор такие люди должны работать на предприятии вахтерами?! Однако Звара не стукнул кулаком по столу, не вскочил, а сказал лишь, что нечто подобное и вправду может случиться только у нас.

– Это и решило дело, – утверждал Квидо впоследствии.

Не отвергая гипотезы Квидо, доктор Лир какое-то время спустя высказал вместе с тем убеждение, что отец Квидо своим добровольным выбором самой низовойдолжности стремился – сознательно или нет – угодить карающей власти, ибо просто боялся разгневать эту власть, спустившись всего лишь на одну-две ступеньки ниже, ну, скажем, на место референта отдела по ценообразованию. В этой связи доктор Лир указывал даже на выразительную символику случившегося: прежняя контора отца Квидо располагалась на девятом этаже, а проходная была, естественно, на первом, стало быть, речь шла о полном социальном падении,что напрямую соответствовало его склонности к мученичеству.

Мать Квидо – вопреки подобным теоретическим комментариям – решение мужа так и не смогла понять или, точнее, отказывалась понимать.

– Но почему, скажи на милость, именно вахтер? – кричала она на мужа утром в тот исторический понедельник. – Почему ты не согласился на референта? Ты хочешь сказать, что проведешь сегодня восемь часов в этом завшивленном курятнике?

– Вахтер, – вздохнул отец Квидо, – проводит свое рабочее время в проходной. А завшивлена она или нет, точно сказать не могу, хотя и сомневаюсь в этом.

– Значит, ты запросто снимешь свой твидовый пиджак и кремовую рубашку и наденешь этот клоунский костюм с серебряными пуговицами величиной с пудреницу и встанешь на входе?

– Именно так.

Негодование матери Квидо возрастало соразмерно с осознанием ею самых различных последствий этой перемены:

– И на голову напялишь фуражку со значком?

– Да.

– А на руку натянешь эту отвратительную красную повязку?

– Да, – сказал отец Квидо несколько рассеянно, ибо не нашел ни одного висячего замочка, на который можно было бы запереть шкафчик в раздевалке.

– О господи! – ахнула мать Квидо. – Ты, видно, и вправду чокнулся.

Итак, отец Квидо стал вахтером. В его кожаном портфеле, еще несколько дней тому назад густо набитом исписанными блокнотами, календарями, заметками с заседаний, разными докладными, результатами экспертиз, зарубежными специальными журналами, записными книжками и десятками визитных карточек, помещались сейчас баночка с небольшой порцией кофе, кусок булки, ручка и два-три вырезанных из газет кроссворда.

Если у него бывало утреннее дежурство, он приходил на работу в начале шестого, чтобы вовремя сменить коллегу после ночной смены, переодевался, расписывался в получении оружия, тщательно разлиновывал графы в тетради посещений и становился на положенное место у главного входа. В его движениях и выражении лица не было ничего, кроме деловой сосредоточенности новичка и еще, пожалуй, какого-то извинения за то, что он в такую рань шокирует едва очухавшихся от сна людей тем, что предстает перед ними в столь неожиданной роли, в неловко сидящем серовато-голубом костюме и фуражке, то и дело съезжавшей на самые очки. Порой он скашивал взгляд в сторону шефа, желая лишний раз убедиться, что способ, каким он приветствует приходящих и проверяет их документы, не вызывает у того никаких возражений. И шеф, чувствуя себя не совсем в своей тарелке, кивал ему с преувеличенным одобрением.

В понедельник утром оба родителя Квидо пришли на работу вместе; мать, не попрощавшись, торопливо покинула отца. А добравшись до своей канцелярии и закурив сигарету, вся отдалась мысли о том, что уже завтра ей придется, как и всем остальным, предъявить мужу служебный пропуск. Целый день она только и думала об этом, а уходя в пятом часу с работы, уже твердо знала, что эти пятнадцать-двадцать шагов перед тем, как запустить руку в сумку за документом, станут, наверное, самой сложной выходной ролью в ее театральной карьере.

Утро в среду целиком подтвердило ее опасения. Первая репетиция окончилась полным провалом: широко раскрытые глаза, рука, судорожно протягивающая пропуск, словно ее муж – некий страшный призрак, которого можно припугнуть предъявляемым документом, – так пересекла мать Квидо проходную, пошатываясь и натыкаясь на красную перегородку.

– Привыкнет, – сказал отцу Квидо начальник.

Отец Квидо, по счастью, дежурил и ночью, так что его жена была избавлена от половины подобных испытаний, да и ему самому удавалось избежать многих встреч с бывшими коллегами, чьи утренние бодренькие фразочки, брошенные, разумеется, на лету, а потому, как правило, недоговоренные, каким-то странным образом повергали его в уныние. По ночам у него оставалось больше времени на чтение, хотя, по правде сказать, он не всегда был способен сосредоточиться; частенько в такие дежурства он убивал время на многократные и с точки зрения его обязанностей излишние обходы всего административного здания: медленно плетясь по темным коридорам, он читал таблички на дверях, заглядывал в знакомые помещения и лучиком фонаря обшаривал семейные фотографии под стеклами рабочих столов. А случалось, забавлялся и тем, что заходил в свой бывший отдел и изучал пометки в блокнотах своих продолжателей – Звары и его нового заместителя.

– Ну и балбесы, – хихикал он потихоньку. – Ну и кретины!

2) Если на службе отец Квидо делал вид, что он вполне удовлетворен новой должностью, что, по крайней мере, с ее помощью обрел неведомый до сей поры покой, то дома он оставался самим собой и целиком погружался в уныние. Он устало бродил по дому, равнодушно проходя мимо утративших свою актуальность предписаний как в настольном календаре фирмы IBM, так и в стенгазете в прихожей.

– Теперь в семье всем заправляла мать, – рассказывал впоследствии Квидо. – Патриархат рухнул.

Большую часть времени отец Квидо проводил в подвальной мастерской: он вернулся, как и всегда в тяжкие времена, к своим поделкам по дереву. С трогательным умилением он осматривал запыленный, но еще приятно пахнущий стройматериал, оглаживал сосновую фанеру, брал в руки светлые липовые многогранники и темные сливовые планки, как бы извиняясь перед ними, что мог забыть о них в угоду чему-то столь эфемерно нелепому, как служебные командировки. Он тщательно убрал и подмел в мастерской, наточил на дисковом шлифовальном станке все шведские резцы, а затем с помощью керосина любовно направил их на арканзасском камне. И потихоньку принялся за работу: резал, шлифовал, строгал, клеил и покрывал лаком. При этом нередко забывал о времени: случалось, Квидо, плетясь под утро в полусне в туалет, видел, как отец, собираясь на боковую, в ванной смывает с запястий остатки опилок. Однажды, когда Квидо с матерью смотрели ночью телевизор, из глубин дома донесся высокий звук пилы – оба испуганно вздрогнули. Спустя минуту Квидо заметил в глазах у матери слезы.

– Мама? – спросил он глухо.

В слабом мерцании экрана высвечивались ее морщинки.

– Отец морилмать подобно дереву, чем еще выразительнее очерчивал рисунок ее возраста, – рассказывал впоследствии Квидо.

Да и чему удивляться: он в основном находился в проходной или в подвале, вылезая оттуда лишь по мере надобности: когда шел спать, хотел есть или изредка посмотреть телевизионные новости, все более его огорчавшие. Не раз он уходил, так и не дослушав их, чтобы, спустившись в подвал и сделав несколько точных зарубок по ореховому дереву, чуть-чуть прийти в себя.

Мать Квидо была на пределе сил: все заводское делопроизводство, которое она вела, по существу, одна, занимало у нее столько времени, что она часто приходила домой затемно. Дома стоял дикий кавардак, и это никого не волновало. Квидо тратил все свое время исключительно на сочинение рассказов и изучение сексологических пособий; Пако, чей врожденный мальчишеский интерес к играм в индейцев и разбойников перерос в странное равнодушие ко всему прочему, целыми днями вместе со старшим другом по кличке Медвежья Шкура скитался по лесам. Только бабушку Либу, продолжавшую дышать сквозь мокрые платки, с которых повсюду капала вода, этот кавардак возмущал до такой степени, что она отказывалась жить в нем и – подобно Квидо – запиралась в своей комнате. И дом день ото дня рушился.

Дом действительно рушился, ибо он гораздо больше, чем в выточенных столбиках к лестничным перилам, нуждался в каждодневном уходе и ремонте. Сад зарос сорняками. Калитку, забор и оконные рамы давно надо было покрасить. От кухонного окна, которое Пако разбил кожаным лассо, несло холодом. Кучу неубранного угля мочил дождь. Комнатные цветы, до которых мать не могла дотянуться, увяли, а в миксере, который она не смогла развинтить, уже несколько месяцев гнили остатки молочного коктейля. Входная дверь с обеих сторон была ободрана собакой, о которой отец стал забывать. Из кранов капало, а лед в холодильнике достиг такой толщины, что не закрывалась дверца. Зеркало в ванной было забрызгано зубной пастой настолько, что в нем ничего не было видно, а стульчак, некогда сияющий белизной, теперь был покрыт желтыми пятнами засохшей мочи.

– Писалось мне плохо, – спустя время рассказывал Квидо. – Царил невообразимый хаос! А я люблю гармонию и симметрию!

3) В пятницу вечером. Кухня. Мать Квидо с большим трудом расставляет тарелки на кухонном столе, и без того заваленном грязной посудой, остатками еды, старыми газетами и журналами, футбольными наколенниками, жестяными банками с «люксолем», обрезками дерева и сосновой коры. Она выключает плиту, на которой варятся сосиски. Выходит из кухни и останавливается в прихожей. Долгая пауза.

Мать (громко, устало).Ужинать!

Никто не отзывается.

Мать (громче).Ужинать!!

Никто не отзывается.

Квидо(из комнаты). Уже иду!

Отец (из мастерской).Уже иду!

Бабушка (из комнаты, приглушенно сквозь мокрый платок).Горит, что ли?

Все постепенно собираются.

Отец (бабушке).Вы не видели моей маленькой стамески?

Бабушка (открывает лицо из-под платка).Я?! (Закрывает лицо платком.)

Отец.Такой полукруглой…

Бабушка (открывает лицо из-под платка).А что мне с ней делать? (Закрывает лицо платком.)

Квидо. Скорее, может, полукруглой булки?

Мать (Квидо).Где опять Пако?

Квидо.У меня в комнате его не было.

Мать (отцу).Где Пако?

Отец.У меня в мастерской его не было.

Мать (возмущенно).Так… А вообще-то ты помнишь, когда видел его в последний раз?

Бабушка (открывает лицо из-под платка).Пожалуй, очень давно! (Снимает платок с лица.)

Отец (раздраженно – бабушке).У меня нет времени смотреть за сыном, когда из-за вас я должен поминутно смотреть на счетчик!

Мать (вздыхая).Перестаньте. Кому сколько?

Квидо (пролистывая газету).Мне четыре.

Отец.Мне только одну. Сегодня что-то не хочется. На работе я перекусил.

Мать (насмешливо).Уж не бросают ли тебе люди карамельки?

Отец (растроганно).Начальник дал мне целую «чабайку».

Бабушка.Ты очистила их? Они что, баночные?

Мать.Да, баночные, но кожуры на них не было. (Нетерпеливо.)Сколько тебе?

Бабушка (подозрительно).В самом деле? Поверьте мне: целлофан для желудка – верная смерть.

Мать (с трудом сдерживая себя).Без сомнения.

Бабушка (заглядывая в кастрюлю).Они выглядят неочищенными.

Мать (кричит).Они выглядят неочищенными, потому как они не очищены, они не очищаются!

Бабушка.Пожалуйста, не кричи на меня! Я все еще твоя мать.

Мать.Извини. Я было подумала, что ты районный санитарный врач.

Квидо (показывает отцу газету с фотографиями Владимира Ремека на трапе космического корабля).Вот что я называю служебной командировкой! Наверное, он счастливый человек!

Мать.Не подливай масла в огонь! Ешьте. Приятного аппетита!

Квидо.Приятного аппетита.

Отец.И тебе того же. Хлеб этот…

Мать.Пятидневный. Никто не сходил за свежим.

Квидо.Я решительно не могу. Пока не напишу рассказ… А в «сам-бери» я вообще войти не могу. Рискую получить нервное расстройство.

Мать (решительно).Завтра утром пойдешь туда за покупками даже в том случае, если для этого тебе придется принять диазепам!

Квидо.Почему я?! Пусть отец – ему делать нечего…

Мать (бросив иронический взгляд на отца).Ты что, в своем уме? Отец кончает инкрустированную шахматную доску! Разве я могу отвлекать его такими вещами?

Квидо (презрительно).Ха! На двери шкафа! О господи! Покажи мне шахматиста, который захочет играть, повалив сперва для этого шкаф с одеждой!

Мать (с явным удовольствием).Ты судишь об этом слишком прагматично! Прежде всего это красивая вещь! Нечто вроде самописки с часами.

Отец хочет что-то сказать, но ему мешает приход Пако. На нем жилет из телячьей кожи, на шее – кожаный шнурок с кабаньим клыком, в руке – стамеска. Он весь в грязи.

Квидо.Я могу понять, что иные не любят мыться, но не понимаю, почему из-за этого нужно становиться бродягой.

Мать.Где ты был?

Пако.Доделывал тотем…

Отец (замечая стамеску).Моей стамеской! Я убью тебя!

Мать.Почему ты никому не сказал, куда ты идешь? Почему ты хотя бы не оставил записку?

Пако.Я оставилзаписку!

Мать (подозрительно).Оставил? Где?

Пако (в беспорядке на кухонном столе находит кусок сосновой коры).Вот!

Мать рассматривает черточки на коре).Что это?

Пако.Пиктографическое письмо.

Короткая пауза.

Мать (покорно).Хорошо, Пако. Но в будущем пиши нам нормально. Как пишешь в школе. Мы, бледнолицые, пользуемся латиницей. Сколько тебе сосисок?

Пако.Я уже ел. Медвежья Шкура зажарил мне ворона.

Мать хочет что-то сказать, но ее прерывает телефонный звонок. Отец Квидо замирает. К телефону бежит Квидо. Мать не спускает с него глаз.

Квидо.Да? Привет! (Кричит в кухню.)Дедушка! Опять в больнице? (Тише.)Что с тобой было? Да-а… А виды на будущее? Преувеличиваешь! В Бенешове!.. И не спрашивай, в толк не возьму, как Ванчура [45]45
  Владислав Ванчура (1891–1942) – чешский писатель; расстрелян немецкими фашистами. Учился в бенешовской гимназии.


[Закрыть]мог терпеть этих филистеров… Нет, в школе в целом нормально – что касается директора и этих картин в актовом зале. Я же тебе рассказывал?

Отец (с беспокойством).Не забывайся – ты говоришь по телефону!

Квидо.Пако? Отлично… Поужинал вороном… Нет, это шутка!. Никаких овощей, у нас были знаменитые сосиски, серьезно! В самом деле, вне всякой связи… честное слово!

Мать.Дай мне его! Ну пожалуйста!

Квидо.Отец? Нет, пока не спекся. Правда, говорит, что все его предали. Съели его цыплят и эмигрировали!

Отец.Ты обалдел?! Повторяю – ты говоришь по телефону!

Мать.Дай мне его!

Квидо.Нет, ни за что… (Улыбается.)Он жутко завидует Ремеку… Кто это? Ты не знаешь? Не читаешь газет? Ага… Ну-ну… А что ты читаешь? О жизни кого?.. Главное, что о жизни, да?.. А что Зита? Хм… Еще что? Мать заставляет меня в четвертой четверти сдавать на права, представляешь? Нормальные матери своим сыновьям такого не советуют… Думаю, она одержима скоростью, или как?

Мать.Не болтай вздор! Дай мне его!

Квидо.Отец? Нет, он опять не ездит… Нет… Не хочет, дескать, чтобы ему пришили неумышленное убийство. Именно этого, дескать, и ждут не дождутся гэбисты…

Отец (кричит).Возьми у него трубку… или я вырву розетку из стены!

Квидо.Нет, это был отец… Дам тебе маму… Ну привет, до воскресенья! Чао!

VIII

В Сазаве у матери Квидо не раз возникали недоразумения с почтой. Помимо нескольких отлепленных иностранных марок, с чем она легко смирилась, нередко пропадали письма, исчезли две книги, заказанные ею в Клубе читателей; зато бандероли, адресованные ей на работу, почему-то оставляли для нее на почте, и она вынуждена была тащиться за ними лично. Однако на все эти безобразия она смотрела сквозь пальцы.

Но в то памятное утро, когда она стояла в больничном коридоре с абсолютно ненужными семейными фотографиями, персиковым компотом и новой книгой по истории Праги, а телеграмма о смерти ее отца, отосланная из больницы, как выяснилось, еще в субботу в 11.35, провалялась где-то на почте, терпение ее иссякло: она поклялась себе на сей раз дела так не оставить.

Однако после двух бессонных ночей она почувствовала, что у нее нет сил идти на почту добиваться правды, и попросила мужа сделать это за нее. Отец Квидо, взявший на себя все хлопоты по организации похорон, деликатно отказался выполнить ее просьбу, утверждая, что брать на себя еще одну заботу и портить себе и без того расшатанные нервы лишено сейчас всякого смысла.

– Оставим все как есть, – взмолился он.

Квидо уловил, что за колебаниями отца скрывается нечто другое, а именно известная боязнь даже самых незначительных конфликтов, которая с момента истории с Когоутом приобрела у него поистине болезненные формы.

– Как бы не так! – возмутился Квидо. – Если ты боишься туда идти, пойду я!

– А ты сможешь? – спросила мать.

– Думаю, да, – сказал он после недолгого раздумья.

Кабинет начальника почты, куда провели Квидо, благодаря темной мебели и бордовому ковру производил впечатление куда большей парадности, чем можно было ожидать от столь скромного учреждения.

– Садись, – вежливо предложил ему начальник, но Квидо продолжал стоять. – Догадываюсь, что тебя привело к нам, – улыбнулся начальник. – Но прежде всего разреши выразить тебе мое искреннее соболезнование.

Квидо чуть приметно усмехнулся, но протянутую руку пожал.

– Я понимаю твое смущение. То, что случилось, всех нас огорчает, но при этом не хотелось бы, чтобы эмоции взяли верх над разумом. Это может плохо кончиться…

– Что вы имеете в виду?

– Видишь ли, я не утверждаю, что на почте все в идеальном порядке. Возможно, и у нас есть просчеты и жалоба, с которой ты пришел, в некоторой мере оправдана…

– В некоторой мере? – не сдержался Квидо. – Что вы такое говорите? Мы приехали навестить дедушку – а он мертвый! Вы можете себе это представить?!

– Печально, – сказал начальник, – но поверь, мы сделаем все, чтобы подобное не повторилось.

– Рад слышать, – с сарказмом сказал Квидо. – У меня ведь еще один дед!

Он окинул взглядом противоположную стену, увешанную почетными грамотами. Начальник почты чем-то раздражал его, но чем именно – определить пока было трудно.

– Послушай, – сказал тот, – скажу откровенно: критиковать умеет каждый. Ломать, все оплевывать легче легкого, а вот внести конкретное деловое предложение, как что-то улучшить, у нас мало кто может. Даже ты не можешь.

– Я?! – вскричал, не веря своим ушам, Квидо. – Я разве начальник почты? Разве я что-нибудь понимаю в этом деле? Что я могу улучшить? Разве это не вашаработа?!

– Ну видишь! – улыбнулся начальник. – Сам признаешь, что в нашем деле ты ни бум-бум, а при этом готов с пеной у рта критиковать почту.

Что мог Квидо сказать? Раздражение его росло.

– Надо учитывать возможности почты, – продолжал начальник. – Людей мало, задач много, где тут все враз успеть? Рим и тот не в одну ночь был построен.

– Господи, да кто от вас требует построить Рим в одну ночь? Было бы уже здорово, если б вам хватало сорока часов, чтобы доставить телеграмму на расстояние в неполный километр.

– По понятным причинам ты очень взволнован и не даешь мне договорить. А я хотел сказать, что мы в курсе наших недостатков, но наивно полагать, что мы можем враз устранить их. Только нетерпеливой молодежи все хочется сразу. Потому-то и пришел с жалобой ты, а не твой отец.

– Возможно. Но я не могу согласиться, что все хочу сразу, – меня вполне устроит даже то, если почта будет приходить просто вовремя.Хотя бы телеграммы и срочные бандероли. Что касается открыток, я прощу вам и их двух-, трехдневное опоздание, чтобы их могли действительно прочесть всеваши сотрудники, а не только те, к кому они в ту или иную смену непосредственно попадут в руки… Более того, я даже не против, если кто-нибудь отлепит марку, – в конце концов, коллекционеры, как сказал Гёте, счастливые люди… Следите только за тем, чтобы не попортить сам текст.

Высказавшись, Квидо собрался было уходить.

– Думаю, каждый критик в первую очередь должен начать с себя, а потом уж…

– Господи! – воскликнул Квидо. – О чем мы здесь говорим?

– О чем? Да о том, что ты, как любой демагог, не замечаешь ничего хорошего, что было сделано на этой почте. О том, что ты стараешься очернить всех, кто честно здесь каждый день трудится. О том…

– Неправда, – сказал не без усталости Квидо. – Тех, кто честно здесь трудится, я безусловно уважаю. Но меня взбесила ваша сотрудница, которой было насрать на телеграмму о смерти моего дедушки, и она, возможно, сунула ее в виде закладки в «Бурду»!

– Чем дальше тебя слушаю, тем больше убеждаюсь, что тебе еще нужно учиться вести дискуссию, – сказал начальник с холодной улыбкой, – и повышать свою словесную культуру. Попробую кое-что тебе объяснить. Посылал ли ты от нас какое срочное письмо, телеграмму или денежный перевод?

– Естественно, – сказал Квидо, прикидывая, свидетелем какого прыжка мысли он сейчас окажется.

– Одним словом, ты регулярно пользуешься нашими услугами. Мы регулярно тебе и твоей семье идем навстречу, и вам это кажется естественным…

– Ни в коем случае! – уже свирепея, сказал Квидо. – Нам это не кажется естественным, это и естьестественно. Ни одна из перечисленных вами услуг не выходит за рамки ваших прямых обязанностей. Почта здесь именно для того, чтобы люди могли посылать посылки, телеграммы и деньги. Уж не хотите ли вы мне сказать, что я в порыве благодарности должен плюхаться на задницу всякий раз, когда вы приносите мне заказное письмо?

– А что наша сослуживица укрощает вашу собаку – это тоже естественно?

К этому вопросу Квидо не был готов.

– И что нынче ходит жаловаться даже самый распоследний вахтер – это тоже естественно?

Оскорбление так задело Квидо, что у него на миг перехватило дыхание.

Начальник, побагровев от гнева, смотрел на Квидо с нескрываемым презрением и ненавистью:

– Или его заумный пащенок? А ну пшел вон!

Подталкивая Квидо животом, он выставил его в коридор и захлопнул за ним дверь.

Квидо в бешенстве пнул ее ногой.

Дверь открылась.

– А ты не смей тыкать! – уже на бегу крикнул Квидо.

2) Мать Квидо никогда не могла сказать с полной уверенностью, что вырванная страница с 66-м сонетом Шекспира, которую она нашла в понедельник вечером в свертке с личными вещами отца, действительно выражает его осознанное желание предварить этим сонетом извещение о смерти. Но, хорошо зная отца и понимая, что ничего подобного он никогда не сделал бы с книгой, не будь для этого какого-то веского основания, она поверила именно в такую версию. Она вновь и вновь растроганно перечитывала сонет и вопреки пронизывавшей ее боли испытывала определенную радость при мысли, что это стихотворение, напечатанное ею в виде эпиграфа к траурному тексту, как бы дает отцу некую дополнительную возможность еще раз обратиться к своим самым близким и самым давним друзьям с чем-то, о чем, возможно, он думал перед смертью и что считал по-настоящему очень важным.

– Ей в этом было отказано, – рассказывал Квидо редактору.

Мать Квидо поняла это в тот момент, когда ее муж вернулся из похоронного бюро, что было в Углиршских Яновицах.

– Не получится! – сказала она, увидев выражение его лица и удивляясь теперь своей наивности.

– Нет, не получится!

Мать Квидо пошла назад к столу, села, обхватила ладонями чашку чая, но не сделала ни глотка.

– Не получится! – повторила она задумчиво.

– Я сделал все, что мог, но разговаривать с ними бесполезно. Нет этой цитаты в их списке, и хоть ты тресни!

– В списке?

– В списке дозволенныхцитат, – уточнил ее муж.

– Дозволенных цитат?! Шекспир, выходит, не дозволен?! Разве я хочу, чтобы напечатали цитату из Муссолини? Ты им сказал, что это Шекспир?

– Сказал.

Мать склонилась над чаем.

– О Боже! – сказала она.

– Я не виноват, поверь мне, – сказал отец Квидо, пододвинув к жене стул. – Я пробовал сунуть мужику все четыре сотни, что были при мне…

– Ну и что?

– Он сказал, что еще не родился такой идиот, который за четыре сотни хотел бы угодить за решетку…

– Не разрешили Шекспира! Они и вправду могут запретить нам уже все…

–  Нашзаказ на музыку тоже не взяли, – неохотно сказал отец Квидо. – К счастью, в списке был Малер.

– Я же говорю, завтра запретят нам жить, – горько усмехнулась мать. – Что ж, теперь даже умереть человек не может свободно?

– Я ему и это сказал, а он в ответ: «Э-э, друг мой, как живем, так и умираем».

– И то правда, – подтвердила мать Квидо.

3) На похоронах дедушки Квидо не проронил ни слезы. Он смотрел на гроб, заваленный цветами и венками, и сжимал колени, как это делал, сидя в кресле у зубного врача. Он раздраженно слушал Малера и был благодарен матери, что она отказалась от надгробных речей. Думал он не только о дедушке, но и о его друге Франтишеке, о Зите, о своем отце и с тихим упорством бормотал сонет Шекспира.

В школе он был теперь замкнут и нервозен. Наскакивал не только на своих одноклассников, но и на лучшего своего друга Шпалу, а то и на учителей. И постоянно обнаруживал вокруг какую-то ложь.

– Что с тобой? – с беспокойством допытывался Шпала.

– Все меня бесит, – говорил Квидо.

Дома после похорон ему и вовсе было невыносимо; в субботу он отправился со школой на уборку картофеля.

Завезли их куда-то за Невеклов. Для конца сентября было довольно тепло, и сквозь клочковатые облака по временам прорывалось даже солнце, но дул ужасный ветер, особенно сильный в открытом поле, и потому большинство девушек повязали головы платками. В этом, думал Квидо, есть что-то удивительно женственное и исконное, как и сам труд, в котором за многие-многие столетия мало что изменилось: такая же согнутая спина, такие же выставленные округлые ягодицы, груди, прижатые коленями, ловкие женские пальцы. Бог знает почему Квидо вдруг пришло на ум, что все эти взбалмошные гимназисточки через пару-тройку лет станут матерями.

Девушек на поле было много больше, и Квидо с ребятами едва поспевали оттаскивать полные корзины картошки на грузовик. Ярушка была со своим классом, и корзины ее на сей раз относил другой мальчик. Но Квидо это не волновало – он ловко перешагивал борозды и размышлял о жизни и смерти.

В перерыве он сел в сторонке от остальных и, опершись о тонкий ствол дикой яблони, устало наблюдал, как вдали над лесистой кромкой горизонта медленно кучкуются беловато-серые облака.