Текст книги "Лучшие годы - псу под хвост"

Автор книги: Михал Вивег

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– Результат подобных сравнений, казалось, с настойчивым постоянством неприятно поражал дедушку, однако выводы, к которым он приходил, в середине семидесятых годов ни для кого не были откровением, – заключал впоследствии Квидо.

И все же ничто не мешало дедушке возмущенно разоблачать с угодной ему регулярностью несправедливость, совершаемую по отношению к беспартийным.

– Как только все перевернется, всех их повесим! – объявил он и на сей раз во время обеда.

– Кого? – полюбопытствовал Пако, единственный, кто еще не знал надлежащего ответа.

– Ешь, – сказала мать Квидо. – Дедушка шутит.

– Вы слышите его? – кричала бабушка. – Вы его слышите?

– Не горячись, папа, – с улыбкой успокаивал его сын. – Кое-что покажу тебе, – добавил он таинственно, имея привычку утихомиривать своих мальчиков тем, что переводил их внимание с одной вещи на другую, и вынул из нагрудного кармана рубашки серебряную самописку с электронным указателем времени.

Трюк удался: дедушка, которого минуту назад пластмассовый столовый прибор так и не сумел привести в состояние, близкое к религиозному экстазу, на этот раз вынул трубку изо рта и спросил:

– Английская?

– Итальянская, – небрежно бросил отец Квидо.

– Ну-ну, – сказал дедушка утвердительно. – Толковая вещь.

Он положил трубку на стол и осторожно, боясь неловким движением как-то повредить самописку, взял ее пожелтевшими от табака пальцами и стал неспешно рассматривать.

Отец Квидо окинул взглядом лица остальных сидевших за столом: все они, казалось, были целиком заняты помешиванием своего кофе и не замечали его педагогического триумфа.

– Красивая вещь! – авторитетно сказал дедушка. – Как есть красивая!

– А, просто пустячок! – польщенно отмахнулся отец Квидо.

– Пустячок? – повысив голос, сказал дедушка. – Пустячок, говоришь? Тогда скажи мне, почему такой красивый пустячок эти паскуды коммунисты не привезут сюда к нам?!

5) В начале сентября с Пулского стекольного в Сазаву прилетела торговая делегация из трех человек – двое мужчин и одна женщина – для продолжения переговоров, первый раунд которых был успешно завершен еще весной.

Естественно, всех троих экономистов отец Квидо хорошо знал и если не мог создать им условия, сравнимые с его комфортным пребыванием в Пуле, то по крайней мере пытался сделать для них все возможное. Безрадостный вид выделенных для гостей комнат в заводском общежитии поверг его в отчаяние.

– Одноместный номер особенно ужасен, – делился он с женой. – Что стоит один шкаф и ковер. Видела бы ты этот кошмар!

– А тараканы? – с улыбкой спросила мать Квидо, почувствовавшая, куда он клонит. – Тараканов там нет?

– Тараканов? – Отец Квидо секунду колебался, может ли он сослаться и на тараканов. – Кто знает. Но одна стена вся в плесени.

– В плесени? Ну ясно. А как обстоят дела в этом одноместном номере с клопами?

Отец Квидо понял, что его раскусили.

– Нет, я серьезно. Это был бы международный скандал, если бы бедной Миряне пришлось в нем жить.

И наконец, сославшись на традиционное славянское гостеприимство, которым он-де чувствует себя связанным, он, как и предполагалось, спросил, нельзя ли им на несколько дней приютить молодую инженершу в бабушкиной мансарде.

– А бабушка? – удивилась мать Квидо. – Впрочем, я уже знаю: она перейдет к детям.

– Она и сама много раз жила за границей в частных домах, – веско аргументировал свое предложение отец Квидо. – Я уверен, она войдет в наше положение.

– Сегодня это еще детская комната, – объявила бабушка, узнав о предстоящем переселении, – но завтра это будет концлагерь для престарелых!

Оскорбленная, она все же подчинилась решению, и Миряна смогла поселиться в ее комнатушке.

В первый же вечер молодая югославка приготовила для всей семьи (конечно, за исключением бабушки, не выходившей из детской) какое-то национальное блюдо вроде местного лечо. Оно было несколько непривычно на вкус, и маленький Пако весь ужин тотчас выдал обратно. Зато отец Квидо при всем своем холодном отношении к овощам потребовал добавки и обстоятельно расспрашивал Миряну о способе его приготовления. Говорили они по-английски, что напомнило Квидо и его матери, практически не понимавших их, о временах, когда отец с бабушкой предавались беседам на тему географии туманного Альбиона.

После ужина зашла речь о работе.

– Миряна говорит, что во внешней торговле ее прежде всего привлекает возможность постоянного общения с интересными людьми, – переводил отец Квидо жене.

– Замечательно! – сказала мать Квидо и мило улыбнулась Миряне.

– Ну а дальше? Что ты на это скажешь? – судорожно улыбался отец Квидо. – Я же должен что-то перевести.

– На это я ничего не скажу.

– Как так «ничего»?

– А так. Ничего. Nothing.

Миряна, обнажив в улыбке белоснежные зубы, вопросительно подняла брови. Отец Квидо чертыхнулся про себя и что-то произнес по-английски. Квидо показалось, что он услыхал слово «interesting».

– Обычный треп, – бросил он матери.

– Меня удивило бы обратное, – сказала его мать.

– Миряна хочет, чтобы ты рассказала ей что-нибудь о себе, – снова начал отец Квидо. – Ей кажется, что в тебе есть какая-то необычная мудрость и уравновешенность.

– Скажи ей, что это старость и апатия.

Отец Квидо пронзил жену взглядом.

– А дальше? Что делаешь, что делала… Ну открой же рот! – наседал отец Квидо.

– Не устаю удивляться – вот что делаю, – сказала мать, широко улыбаясь. – А что делала? Да что могла. По большей части что-то, чтоб не замерзнуть. Еще детей делала. А языки не учила. Папа говорил мне, чтобы учила, а я его не послушалась. Ходила на балет, в театр, на лодке кататься, в кино, но учить языки – ни в какую! Послушайся я его…

– Ты что, не можешь остановиться? – оборвал жену отец Квидо и что-то перевел Миряне.

– Не выглядела бы я сейчас дура дурой, – докончила мать.

– Пусть она выучит чешский, – сказал Квидо матери, – если хочет нас понимать.

– Что, спрашивает она, ты любишь? – снова сказал за Миряну отец Квидо.

– Иди в задницу! – сказала мать Квидо.

– А не можешь ли ты сказать Миряне, что ты любишь в жизни?

– О господи! Вишневый мармелад. Театр. Теплый ветер. Интимную жизнь. Карлов мост. Пододеяльники и наволочки из модротиска. [35]35
  Модротиск – синяя хлопчатобумажная ткань с белым узором.


[Закрыть]Семью. Якуба Шиканедера. [36]36
  Якуб Шиканедер (1855–1924) – чешский художник, портретист и автор пражских пейзажей.


[Закрыть]Вкус, ум и терпеливость. Американскую папу для курильщиков. И тебя. Иногда. Переведи ей это, размазня ты эдакая!

– Пусть Квидо тоже что-нибудь скажет. – Отец Квидо улыбнулся Миряне. – Уже два года учит язык.

– Ничего говорить я не стану, – сказал Квидо.

– Если не будешь знать языки, Европа, – отец Квидо указал на Миряну, – никогда для тебя не откроется.

– Потрясающая метафора, – сказала мать Квидо и с улыбкой зевнула. – Я иду спать, – обратилась она к мужу. – И была бы очень рада, если бы Европа на этой неделе не открылась даже для тех, кто знает язык. Good night everybody! [37]37
  Всем спокойной ночи! (англ.)


[Закрыть]

Получасом позже к матери в спальню пришел Квидо. Мать читала.

– Ты преспокойно оставляешь их вдвоем? – недоумевал Квидо. – Тебе это безразлично?

– Любить, – сказала она, – не значит владеть. Не будь таким старомодным, Квидо. Тебе ведь всего четырнадцать.

Однако ни одного из них эти слова особенно не убедили.

– Что в дому, то не возьму, – упреждал отца Квидо инж. Звара не без следа зависти в голосе. – Это же вековая мудрость, болван ты эдакий!

– Не беспокойся за меня, – смеялся отец Квидо. – Я малый не промах!

– О пан инженер! – сделала большие глаза секретарша. – Вы, право, меня потрясаете!

То, что они с Миряной близкие друзья,отец Квидо ничуть не старался утаить; напротив, подчас казалось, что он как раз хочет обратить на эту дружбу внимание окружающих. Так же как и в апреле в Пуле, он и сейчас позволял себе не больше, чем раз-другой с упоением поцеловать Миряну, и, пожалуй, сильнее самой красивой югославки его возбуждала мысль, что коллеги считают ее тайной его любовницей. На все вопросы он отвечал лишь притворно-возмущенными улыбками, и шепотом произнесенные реплики, которые он там-сям улавливал, доставляли ему удовольствие. Авторитет его рос, и секретарши заглядывались на него.

– Take it easy! – смеялся отец Квидо.

После двух очень дождливых дней началось сказочное бабье лето. Отец Квидо, очевидно страдающий от мысли, что поречье Сазавы не может предоставить Миряне столько же радости, сколько ему Пула, устремил очарованный взор в безоблачное небо и предложил ей прогулку на семейном каноэ.

– Возьму с собой Пако, – сказал он жене.

– И не думай, – решительно сказала жена. – Пако не умеет плавать. Он может выпасть из лодки, а я не уверена, что ты заметишь это.

Взгляды их встретились. Отец Квидо сдался первым.

– Тогда пусть Квидо, – сказал он.

– Ты что, совсем сбрендил? – сказал Квидо. – Что я тебе, Джек Лондон? С меня хватит твоего футбола!

– Тебе, уверен, понравится. Ты же как-то сказал, что хочешь тоже попробовать.

– Да, но не с внучкой Иосипа Броз Тито!

– Не болтай глупости! Идешь или нет?

В прихожей воцарилось напряженное молчание.

– Ступай, Квидо, – сказала мать.

Квидо вдруг понял, что ее непринужденность стоит ей немалых усилий. Мать улыбнулась ему.

– Впрочем, я люблю летние виды спорта, – сказал Квидо. – Let’s go!

– Возвращайтесь засветло! – сказала мать Квидо мужу. – Не забудь, что у тебя куриная слепота.

– Если мать думала, что мое присутствие будет достаточной гарантией целомудренности мероприятия, то она ошибалась, – спустя годы рассказывал Квидо.

Как только они скрылись из поля зрения матери, отец Квидо стал все чаще обнимать Миряну за плечи, при этом заговорщицки подмигивая Квидо. Квидо покрылся краской.

– Да брось ты! – смеялся отец. – Мужчина ты, в конце концов, или нет?

Миряна весело поглядывала на них, а потом побежала на луг собирать цветы.

Когда они добрели до деревянного сарая, где стояла лодка, отец Квидо сам – жилы на его шее, казалось, вот-вот лопнут – отнес ее на воду. Квидо прикинул, не стоит ли кроме спасательного жилета взять еще и какой-нибудь из лежавших на полке желтых шлемов, но потом сообразил, что в местах, где нет ни волн, ни скал, это будет выглядеть несколько преувеличенной мерой предосторожности. Миряна сняла полотняную юбку, разулась и на цыпочках – в одних полосатых трусиках и майке – последовала за отцом в воду. Отец Квидо, чьи движения с ее приходом приобрели грациозность танцовщика, помог ей сесть в лодку, дважды при этом коснувшись ее груди. Затем вскочил в лодку сам, чем угрожающе раскачал ее.

– Oh, my God! [38]38
  О Боже! (англ.)


[Закрыть]– смеясь, воскликнула Миряна.

Квидо, мрачно наблюдая за ними, проклинал свою слабость, помешавшую ему отказаться от прогулки. Отец его, свесившись наполовину из лодки, схватил весло так, словно собирался углубить им речное дно.

– Come on, boy! [39]39
  Давай, мальчик! (англ.)


[Закрыть]– крикнул он Квидо. – Залезай!

– Не высовывай язык, ты похож на идиота! – сказал Квидо и, прежде чем сесть, подумал о том, чей вид будет для него более переносим – вид токующего отца или его потенциальной любовницы. В конце концов свой выбор он решил в пользу Миряны, хотя и предпочел бы сидеть спиной к обоим.

– Шапки долой, мы выплываем! – закричал отец Квидо.

Но прежде чем по-настоящему начать грести, он показал своей гостье еще технику трех видов гребли, правильную посадку и чету уток на вывороченном стволе ольхи.

– What a nice day! – кричал он радостно, несколько раз при этом мощно взмахнув веслами.

– Какой прекрасный день, – раздраженно сказал Квидо, отчасти и для того, чтобы дать понять отцу, что отдельные слова он все-таки понимает.

Погода явно удалась: подувал свежий ветер, тихо шелестел тростник, из последних сил палило солнце. Когда они преодолели первую излучину, Миряна, видимо желая позволить себе то, что в Пуле позволяют себе лишь иностранные туристки, стянула с себя майку. Положив весло, она осторожно повернулась и уселась на нос, лицом к солнцу и обоим членам экипажа. Она запрокинула голову, прищурила глаза и тихо замурлыкала по-хорватски песенку, слова которой Квидо – в связи с обстоятельствами – запомнил навсегда:

 
Расцветали розы и фиалки,
травушка-муравушка цвела,
расцвели калина и малина,
вишня и черешня зацвела…
 

Если Квидо при виде ее больших обнаженных грудей почувствовал лишь сильное смущение, тотчас вылившееся в непреодолимое желание лечь ничком на дно лодки, то отец его тем же самым зрелищем был низвергнут в пучину истерии.

– Жить можно, не правда ли? – как безумный кричал он Квидо, то и дело многозначительно подталкивал его, кивая в сторону Миряны, дико хохотал, говорил на двух языках и кружил лодку на одном месте.

– Are you crazy? [40]40
  Ты с ума сошел? (англ.)


[Закрыть]– смеялась Миряна, повизгивая от восторга.

– Yes, I’m! [41]41
  Да! ( англ.)


[Закрыть]– гоготал отец Квидо, которому для полного счастья не хватало лишь самой малости: чтобы мимо медленно прошел прогулочный катер, до отказа забитый служащими национального предприятия «Сазавский кавалер».

– Перевернешь нас! – орал Квидо. – Ты что, рехнулся?

– Take it easy! – кричал отец Квидо.

В следующую минуту весло угодило глубоко под самую лодку, и она плавно перевернулась вверх днищем. Но прежде чем Квидо своим телом прорвал вздувшуюся речную гладь, он еще успел подумать, что отец, скорей всего, сделал это нарочно.

– Help me! [42]42
  Помоги мне! (англ.)


[Закрыть]– крикнула Миряна, захлебываясь водой и смехом, как только убедилась, что ногами достигает каменистого дна. Отец, перевернув тем временем лодку, добился лишь того, что она снова зачерпнула воды, и мигом кинулся к Миряне.

Квидо, которого спасательный жилет надежно держал на поверхности, отрешенно смотрел, как семейное каноэ быстро наполняется водой. Совершенно незамеченным проплыло оно мимо весла.

Отцовская помощь только щекотала Миряну.

Лодка безнадежно уходила под воду.

Квидо увидел еще, как течение чуть повернуло ее в зеленовато-желтой воде, а затем окончательно поглотило.

Он опустил голову на высокий воротник жилета, прищурил глаза и отдался медленному течению.

Отец что-то кричал ему вслед, но он не понимал.

– Расцветали розы и фиалки, – повторял он, – травушка-муравушка цвела…

А назавтра в соответствующем зеленом поле календаря IBM появилась запись: «Немедленно подавить в себе склонность к полигамии (отец)».

– И купить новую лодку, – подсказал матери Квидо.

6) Квидо перешел в восьмой класс, и его ожидали немалые трудности. Ярушка на добрых три сантиметра переросла его и на переменах общалась – как ему казалось – лишь с несколькими преждевременно созревшими одноклассниками, которые все как один были на голову выше его. Пусть практически он и избавился от прежней толщины (малость лишнего жира на бедрах, конечно, останется у него навсегда) и его мать вместо роговых очков достала ему модную оправу из тонкого позолоченного металла, он все равно выглядел неказистым и уродливым. Квидо проводил долгие минуты перед зеркалом, и отцовское «Take it easy!» не улучшало его настроения. Разговаривать с Ярушкой становилось как никогда трудно.

– Пошли кататься на санках? – решился он однажды хрипло задать вопрос.

– Ты что, спятил? – покачала головой Ярушка. – Не рано ли ты спрашиваешь? Сентябрь ведь на дворе!

– Я имел в виду, когда выпадет…

– Что?

Нет, она смеялась над ним. И это совсем убивало его.

Снег, хотел он сказать, но голос захлебнулся в горле.

А тут еще родители Квидо вздумали перевести его в бенешовскую гимназию уже на следующий год.

– Все-таки год не потеряешь, – убеждал его отец, считавший про себя всю девятилетнюю школу лишь бездарным препятствием на пути Квидо к карьере. – В двадцать два сможешь получить диплом, а в двадцать три обскачешь всех остальных на целый год!

Но пока что Квидо терзало одно: рядом с Ярушкой, решившей, напротив, окончить девятый, после каникул может оказаться какой-нибудь из ее высоких, мускулистых одноклассников. Эту картину Квидо по-всякому рисовал себе и домысливал, так что вскоре она стала для него источником невыносимой муки. Все эти сильные, хвастливые, прыщавые мальчики с пробивающимися усиками были ему заранее ненавистны. И когда бы Квидо ни сравнивал свои редкие, а на пижаме с рисунком и вовсе неприметные следы эякуляции с истинным половодьем, которое якобы еженощно переживали они, он с немалой яростью вспоминал бабушкину немясную, а стало быть, как он полагал, неполноценнуюкухню.

«Всем привет – мяса нет!» – кипятился он втихомолку.

– Скажи еще спасибо, что Ярушка вообще собирается в гимназию, – успокаивала его мать. – Через год там встретитесь… А что бы ты делал, вздумай она идти в медучилище?

– Не знаю, – уныло признался Квидо.

С приближением срока подачи заявления о приеме в гимназию отец Квидо стремился усилить воспитательное воздействие на сына. Он полагал, что его бесспорные и многими восторженно принятые трудовые успехи, увенчанные недавней командировкой в экзотическую Японию, дают ему все основания для применения подражательногометода; однако Квидо в силу своей пубертатной критичности отказывался признать даже такую очевидную и жизнью подтвержденную истину, гласящую, что счастье человека прямо пропорционально выраженной в километрах длине его служебных командировок, и отец вынужден был иногда прибегать, пусть нехотя, к принудительномуметоду.

– Гав! Гав! – провокационно тявкал Квидо всякий раз, когда отец приходил заниматься с ним. А однажды, когда тот принес уже заполненный бланк о приеме в гимназию, он и вовсе в знак протеста надел на себя строгий ошейник.

Отец несомненно желал Квидо добра, более того, желал самого прекрасного, что только мог представить себе. В конце концов, речь шла не о том, начнет ли Квидо учиться в гимназии годом раньше или позже, и даже не о том, что в дальнейшем он успешнее остальных займется математикой или химией; речь шла о гораздо большем: отец хотел – по крайней мере, отчасти – сократить для сына изнурительно извилистый путь Познания Жизни, изобразив ему этот путь в пока непостижимых для Квидо подробностях и с той труднодоступной отдаленной точки, откуда он, сын, уже отчетливо виден и куда он, отец, спустя долгие годы наконец-то добрался. А поскольку это Познание он решил преподнести сыну совершенно безвозмездно, из самых добрых отцовских побуждений, он никак не мог взять в толк, почему Квидо от такого рода благодеянияупорно отказывается.

– Он еще не однажды возмущался такой моей тупостью, – рассказывал впоследствии Квидо. – Не преуспев в своих педагогических потугах на суше, он отправился с нами летом в Болгарию и прожужжал мне все уши наставлениями в воздухе, в самолете, а затем в воде, в море, словно искал особые физические условия, в которых можно-таки передавать свой опыт.

Примерно в то же время Квидо написал свой первый рассказ, назвав его «Лавка Жестокость».

Действие его происходит в некоем вымышленном магазине, где на низеньких, но просторных прилавках расположен один-единственный товар: живые мальчики, помещенные в прозрачные, слегка приоткрытые коробки. К правой руке у них привязаны товарные ярлыки с именем, размером и ценой. Говорить они, естественно, не могут.

Покупательницы, напротив, одни девушки, и среди них, конечно, Ярушка. Они с трудом толкают вдоль полок огромные коляски и тщательно выбирают товар, осматривая не только одежду мальчиков, но и их глаза, рот, зубы, изучают цвет волос и чистоту кожи, слой подкожного жира и объем мускулов, рост, фигуру, форму ног и, наконец, их половые органы, проверяя, покрылись ли они растительностью или еще нет. Качество выставленных мальчиков они, естественно, сравнивают и во всеуслышание оценивают. При выборе иной раз им на помощь приходят продавщицы, сильно накрашенные взрослые женщины с огромными грудями.

– А черноволосых, высоких и загорелых у вас уже нет? – спрашивает у одной из них Ярушка.

– Нет, остались только незагорелые, загорелые были утром, – отвечает продавщица вполне любезно. – Их сразу же разобрали.

В одной из коробок стоял, разумеется, Квидо. Девушки, в том числе и Ярушка, более или менее равнодушно проходили мимо. Порой отпускали то или иное замечание.

– Купи этого маленького очкарика! – подначивали они друг друга.

– Спасибо, даром не надо! Купи его сама!

Квидо переписал рассказ красивым почерком и в один прекрасный день вручил его Ярушке.

– Странный, – сказала, прочтя рассказ, Ярушка. – Странный и глупый.

Квидо, покраснев, криво ухмыльнулся.

– Что ж, вы их так выбираете! – сказал он с вызовом.

– Не я! – сказала Ярушка. – И вообще я не хочу, чтобы ты писал про меня!

VI

1) Карьера отца Квидо кончилась на склоне лета тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, причем так же внезапно, как и началась.

Правда, уже прошлой осенью случилась одна, казалось бы, пустяковая история, в которой иной, у кого на такие вещи особый нюх, мог бы углядеть некую увертюру, некий первый симптом будущего кризиса: маленький Пако – точно таким же образом, как когда-то его старший брат, – сбросил, играя в детском саду в кегли, застекленный портрет президента, но на сей раз уже, конечно, не Людвика Свободы, а Густава Гусака.

Падающая рама и длинные острые осколки стекла и на сей раз, по счастью, никого не задели. Однако нельзя было бы утверждать, что сброшенный портрет никому не навредил: одна из старших воспитательниц мгновенно вспомнила подобный случай с Квидо и каждому встречному и поперечному рассказывала об этом как о некоей невероятной случайности.И потому упомянутый эпизод вскоре получил широкую огласку и далеко не каждому представлялся всего лишь забавным.

– Будь внимательным к таким вещам, – сказал отцу Квидо Шперк. – Люди могут усмотреть в этом взаимосвязь.

– Он же ребенок… – растерянно оправдывал младшего сына отец.

– То-то и оно! – сказал Шперк. – Недооцениваешь!

– Ставлю доллар против спички, что наш балбес сделал это нарочно, дабы сравняться с Квидо, – кричал дома отец, в чьей фразеологии в то время сквозила подсознательная мечта отправиться в служебную командировку еще и в Соединенные Штаты.

– А почему ты кричишь на меня? – спрашивала мать Квидо вполне обоснованно.

– Нормальные дети, когда катят по полу шар, не сбрасывают портрета, что висит в двух с половиной метрах над полом, – не уставал кричать отец. – Нет, нормальные дети портретов не сбрасывают!

– Уж не винишь ли ты меня в том, что я родила двух ужасно бездарных игроков в кегли? – спокойно сказала мать.

– Нет, не виню! – орал отец и в приступе слепой злобы влепил Пако пощечину.

Пако расплакался.

Квидо встал перед братом, чтобы защитить его собственным телом.

– Ты что, в своем уме? – закричала возмущенно мать. – Ты почему его бьешь? Совсем ополоумел!

Она с усилием подняла Пако на руки.

– Это ему и за папу и за маму – из-за него мы теперь ссоримся, – сказал отец растерянно.

Мать вытерла мальчику слезы и выставила за дверь.

– Тебе надо было влепить ему еще одну, – насмешливо сказала она. – За Гусака.

– Это была первая политическаяпощечина, которую получил Пако, – рассказывал впоследствии Квидо.

2) Итак, отец Квидо старался быть внимательным к таким вещам.И было это вовсе не просто, кроме прочего еще и потому, что в Сазаву после высылки из Праги переселился на постоянное проживание Павел Когоут, с января подписант «Хартии 77». [43]43
  «Хартия 77» – документ, подписанный в 1977 г. группой чешских правозащитников (среди них Вацлав Гавел, Людвик Вацулик, Иржи Гаек, Зденек Млынарж и другие), требовавших соблюдения прав человека в соответствии с Хельсинкскими договоренностями.


[Закрыть]Если родители Квидо видели его и раньше, когда он лишь изредка наезжал сюда, то было в высшей степени невероятно не встретить его сейчас.

Случилось это одним субботним утром в местном универмаге. Позднее, пытаясь восстановить в памяти эту встречу, они никак не могли прийти к единому мнению: кто из них первым увидел преследуемого драматурга и, следовательно, обязан был подать сигнал к отступлению. Мать Квидо утверждала, что заметила его только в тот момент, когда он – лицом к ней– склонялся к голубым молочным пакетам; а поскольку она как раз направлялась к полкам (отец наверняка это помнит) за хрустящим картофелем и за маслом, то избежать встречи можно было только в том случае, если как-то неловко развернуть тележку с продуктами и улизнуть. Хотя отец и допускал мысль, что она заметила Павла Когоута лишь у молочных пакетов, тем не менее он настаивал на том, что драматург стоял лицом к пакетам– что, впрочем, весьма логично, – а следовательно, спиной к ней,и посему у нее было достаточно времени вполне спокойно и ловко развернуть тележку и уйти, как сделал бы любой покупатель, вспомнивший вдруг, что с предыдущей полки забыл взять – ну, предположим, овсяные хлопья.

– Короче говоря, твое утверждение, что ты не могла избежать встречи, довольно сомнительно, – заключил отец.

– Не более сомнительно, чем и твое утверждение, что все то время, пока я стояла у этой полки, ты рассматривал дату на консервной банке с мясным завтраком, хотя никогда этого не делаешь, ибо отлично знаешь о своей фантастической способности есть без всяких последствий даже самое тухлое мясо – это ты неоднократно мне доказывал, в последний раз в позапрошлом году на берегу Лужнице.

– Какая демагогия! – защищался отец. – Если на берегу Лужнице я и съел колбасу, которая в хмуром утреннем свете показалась вам почему-то позеленевшей, то вовсе не потому, что я был уверен в своем вполне возможном иммунитете против ботулотоксина, а потому, что по определенным причинамдаже старое мясо предпочитаю свежим овощам.

– За исключением югославского лечо, – вскользь заметила мать Квидо.

– Но уж коль ты упомянула о нашем спортивном прошлом, – продолжал отец, как бы пропуская мимо ушей ее реплику, – я должен заметить, пусть мне и не хотелось бы копаться в таких смешных мелочах, что каждый мало-мальски опытный спортсмен, занимающийся греблей, угадывает направление лодки по движению носа, а он – говоря о твоей тележке с покупками – направлялся не к полкам, а прямо к молочным пакетам.

– Кто-нибудь мне может сказать, о чем идет речь? – спросил Квидо.

– Оставь, – осадила его мать, – ни о чем.

– Напротив, – провидчески сказал отец, – обо всем.

– В определенном смысле он не ошибся, – утверждал впоследствии Квидо.

– Привет, Павел, – сказала тогда с сияющей улыбкой мать Квидо Павлу Когоуту, давая тем самым понять продавцам, покупателям и не в последнюю очередь самой себе, что не боится заговорить на таком бойком месте со столь знаменитым теперь диссидентом.

Отец Квидо, который несколько изменился в лице, в последнюю минуту решил сделать веселую мину.

Павел Когоут, естественно, мгновенно узнал незабываемую Яну из своей пьесы «Хорошие песни», а впоследствии свою приятельницу по театру – впрочем, не прошло и двух лет, как в последний раз они виделись в Сазаве, – и в его глазах появился проблеск неподдельной радости:

– Привет!

Но потом он как-то смешался и вернулся к тому сдержанно-любезному тону, который уже давно выработал в себе для подобных встреч и который имел лишь одну цель: относиться с особой настороженностью к тем, с кем в данный момент он разговаривает. Однако и по прошествии нескольких минут улыбка на лице матери Квидо не увяла, и посему он решился произнести столь расхожую вежливую фразу, какую в последнее время произносил весьма редко, ибо понимал, что в его устах она тотчас оборачивается жестким психологическим нажимом.

– Заходите как-нибудь – когда вам будет удобно, – сказал он с некоторой оглядкой.

Не желая показаться невежливым, он, видимо, при этом пытался оставить им некий необходимый простор для отступательного маневра, который был бы вполне понятен ему.

– И случилось то, что случилось. Роковая минута, – сказал Квидо редактору.

Никто, конечно, и не подозревал о ее приближении. Ни отец Квидо, ни мать Квидо, ни соотечественники, проходившие мимо, ни даже жужжащие над пахучими сырами мухи. Родители Квидо, как и большинство супружеских пар, вращающихся в обществе, в течение долгих лет непроизвольно разрабатывали целую систему бессловесного общения: от знакомых, как бы случайных жестов, взглядов и экивоков вплоть до столь маловыразительных знаков, как то: быстрый вздох, едва слышное причмокивание или практически неприметное топтание на месте, – однако эта обычно безотказно действующая система на сей раз не сработала, причем совершенно неожиданно, ибо раньше они с успехом уклонялись (даже не без определенной элегантности) от приглашений весьма настойчивых.

– Если бы речь шла о письменном приглашении, я на все сто уверен, что они не приняли бы его, – утверждал Квидо. – Дня этого у них было бесконечно много веских аргументов. Но так, лицом к лицу… Это было достаточно сложно. Для этого они были слишком воспитаны.

– А что, если сегодня вечером? – с восторгом предложила тогда мать Квидо и возвела затуманенные очи к мужу.

– Что ж, я – за! – просиял отец Квидо и почувствовал резкое покалывание за грудиной.

– Сегодня? – Павел Когоут был приятно поражен столь спонтанным ответом. – Ну и отлично!

– А может, зажарим цыпленка? – Превозмогая боль, мужественно спросил отец Квидо и кивнул в сторону холодильной полки. – Вот я сразу два и куплю!

Мать Квидо одарила мужа восхищенным взглядом.

– Одного, – весело сказал Павел Когоут. – Второго куплю я.

3)

 
Нам покорятся бури, ненастья и тоска,
Пусть жизнь взлетает вольной птицей,
И пусть любовь вся в песню превратится,
Что радостно взмывает в облака! —
 

декламировала мать Квидо со смесью иронии и сентиментальности, когда в тот знаменательный день, собираясь на условленный пикник, прихорашивалась перед зеркалом.

– Если бы я хотел водить дружбу с оппонентами режима, я мог бы остаться в Праге, – для вида сетовал отец Квидо, но на самом деле был весьма восхищен собственным мужеством. – Не для того я бежал в деревню, чтобы поджаривать с ними цыплят!

– Цыплята – это твоя идея, – с улыбкой заметила мать Квидо, не отрывая взгляда от зеркала.

– Под цыплят я запросто подведу базу, но мне любопытно, как ты будешь объяснять встречу с этими оппонентами?

– Что цыпленок, что петух [44]44
  Когоут (Kohout) – по-чешски «петух».


[Закрыть]– один черт, – пошутила мать Квидо. – Впрочем, нам вовсе не обязательно идти туда…

– Именно обязательно, – вздохнул отец. – Из-за твоей картошки и масла нам придется туда идти!

– Нет, из-за твоего мясного завтрака! – Мать Квидо в последний раз взглянула на себя в зеркало. – Ну, как я выгляжу?

– Бог ты мой! Она меня еще спрашивает, как она выглядит!

– Послушай, может, детям пойти с нами? – вдруг спросила мать Квидо. – Квидо мог бы прочесть свой рассказ.

В ее предложении – как правильно понял отец Квидо – смешивалась здоровая материнская гордость с несколько менее здоровой перестраховкой: если наряду с цыплятами будут еще и дети, наверное рассуждала она, встреча может выглядеть не столь конспиративной.

– А почему бы нет? – сказал отец Квидо.

Лишь после того как Павел Когоут и его жена Елена ввели своих гостей в курс последних внутриполитических событий и ознакомили их, в частности, еще и с фактом, что они постоянно находятся под колпаком Госбезопасности, отец Квидо понял, в какой серьезной пьесе – пусть в роли зрителя – ему предстоит участвовать. Чтобы чем-то занять руки, он возложил на себя обязанность переворачивать шампуры, но изображаемый им при этом восторг гурмана не мог до конца скрыть его нервозности. Его причмокивания, которыми он сопровождал свои замечания по поводу золотисто-хрустящей корочки, никого не могли ввести в заблуждение – тем более что он поминутно смотрел на часы и на небо, словно никак не мог дождаться наступления темноты. А один-единственный кусочек куриной грудки, который он в кричащем противоречии со своими гастрономическими восторгами проглотил, чуть позже с не очень убедительным объяснением срыгнул в живую изгородь.