Текст книги "Дивен Стринг. Атомные ангелы"

Автор книги: Михаил Харитонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

ГЛАВА 2

Владимирильич Лермонтов мастерил атомную бомбу. С её помощью он намеревался погрузить Америку в хаос, из которого поднялся бы новый мир – безумный мир неограниченного насилия.

Он любил безумие и насилие и считал себя их служителем. Хаос придавал ему сил и помогал работать чётко и аккуратно.

Лермонтов был не первым, кто пытался взорвать атомную бомбу в центре Нью-Йорка. Обычно этим занимались слабоумные маньяки. Лермонтов их презирал. Он не был слабоумным, не был он и маньяком. Во всяком случае, обыкновенным маньяком.

Его мать была коммунистической активисткой, отец – потомком русских эмигрантов из старинного черносотенного рода. От отца он унаследовал фамилию, мать дала ему имя, а также кое-что посущественнее – номера тайных счетов запрещённых коммунистических организаций. Кроме того, мать привила сыну вкус к безумию и анархии, а отец – любовь к насилию и дисциплине. Вместе они воспитали совершенного воина Хаоса.

Отец Лермонтова погиб жалкой, ничтожной смертью. Его убило традиционное развлечение русских погромщиков – лизание ядовитой галлюциногенной жабы из отравленных вод Волги. Однажды жаба съела таблетки «экстази», приготовленные его женой для заседания тайной партячейки. В тот день её поры выделили воистину адскую смесь. Отведав её, Лермонтов-старший в приступе достоевщины зарубил себя топором.

Маму Лермонтов-младший убил сам, удушив отцовской жабой. Он это сделал не из-за кризиса доверия, как нормальный американец, а хладнокровно и осознанно – чтобы исказить свою клиническую картину и обмануть врачей.

Ему повезло: дело расследовали невнимательные и безответственные люди. Они быстро выписали Лермонтову стандартный диагноз и отправили на коррекцию в Центр Пиаже. Там ему сделали лоботомию – точнее, думали, что сделали: Владимирильич подкупил лечащего врача, и вместо части мозга ему удалили аппендикс. Таким образом он вышел на свободу, сохранив в неприкосновенности свой интеллект – холодный и острый, как бритва, свободный от чувства любви и сознания ответственности.

Лермонтов жил в подвале клиники для слабоумных детей. Для отвода глаз он снимал лофт в Квинсе, вблизи аэропорта, но появлялся там редко – только чтобы оплатить счета. Его настоящим домом был тёмный, смрадный подвал, в котором он ютился, подобно червю.

Большую часть его жилища занимал лазерный плутониевый вибровакуумный пресс. Он позволял изготавливать компоненты атомного оружия из сырого плутония. Он был создан в тайных террористических лабораториях КГБ и попал в руки Владимирильича через коммунистические контакты матери.

Оставшееся место занимали холодильники и контейнеры. Как всякий безумец, Лермонтов дорожил своим здоровьем. Он ел только органическую пищу, пил только натуральную, генетически неизменённую, воду. Кроме того, каждый день он тратил полтора часа на изучение математической теории хаоса: погружая в него Америку, он хотел знать, во что же именно он собирается её погрузить.

Каждое утро он подтягивался на обрезке водопроводной трубы, вмурованном в стену подвала. Пока что его личный рекорд составлял восемьдесят четыре подтягивания. Лермонтов собирался довести свой результат до ста, прежде чем взорвать бомбу. Он надеялся, что стальные мышцы помогут ему выжить в мире неограниченного насилия.

Владимирильич снова взялся за очередную коробку из-под кукурузных хлопьев, где лежал плутоний для нового сегмента бомбы. Он был горячим на ощупь: процент радиоактивного изотопа в нём был близок к критическому.

Коробки он получал по почте от своего единственного союзника, такого же воина Хаоса, как и он сам. Он никогда в жизни не видел этого человека. Тот иногда звонил ему и давал краткие инструкции.

Лермонтова не интересовало, откуда берутся коробки с плутонием, кто их присылает и с какой целью. Всё это было неважно. Его интересовал результат. Результатом должно было стать торжество хаоса. Всё остальное не имело ни малейшего значения.

Безумец заглянул внутрь монтируемого заряда. Осталась всего две дольки.

Тень улыбки пробежала по его бледному лицу, зловеще сверкнул оскал. Недавно Владимирильич вставил себе сверхпрочные металлокерамические зубы. Он надеялся, что такие зубы помогут ему выжить в мире неограниченного насилия.

Лермонтов извлёк из посылки и с удовлетворением пощупал тёплый комочек опасного вещества. Положил его в пресс, завинтил внешний кожух и включил ток. Подумал о том, что через шесть часов вибровакуумного воздействия бесформенный плутониевый самородок превратится в острый, как бритва, кусочек смерти.

Всё ещё улыбаясь, безумец подошёл к турнику. На этот раз он намеревался подтянуться девяносто раз.

ГЛАВА 3

– Здравствуй, сынок, – донеслось из переплетения трубок и проводов.

– Здравствуй, ма, – с нежностью сказала Люси.

Когда-то у Люси была биологическая мать. Во время беременности, когда определяли пол ребёнка, она была введена в заблуждение невнимательной медсестрой, которая сказала, что у неё будет мальчик. В результате она оказалась психологически не готовой к рождению девочки. Она бросила мужа и ребёнка и отправилась волонтёром-добровольцем в Западную Африку, где и погибла, пытаясь накормить местные примитивные племена американской гуманитарной помощью – обезжиренными низкоуглеводными продуктами.

Дочь росла без матери, что плохо отражалось на её индивидуальном развитии. Отец чувствовал ответственность за происшедшее и поэтому решил заменить маленькой Люси мать, для чего сменил пол. Увы, это привело отца к потере доверия к собственному телу: мужское подсознание отвергало навязанную извне женскую роль.

Во время очередного кризиса идентичности отец Люси попыталась задушить дочку своими колготками, но не довершила дела, так как увлеклась новой идеей – выбросилась из окна. Она упал на крышу мусоровоза, в котором спрятался маньяк, бежавший из больницы святой Анжелы, фанатичный поклонник национального американского героя, доктора Лектора. Тот попытался изнасиловать папу и одновременно отъесть ей груди, но завяз зубами в силиконе и не смог освободиться. В таком виде несчастная довезла его до ближайшего полицейского патруля, где маньяка пристрелил полицейский. Лёгкая пуля со смещённым центром тяжести прошла сквозь тушу психопата и через член проникла в тело его жертвы, превратив органы таза в кровавую кашу. Ей спасли жизнь, но она остался навеки прикована к аппаратам искусственного дыхания, кровообращения и гемодиализа. Кроме того, отец частично ослепла и фрагментарно потеряла память. Его воображение заполнило пробелы фантазмами. В частности, он помнила, что Люси – её дитя, но обычно считала её не дочерью, а сыном, а в плохие дни – племянником, иногда даже внучатым.

Уисли никогда не разуверяла отца: это было бы жестоко, безответственно, и к тому же разрушило бы то хрупкое доверие, которое оставалось между ними.

Она посмотрела в глаза своей папы. Тот посмотрела на неё как-то недовольно, свирепо и в то же время грустно и с недоумением.

– Мне снился плохой сон, племянничек, – пожаловалась отец и впала в истерическую кому.

Люси подождала, пока отца приведут в чувство. За это время она успела посмотреть модный журнал, забытый сиделкой. Пролистала каталог вибраторов. Она ими не пользовалась, предпочитая плющевого мишку, но считала, что эти устройства освобождают женское начало от доминирования самцов – во всяком случае, так утверждала её психоаналитик Кисса Кукис.

Наконец, отец пришла в себя, помочилась с кровью, – это был хороший симптом, – пробормотала под нос короткую католическую молитву и сказала:

– Мне снился плохой сон, сынок. Меня хотят убить. И тебя тоже, мой сладенький.

– Кто именно? – спросила Люси без интереса.

– Человек, – шёпотом сказала отец. – Человек в зелёном. Он подошёл уже очень, очень близко, – прошептала он синеющими губами.

Люси устало вдохнула. В последнее время отцу всё время снился человек в зелёном.

– Что он хотел? – на всякий случай спросила Уисли.

– Он носит в себе смерть. Он хочет уничтожить всё, что нам дорого, – прошептала отец, готовясь к очередной клинической смерти. Обычно она наступала на третьей минуте разговора.

Уисли привычно проталкивалась между суетящихся реаниматоров, думая о том, что одиночество – худшее из лекарств, которыми нас пичкает жизнь.

В этот момент зазвонил мобильник.

– Каки-завоняки, – сообщил голос и отключился.

– О Господи, – вырвалось у Люси.

– Пожалуйста, не упоминайте конкретного Бога, – строго заметил реаниматор, колдующий над содрогающимся телом её папы-мамы. – У нас лежат люди самых разных вероисповеданий и убеждений, это может оскорбить их религиозные чувства.

– Извините, я не имела в виду ничего определённого, – пролепетала Уисли, с остервенением запихивая мобильник в переполненную сумочку.

Она не заметила, как оттуда выпал маленький блестящий ключик. Мягкое пластиковое покрытие скрало звук падения.

В лифте она рассеянно подумала, что, похоже, кое-что потеряла. По дороге она, может быть, вспомнила бы, что именно – но на выходе из больницы мимо её уха просвистел кусок бетона. Она едва успела увернуться.

Напуганная, она побежала к машине.

ГЛАВА 4

– Мама, – сказала маленькая Биси, – принесли твой журнал.

Серафима Найберн почувствовала, как сердце колотится у неё в груди, подобно птице, бьющейся о железные прутья клетки. Чтобы успокоиться, она обвела взглядом стены комнаты. Серые пятна картин вселяли в душу тревогу, но и надежду.

Она положила руку на пульт инвалидного кресла и привычным движением вдавила кнопки в подлокотниках до упора. Мотор зажужжал, и женщина поехала по ворсистому ковру навстречу своей судьбе.

Жизнь Серафимы была простой и бесхитростной, как и она сама. В шесть лет она потеряла обе ноги: одну оторвало взрывом газового коллектора, вторую ей отрубила топором накачавшаяся амфетаминами мать, как раз в тот самый день, когда её собрались отправить в клинику для психохроников. Обычная американская история. Впрочем, как выяснилось, потеря была не столь уж и значительной – всё равно перелом позвоночника в автокатастрофе, случившейся через два года, навеки парализовал нижнюю часть её тела, так что ноги только мешали бы. Во всяком случае, Серафима считала, что ей повезло: она всегда старалась видеть светлую сторону в любых житейских неурядицах.

Гораздо хуже была аллергия, отнявшая у неё радость еды и питья. Она могла есть только обезжиренные салатные листья и пила лишь дистиллированную кака-калу-лайт. Мир ароматов тоже был закрыт для неё – большинство запахов вызывало у несчастной аллергические отёки. Даже алкоголь, этот коварный, но верный друг несчастных душ, и тот был для неё категорически противопоказан, как и все наркотические средства, вплоть до самых безобидных. Это тоже можно было бы счесть удачей – хотя иногда Серафима думала об этом иначе.

Но самой страшной бедой оказался дальтонизм. Мир, созданный Господом разноцветным, был для Серафимы серым, как самый пасмурный день в году. Но в сердце девушки царило безграничное доверие к бытию и жили все цвета радуги. Она верила, что ей суждено славить Бога в красках. В монастырском приюте для детей-инвалидов она тратила всё свободное время – которого у неё было немного – на то, чтобы научиться различать оттенки серого, а карманные деньги тратила на тюбики с гипоаллергенным акрилом и баночки с природной гуашью.

Серафима никогда не задумывалась о личной жизни и не надеялась иметь детей, но ей снова повезло. Когда ей исполнилось четырнадцать лет, монастырь захватила банда уголовников, бежавших из федеральной психиатрической тюрьмы. Они продержались в монастыре неделю, взяв детей и монахинь в заложники. Безногую девочку было удобно насиловать. Серафима нашла в себе силы порадоваться тому, что это делают это именно с ней – ведь она всё равно ничего не чувствовала, а другим детям досталось меньше боли и страданий. К сожалению, у неё обнаружилась аллергия на сперму: слизистые оболочки отекали так сильно, что преступники отступились и переключились на других. От их неистовства погиб даже ручной хомячок, единственный друг девочки. Серафима считала, что эта смерть её совести – будь её тело терпимей, злодеям не пришло бы в голову так поступать с беззащитным животным.

Через полгода после того, как преступников уговорили сдаться, выяснилось, что Серафима беременна. Пошли разговоры об аборте, но маленькая Серафима готова была отстаивать своё право на материнство. На помощь ей пришли добрые и ответственные конгрессмены, которые запретили в её штате узаконенное детоубийство.

Серафима была счастлива. Она знала не понаслышке, что одиночество – худшее из лекарств, которыми нас пичкает жизнь. Но теперь она была не одинока. У неё под сердцем совершалось величайшее из таинств земных, и она была готова была взять на себя ответственность за дитя и подарить ему всю любовь и нежность, которую она столько лет копила в средоточии своего существа, подобно драгоценному нектару.

Младенца извлекли из окровавленного чрева девочки живым и здоровым. Это была девочка. Имя ей придумал хирург, делавшей кесарево сечение. Накануне у него умерла жена, тридцать восемь лет пребывавшая в бессознательном состоянии – после того, как на свадьбе подавилась чизбургером с повышенным содержанием холестерина. Хирург бесконечно любил свою супругу и тяжело пережил её смерть, но даже этот удар не смог сокрушить его мужественной души, исполненной любви и ответственности. Он всё сделал правильно, и лишь попросил Серафиму, чтобы девочку назвали Бисальбуминией, в память о первой строчке диагноза его покойной супруги. Серафима не могла отказать человеку, чьи руки помогли явиться на свет её ребёнку.

Жизнь Серафимы и Бисальбуминии – мать звала её Биси – была трудной, но исполненной доверия, ответственности и любви. Серафима рисовала картины, подобные радуге: Биси стала её глазами. Пейзажи и натюрморты художницы расцвели настоящими красками: дочь подавала матери нужные тюбики, так что Серафиме больше не приходилось гадать, как отличить светло-фиолетовый оттенок от тёмно-лилового.

Неделю назад прошла её первая выставка. Картины, цветущие красками, исполненные любви и доверия, очаровали посетителей – но не критиков. Те любили совсем другие полотна – исполненные ужаса, ненависти и боли.

Тут Серафима узнала о себе последнюю и самую ужасную вещь: у неё была острейшая аллергия на критику. Каждое недружественное слово о её картинах, напечатанное на бумаге, буквально убивало её. После чтения журнала "Артс Америкэн" её лицо покрывалась кровавой сыпью, а если разбору её творчества было посвящено больше абзаца, с ней обычно случался припадок. Один такой припадок стоил ей мизинца на правой руке – кресло опрокинулось и никелированный поручень размозжил ей палец. В другой раз ей чуть было парализовало ноги – к счастью, их у неё не было и к тому же их уже парализовало. Но каждый следующий номер журнала мог принести ей новые страдания.

И особенно Серафимы боялась доктора Гейдара Джихада, самого модного арт-критика Нью-Йорка и самого страшного врага всего того, что она любила и во что верила.

Этот человек не верил ни во что и был абсолютно безжалостен. Своими рецензиями он буквально уничтожал талантливых художников, глумился над их творческими порывами, скальпелем беспощадного анализа рассекал трепещущую плоть их творений и всюду находил язвы вторичности, метастазы дурного вкуса, трупные пятна творческой немощи. Он причинял боль и наслаждался этим.

Найберн раскрыла журнал "Артс Америкэн" – так, как бросаются с моста. Она была готова – ну, или почти готова – к рецензии, к удушающему удару, разящему домкрату жестокосердия.

Но на сей раз ей повезло. Рецензии доктора Джихада в этом номере не было.

ГЛАВА 5

Рой сидел в пластмассовой клетушке и уныло разглядывал порнографический журнал, с привычным отвращением скользя глазами по выпуклостям обнажённых красоток.

Рой был геем. Разумеется, он не стыдился этого, к тому же открытая гомосексуальность быстро продвинула бы его по службе. Но он продолжал изображать любителя женщин, чтобы иметь возможность делать вид, что хочет Люси. Он понимал, что та нуждается в мужском внимании к себе, особенно его стороны – ведь он был так похож на её отца. В такой ситуации публичное раскрытие своей подлинной ориентации было бы безответственным поступком, потому что Люси перестала бы чувствовать к нему доверие. Поэтому Рой продолжал покупать порнографические журналы с сиськами, которые терпеть не мог.

– Привет, Рой, – бросил в его сторону Обадья Смит, пробегая мимо.

Рой напрягся. Чернокожий Обадья с его гибким телом привлекал его, но Рой контролировал свои желания. К тому же Обадья, похоже, был натуралом, и, как афроамериканец, имел на это право. Приставания к Смиту могли быть истолкованы как извращённая форма расизма. Рою хватало неприятностей из-за его негативистского отношения к гермотрансвеститам, чтобы вляпаться ещё и в это.

– Эй, тебя ищет Носорог, – это был снова Обадья Смит.

Рою мучительно захотелось прильнуть губами к запылённым форменным брюкам Обадьи, но он вовремя сдержал себя.

– Что ему надо, старой заднице? – проворчал он, откладывая в сторону опостылевший журнал.

Носорогом называли Иеремию Амадея Каина Буллшитмана, начальника отдела. Он был создан для того, чтобы стать шерифом в каком-нибудь городке времён Дикого Запада, но судьба ошиблась в расчётах и зачем-то произвела его на свет в XXI веке, где его талантам не находилось применения. Накопившуюся злость он частенько срывал на подчинённых. Тем не менее, Иеремии доверяли: в сердце этого грузного, грубоватого человека всегда находилось место для ответственности за подчинённых и любви к работе. Он верил в старые добрые американские ценности. За это ему прощали многое.

Рой тяжёло вздохнул и поднялся.

"Дерьмо", – привычно подумал он. "Ненавижу такие дни".

ГЛАВА 6

Маленькой Биси было очень страшно. С ней случилось то самое, чего она боялась всё это время. Она не смогла покакать вовремя. Зелёный Человек должен был прийти сегодня, а у неё ничего не было.

Уж как она старалась! Она даже съела уйму чернослива, который терпеть не могла, лишь бы порадовать Зелёного Человека. И в прошлый раз добыча тоже была очень скудной. Девочка боялась, что он рассердится и убьёт её маму.

Биси дрожала под одеялом, гадая, когда же он придёт. Обычно это случалось в три часа ночи, когда мама уже засыпала на своём инвалидном кресле, подложив под себя утку. Утром её заберёт чернокожая Рейчел, кубинка, бежавшая от Кастро и нашедшая любовь и заботу в доме Серафимы Найберн.

Увы, Рейчел в последнее время стала проявлять слишком много интереса к содержимому ночного горшка Биси. Девочка очень боялась, что она когда-нибудь узнает и начнёт её контролировать. Тогда Зелёный человек не просто рассердится, а разъярится. И мама умрёт.

На самом деле, кроме Зелёного Человека, у маленькой Бисальбуминемии было очень много проблем.

Увы, она была патологически здоровой: доктора исследовали её, но не нашли ни единой хвори, включая ту, имя которой она носила. Более того, тесты показывали наличие высокого интеллекта, и поэтому ей не доверяли ученики, а учителя занижали оценки. К тому же, несмотря на многообещающий цвет маминой кожи, Биси родилась белой, за что ей было очень-очень стыдно. Правда, её мама была инвалидом, а отец маньяком-насильником, но даже это не радовало, потому что у неё никак не развивались комплексы по этому поводу.

Ей было ужасно завидно, когда в школе перед занятиями ко всем детям подходили психоаналитики, а то и психиатры, делали мальчикам и девочкам всякие уколы и слушали их рассказы о том, как они боятся темноты и писаются в постель. И только к Биси никто не подходил, потому что она не боялась темноты и не писалась в постель. Однажды, когда ей было особенно грустно, она всё-таки напрудила в простыню. Но мама догадалась, что она это сделала нарочно, и отругала: оказывается, дело было не в том, чтобы пописать, а в том, чтобы делать это по-честному, то есть во сне и под влиянием подавленных комплексов.

Увы, в маленькой душе Биси почему-то не прививались комплексы и фобии. Все её попытки выработать в себе аутизм, маниакально-депрессивный психоз или хотя бы обычную неврастению кончались ничем. Напрасно она пыталась развить в себе страх перед подгузниками цвета маренго или желанием убить маму. Ничего не получалось. Она никак не могла запомнить, что такое маренго, а маму ей совершенно не хотелось убивать. С горя она пыталась очень много есть, чтобы растолстеть и заработать себе комплекс хотя бы на этом, но тело упрямо не желало приобретать лишний вес. Да что говорить! – даже её длинное и некрасивое имя почему-то не вызывало у неё ужаса и отвращения. Зато одна девочка из класса имела самый настоящий невроз – только из-за того, что её звали Мэри-Сью. Биси завидовала этой девочке чёрной завистью.

Правда, Биси боялась Зелёного Человека. Но он не был комплексом, детским страхом или хотя бы галлюцинацией: он был самый что ни на есть настоящий. Уж это-то она знала точно.

Биси познакомилась с Зелёным в апреле прошлого года.

Она как раз купила кисточки и гуашь для мамы и уныло плелась по улице, рассеянно наблюдая, как щенок лабрадора играет на газоне с чьим-то сердцем, на окровавленной плоти которого сиреневой люминесцентной краской было нарисовано сердечко и надпись "Fuck me, Святой Валентин". Умом она понимала, что нужно позвонить в полицию – видимо, в округе объявился новый маньяк – но ей ужасно не хотелось этого делать. По правде сказать, всё вокруг казалось ей каким-то смешным и глупым: и изумрудная трава газона, и красное сердце, и даже мамины картины, подобные радуге. Она не чувствовала ни любви и доверия, ни даже ненависти и боли. По правде говоря, ей казалось, что она сама и всё вокруг – дерьмо.

"Ненавижу такие дни", – подумала она.

И вот тут-то появился Зелёный Человек.

Он был высок и закутан в зелёный плащ. Из кармана у него торчал журнал, свёрнутый в трубочку.

– Каки, – сказал он девочке. – Каки-завоняки.

Биси поняла, что этот человек маньяк и он сейчас её изнасилует. Как она уже знала от мамы, учительницы и телевизора, рано или поздно это происходило со всеми белыми американскими девочками, которые не успели завести себе нормальные комплексы. Потом маньяка обязательно ловили и отправляли в психиатрическую клинику, а у девочки появлялось, наконец, какое-нибудь психическое отклонение, которую потом можно было лечить всю жизнь, проявляя ответственность и доверие.

Как происходит изнасилование, она тоже знала во всех подробностях от мамы и из телевизора. Судя по всему, это было не очень приятно, но другого способа приобрести психические травмы не осталось. Поэтому Биси только вздохнула и начала раздеваться.

– Не-е-ет, миленькая девочка, – сказал Зелёный Человек свистящим шёпотом. – Мне не нужны твои маленькие писики и попики. Мне нужны твои какочки-завонякочки. Которыми ты какиешь в свой маленький славненький горшочечек.

Девочка обрадовалась: маньяк и в самом деле был самый взаправдашний, потому что он говорил как все нормальные маньяки, на ломаном детском языке. Но от его желания поесть детских какашек, вполне естественного (если верить учительнице и телевизору), у маленькой Биси не могло возникнуть даже самого завалящего комплекса. К тому же она смутилась, потому что знала за своими какашками одну особенность: они не всегда бывали правильными, настоящими какашками.

– У меня плохие каки, сэр, – вежливо сказала она. – Они вам не понравятся.

– Мне нужны именно они, твои плохие какашечки, – ненатурально захихикал Зелёный Человек. – Ты будешь каждую неделю собирать свои плохие каки-завоняки. Иначе я убью твою мамочку.

– А как? – поинтересовалась Биси. Ей совсем не хотелось убивать маму Серафиму, но она решила на всякий случай выяснить, как это делается: вдруг это поможет ей приобрести хоть какой-нибудь невроз.

– О, я могу убить её на расстоянии, не пошевелив даже пальцем, – Зелёный Человек ухмыльнулся так зловеще, что Биси, наконец, стало страшно. – Я убью её вот этим.

Он достал из кармана номер журнала "Артс Америкэн" и покрутил им в руке.

Девочка знала, что такое журнал "Артс Америкэн". Мама получала его каждую неделю и каждый раз бледнела, когда открывала его. Поэтому она поверила Зелёному Человеку.

– Я могу раздавить твою мамусичку, как блоху, вот так, – сказал Зелёный Человек и скрипнул ногтями. – Но пока ты будешь приносить мне свои особые каки-завоняки, мамочка будет жить и рисовать свои глупенькие, смешные картиночки.

С тех пор маленькая Бисальбуминемия лишилась покоя. А теперь ещё и этот чёртов запор!

Самое же скверное, что у неё болел живот. И болел всё сильнее.