Текст книги "Серебряная тоска"

Автор книги: Михаил Юдовский

Соавторы: М. Валигура
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Чурка нерусская, – хохотнул татарчонок. – Будет исполнено. – И помёлся на кухню.

Я включил компьютер и вставил дискету в слот zipа. Мне смертельно захотелось ещё раз перечитать послание. Монитор замерцал звёздами, словно настоящее ночное небо, послышалась заунывная неземная музыка – не то марсианский гимн, не то псалмы в исполнени ансамбля херувимов, мающихся зубной болью. Затем чернота со звёздными родинками расступилась, точно волшебные дверцы из "В гостях у сказки", и по лазоревому экрану поплыл текст:

"Игорь. К тебе обращается Высший Разум. Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось вашим мудрецам. А тебе оно может присниться, если ты приобщишся ко мне. Как? Просто. Ложись в ночь на 27 ноября ногами на север, и мой разум вольётся в твой. Ты будешь знать ВСЁ. И не торопись скептически улыбаться.

Скепсис есть признак не Высшего Разума, но мелкого ума".

– Пип, пип, пип, – прокомментировал послание компьютер и выключился.

Некоторое время я по инерции ошалело глядел на экран. Затем откинулся на спинку стула.

– Вот именно, что "пип, пип, пип", – сердито пробурчал я.

– Ты что-то сказал? – спросил меня Руслан, входя с чашкой кофе и дымящейся сигаретой в руке.

– Я сказал: "пип, пип, пип", – сердито повторил я.

– Если ты ищешь рифму, то есть хорошая рифма "влип", – услужливо подсказал Руслан.

– Кто влип? Куда влип? – не понял я.

– Извини. Я думал, ты пишешь новый стих. Про "пип".

– Кофе поставил, сигарету мне дал и вон пошёл, – окрысился я.

– Что, плохая рифма? – удивлённо вскинул брови Руслан.

– Задушу, – коротко сообщил я..

– За рифму?

– За всё! И за рифму, и за... – тут я осёкся и подозрительно глянул на Руслана.

– А ну, признавайся, татарская душа, – твоя работа?

– Что – моя работа? – перепугался Руслан.

– Ну, вот это – "ноги на север"?

Руслан подошёл ко мне и участливо потрогал лоб.

– Что с тобою, Ига? Нехорошо себя чувствуешь?

– Счас здесь точно кто-то будет нехорошо себя чувствовать, – прорычал я. – Но сомневаюсь, что этим кто-то буду я.

– А кто?

Я издал рёв раненного тигра и заметался по комнате, чтобы кого-нибудь не убить.

– Ига, может, похаваем чего-нибудь? – робко пискнул из угла Русланчик.

Я остановился.

– Да. Пожалуй, это будет лучше всего. – Я устало вытер пот со лба. – А что есть?

– Картошка с грибами. Жареная. С белыми.

Я подошёл к Руслану и ласково потрепал его по волосам.

– Ты прощён, – сказал я ему.

– А можно узнать, за что?

– Да ни за что, – подумав, ответил я.

– Но ведь это же самодурство!

– А я и есть сам-дурак.

– Ну, и хорошо, – успокоился Руслан. – Значит, с этим разобрались. Пошли картошку чистить. Я как раз новый тупой нож купил.

Когда грибы и картошка, издавая дивный аромат, уже шкворчали на сковороде, Руслан сообщил следующую приятную новость:

– А к ужину выпьем по маленькой холодненькой.

– Это водки, что ли?

– Керосину.

– А почему ж тогда холодненькой? Керосин, я знаю, тёплым пьют. И, кстати, откуда у нас водка?

– Я не знаю, кто и зачем пьёт керосин тёплым, а водка у нас с твоего дня рождения. Заныкал одну бутылку.

Я смахнул невидимую миру слезу умиления и поцеловал Руслана в щёку.

– Ты бы побрился, – попенял я.

– Ты бы себе губы отрезал.

– А как бы я тебя стал целовать?

– Ладно, не отрезай.

– Ладно, не брейся.

– Никогда-никогда?

– Русланчик, давай водки выпьем.

– Водка – к ужину.

– А ложка – к обеду. Ну, всё, пора брать власть в свои руки.

– Возьми у меня.

– Чего?

– Ну, власть.

– О, Господи! – Я отодвинул Русланчика в сторону и проложил себе дорогу к холодильнику.

– Боже, что за пьяница! – простонал Руслан, глядя, как я сдираю с бутылки закрутку.

– Тебя не спросили. – Я плюнул закруткой в Руслана.

– Ещё глотка не выпил, а уже дебоширит, – заверещал Руслан. – Что же будет, что будет...

– Будет весело, – озорно пообещал я. – Эй, татарин, выпьешь с нами?

– А что мне остаётся делать, – вздохнул татарин. – Всё равно бутылка погибла.

– Рюмки доставай.

Руслан достал, я разлил, мы выпили.

– Дай занюхать. – Я наклонил голову Руслана к своему носу.

– А мне чем занюхивать? – спросил Руслан.

– Носом, естественно. Ладно, на, на, не плачь. – Я наклонил свою голову к его носу. Русланчик внюхался и чихнул.

– Что ты всё чихаешь, чихун? – обиделся я. – То плечо мне забрызгал, то вот причёску спортил...

– А вдруг я болен страшной чихоткой. – Руслан округлил от внезапного ужаса глаза.

– Как тебе помочь? – упавшим голосом спросил я.

– Есть одно средство, – умирающим голосом проговорил Руслан.

– Какое?!

– Помешай грибы с картошкой...

Я поспешно исполнил его последнюю волю. Руслан чихнул.

– Ааабманшик! – возопил я. – Не буду больше мешать грибы с картошкой.

– Тогда раскладывай их по тарелкам.

– А ты не будешь больше чихать?

– Никогда! – Руслан ударил себя кулаком в грудь.

Весомость клятвы потрясла меня. Я разложил наш ужин по тарелкам. Руслан чихнул.

– Это невыносимо! – взорвался я. – Ты лжёшь мне во второй раз.

– Водку разлей.

– И ты...

– И я чихну.

– Шут.

– Хам.

– Разливай.

– От разливая слышу.

Я схватился за голову.

– У меня, кажется, дежавю.

– Очень болит? – скорбно спросил Русланчик.

– Что болит?

– Дежавю твоя.

Я схватил Русланчика за шею и посадил его за кухонный стол.

– Вот тебе водка, разливай на двоих.

Русланчик потрогал свою шею и послушно разлил.

– С тобой, Ига, лучше не связываться, – с ужасом произнёс он.

– Только в постели! – Я поднял указательный палец. – Ну, приятного аппетита.

– Спасибо, барин. Кушайте и вы.

– Ладно, Федька, я сегодня добрый. Можешь со мной чокнуться.

– Благодарствуйте, Аким Яковлевич.

Мы чокнулись, выпили и испустили по слезе.

– А давай, – предложил Руслан, – я теперь буду Сасипатрий Матвеичем, а ты – Васькой.

– А зачем это?

– Ну дава-ай...

– Ну, давай.

– Васька, пшёл вон из-за стола!

Я отвесил барину подзатыльника.

– Революция, – захныкал барин.

– Наливай ишо! – велел я.

Русланчик послушно налил.

– А то по шее получу, – объяснил он.

– Верно, – сказал я, погладив его по головке.

Мы звякнулись рюмками и выпили.

– Грибки – первый сорт, – заметил я, закусывая.

– Угу.

Мы быстро расправились с ужином, допили водку и, слегка пошатываясь, направились в комнату.

– А чё, раскладушка правда сломалась? – спросил я.

– Не, конечно. А тебе на что?

– Эт я, выходит, маме наврал?

– А ты не знал?

– Знал. Каюс-сс.

– А зачем те раскладушка?

– А я на ней сегодня спать буду.

– Это ещё что за новости?

– Понимаешь... Наш диван на-пра-влен с запада на восток. А я читал сегодня в этом... как его... газете, что спать полезней всего с севера на юг.

– Я тоже хочу с севера на юг!

– Давай тогда диван передвинем.

Мы передвинули диван, сориентировав его с помощью компаса, разделись (Руслан два раза упал (пьянь!)) и легли.

– А теперь расскажи мне на ночь сказку, – попросил Руслан час спустя.

– Ну, слушай. – Я погладил его по голове, как ребёнка. – Жили-были Картавин и Базедова, а детей у них не было...

– Спокойной ночи, – сказал Руслан и засвистел носом, уткнувшись в моё плечо.

* * *

Когда я проснулся, Русланчик ещё спал. Но я знал, что он проснётся через пятнадцать минут. И сразу запросит кофе. Который же я ему и подам. Прямо в постель. С сигаретой. Не знаю, откуда я это знал. Просто знал, и всё.

Я встал и пошёл на кухню варить кофе. Открытая пачка сигарет лежала на журнальном столике, и я прихватил её с собой. В ту же секунду, когда кофе оповестил о готовности взбегающей пеночкой, из комнаты послышалось мычание Руслана:

– Кофе! Бжалуста! И сигарету! Тоже бжалуста!

– Уже несу!

И я выскочил из кухни с чашкей кофе в одной руке и пачкой сигарет в другой.

– Спсибо, – блаженно промяукал Руслан. – А твой кофе где?

– А мне что-то не хочется.

– Как не хочется?

– А вот как-то так.

– Не узнаю брата Колю.

– Привыкай.

– К чему?

– К результатам вашего розыгрыша.

– ???

– Вы хотели дать мне сверхзнание? Спасибо, вы мне его дали. Теперь не обижайтесь.

Лоб Руслана в какое-то мгновение покрылся испариной.

– Сверхзнание? – спросил он.

– Я спал ногами на север, – ответил я.

– Но ведь это же бред... Это же шутка...

– Да-да, шутка. Но некоторые шутки оказываются всерьёз, – без тени улыбки откликнулся я.

– Так ты хочешь сказать, сверхзнание...

– Уже во мне.

Русланчик с минуту сверлил ладонью лоб, а потом расхохотался:

– Я понял. Ты догадался про розыгрыш и решил ответить на него таким же розыгрышем.

– Да, Русланчик, – вздохнул я, – да, как всё просто. Пей кофе и иди на работу.

Тебе сегодня предстоит очередной неприятный разговор с шефом.

Русланчик со страхом взглянул на меня.

– Мистификатор, – отмахнулся он и, быстро засобиравшись, ускользнул за дверь.

После его ухода я сварил кофе себе и выпил его. Стоя голым. На балконе. Мне было наплевать, кто меня видет. Девушка с десятого этажа дома напротив, как я знал, не появится. Боже, до чего странно – знать. И до чего ещё более странно знать, что знаешь. Я вдруг почувствовал, что голова раскалывается.

– Хочу играть в киножурнал "Не хочу ничего знать"! – нарочито громко сказал я и плюхнулся назад в постель.

Тёплое одеяло и нежная подушка обволокли меня, и я погрузился в тёплое и нежное полубеспяматство. Тёплое и нежное, но тщетное – через пять минут я выстрелил собой из постели. Лежать было невозможно. Голова, не готовая к свалившемуся на неё, трещала швами. Я знаю, что я ничего не знаю. Завидую тебе, Сократ, завидую тебе стократ. А я знаю, что я всё знаю. Знаю, например, компьютерный код "Финансбанка". И знаю, как через "Интернет" снять кучу денег так, чтоб не засекли. А только мне не нужно. Я вот даже вторую чашку кофе не хочу пить. А чирик я завсегда у папани стрельнуть могу. Так что денег я тоже не хочу. А чего я хочу?

– Ха-а-чу пра-а-жить жизнь та-а-к, что-о-б па-а-том не-э бы-ыла-а му-у-чи-тельна-а больна-а за-а ... – пропел я. – Бесцельно. Прожитые. Годы.

Стало вдруг мучительно и больно. Пойти, что ли, прогулятся? Нет, не пойду, сейчас мерзкий дождь со снегом начнётся. Я заварил свежего чаю, насыпал в тарелку сушек и сел в кресло у окна, прихлёбывая и прикусывая. Полил ледяной дождь. Со снегом.

– До позднего вечера, – прокомментировал я. – А Русланчику, бедному, под этой пакостью ещё домой возвращаться. Придёт мокрый, злой, как собака, ну ещё бы – от шефа нагоняй плюс мерзкая эта погода, а у нас и выпить-то нечего. Понятно, накинется на меня с упрёком – накаркал, мол, неприятности с шефом. А причём тут я, если так оно и должно было случиться? Я ж не делаю события, я о них просто знаю. Странно, никогда не думал, что всезнающий человек чувствует себя таким тупым и беспомощным. Хотя – почему это беспомощным? Вот сейчас оденусь потеплее и отнесу Русланчику на работу зонт, чтоб он не промок по дороге с работы к автобусу и от автобуса домой.

Я надел шляпу, куртку, обмотался подаренным Русланом шарфом, сунул подмышку зонтик и смело вышел из дому. Меня ошарашило снегом, огорошило дождём. Умственно больной ветер швырял пригоршни этого дерьма мне прямо в лицо.

Я сел в подошедший автобус (билет брать не стал – всё равно конролёра не будет)

и доехал до центра. Отсюда – от Крытого Рынка – до Русиковой конторы было рукой подать.

Пожилая вахтёрша с кочанчиком седых волос на затылке, клюя носом, вязала нечто среднее между шарфом и носком.

– Гетры вяжете? – поинтересовался я.

От неожиданности старушка так перепугалась, что уронила вязанье на пол.

– Вам кого, молодой человек? – так ответила она на мой вопрос.

– Руслана Васильевича Ибрагимова знаете?

– Татарина-та?

– Та-та-та, – подтвердил я. – Вот и отлично. Я тут ему зонтик принёс. Когда он будет уходить с работы, не сочтите за труд. В смысле, зонтик этот ему передайте.

– Сами б и передали, – недовольно буркнула вахтёрша.

– Не могу, Наталья Спиридоновна, ему сейчас шеф загогулину выгибает.

– Э?

– Разнос учиняет.

Вахтёрша с подозрением поглядела на меня, но зонтик взяла. Я откланялся и направился к дверям, когда меня догнал её оклик:

– Вы откуда знаете, как меня зовут?

– А я, Наталья Спиридоновна, про вас вообще всё знаю. Живёте вы на улице Рахова 13, муж ваш, Пётр Андреевич, алкоголик с многолетним стажем, а сына вашего Васеньку ни на какую солидную работу не берут и не возьмут, потому как вы его в своё время от армии по психической статье отмазали. Так что не пытайтесь зонтик заныкать.

Я вышел, хихикая от того, как Наталья Спиридоновна всем сотрудникам сегодня будет шептать, что "татарину-та нынче кагэбэ зонтик приносило!" Но на улице моё хихиканье быстро увяло, так как я остался без зонтика и тут же получил дождём и снегом по морде.

– Спасибо, – поблагодарил я вслух неизвестно кого – наверное, ветер. Я решил укрыться от прелестей природы в кафе "Молочное", где в детстве пивал частенько вкуснейшие молочные коктейли. Сейчас там, правда, вместо вкуснейших молочных коктейлей подают мерзчайший азербайджанский коньяк "Арпачай", кажется. Но в такую погоду...

Я зашёл в кафе, заказал сто грамм пойла и уселся за столик.

"Ну-с, Игорь Васильевич, – невесело сказал я самому себе, – будьте здоровы.

"Финансбанк" хакерским образом грабить не хотите, вот и довольствуйтесь "Арпачаем".

Я отпил глоточек зелья и довольствоваться им отказался. Из окна заведения был мне виден Колькин ларёк, откуда мой бывший одноклассник таскал бутылками восхитительный коньяк "Армения". Вот допью эту гадость и пойду к Кольке. А допью обязательно, раз уплочено. Я вам, господа, не миллионер, деньгами швыряться. Мне директор "Финансбанка" их в мешках на дом не приносит. Тьфу ты, дался мне этот "Финансбанк"! Разум-то высший, а мыслишки мелкие, грязноватые-та.

Я поднял стакан с остатками "Арпачая" и посмотрел на мир сквозь мутно-коричневый окрас.

* * *

Посмотрев на мир, окрашенный в золотисто-коричневые тона, господин Геккерн опустил бокал к губам и сделал глоток. Чудеснейший французский коньяк из одноимённой провинции горячей волной скатился вниз к желудку. Пятьдесят лет, словно бархатистое море прибрежную скалу, ласкал он дубовые стенки бочонка, чтобы теперь оказаться внутри бочонка иного рода голландского дипломата барона Геккерна. Коротконогий пузатый Геккерн поставил бокал на столик, нервно забарабанил по вишнёвой крышке жирными пальцами. Видно было, что дивный напиток не прибавил ему ни настроения, ни спокойствия, ни уверенности.

– Ты меня очень огорчаешь, Жоржик, – жалко произнёс он, обращаясь к молодому человеку, в брезгливой позе развалившемуся в кресле.

Молодой человек барон Жорж Шарль Дантес-Геккерн, стройный, белокурый и синеглазый, ответил презрительно:

– В России, рара, – с ударением на последний слог, – в петербургском свете меня называют Егором Осиповичем.

– Они пусть зовут тебя, как хотят! – визгливо крикнул Геккерн. – Для меня ты Жоржик. Как и я для тебя не рара, а Луи... Ведь так, Жоржик?

– Как вам будет угодно, господин барон.

– Ты меня нарочно с ума сводишь! Мучитель! – Геккерн дрожащими руками налил ещё коньяку и залпом выпил.

– Для человека вашей комплекции вы слишком много пьёте, – равнодушно заметил Дантес. – Как бы вас апоплексический удар не хватил. Надеюсь, понимаете – забочусь исключительно о вашем здоровье.

– Если б ты о моём здоровье заботился, – задохнулся Геккерн, – ты бы никогда не согласился на эту дурацкую дуэль! Эту авантюру! Это мальчишество!

– Не принять вызов? – вскинул красивые брови Жоржик. – Прослыть бесчестным человеком? Как же я после этого покажусь в петербургском свете?

– Вот! – с неожиданной силой громыхнул по столу Геккерн. – Вот в этом ты весь.

Тебя волнуют закулисные мнения расфуфыренных кривляк, которые и слезинки не прольют, если тебя – не дай Бог! – застрелят. А боль, которую ты причиняешь любящему тебя человеку... – Геккерн не закончил, налил ещё коньяку и с бокалом в руке рухнул в кресло. – Да, у меня будет удар. Но не от этого проклятого алкоголя, а если тебя принесут в дом окровавленного, при последнем издыхании.

– Да бросьте вы, – отмахнулся Жоржик. – Я стреляю куда лучше этого арапа. Если уж кого принесут окровавленного, так его. Вот уж о ком не прольют и слезинки. А Натали меня удивляет – связаться с такой обезьяной!

– Вот! Вот он, корень зла! – барон Геккерн грохнул бокалом о пол. Осколки хрусталя заисрились льдинками в коньячной лужице. – Я ведь просил тебя не упоминать этого имени в моём доме! Первейшая шлюха в Петербурге. Жоржик, Жоржик, зачем она тебе? Неужели тебе мало моей любви? Я-то ведь люблю тебя по-настоящему, а для этой бляди ты просто очередная affaire. Ты очень легкомысленен, Жоржик. И очень меня огорчаешь.

– Вы забываете, – ответил Жоржик, нервно покусывая ногти, – что, в отличие от вас, я пока молод. Да, мне нравится блистать в свете, шампанское, общество красивых дам... Что ж тут удивительного?

– Ты забыл ещё кое-что, что тебе нравится, – тихо сказал Геккерн. – Мои деньги.

Жоржик побледнел.

– Ваши деньги, – прошипел он, – ваши грязные, жирные, потные деньги. Поверьте, я достаточно перенёс в вашей постели, чтобы считать эти деньги честно заработанными.

– Честно! – истерически расхохотался Геккерн. – Он называет честным еженощно обманывать человека, который готов для него пожертвовать всем! О, я хорошо понимаю, почему тебя тянет ко всяким блядям! Потому что ты такая же продажная блядь!

Геккерн потянулся к графинчику с коньяком.

– Ну, слава Богу, – сказал Дантес. – Наконец-то мы высказались друг перед другом. А теперь, с вашего позволения, я хотел бы отправиться спать. В свою комнату. Мне завтра нужно быть свежим и бодрым. Иначе в дом любящего рара действительно приволокут окровавленный труп его нежно любимого мальчика.

Геккерн уронил голову в ладони и крепко сжал виски.

– Господи, что я наделал, – прошептал он. Сальные волосы свисали клочьями меж его толстыми пальцами. – Кажется, я теряю моего мальчика. Будущее холодно серело рутинной пустотой событий без смысла.

– Ну, покойной ночи. – Жоржик поднялся из кресла.

– Сядь, – неожиданно сказал Геккерн. – Сядь и послушай меня.

Жоржик, поведя головою спрва налево, сел назад в кресло со смесью досады и интереса.

– Так вот, – продолжал барон Геккерн, – я хотел бы рассказать тебе кое-что о моём детстве, которое, видимо, весьма отличается от твоего. Так вот, когда я был маленьким, папа подарил мне деревянную лошадку. Собственно, от лошадки у неё была только голова, насаженная на палку. Но для меня эта палка заменяла и туловище лошади, и ноги, и копыта, и хвост. Я был влюблён в неё. Каждый вечер я скакал на ней по нашей гостинной, а отец и мать, сидя в креслах у камина, наблюдали за мной. Эта лошадка осталась моим другом и поныне. Не веришь? – Он кинулся из комнаты.

Спустя минуту посол нидерландского короля в России барон Луи Геккерн де Беверваард вернулся обратно верхом на палочке, украшенной деревянной мордой коня.

– Гей-гей! – покрикивал он, постёгивая воображаемой плёткой бутафорскую лошадку.

– Вот скачет голландский барон, усыновивший эльзаского барона, за что законный обнищавший отец последнего сказал ему только гран-мерси, а его сын послал голландского барона на три весёлых буквы, так что тому стало настолько горько и обидно, что остаётся ему разве что на лошадке из детства скакать.

– Папа, вы что?

– А приёмный папа приёмному сыночку всё-всё готов простить! Он даже дуэль принял на себя. Но Сергеевич Александр дал ему две недели отсрочки. И – не будь я дипломат – вовсе не состоится та дуэль. Остынет пиит. Геккерн выхватил из-под себя деревянную лошадку и бросил её в угол комнаты. – Так что, можешь, сынок, выпить коньяку. Твёрдая рука тебе завтра не понадобится.

– Вот чего я ненавижу, рара, так это когда кто-то устраивает за меня мои дела, – нарочито оскорбился Жоржик.

– Врёшь, – весело сказал Геккерн. – На самом деле ты это обожаешь.

– Терпеть не могу.

– Обожаешь.

– Терпеть не могу.

– Врёшь.

– Что-то вы развеселились, рара – Я развеселился? Я развеселился? Я скорблю.

– О чём?

– О тебе. О себе. О жизни своей проклятущей.

– Только без истерик, рара.

– На сегодня более не дождёшься, сыночек. Нет у меня ни сил, ни желания истерики с тобой устраивать. Главное я сделал – от дуэли тебя уберёг. На всё остальное – воля Божья. Только чую – если и дальше за Пушкиной ухлёстывать будешь, то и Божьей воле прискучишь. Впрочем, ты ведь к сестре её сватаешься. Так оно покойнее будет. Не возражаю, Жоржик. Давай, что ли, коньячку вместе выпьем.

– Не возражаю, батяня.

– Катерина Николавна – барышня в меру затурканая, – сыто произнёс Геккерн, соприкоснувшись своим бокалом с Жоржиковым.

– Ну и что? – прянул тот.

– Да ничего. Просто мне спокойнее.

– Темните, – сказал Жоржик, но коньяк тем не менее выпил.

– Если бы ты был чуть умнее, – Геккерн дотянул свой коньячок, – ты бы понял, что я не темню. А если бы я был чуть умнее, я бы тебя так не любил. Иди спать, Жоржик. В свою спальню. А я – в свою.

Приёмный отец обнял приёмного сына и удалился. Жорж-Шарль налил себе ещё бокал коньяка, выпил его отнюдь не по-французски – залпом и отправился в свою опочивальню. В опочивальне раздевался он нарочито медленно, размышляя почему-то не о будущей своей жене Екатерине Николаевне Гончаровой, не о Наталье Николаевне Пушкиной, ни даже о нидерландском после бароне Геккерне, а о его деревянной лошадке.

"А вот у меня в детстве не было деревянной лошадки. И ничего, что могло бы её заменить. У меня, кажется, вообще было детство без детства. Строгая немецкая мама... Вечно униженный отец... Барон д'Антес... Мне бы к Геккерну благодарность испытывать... А я его только ненавижу... Дурак на деревянной лошадке".

Последняя мысль развеселила Жоржика, он рассмеялся да так, смеясь, и уснул.

Два с небольшим месяца спустя состоялась свадьба барона Дантеса-Геккерна и Екатерины Николаевны Гончаровой. Войдя в Пушкинскую семью, Дантес вдруг начал по-новой ухлёстывать за Натальей Николаевной. Взбешённый Пушкин написал обидчику оскорбительное письмо. Дантес вызвал Пушкина на дуэль. 27 января 1837 года дуэль состоялась.

* * *

Я допил мерзейший "Арпачай", ублюдочного сына азербайджанской ликёро-водочной промышленности, и покинул молочное кафе, в котором вряд ли уж когда отведаю любимых с детства коктейлей. На миксерный стакан мороженого сливочного 150 г., молока 200 г., сиропа 40 г. (две маленькие пластмассовые стопочки). Пора к Кольке – пить коньяк "Армения".

Снежный дождь на улице превратился в гадчайшую изморозь, нещадно колющую щёки. Я пробежал двадцать метров поперечены проспекта и затарабанил кулаком в фанерную дверь Колькиного ларька.

– О! – удивился Колька открывая дверь. – Какими судьбами?

– Колька, – сказал я, бесцеремонно протискиваясь в дверь, – дай я на тебя дыхну.

– И, не дожидаясь разрешения, дыхнул всеми парами.

– Бе-э, – скривился Колька, – что за гадость ты пил?

– "Арпачай", – покаялся я. – Посему теперь хочется чего-нибудь благородного.

Коньяку "Армения", например. У тебя ведь ещё полтора ящика осталось.

– А ты-то откуда знаешь? – звякнул челюстями Колька.

– Рыбка на ушко нашептала. Одна знакомая аквариумная рыбка. У тебя есть знакомые аквариумные рыбки?

– Какие рыбки?

– Да никакие. Шутить изволю. Ты, Колька, крышку, крышку-то лавки открой, на которой сидишь – особенно когда фининспетор приходит, и бутылочку достань.

Колька побледнел. Потом покраснел. Встал и откинул крышку лавочки, на которй сидел. Достал бутылку коньяка "Армения". Судорожно глотая пересохшим горлом спросил:

– Ты откуда... вообще?

– Я из джаза, – нагло ответил я.

– Но ведь Юрочка не может... Юрочка-то откуда знает?

– А Юрочка-та ниоткуда ничего не знает, – заверил я. – Он ведь не аквариумная рыбка.

– А кто аквариумная?

– Я, – ответил я. – Вы ведь сами наградили меня всезнанием. Ну, так сами ж и выгребайте. И не пугайтесь.

– Чем мы тебя наградили?

– Вселенским разумом, БЛЯДЬ! Разливай коньяк.

– Так то ж прикол, – сказал Колька, разливая коньяк по мутным стаканам и тушуясь до рдения.

– Ну, так давай выпьем за ваш прикол. Он мне многое принёс. Я теперь в автобусах могу без билета ездить.

Колька хлопнул себя по щекам.

– Игорёк, мы ведь не хотели ничего плохого.

– Так ничего плохого и не случилось. Езжу в автобусе без билета, пью с тобой коньяк "Армения"... Где ж плохое?

Колька ещё что-то говорил, шевеля губами, но я его уже не слышал. Я подумал:

почему это Геккерн вообразился мне жирным и коротконогим? Я ведь знаю, что он был худощав и довольно высокого роста, никаких сальных прядей у него не было, поскольку он лысел, зато имелась бородка без усов, которую почему-то называют "шведской", хотя носили её в основном голландские шкиперы. Н-да, человеку с воображением нечего бояться, кроме собственного воображения. И почему это, кстати, моё воображение воображает только известных мира сего? Пушкин...

Пушкин... А вот хотя бы... хотя бы ... Ну вот Митяй с разгрузки угля. И из бара "Солнечный". Раки...

Митяй родился под созвездием рака. В недоброй памяти 1936 году. Детство его, невзирая на начавшуюся войну, было солнечным и безоблачным. Папа его был отмазан от фронта службой в райвоенкомате. И когда со службы возвращался он домой, маленький Митяй забирался под печку и баловался оттуда: приклеивал фальшивые усы, шевелил ими и спрашивал:

– Чо, похож я на терикана?

Папаня ласково глядел на сынка и говорил:

– Как хуй на Эйфелеву башню. Вылазь оттудова, дурило.

Когда пришло время, Митяй вступил в пионеры, когда пришло другое время – в комсомольцы. Будучи комсомольцем, претерпел он публичное развенчание "отца народов". В отличие от многих его сверстников событие это его не потрясло. С таким же равнодушием перенёс он за три года до этого и смерть вождя. Теперь его, военнослужащего срочной службы танкового полка под городом Гомелем Белорусской ССР, тревожила лишь одна мысль: не начнётся ли новая война. И, как это всегда бывает, война не замедлила начаться. Танковые войска были брошены на подавление венгерского восстания. Каждый солдат и каждый офицер в части трясся, ожидая приказа выступить на Будапешт. Но приказа для подгомелевской танковой части не последовало. Так что Митяй не участвовал. Приблизительно в то же время написал он первое своё стихотворение, двустишье: "Венец несбывшихся надежд – я не поеду в Будапешт".Собственное словоизлияние удивило его гораздо больше событий того года. Удивило настолько, что он решил об этом забыть. Вернулся из армии, зажил прежней жизнью, поябывал соседских девчонок, потом вдруг: "Я из армии вернулся, будто заново проснулся". Устроившись на конвейер саратовского шарико-подшипникого завода, сподобился до четверостишей и даже небольших стихов.

"Не верую потому что нелепо Над пустыней не плачут грозы Для чего измученному небу Проливать в песок свои слёзы Обнажать свои молнии-раны Испускать свои громы-стоны Чтоб умилостивить варана И разжалобить скорпиона?"

Был удивлён самим собой. Даже несколько возгордился. Наслаждаясь гордостью, попытался писать ещё. Получились гадости. К самому себе остыл. В этом взвешенном состоянии, не ожидая от себя ничего большего, познакомился он с Мариной Румянцевой, с которой каким-то образом прожил пятнадцать лет. Детей он, слава Богу, не нажил и благополучно развёлся на шестнадцатом году без большого ущерба.

Начал, впрочем, крепко пить. С шарико-подшипникового его уволили. Стал подшабашивать на Саратове-Товарном, ибо никакой чёрной работы не гнушался. А работа и впрямь была чёрной – разгрузка угля. Чаще же всего наблюдали его в пивнушке на Сенном Рынке, где он брал пиво на вынос и потреблял его, сидя под навесиком, попутно обдирая воблу и философствуя в пространство. В собеседниках Митяй не нуждался. Жил он жизнью животной и простой. Желал лишь, чтобы все оставили его в покое. И, в конце концов, все оставили его в покое. Завсегдатаи пивнушки, прочувствовав его натуру, уже и не пытались подлезть к нему с разговором, но с удовольствием перешёптывались в его адрес – ведь в подобных российских заведениях всегда необходимо найти какого-нибудь чудака, о котором можно было бы пошептаться. Митяй не обращал на это внимания, а, скорей всего, и вовсе не замечал шёпот у него за спиной.

Но каждую ночь снилось ему теперь одно и то же: он – волк, бегущий по чёрному лесу, непонятно, от кого или за кем, но знает, что надо бежать, и вот взбегает он на совершенно облысевший холм посреди леса, и перед ним распахивается всё небо с серебрянным кружком луны, и ему хочется не то вознести небу молитву, не то поведать луне сразу все свои стихи, он задирает лицо – нет, морду – вверх, раскрывает рот – нет, пасть – и оттуда вырывается хриплый волчий вой. И просыпается Митяй с совершенно мокрым лицом, с тоской бессилия, что ничего он со своей трижды опаскудевшей жизнью поделать не сможет.

"С серебряной тоской, – вдруг подумал Митяй, сидя под навесиком с пивною кружкой в руке. – Серебряной, как луна над холмом".

"С сербряной тоской", – подумал я, сидя в Колькином ларьке со стаканом коньяка "Армения" в руке.

"С серебряной тоской", – неожиданно для меня подумал Колька, наблюдая, как я пью его коньяк.

"С серебряной тоской", – подумал Русланчик, глядя на часы и подсчитывая, сколько осталось до конца работы, до встречи с Игорем.

"С серебряной тоской", – подумал Серёжка, слушая звуки похоронного марша, провожающие в последний путь бывшего начальника штаба дивизии.

"С серебряной тоской", – подумал Петро, бывший угольный напарник Митяя, ставшего некогда для него, Петра, чуть ли не отцом родным. А теперь Петро со всей серебряной тоскою знает, что не вернётся к Митяю никогда.

"С серебряной тоской", – снова подумал Митяй, допивая пиво.

"С серебряной тоской", – подумали ВСЕ.

– Спасибо за коньяк, Колька, – сказал я обожжённым ртом, отставляя пустой стакан. – Пойду.

– Куда?

– Неважно. Юрочке привет. Дай бутылку водки на дорожку.

На "Абсолют" Колька не расщедрился, пришлось брать бутылку "Смирнова". С бутылкой подмышкой ввалился я в Серёжкину сторожку.

– О! – воскликнул Серёжка – Кого мы видим! L'ange a tombe sur la terre!

– Est tombe, – механически поправил я.

– Чего? – не понял Серёжка.

– Говорю, est tombe. " Tomber " спрягается в перфектном времени с "etre", а не "avoir".

– Ну-ну, – только и сказал Серёжка, – ты что, на досуге повторяешь школьный курс французского?

– Зачем повторять? Я и так его знаю.

– Хе. А что ты ещё знаешь? – Серёжка с явным удовольствием таращился на оттопыреный карман моего пальто, угадывая в нём бутылочку.

– ВСЁ, – спокойно ответил я. – Даже жить неинтересно.

– Да-а, – притворно вздохнул Серёжка, – как я тебя понимаю... Я, кстати, тоже знаю, что у тебя в кармане лежит.

– И я. А ещё – где ты сегодня от Корнеича бутылку заныкал.

– Э? – Серёжка с недоверием посмотрел на меня. – Ну, и где?

– На дне пожарной бочки с водой, что на дворе стоит. И не противно тебе?