Текст книги "Серебряная тоска"

Автор книги: Михаил Юдовский

Соавторы: М. Валигура
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Дураки твои учёные, – заявил Колька. – Ясное дело – растения. Они ж не бегают.

– Улитки тоже не бегают.

– По-своему, может, и бегают.

– Вы, ребята, своей манерой спорить Академию Наук до Сумасшедшего Дома довели бы, – заметил Руслан.

– Грибы – растения, – резюмировал Серёжка. – Вы взгляните, как они размножаются.

– А как они размножаются? – сразу же заинтересовался Колька.

– А размножаются они, Коля, спорами.

– Да, – потрясённо протянул Колька. – А если б люди размножались спорами? Они ж, блин, только и делают, что спорят.

Мы в восхищении посмотрели на Кольку.

– В тебе, Коля, погиб великий биолог, – вздохнул Серёжка.

– Да чё там, – махнул рукой Колька. – Просто чё думаю, то и говорю. А всякие глупости меня не интересуют.

– Я, пожалуй, пойду покурю, – сказал я, вставая. – А то ещё ляпну что-нибудь непотребное. Серёга, где у тебя тут курить можно?

– На кухне, старик, и только на кухне. И при закрытых дверях. Мамахен моя к табаку страсть как восприимчива. Только унюхает – и тут же начинает пилить. Не люблю.

Я пожал плечами – мол, хрен с тобой и с мамой твоей, на кухне, так на кухне.

Показывай, где пепельница. Ах, прямо в раковину, а потом водой смывать? Ну, хорошо. Я плотно прикрыл за собой кухонную дверь.

– Ну, – обратился Русланчик к пацанам, когда дверь за мною закрылась. Так что там у вас за тема?

– Русик, где твоя дипломатия? Ты прям с места в карьер, – развёл руками Серёжка.

– Так я ж не знаю в чём дело. Только и понятно, что Игорька как-то касается.

– Отрывается от нас Игорёк, – грустно произнёс Серёжка. – Обидно. Мы, всё ж, четыре школьных товарища. Друзья.

– Куда это он отрывается?

– В космос. В свой Вселенский Разум.

– К марсиянам намылился, – вставил Колька.

– Николаша, помолчи. – Серёжка положил Кольке руку на плечо.

– Бред какой-то, – поморщился Руслан.

– Ничего и не бред! – выкрикнул Колька в запальчивости.

– Николаша, не мельтиши. – Серёжка обнял Кольку рукой за шею и насильно усадил на стул.

– Итак, Матушинский рвётся в космос, – сказал Руслан. – Ну, а дальше что?

– Кстати, день рожденья у него, у Игорька нашего, через неделю?

– Ну, так. При чём здесь космос и Вселенский Разум?

– Вот скажи, Русик, что бы ты хотел Игорьку подарить?

– Ну, не знаю пока... Может книжку какую-нибудь.

– Книга – лучший подарок! – восторженно вспомнил Колька. – А токо у Матушинского книжек этих уже штук двадцать, не меньше.

– Коленька, будь любезен, заткнись, – ядовито-сладко произнёс Серёжка. – Впрочем, Коля прав. Книга – подарок хороший, но – увы! – банальный. А Игорьку хотелось бы сделать такой подарок, которого ещё никто никогда не получал. Ты разве против?

– Хм... дальше.

– Нет, ну скажи, Русик, вот что бы ты – книгу уж побоку – предложил ну вот чего бы-то такого, вот... эдакого?

– Поездку в Париж, – сказал Руслан.

– В Париж! Во здорово! – восхитился Колька. – Я тоже хочу! У меня день рождения в следующем месяце.

– Николя! Силянс, если ты ещё парле франсе со школы. Неплохо, неплохо, Русик. Но всё ещё не фонтан. Во-первых, финансово мы не потянем. Во-вторых, каждый разбогатевший жлоб может позволить себе то же самое. Но Игорёк-то наш не жлоб.

Ему совсем другое нужно. Понимаешь? "Сны о чём-то большем". А о чём его сны? О Вселенском Ра...

– Ты ж не хочешь сказать... – поднял брови Руслан.

– Хочу. Именно хочу.

– Ну, и где мы его возьмём – Вселенский Разум? Игорёк ищет его уж который год.

– И ещё столетия будет искать, – вздохнул Серёжка. – А мы ему его подарим.

– А где он у вас? В коробочке? В пробирках? Надеюсь, розовой ленточкой уже перевязали?

– Не шути. Вселенский Разум – это абстракция. А, значит, настоящий он или нет – роли не играет. А вот сделать другу приятное – это важно. Пусть это будет понарошку – главное, чтоб Игорёк поверил.

– Во что поверил? – устало вздохнул Руслан. – В то, что он Вселенский Разум обрёл?

– Русик, ну почему ты норовишь всё время в лоб? Нет, всё-таки дипломат из тебя никудышний. В Ирак тебя запускакть нельзя.

– Сдался мне ваш Ирак.

– А чё, такие же мусальмане, как и ты, – брякнул Колька.

– Колька, заткни хавальник, – впервые рассердился по-настоящему Серёжка. – Ладно, Русик, нет у нас по-настоящему никакого Высшего Разума ни в коробочке, ни в пробирочке. И подарить его Матушинскому в реальном виде мы не можем. Разве что как розыгрыш.

– Так... – сказал Русланчик.

– А что! – вскинулся Серёжка. – Ведь никто ещё не дарил другу на день рождения РОЗЫГРЫШ! Не дешёвый – типа: "У меня на спине ничего не написано", – а крупномасштабный розыгрыш, который...

– Попрошу исключить меня из числа участников, – твёрдо произнёс Руслан.

– Русик, да ты послушай...

– И слушать не хочу.

– Хорошо, – сказал Серёжка после паузы. – Вернёмся к этой теме позже.

– Навряд ли.

Серёжка хмыкнул.

– Но Матушинскому, хотя б, пока ни слова? Хоть это ты можешь обещать? Пусть это будет сюрприз от нас с Колькой. А, Русик?

– Ладно, – Руслан махнул рукой. – Делайте, что хотите.

– Ну, и всё. – Серёжка хлопнул себя по колену. – С делами на сегодня покончено.

Развлечёмся, мужики?

– Допьём водку? – обрадовался Колька.

– Да при чём здесь водка?! – раздражился Серёжка. – Ты, Колька, чё, совсем дурак стал?

– А-а-а, – залыбился Колька. – И кому?

– Вы о чём, ребята? – встревожился Руслан.

– Да о том, старик, что пора сюда баб вызванивать.

– О! О! Уже покраснел, – загоготал Колька, тыча Руслану пальцем в грудь. – Нечего из себя... этого корчить. Или, скажешь, ты ни разу с бабой не спал?

Руслан медленно поднял указательный палец и поцокал себя по черепу в районе виска.

– Пойду курну, – отважно произнёс он и отправился на кухню.

– Игорёк, – сказал он на кухне мне, – там Колька с Серёжкой затеяли баб пригласить.

– А тебе-то что? – пожал плечами я, подкуривая новую сигарету от старого бычка.

– Хочешь быть их моральным кодексом?

– При чём здесь моральные кодексы? Мы-то что делать будем?

– Да ничего особенного, – хмыкнул я. – Посидим спокойно, выпьем ещё вина... или шампанского. Пусть уж Серёжка подсуетится. Его идея.

– Алло?! – змействовал Серёжка в трубку. – Анечка? Выходная? Не знаешь, куда себя девать со скуки? А вот я тебя как приглашу сейчас в гости на сегодня!

Придёшь? Вот оно и отлично. И подругу какую-нибудь с собой захвати. Посмазливей.

Нас тут четверо. Что значит, где достанешь? В общаге, типа, уже девчат не осталось? Все ушли на фронт? Воевать с блядством, не жалея собственного тела? Ну вот, другое дело. Кстати, вы что там предпочитаете, водку или шампанское?

Хорошо, тогда прихватите с собой шампанского. В общем, ждём вас. Целую, Серёга.

Пэ-эс: желаем хорошо провести время.

– Ловко ты, Серый, базаришь, – завистливо покрутил башкой Колька.

– Это потому, Коленька, – погладил его по шишковатой голове Серёжка, что я умный.

– А я глупый, да? – слёзно обиделся Колька.

– По-своему, Коленька, ты тоже умён. Психи в дурдоме прозвали бы тебя "профессором". Ладно, пошли на кухню, как бы там Игорёк с Русланом никотином не отравились.

– А кто к нам счас приедет, – заорал Колька с порога. – А кто нам счас шампанского привезёт!

– Дедушка Мороз? – догадался я – Серый, ну смотри, какой он дурак! Матушинский, ты в окошко глянь – счас что, Новый Год?

– Снег есть, – спокойно сказал я, глянув в окошко. – Ёлки растут. Значит, Новый Год.

– Ну так иди и укрась их, – недовольно буркнул Серёжка. Ему не нравилось, когда кто-то кроме него насмехался над Колькой.

– У вас ёлки, а у нас тёлки! – неожиданно сострил Колька и сам же загоготал.

Все посмотрели на него с удивлением, а Руслан порылся в карманах и протянул Кольке небольшую шоколадную конфету.

– Спасибо, – сказал Колька и конфету съел. Все с облегчением вздохнули, а Серёжка снова погладил Кольку по небольшой шишковатой головёнке.

Девчонок, всё же, приехало только две. Обе держали в руках по бутылке шампанского. Они вообще были очень похожи – и та, и другая рыжие, худенькие, вульгарно накрашенные. Серёжка тут же подскочил к ним и галантно поздоровался с каждой.

– Рады. Николай, прими у дам шампанское. Позвольте представить моих друзей.

Известный в своих кругах поэт Игорь Матушинский. Руслан Ибрагимов, крупный программист. С Николаем Васильевичем Рябининым вы уже знакомы...

– Кончай брынчать, – сказала одна рыжеволосая девица.

– Похоже, мальчики, у вас тут весело, – сказала другая.

– О, мать, не сомневайся! – влез Колька. – Серый столько приколов знает.

– Колька, сдохни, – рявкнула первая.

– В самом деле, Николай, не снижай впечатления. Анечка, как зовут твою подругу?

– Марина. – Вторая назвалась сама. – Можно просто – Маня.

– Аня и Маня! – восторженно всплеснул руками Серёжка. – Ну, не чудо ли?

– Кочумай, баклан, – поморщилась Аня. – Чудо у тебя в штанах висит.

– А почему ваши друзья всё время молчат? – спросила Маня.

– А мы глухонемые, – сказал я.

– Как? – удивилась Маня.

– Ну, в смысле, ошарашены встречей.

– Да все вы одним... этим мазаны, – махнула рукой Аня. – Базарить умеете, а шампанское вам бабы должны таскать.

– А вот у него конфекты зато к шампанскому есть! – Колька радостно ткнул пальцем в Руслана. Руслан брезглинво отстранился.

– Ладно, ладно, – засуетился Серёжка, – пройдёмте в комнаты.

– У тебя их, типа, много?

– Много. Две.

Мы сели за стол, Серёжка откупорил шампанское и разлил его по чашкам.

– Николаевский фарфор!!! – гордо объявил он.

– Колькин, что ль? – фыркнула Аня. – Оно и видно. Тоже мне, эстет шампанское из чашек.

– Не хош – не пей, – сострил Колька.

– Ну да, дурой я была бы не пить шампанское, которое за свои деньги купила.

– Вот ты уже и деньгами попрекаешь, – вальяжно оскорбился Серёжка.

– А ваши друзья всё молчат и молчат, – заметила Маня.

– Робеем, – потупился я.

– А вы и вправду поэт?

– И вправду. А вы чем занимаетесь?

– А мы монтажницы.

– Кто? – не понял Руслан.

– Монтажницы. Высотницы. И с высоты мы шлём вам пламенный привет.

– Спасибо, мы и так уже с приветом.

– Мы это уже заметили.

– А вы почитаете чего-нибудь?

– С удовольствием.

Я снял с полки томик Пушкина.

– Я памятник себе воздвиг нерукотворный, – нагло прочитал я. – Не зарастёт к нему народная тропа...

– Ой! – всплеснула руками Маня. – Я вас уже читала! Мы вас в школе проходили.

– В школе, – буркнул я. – Меня, между прочим, за эти стихи на дуэли убили.

– Господи, кто?!

– Скульптор Вучетич. Увидел во мне конкурента.

– Но вы, всё же, выздоровели после того, как вас убили.

– Чёрта с два. Видите ж – я уже трупной зеленью покрылся.

– Ужас какой!

Руслан не выдержал и захохотал, опрокинув чашку с шампанским. Серёжка, давясь смехом, выскочил в туалет. Аня хмурилась.

– Да врёт он всё, – сказал Колька.

– Как вам не стыдно! – возмутилась Маня. – Вашего товарища убили, а вы...

– Да он правда врёт, – посерьёзнел вдруг Руслан.

– Врёшь? – Маня повернулась ко мне.

– Вру, – печально ответил я.

– Врёт, – повторил Руслан. – Его вовсе не Вучетич убил.

– А кто?

– Дантес.

– А это кто?

– Полуфранцуз-полунемец.

– Ой, так вы во Франции были?

– В Полуфранции-Полугермании.

– Это он, Дантес, здесь был, – мягко заметил Руслан.

– А как же его через границу пропустили с оружием?

– А он его уже здесь заказал. В Туле.

– Так он вас в Туле убил?

– Зачем же в Туле. Под Петербургом.

– Под Ленинградом, да?

– Нет. Под Петербургом. Это он потом будет Ленинградом именоваться. Под Петербургом на Чёрной речке.

– На Чёо-о-оорной речке, – прошептала Маня,от ужаса округляя глаза и рот.

– Да. На её заснеженном берегу стоял Дантес в шинели навыпуск и ждал меня со своим лепажем – Двое на одного! – возмутилась Маня.

– Таково было его понятие о благородстве, – вздохнул я. – Мы сошлись, и Дантес выстрелил в меня с тринадцати шагов.

– Несчастливое число, – покачала головой Маня.

– Да, мне чертовски не повезло. Пуля попала мне в живот. Страшно захотелось пить. Я умолял дать мне хоть глоток воды из Чёрной речки, но Дантес только смеялся, засунув лепаж за пояс.

– Мерзавец, – твёрдо произнесла Маня.

– Какая вы чистая девушка, – сказал я. – Сколько в вас души. Вам нужно выйти замуж за юношу столь же чистого, незамутнённого сознанием.

– За вас? – подняла длинные ресницы Маня.

– Что вы, я грешен. Коля, комм цу мир, мой ясный перец. Ну, сюда иди, дятел.

Послушный движению моего указательного пальца, Колька подскочил и стал рядом. Из туалета осторожно выполз Серёжка.

– Рассказ о дуэли Матушинского уже закончен? – на всякий случай спросил он.

– Закончен, закончен, – успокоил его Руслан.

– Не мешайте, – сурово оборвал их я. – Здесь происходит таинство соединения двух душ. Маня, сегодня ваш день. Сегодня случай подвернул вам ментально близкого вам человека.

– Это как? – зашептала Маня во все стороны.

– Духовно, – ответил ей Руслан через всю комнату.

– Посмотрите в эти невинные, незамутнённые бременем разума глаза. – Я схватил Кольку за волосы и развернул к Мане. – И ты, дурак, сделай то же самое.

– И чё? – спросил Колька.

– Да разве вы не видите, что вы – Адам и Ева, ещё не вкусившие плода познания!

Так вкусите же его! Да стой ты, дурак, погоди кусаться – это же я фигурально.

– А что такое "фигурально"? – спросил Колька.

Руслан объяснил ему, показав фигу.

– В общем, отдаю вас в руки друг другу. Занавес опускается для первого поцелуя.

А вы там – чур, не подсматривать.

– Но я ... – начала было Маня, однако послушный Колька уже ловко закрыл её говорильник поцелуем.

– Так, а я чё ж? – сердитая, что о ней позабыли, надулась Анька.

– А вам, мадам, сулили мы лучшее, что у нас есть, – нашего Сержа. Судите сами – элегантен, скромен, мил, не без юмора. И столь же воспитан, как и вы.

– Закрой хлебало, Пушкин, – сердито буркнул Серёжка.

– Именно это я и имел в виду, – сказал я, поводя рукой от Серёжки к Ане. – В общем, не теряйтесь.

– А я татарчонка хочу. – Аня показала на Руслана. – Я торчу от татарчат.

– Я наполовину татарин, – поспешно сказал Руслан.

– Мы, увы, должны откланяться. Нас ждёт сеанс у скульптора Вучетича. Мы позируем ему для скульптурной группы "Три грации".

– Но вас же только двое!

– А мы поочереди позируем.

– А третий, всё же, кто?

– Он. – Я показал на Руслана. – Ну, до свидания, девочки.

– Мальчики, может, всё же, останетесь?

– Я им останусь, – ревниво молвил Серёжка. – Можете выпить ещё по чашке шампанского – и чтоб духу вашего тут не было.

– В гробу мы видали ваше шампанское из ча-ше-чек. Адьё.

Мы с Русланом быстро оделись и вышли на лестничную площадку. На площадке Руслан обнял меня, а я его.

* * *

Николай Павлович тоскливо глядел в окно, за которым хронически нездоровая петербургская погода проделывала свои излюбленные шутки с моросящим дождём. Рука императора поигрывала небольшими золотыми часами с репетиром. Император бессмысленно глянул на часы, опустил их в карман, вздохнул и перевёл взгляд на своего собеседника – Александра Христофоровича Бенкендорфа.

– Вот такая погода, милый мой, – сказал он, – для нас, людей с низким кровяным давлением – сущий ад. Меланхолия, дэпрэссия, желание уйти в монастырь или кого-нибудь зарезать. Если я после смерти попаду в ад, это будет несправедливо – как вы полагаете? Ведь я, если разобраться, и так провёл всю жизнь в климатическом аду Петербурга.

– Я полагаю это несправедливым, ваше величество, даже если б вы всю жизнь провели под лазурным небом Италии, наслаждаясь солнцем и запахом апельсиновых деревьев.

– Ответ искушённого придворного, – усмехнулся Николай. – Цитрусовые я, кстати, не переношу. Однако, к делу. Я хотел расспросить вас, Христофор Бонифатьевич...

– Александр Христофорович, ваше величество, – робко, несколько удивлённо поправил Бенкендорф.

– Ах, да знаю, знаю! – Николай досадливо поморщился. – Шучу я так. Это у меня юмор такой – подстать погоде. Не обращайте внимания. Так вот... Ох, Господи, совсем я никудышний хозяин. Не хотите ли с дороги чего-нибудь... эдакого?

– Признаться, с удовольствием, ваше величество. Благодарю.

– Ванька! – закричал Николай. – Принеси Александру Христофоровичу кошку поиграться.

Глаза Бенкендорфа округлились.

– Что? – спросил он.

– И снова шучу, – раздражённо сказал Николай. – В этой несчастной стране никто не понимает царский юмор. И потрудитесь, пожалуйста, мне не "чтокать". По отношению к коронованой особе это совершенно недопустимо. И очень, кстати, не похоже на вас.

– Простите, ваше ве... – Бенкендорф залился краской.

– Ванька! – снова заорал Николай. – Попробуй только, дурак, кошку принести!

Сожрать заставлю! Тащи поставец с коньяком и наливками и рюмки эти... ну, из стекла из рубинового такие... ну сам же, скотина, знаешь – любимые мои.

Ванька, Иван Табачников, увалень лет тридцати с на редкость глупыми глазами и на редкость добродушной улыбкой, почти тут же объявился в дверях с поставцом и рюмками в руках. Не переставая улыбаться, уставился на царя в ожидании дальнейших повелений.

– Принёс, так налей, дурак, – незло заметил Николай. – Вы что, Александр Христофорович, будете: наливку или коньяк?

– Наливку, с вашего позволения.

– А я – коньяк. В такую погоду – самое разлюбезное дело. Отлично расширяет сосуды. Эй, Ванька, стой не уходи, дубина, давай-ка, шутки ради, и себе налей – выпьешь с нами. Ну куда, куда ты, подлец, к коньяку потянулся? Тебя коньяком поить – что свинью кормить мармеладом. Один перевод продукта. Вон, водку пей.

Выпил? Всё, поставь рюмку, кому говорю, скотина! Не смей мне "чтокать". Если мне сегодня ещё кто-нибудь "чтокнет", я ему башку "отчтокаю". Вот ведь народ, Александр Христофорович! Одно на уме, дорваться и нажраться. Думаете, Александр Христофорович, это они наши холопья? Как бы-с не так-с! Это мы им трудами во славу отечества на водку зарабатываем. А ты, подлец, уши тут не развешивай, не для них говорится. Пошёл к ебене-фене!

Ванька влюблённо глянул на императора и ушёл совершенно счастливый.

– Хороший малый, но дурак, – кивнул ему вслед Николай, – за что и люблю. Люблю, знаете ли, Александр Христофорович, дураков. Самая надёжная опора любого государства. А уж у нас-то им цены просто нет. В нашей же матушке Рассее ежели какой умник умствовать начнёт, так не остановится, пока до полного идиотизма не договориться.

– Горе от ума, а не страна, ваше величество, – кивнул Бенкендорф, потягивая наливку. – Верно он, очкарик тот, подметил. Ну, подметить-то подметил, а вот для себя выводов не сделал. Весьма плачевно кончил.

– Кстати, Александр Христофорович, – после паузы проговорил Николай, ведь Грибоедов этот, конечно же, проходил по вашему ведомству?

– Разумеется. С такими-то взглядами.

– Он ведь в Персии погиб?

– В Персии.

– А от чего?

– Персия, – развёл руками Бенкендорф. – Восток. Чуть что – за ножи хватаются.

Опять же, персиянки с вот такими персями. Восточная рэвность. Так что, кто, когда за нож схватился, по какой причине – теперь уж вовек не узнаешь... Вы позволите, ваше величество? – Он покосился на поставец.

– Наливайте, сколько хотите, не стесняйтесь.

Николай Павлович и Александр Христофорович некоторое время пили молча. Александр Христофорович, раскрасневшийся, первый нарушил молчание.

– Чем человек умней, тем больший он дурак, – заявил он. – У меня в ведомстве это каждый до последнего назубок знает. Как "Отче наш". Нужнейшая государству российскому фигура, ваше величество, это какой-нибудь фельдфебель или капрал.

Чтоб всё чётко и организованно. Напрр-ра-ва! – так все направо; налл-ле-ва! – так все налево; а ежели смир-р-на! – так хоть умри, а смирно! И не шелохнись!

Иногда, ваше величество, такая картинка в голове рисуется: наш российский крестный ход, люди идут, несут иконы. Вот только люди все в форме, а на иконе не Спас, а наш Капрал; лик суровый, бульдожий, такая, знаете ли, очаровательная харя – в оклад не влезает.Тут каждый поймёт этот, если что, о спасении души миндальничать не будет, это сразу – в карцер и шомполов велит врезать. Разок через строй прогонит – сразу забудешь умничать. С таким капралом и Бог никакой не нужен.

– Ну-у, – развёл руками Николай, – это уж вы, Александр Христофорович, через край хватили.

– Да поймите же, ваше величество! – воскликнул захмелевший Бенкендорф. – Что Бог, что капрал, суть одна, изначальная – порядок. Бог на зарвавшегося шикнет, капрал гаркнет, Бог адом пригрозит, а капрал тут же на земле такой ад устроит, что тот, Боженькин, раем покажется. Люди-то Бога не так уж и боятся, потому как где-то далеко, вот и подраспустились. А капрал – вот он, рядом, кулачище пудовое, дубинка такая, что и быку башку проломит. Никто пикнуть не посмеет, шёлковыми все будут. По-ря-док! Верьте, ваше величество, капрал лучше Бога.

Он допил свою рюмку, кончиками пальцев утёр повлажневшие от выпитого и высказанного губы. Николай свою рюмку не допил, отставил на стол и, склонив голову набок, поглядел на Бенкендорфа.

– Необычный вы человек, Александр Христофорович, – произнёс, наконец, он. – Очень необычный. Только не кажется ли вам, что вы сами вроде как умствовать начинаете?

– Э-э, ваше величество, – усмехнулся Бенкендорф, – можно иногда и поумствовать.

Если для порядку.

– Для порядку, – проговорил Николай. Потянулся к недопитой стопке, допил, поставил назад. Затем, словно отмахнулся рукой от чего-то и заговорил уже весело:

– А вот был у меня как-то один, аудиенции не просил, а просто требовал. Да вы его знаете – господин Карамзин. Уж такой умник, что в целой России умнее его будто и нет. Десять лет взаперти сидел, по пьянкам-гулянкам, балам-бабам не шлялся, писал – ни больше, ни меньше – "Историю государства Российского". И вот, значит, этот умник стоит передо мною, слюною брызжит, руками машет, ногами разве что не сучит – и орёт благим матом, как бы обустроить Россию – народ, там из нищеты поднять, из невежества, от пьянства отучить, чтоб, каждая баба что неделя – в новом сарафане гуляла, а каждый мужик засыпал с томиком Вольтера под подушкой. А, может, Руссо. Чтоб с природой зажил одной семьёй и не давил похмельными пальцами божьих коровок. И до того он, знаете ли, Александр Христофорочич, народ этот любит, что разве в постель с ним не ложится. Короче, такую уж он охинею понёс, что я подумывать начал, не оказать ли такому высокоучёному человеку подобающую почесть – спустить с лестницы царским поджопником, как вдруг вижу – Ванька мой, Табачников, он тут же рядом стоял, – во всю свою пасть лыбится и костяшками пальцев по лбу стучит. Ну, тут и я расхохотался – уж если Ванька, дурачок мой миленький, просёк, что за Спиноза нас тут просвещает, и, представьте, народофил наш вдруг краснеет и заявляет мне:

"Зачем же вы, ваше величество, позволяете своим холопам надо мною глумиться?" Я чуть в пляс не пустился. "Помилуйте, – говорю, – господин гуманнист Карамзин, где ж вы тут увидели холопов? Это же он, народ ваш любимый, обожаемый ваш лё мюжик рюс! Нехорошо-с". Отпускаю Ваньку, чтоб глаза не мозолил, поворачиваюсь к этому благодетелю грязножопого человечества и говорю ему эдак так с ядом: "Даже очень нехорошо-с, милостивый государь. Холопами это я их звать могу по царскому своему невежеству и самодурству. А для вас это народ, вы над ним слёзы лить должны, молиться на него, на руках его носить, набираясь от него вшей. Извините, но как гуманист вы сейчас допустили обидный прокол и моветон". Тут этот радетель сопеть начинает, а я уже и сам распалился, как следует. "Вы ж, – говорю, – выразитель всего народа, вы ж символ его нашли, вы ж "Бедную Лизу" создали!

Какая точность! Так, одним словом, охватить целый народ – бедная Лиза, которая лизала и лизать будет. У неё это уже и в крови, и в мозгу, и язык так обустроен.

Не Россию, а язык народа обустраивать надо – чтоб слаще лизал. А насчёт России – не туда, пардон, явились. Не по адресу. Вам не ко мне, а в кабак какой-нибудь явиться надо было. И там орать: бросай пить, айда обустраивать Россию. Они бы вас живо обустроили бутылкой по голове. А сейчас, извините, не могу долее наслаждаться беседой с вами. Вынужден спешить к фрейлине Раковой на вечерний пистон. Жё сюи-з-аншанте дё ву раконтр".

Николай махнул рукой.

– Ладно, Бог с ним, с Карамзиным этим. Я вас, Александр Христофорович, не из-за него, а из-за дружка его к себе позвал. Что там стряслось у камер-юнкера с этим графом Монте-Кристо?

– Ч... простите, ваше величество?

– Ну, у Пушкина с этим... Жоржем Дантесом.

– А-а, – Бенкендорф усмехнулся. – Ссора. И весьма крутая. По всему, придётся нашему стихотворцу теперь в стрельбе поупражняться.

– Дуэль, значит? – Николай нахмурился. – Нехорошо. Не люблю. А из-за чего ссора?

– Да из-за пушкинской жены. Француз к ней лыжи клеить начал, а ревнивый африканец теперь их отстегнуть хочет.

– Ну и тьфу на них. – Николай скривил брезгливо-скучную мину. – Вот уж действительно – до чего ново и интересно: два болвана поцапались из-за бабы.

Знал бы, не стал вас по такому поводу и тревожить. А ещё, небось, умным человеком себя считает, арап моржовый. Примерещилось чего-нибудь такое спьяну – и вот вам, имеете, скандалище, пиф-паф – покойника. Мне бы их, щенков, обоих просто высечь публично, чтоб они ещё месяц почёсывались. Тогда б, небось, не до глупостей стало. Как будто у меня в России других забот нет, кроме их блядских дуэлей. Ну, вот что, Александр Христофорович, в дело это не влезайте, но в курсе будьте. Если и впрямь до поединка дойдёт, то я тому, кто в живых останется, покажу, как дуэлировать. Я ему, сукину сыну, покажу, как на законы плевать.

Пушкин этот у меня не в Михайловском говённым пёрышком по бумаге скрипеть будет, а на красноярскую музу дрочить. Ему там и повеселей будет – поближе к дружкам-декабристам. Ну, а французик этот... пёс с ним. А только, чтоб в три дня и духу его после этого его в России не было. Пусть во Франции своей лягушек жрёт, ежели ему непременно нужно в русский пирог галльского дерьма подсунуть.

Ф-фух, простите, Александр Христофорович, здорово я осерчал, столько швали по всей России развелось, ну, да Бог с ними. Она-то хоть ничего?

– Кто, ваше величество? – не понял Бенкендорф.

– Да Пушкина эта.

– Очень хороша. – Бенкендорф говорил совершенно искренне. – Первой в Петербурге красавицей почитается Наталья Николаевна.

– Какая такая Наталья Николаевна? – вскинул бровь император.

– Да Пушкина, ваше величество. Николая Афанасьевича Гончарова дочка.

– Что? – Николай даже приподгялся в кресле. – Так Пушкин на Гончаровой женат? Ну и ну.

– А вы разве не знали, ваше величество? – удивился и Бенкендорф.

– У меня, Александр Христофорович, дела и поважнее есть всяких там арапских браков. А каков он поэт – мне наплевать. Для нас, государственных людей, поэзия – та же арифметика: одним поэтом больше, одним меньше какая разница, кто их считать будет. Но, вот, Наталья Николаевна, ах, Наталья Николаевна! – Николай Павлович до того, кажется расстроился, что налил себе ещё коньяку. – Где ж у неё-то глаза были, куда смотрела? Он же мало, что смутьян, скандалист и вообще сволочь, он же натуральный павиан!

– Тем не менее, ваше величество, некоторые дамы находят, что он весьма недурён собой, – змаетил Бенкендорф.

– Некоторые макаки, Александр Христофорович, – в тон ему отозвался император, – находят, что иные павианы не так уж дурны собой.

Бенкендорф позволил себе рассмеяться – впрочем, совершенно от души.

– Дуэль сия, однако, вряд ли состоится, – неожиданно миролюбиво заметил Николай, подливая себе ещё коньяку. – Мм-м, не люблю французов, вот разве коньяк ихний...

– Почему, ваше величество? – несколько наигранно удивился Бенкендорф, адресуясь к первой царской фразе.

– А потому, Александр Христофорович, – глядя в глаза Бенкендорфу, ответил Николай, – что, как вам известно, отправил я намедни арапу нашему пакет с предписанием о немедленном покинутьи Петербурга во избежание яиц. Так это, кажется, звучит на канцелярите вашего департамента?

Бенкендорф хмыкнул, мотнул головой и посерьёзнел.

– А я бы этого не делал, – тихо, но веско сказал он.

– Што??

– Вы его в сотый раз в ссылку, он там опять всякой херни насочиняет, она по России разойдётся, потом вы его вернёте, а через месяц, клянусь, снова – "во глубину сибирских руд". Так не проще ли, чтобы французик за нас с ним разобрался? Стреляет он не дурно, а камер-юнкер ваш похуже. К тому же, наверняка, близорук. Представьте, долгие ночи с гусинным пёрышком... А ежели, паче чаяния, контраверсия случится, так вы ж его сами в Красноярск хотеть изволили.

Какую-то секунду Николай с ужасом глядел на Бенкендорфа. Слегка дрожащей рукой налили себе коньяку, не пригубив, отставил в сторону. Затем, внезапно решившись, выпил залпом. Сказал:

– Вы совершенно правы, Александр Христофорович. Довольно канетели. Пушкин остаётся в Петербурге. Дантес его убивает. Точка. Отговорила роща золoтая.

Встретьтесь с Пушкиным и передайте Александру Сергеевичу, что я на него больше не гневаюсь. Он может оставаться в Петербурге. Ну, спасибо вам, господин Бенкендорф, что бы я без вас делал...

"Подохли бы", – мысленно процедил господин Бенкендорф. Полагая, что аудиенция окончена, он встал и поклонился государю.

– Кстати, – остановил его жестом Николай, – что он врообще представляет собой, Дантес этот?

Бенкендорф полотоядно ухмыльнулся.

– Пасынок господина Геккерна, – сказал он. – Это официально. Связь их, однако, несколько иного рода.

– Какого же?

– Любовного.

– Простите?

– Господин Геккерн весьма привязан к господину Дантесу.

– Содомский грех?

– Он самый.

– М-да. – Николай почесал переносицу. Зачем – непонятно. – А что, этот Геккерн хорош собой?

– Старый, жирный, уродливый. Зато Дантес хорош собой. Белокур, синеглаз, к тому же, молод. Ну, и глуп, в соответственной степени.

– А зачем ему этот Геккерн сгорбился?

– Ну, как же – молод, хочет мир повидать, себя показать, а у Геккерна, в него влюблённого, средства для того имеются – как ни как, посол, представитель голландских высот, то есть, знай Пушкин об этом, не так бы, может, и ревновал.

Может, Гончарова Дантесу этому, вроде прикрытия, чтобы и в обществе появиться, и сё.

– Ай, да Бог с ними, – махнул рукой Николай. – Меня это, будем считать, не касается. В общем, Александр Христофорович, благодарю вас за ценные сведения и не смею долее задерживать.

Спускаясь по мраморной лестнице, Александр Христофорович Бенкендорф едва не наступил на любимца Николая, большого пушистого кота Бонифация.

– А-а, – хрипло сказал Александр Христофорович. – Вот, звачит, какое отношение!

Христофор, значит, Бонифатьевич? А за подобное – по этапу в Сибирь – не угодно ли? И, согласно казиматному уставу, держать на исторической родине, пока яйца не отморозишь! Э-э, да ты, брат, кастрированный! Ты и не мужчина вовсе, а Дантес!

Так вот тебе короткий этап! – И Александр Христофорович пнул сибирского кота Бонифация носком ботфорта.