Текст книги "Серебряная тоска"

Автор книги: Михаил Юдовский

Соавторы: М. Валигура
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Мрак. А ещё она нам пятьдесят рублей дала. Конкретно – тебе. На мой день рождения.

– Добрая она у тебя.

– Это она-то... – хотел было взорваться я. – Да. Она добрая. Но выносить её долго я всё равно не могу.

– Это потому, что ты один в семье. Вот у моих, кроме меня, ещё пятеро. Они меня и не трогают.

– Везёт тебе, татарчонок, – ласково сказал я.

– А мне, может, в детстве обидно было, что не мне всё внимание. Тем более, я ведь из детей старший. У-у, так бы и поубивал всю эту сопливую команду.

– Не смеши, Русланчик, – улыбнулся я. – Чтоб ты кого-то убил? Ни за что не поверю. Ты ж не волк, ты сам ягнёнок.

– Я-а ягнё-о-нок? – возмущённо заблеял Руслан.

– Ну конечно. Ягнёнок-спаситель. Вроде того, что спас мальчика Фрикса.

– А-а. Ягнёнок, с которого после шкуру сняли.

– Не шкуру, а руно. Золотое.

– Пусть золотое. Однако ж – сняли.

– С тебя-то шкуру снимать никто не собирается.

– Кто знает, кто знает...

– Я знаю. Я не допущу.

– Эт ты счас не допустишь. А вот как на парашюте приземлишься – хрен тебя знает.

– На каком парашюте? Ты всё ещё пьян.

– Ах, да... Я пьян. Можно я тебя ещё раз поцелую?

– А я тебя?

– Можно.

Мы поцеловались.

– Иудин поцелуй, – сказал Русланчик.

– Это ты мне?! – возмутился я.

– Это я себе. Но я не Иуда. Я Иона. В чреве кита. Серёги.

– Ты о чём?

– Я ж пьян. – Русланчик вдруг заплакал.

– Ты чего? – испугался я.

Русланчик обхватил меня за шею и продожал всхлипывать мне в плечо.

– Ничего, – выдавил он сквозь плач. – Счас пройдёт.

И у него действительно прощло. Да, упоили его кореша.

– Может, тебе спать пойти? – спросил я.

– Не, давай посидим. А потом пойдём. Только вместе, да?

– Конечно, – сказал я, погладив его вьющиеся волосы. – Конечно.

* * *

– Я с тобой не поеду, – заявила Наталья Николаевна.

– Вот как? – сказал Пушкин, готовый, впрочем, к такому повороту.

– Именно так. За свои блядские штучки расплачивайся сам. – Губы Натальи Николаевны превратились в две сплюснутые брусничины.

– И вы ещё, мадам, изволите толковать о блядстве?

Наталья Николаевна, слегка подёрнув плечами, пересекла комнату по диагонали и с видимой обессиленностью рухнула в кресло.

Пушкин неторопливо снял цилиндр, отстегнул крылатку и стянул перчатки.

– Не поедете, значит? Это хорошо.

Наталья Николаевна ревниво встрепенулась в кресле.

– Хорошо? Значит, вам хорошо? Значит, вы даже рады?

– Я? Рад? Да, рад. А вы хотели б, чтоб я был несчастен? Дескать, уезжаю от красавицы-жены в тьму-таракань... Да Боже мой, какая скука... Да я там тысячу прекрасных вещей напишу, которых не мог написать рядом с вами... Вы меня опошлили... Во что я превратился? В бездарного ревнивого рогоносца?

Наталья Николаевна вспыхнула, поднялась из кресла.

– Так вот, сударь, если вы так оскорбительно-откровенны, позвольте быть откровенной и мне: любить я вас никогда не любила, но и рогоносца из вас никогда не делала. Можете назвать меня проституткой, только денег я особых с вами не получила. А, в общем, мы друг друга стоим – вы женились на самой красивой женщине Петербурга, я вышла замуж за величайшего поэта России. Та же сделка, только в профиль.

– Не совсем, – тихо ответил Пушкин. – Вся разница в том, что я любил и люблю тебя, Наташа.

– Ну и люби, – неожиданно спокойно сказала Наталья Николаевна. – Но не требуй, чтобы я ехала с тобою. Я – женщина. Я живу в особом пространстве. Мой мир – это Петербург, это балы, это театры, салоны, это красивые мужчины...

– Дантес, например, да?

– Этот пидорас? Саша, ты окончательно с ума сошёл. Поэт ты, поэт, ничего в жизни не понимаешь.

Пушкин опал на дверной косяк.

– Дантес... – начал он.

– Да. Мы, женщины, это сразу чувствуем.

– Так в чём же дело, Наталья Николаевна?

– Вы, мужчины, ослы. Вы думаете, если женщина не любит вас, значит она непременно любит кого-то другого. А если она просто не любит вас?

Пушкин молчал с минуту. То есть 7-8 секунд.

– Я еду в Михайловское один, – выдавил он треснутым голосом. – А ты, Наталья Николаевна, оставайся. Твоё признание стоит всех Дантесов.

– Ах, вот как! – рухнула в кресло лицом. – Ты думаешь, я хоть на секунду поверила в твоё благородство? На тебе, выкуси! А любовницы твои, все твои бляди – даже приписанные тобою себе – Ризнич, Керн, Оленина – а все остальные – в очередь у Михайловского встанут – и зачем? Обезьяна. Урод. Несчастная... Дай-ка я тебя приласкаю...

Она потянулась рукою к Пушкину. Тот, словно опьянённый, кинулся к ней. В последний момент она оттолкнула его и снова зарылась носом в кресло.

– Уходи. К чёрту, к дьяволу, в Михайловское, к Амалии. Пропади ты пропадом.

Наталье Николаевне, совершившей подлость по отношению к мужу, было очень жаль себя. Из-за этого муж стал ей вдвое ненавистней.

– Зачем, зачем я на свет родилась?.. Как я счастлива... Да, пидорас Дантес может сделать женщину счастливой... Потому что он красив, бeлокур, римский профиль, в его синих глазах можно утонуть... Саша, разве я тебя не любила?.. Маленькая московская церквушка... Я думала, что венчаюсь со всей Россией... А надо было с человеком... Прости, Саша... Я виновата... Я не поеду с тобой в Михайловское. Я Дантеса никогда не любила... Он такой красивый... Вызови его на дуэль... Убей его... пусть он убьёт тебя... Если б я могла стреляться вместо тебя... Я б его убила... И он меня... Если б мы могли убить друг друга – я тебя, а ты – меня...

А мы уже убиваем друг друга – тихо, медленно. Но неизбежно. Саша, я не знаю... Я не люблю тебя... Но если тебя убьют – я надену траур, и никогда у меня не будет в жизни ни одного мужчины. Саша, я не поеду с тобою в Михайловское.

У двери раздалось дрезганье звонка – Ермолай, открой, – велела Наталья Николаевна, вставая из кресла и поправляя на себе платье.

– И что за сука метётся сюда ныне? – поэтически откликнулся на звонок Александр Сергеевич Пушкин. – Никого не хочу сейчас видеть.

– Ах, Александр, приведите себя в Божеский вид.

Вытащи женщину из гончарной печи и позвони у двери – она в тот же час первым делом попытается привести себя в Божеский вид.

– Александр Христофорович Бенкендорф, – доложил Емельян, неловко шаркая растоптаным сапогом.

– А этому что надо? – вскинулся Пушкин, скоро направляясь в прихожую.

– Александр, будь учтив!

– Да ну тебя...

– Боже мой, Александр Сергеевич, до чего же я рад вас видеть в добром здравии!

– Емельян, сними с господина Бенкендорфа шинел, – равнодушно велел Александр Сергеевич слуге.

– Дозвольте-с, дозвольте-с, вот уж люди, так уж люди-с, – затараторил Емельян.

– Пшёл вон. – Александр Сергеевич поправил узелок на галстуке. – Это я не вам, – ядовито добавил он.

Емельян, приняв тем временем у Бенкендорфа шинель, потащил её на крючок.

– Проходите в комнаты.

Поправив и так безупречно сидяший мундир, Бенкендорф прошёл.

– Моё почтенье, Наталья Николаевна. – Он приложился к руке Пушкиной.

– Рада вас видеть, Александр Христофорович. Чаю? Есть варенье из крыжовника...

– Я, в принципе, не надолго, – сказал Бенкендорф.

– Наливки?

– С удовольствием.

– Емельян! Наливки!

– Кстати, Александр Сергеевич, позвольте полюбопытствовать: отчего вы выбрали себе слугу с таким именем? Уж не с намёком ли?

– Да побойтесь Бога, Александр Хрисофорович, я выбирал себе слугу, а не имя.

Кроме того, из него такой же Пугачёв, как из господина Булгарина стихотворец.

– Не можете не ужалить, – рассмеялся Бенкендорф. Как глава тайной полиции он с брезгливостью относился к доносителям, хотя и понимал, что без них работа его теряет всякий смысл.

Емельян подал наливку. Бенкендорф взял рюмочку двумя пальцами, взвесил в руке, покачал и опрокинул единым махом.

– А вы, что же, Александр Сергеевич, отстаёте?

– Не хочется.

– А я, пожалуй, составлю вам компанию, – жемчужно улыбнулась Наталья Николаевна.

Сама налила себе рюмочку и выпила.

– Чудная у вас жена, Александр Сергеевич, – заметил Бенкендорф. – За такую женщину на какие только безумства не пойдёшь, верно?

– Наталья Николаевна, оставьте нас с господином Бенкендорфом наедине, сухо произнёс Пушкин.

Наталья Николаевна, бросив на Пушкина змеиный взгляд, вышла.

Пушкин повернулся к Бенкендорфу.

– Итак, поговорим.

– Ну, что же вы так прямо с места в карьер. Дипломатичней надо, Александр Сергеевич, дипломатичней.

– Извините. Служу не по тому ведомству.

– Ах, да, я и запяматовал, что вы не дипломат, а камер-юнкер. Дипломатом у нас был господин Жуй-Мухоморов.

– Кто?

– Ну, Грибоедов. Его, кстати, как и вас, Александром Сергеевичем звали.

– И что вы хотите этим сказать? – спросил после минутной (7-8 секунд) паузы Пушкин.

– Ничего-с. Просто констатирую факт.

– А вот вашему "просто" позвольте не поверить. Вы-то как раз служите по тому ведомству.

Бенкендорф встал очень прямо.

– Александр Сергеевич , – сказал он, – милостивый государь, мне кажется, вы видите во мне врага. А это не так. Я всеми силами стараюсь вам помочь.

– Вы?

– И никто иной. Относись я к вам столь уж скверно, стал ли я противоречить из-за вас государю, рискуя навлечь на себя монаршью немилость? Скорей уж это вы ко мне предвзяты.

– А что у вас там было с царём?

– Уж и не знаю как, но вам удалось рассердить старика. Это уж вообще чёрт знает что. А, впрочем, чего рассказывать – вы ведь уже получили пакет с предписанием о ссылке.

– Ну, получил.

– А ведь это ужасно – уехать... м-мм... в вашей ситуации. Неотмщённым.

– Простите?

Бенкендорф указал глазами на дверь, через которую удалилась Наталья Николаевна.

– А вам-то какое дело?

– Ну, Александр Сергеевич, мы ведь с вами знакомы уж много лет. Поверьте, я горячий поклонник вашего таланта. Не могу же я смириться с тем, чтобы имя российского гения злословилось в петербургских гостинных, покуда он прозябает в ссылке. Энпоссибль. И вот, не далее, как сегодня, на прёме у царя я взял на себя смелость затронуть этот вопрос. Вначале старик упёрся рогом в землю – уж больно здорово вы его прогневали. Расскажите, кстати, как это вам удалось так его завести?А? Ну, не хотите – как хотите. Потом расскажете. Или в стихах изложите.

Как это у вас там – "властитель слабый и лукавый"... Впрочем, это у вас не про Николая, а про тёзку вашего, Александра... Павловича, не эс па?

Пушкин побледнел.

– А вы откуда... Ну, это уж просто, знаете ли!

– Тайная полиция умеет много гитик, – самодовольно ухмыльнулся Бенкендорф.

– Мерзость какая! – выплеснулось из Пущкина. – Она? Емельян? Хотя нет, Емельян дурак. Он бы до этого никогда не... Она! У меня в доме шпионы?!

– Напрасно вы, Алексаедр Сергеевич, дураков недооцениваете. Их следует в первую очередь опасаться. Однако, Емельян ваш тут ни при чём. И не переживайте вы так.

Всё между нами. Так вот. Три часа мы со стариком толковали. И мне удалось склонить егонный гнев на милость. Так что ни в какое Михайловское, ни в какую ссылку вы не едете. Оставайтесь себе в Петербурге. Пишите себе новые стихи.

Скажем, оду Лепажу.

" Скотина", – чуть не вырвалось у Пушкина.

– Ну что ж, Александр Сергеевич,– поднялся из кресла Бенкендорф, боюсь я и так отнял у вас слишком много драгоценного времени. Может махнёте на посошок со мной? Ничего, что я так бесцеремонно с вашей наливкой?

– Наслаждайтесь, – сказал Пушкин. – Но без меня – минутная пауза (7-8 секунд)

или со мной. Где там ваша моя наливка?

Рюмка Александра Сергеевича поднялась к губам поэта, искуссно миновав рюмку Бенкендорфа, явно приглашавшую чокнуться с собою.

– Увы, пора. – Бенкендорф поставил допитую рюмку на стол. – А Наталья Николаевна не выйдет к нам попрощаться?

– Нет, – хмуро сказал Пушкин. – Ей нездоровится.

В этот момент в комнату вошла Наталья Николаевна – Уже уходите? огорчилась она. – Как прелестно.

Пушкин улыбнулся жене.

– Я хотела сказать, – поспешно поправилась Наталья Николаевна, – се э домаж, что вы так редко бываете у нас.

– Людям моего ведомства нечасто доводится такое услышать, – любезно оскалбился Александр Христофорович. – Обычно наш приход не вызывает у них восторга. Завидев чёрную карету на улице, люди тотчас задёргивают шторы и запирают двери на все засовы. У каждого, если капнуть, совесть нечиста. Мы, если хотите, санитары империи. Ну, не смею боле докучать своим присутствием. Адьё.

Просунув руки в рукава поданной Емельяном шинели, Александр Христофорович за дверь. Он подмигнул наглой морде луны, вытер слегка липкие от наливки губы и процитировал вслух Николая Павловича:

– Одним поэтом больше, одним меньше...

После чего улыбнулся и сел в чёрную карету.

* * *

Когда я проснулся, Русланчика уже не было. Ещё в полудрёме я вспомнил лишь, как он, уходя на работу, поцеловал меня на прощанье, вспомнил запах его одеколона и непривычную гладкость лица – видимо, он уже побрился. Я ещё успел тогда сладко подумать, что, вот, мне-то, слава Богу, можно нежиться в постели сколько угодно, поскольку никакая такая работа меня не ждёт. Бедненький богатенький Русланчик!

За те деньги, что он зарабатывает у себя в ящике, ему приходится прерывать такой чудесный утренний сон, который, как известно, слаще любого другого, покидать меня, вместо того, чтобы, пробудившись, прижаться друг к другу и так лежать, пока не проснёмся окончательно, а после встать, сварить кофе в джезвочке, не одеваясь и не торопясь выпить его с сигаретой, стоя у окна... Что заменит вам эту первую утреннюю сигарету? Что, спрашиваю я вас? Что заменит вам аромат свежепомолотого утреннего кофе? Негу только-только проснувшегося тела? Молчите?

Молчите. Да провалитесь вы со своей работой.

"Паразит, – неожиданно разрушил романтику собственных мыслей я. Пойдёшь сегодня разгружать вагоны с углем. – И тут же заспорил сам с собой: – Не пойду.

– А я говорю – пойдёшь! Два червонца – минимум в дом принесёшь. Руслан, вон, с утра пахать уходит, мама должна за тебя перед ним стыдиться и пятьдесят рублей якобы на подарок давать... Вот не получишь сегодня кофе!"

Я сперва хотел ещё немного поныть перед собою, а потом пошёл на кухню и приготовил себе кофе. Встал, голый, как был, с чашкой и сигаретой у окна и принялся неторопливо прихлёбывать и затягиваться, наблюдая за окнами дома напротив. И тут же встретился глазами с некой девушкой, изволившей также попивать кофеёк, стоя у окна десятого этажа, но, в отличие от меня, одетой. Она смотрела на меня с полу-ужасом-полувосторгом. Я отдал ей салют чашечкой и тут же, смутившись своего вида, сел в кресло.

"Н-да, – подумал я. – А живи мы с Русланчиком не в большом городе, где никому ни до кого нет дела, а в деревеньке, о нас бы уже талдычила вся округа".

Я, всё же, решил одеться. И тут столкнулся с извечной проблемой трусов – их не было. Вся моя одежда лежала возле кровати, и только проклятые трусы соизволили найти себе какое-то иное прибежище.

"Всё, – подумал я, – отныне, засыпая, буду класть трусы себе в рот".

Надевать брюки без трусов не хотелось. К тому же, без Русланчика сделалось скучно, и я решил вернуться в постель – полежать, подумать.

"Хрен я теперь вагоны пойду разгружать! Куда ж я теперь без трусов?"

Я со злостью взбил подушку и из-под неё немедленно выпали трусы.

"А-а, зар-рраза! Это судьба".

Я печально натянул трусы, вообще оделся.

"А, может, на станции сегодня и разгружать нечего? А вот я позвоню и узнаю".

Я направился к телефону, прошёл мимо него на кухню и заварил ещё кофе.

"Гадина ж ты, Игорёшка".

Вернувшись в комнату, я медленно выпил кофе со второй за утро сигаретой.

"Золото, мой Руслан. Уходя, всегда оставляет сигареты".

Меня вдруг захлестнула волна любви. Да если бы Русланчик узнал, что я сегодня собрался разгружать вагоны, он бы меня убил. Нет, такие вещи нужно делать тайно от него.

"Если вы, Матушинский, сподвигнетесь на то, чтобы для него что-то сделать...

Вагоны, например, разгрузить..."

Я кинулся к компьютеру, вошёл в "Word" и открыл новый файл. Слова, как всегда, сами выпрыгивали из-под пальцев:

"Ночь в ноябре Полпервого И тьма Шершавыми ладонями пантеры Пытается погладить по лицу Того полусошедшего с ума Что эта и другие полумеры К печальному ведут полуконцу То есть меня Точнее то есть нас Мы желтоватым полусветом лампы Мрак превращаем в шаткий полумрак А ночь течёт по капле Третий час Вокруг полувампиры-полувампы Реально ощутим один коньяк Чернеющий за зеленью стекла Он предстаёт внезапно золотистым Когда струёю падает в стакан Струя блестит под лампой как игла Рука трясётся шейком Или твистом Того гляди пойдёт плясать канкан В отличие от ног Те гладят пол Слегка касаясь ступнями Их голость Подчёркивает вновь как не нужна Одежда тем кто от рожденья гол Коньяк ласкает ротовую полость На блюдечке лимон и тишина И до чего же странно пить когда Совсем иное ночь в нас пробуждает Лукаво изогнув хмельную бровь И чуть краснея но не от стыда Всё в той же полутьме нас поджидает До сей поры запретная любовь".

Я поставил точку и закурил новую сигарету. Ненавижу знаки препинания в середине стиха. Ненавижу и никогда не ставлю.

"А вагоны разгружать всё рвно пойдёшь, эстет в маминой кофте Во-первых, это не мамина кофта, а финский свитер. – Подаренный мамой. – А чё я ей не сын, что ли?

– Может, и сын, но плохой. – А кто ты такой, чтоб судить? – Ты".

Я хмыкнул. Для разнообразия только шизофрении не хватало. Нет, от этого нас спасёт лишь немного физической работы. Если не уголь разгружать, так хоть в квартире прибраться. Я подошёл к телефону и набрал номер железнодорожной станции.

– Ивахненко слушает, – раздался в трубке жизнерадостный голос.

– Послушайте, Ивахненко, у вас есть пара вагонов с углём, чтоб их разгрузить?

– А хто спрашивает?

– Ах да, извините. Матушинский у аппарата. Да я уж у вас пару раз работал.

– Ну, колы работал так знаешь – по чэрвонцю на рыло за вагон. Два вагона е.

Трэба буты в дэвъять вечера.

– Ну, кому трэба, тот нэхай и будэ, – неожиданно резко сказал я и бросил трубку.

Что ж я за дурак?! Вот же ж, была передо мной прекрасная возможность подработать. Уголь разгружать – это тебе не стеклотару, где за каждую разбившуюся бутылку с тебя вычитают. Не-еет, уголёк – это гораздо проще.

Открываешь себе боковой люк и вываливаешь всё это лопатой на землю. А дальше – не твоя забота... А пошли они на хер с этим угольком! Ну почему, почему я должен ворочать какой-то сраный уголёк, когда я вдруг могу написать стих, который стоит, может, всего угля на свете? Какая серебряная, всё же, тоска... Почему это, в самом деле, серебряная? С чего это мне в последнее время приходит на ум серебро? И что ж это я за человек такой? Не могу того, что хочу, и не хочу того, что могу. А такой вот обыкновенный человек. А чего я хочу-то? Ну, любить и быть любимым. Русланом и только Руслана. Выходит, не такая уж я и поганка – не одному себе счастья желаю. А, может, и поганка. Потому что себе – через другого. А другому – через себя. Вот и получается – эгоист, но за двоих. Интересно, как это называется?

– Любовь, – сказал я вслух и заплакал.

Стоять на ногах не было сил. Я упал в кресло и дальше плакал там. Затем, плача в кресле, заснул. Затем проснулся и, думая, что уже пришёл в себя, опять вдруг заплакал. Причём так горько, как никогда не плакал до того.

Я даже не услышал, как в прихожей клацнула дверь, просто увидел, что Русланчик стоит передо мной и встревоженно гладит мне лоб.

– Ну ты чего, ты чего, дурашка? – повторял он снова и снова.

– Мне нас жалко, – захлёбываясь рыданиями говорил я.

– Дурашка. Нас не жалеть, нам завидовать нужно.

– Правда?

– Известия! Знаешь почему?

– Почему?

– А смотри, что у нас есть!

Руслан полез во внутренний карман и извлёк оттуда на свет Божий бутылку заграничного ликёра "Амаретто".

– На какие шиши? – спросил я, вытерев нос.

– Да вот, зарплату сегодня на работе выдавали.

– В бутылках?

– Не, бутылку я потом решил взять. А чё б, думаю, и нет? Игорёк там один сидит, скучает...

Я покраснел до корней волос.

– И сколько ж это удовольствие стоит?

– Да два червонца.

Тут мне стало плохо, как никогда в жизни. Как раз столько, сколько бы я заработал сегодня на разгрузке.

– А я сегодня на вечер работу нашёл, – ляпнул вдруг я. – На Саратове-товарном, уголь разгружать.

– Ты с ума сшёл!

– Ничего и не сошёл. Вполне нормальная работа. Тем более, я уже там...

– А больше не смей, пожалуйста!

– А почему бы и нет?

– Ига... Игорёшка. – Русланчик положил мне руку на плечо. – Ты уже нашёл себя в этой жизни. Как, может быть, никто. – По его голосу было слышно, что он сам вот-вот расплачется. – Не надо этого угля. Не надо стеклотары. Не надо ничего.

Будь собою. Будь со мною. Твори... короче говоря.

Я обнял его и прижал к себе.

– Татарчонок... Глупый татарчонок...

Когда мы отлипли друг от друга, Руслан, взъерошив напоследок мои волосы, предложил заварить кофе и выпить его с "Амаретто". Я не отказался.

Капли ликёра мы слизывали друг у друга с губ. После второй рюмки, слизанной с губ Руслана, я подумал, что я свинья.

"Придумай какой-нибудь повод и иди на станцию разгружать вагоны".

– Я хочу, чтоб ты всегда здесь, со мной, – выдохнул Русланчик. – Ну, скажи, что будешь.

"Ну, соври хотя бы, что за сигаретами сбегаешь".

– Конечно, буду. Солнышко. Только за сигаретами сбегаю.

– Так есть же ещё полпачки.

– Да надолго ли их хватит.

– Давай я сам сбегаю.

– Нет. Я сегодня из квартиры ещё не выходил. Уж позволь.

Руслан глянул на меня с подозрением.

– Куда намылился?

– Говорю ж тебе – за сигаретами.

– Хорошо, – сказал Руслан, продолжая смотреть мне в глаза. – Но имей в виду – я тебя жду.

– Я скоро, – ещё раз соврал я.

В прихожей я натянул куртку и поспешно выскользнул за дверь.

***

– Во, прибыло чамора! – с неодобрением оглядывая мою худощавую фигуру, встретил меня один из напарников по будущей разгрузке вагонов с углём.

– Сопля, – коротко охарактеризовал меня второй, помоложе.

– Чё-то я вас тут не помню. Новички, что ли? – хмуро не остался в долгу я.

– Ну-ну, хлопцы, нэ трэба ссориться перед работой, – вмешался администратор Ивахненко. – Тут вам часа тры горбатиться, а вы уже лайку затеяли. Ну, всё.

Мавра сделал своё дело, мавра может и уйти.

– Кого задушил? – спросил я.

– Ерудированный! – ощерился мавра кривозубым ртом. – Короче, ваши вагоны вона и вот. Оплата по окончанию. Як всегда. И нэ сварытесь. Самим же не выгодно. На час лишний провкалуете ж. Оплата по рэзультату. То ж, добранич. – И Ивахненко удалился.

"И почему на нашей саратовской станции администраторы всегда хохлы?" подумал я. Из раздумий меня вывел голос одного из напарников.

– Ладно, чамор, давай не сердись. Меня Митяй зовут. Для тебя – дядя Митяй. А его – Петро. А тебя как?

– Дядя Игорь. Васильевич.

– Значь, Игорёшка, – ощерился Петро.

– Игорь Васильевич, – уточнил я.

Петро опешил.

– Ну, какой ты Василич, мы ещё посмотрим. – Митяй с интересом глянул на меня. – Лопату-то в руках держал?

Вдвое старше меня по возрасту и вдвое шире в плечах, краснорожий Митяй с насмешкой пялился на меня. Петро подхихикнул.

"Да это ж Серёжка и Колька, – мысленно ахнул я. – Овзрослевшие, спившиеся, махнувшие на себя рукою... Пожалуй, так оно и есть. Эх, показать бы им сейчас самих себя со стороны!.. Спокойно, Игорёк. А показать бы тебе сейчас со стороны тебя... И Руслана. Что сказал бы? Как хорошо судить других. Чамор и есть".

– Ну что, Игорь Васильевич, будемьте уголь разгружать? – ядовито спросил Митяй.

Я схватил лопату и бросился к вагону.

– Да он бешаной! – услышал я за спиной голос Петро.

– Та не... Ентузиаст, – хмыкнул Митяй. – Токо посмотрим, как долго его ентузиазму хватит.

Я молча стиснул зубы и набросился на вагон – распахнул боковой люк и вонзил лопату в чернь угля. Массивная кипа вывалилась наружу. Митяй и Петро, один скривив губы в ухмылку, другой раззинув рот, наблюдали.

– Помогайте, а то денег не получите, – зло кинул я.

– Не, в натуре, Митяй, – промямлил Петро. – Глянь, парень старается.

– И пусть старается, – махнул рукой Митяй. – Нам-то что за дело.

– Так мы ж вместе работаем, – растерянно сказал Петро.

– Работаем! Та ты посмотри, шо он за работник! Мы ещё перекурим, а потом сделаем в два раза больше, чем он. Слышь, ентузиаст, сигарет у тя не будет?

– Не курю, – злобно ответил я.

– У меня есть, – сказал Петро.

– Ага! – обрадовался Митяй. – Покурим назло ентузиасту?

– Ну, давай... покурим, – краснея ответил Петро.

Он вынул "Приму", и они с Митяем задымили, усевшись на рельсы.

– По-прежнему не куришь, ентузиаст? – осведомился Митяй, с нарочным удовольствием затягиваясь и отплёвывая табачные крошки изо рта.

– По-прежнему работаю. А ну, берите лопаты.

– Нашёл дураков за четыре сольдо, – сынтелектуальничал Митяй.

– Значит, я тут один дурак?

– Выходит, да.

Я принялся выгребать уголь с удвоенной энергией.

– Слышь, Митяй, давай подсобим, неудобно. – Петро сделал попытку встать с рельс, но Митяй положил ему тяжёлую руку на плечо.

– Докурим. Парень любит пахать – пускай попашет.

– Так нечестно же...

– С хера ли ты знаешь, что есть честно, а что нет? – ухмыльнулся Митяй.

– А вот знаю! – Петро вскочил с рельсов и бросил недокуренную сигарету на щебёнку. – Когда один пашет, а остальные курят – это нечестно. Это я знаю. – Он схватил лопату.

– Бунт на корабле? – лениво спросил Митяй.

– Игорёшка, счас я тебе помогу! – Петро набросился на уголь справа от меня.

Вдвоём работа пошла гораздо быстрей.

– Отак мы его, – радостно приговаривал Петро. – Отак... А ты, ваще, чем занимаешься?

– Стихи пишу.

– Вот я и смотрю – мускулы слабые... То есть, в смысле, стихи?

– В смысле – стихи.

– В смысле – как Есенин?

– В смысле – как Матушинский.

– А кто такой Матушинский?

– Ну, типа Пушкина.

– А, знаю. В школе проходили. Я, там, типа, памятник себе воздвиг... этот, как его...

– Нерукотворный, – подсказал Митяй, загашивая сигарету о рельсы и подымаясь. – К нему не зарастёт народная тропа. – После чего прочёл всё стихотворенье до конца.

– Чё зенки вылупил, стихотворец? Ты думаешь, единственный поэт, который уголь разгребает? А вдруг и я такой?А? Слухай:

– Кто себя отважится понять Тот простую истину оценит Женщина способна изменять А рука мужчине не изменит. Ну как?

– Рифма и размер есть. А смысел – дубовый.

– Ну ты даёшь, Митяй! – восхитился Петро. – Да ты ж, выходит, поэт! Прям, Пушкин. Не?

– Рука в говне, – мрачно буркнул Митяй. – Мне, вон, интересно, что Матушинский – правильно так тебя, да? – скажет.

– Разгружаем уголь, – сказал я.

– Не, ты мне, мальчик, не юли. Ну чё, говнянку я написал?

– Да ничего ты не написал. – Я воткнул лопату в уголь. – Такие стихи пишут на стенах туалета. Хотя у тебя, может, и поэлегантней.

– Смотри-ка, какой дипломат! По-э-ли-гант-ней! Да я, может, родился в туалете, живу в туалете и в нём же и помру. Да что я, не вижу, что ли, ты ж ненавидишь таких людей, как я, как Петро, как мои друзья – чёрных работяг. Ты ж, сука, выше этого. Только вы ж, блядь, интеллектуалы, сами или кочегарами работаете, или дворниками, или, вот, уголь... Та хер со мной, здесь я понимаю, за что ты Петро презираешь?

Петро удивлённо вскинул брови.

– С чего ты взял, что я вообще кого-то презираю?

– Ну, это же естественно... Или я чего-то не понимаю в жизни. Ты же ставишь себя выше всех остальных.

– Нет. Это ты ставишь себя выше всех остальных.

– Тем, что представляю из себя такое дерьмо?

– Да ты и в этом находишь кайф.

– А ты не дерьмо?

– Нет, – ответил я. И, подумав, повторил: – Нет.

– Везёт. Если ты не соврал. А не верю. Никому не верю. Ну что, показать тебе, как лопатой уголь выгребают? – И накинулся на кучу угля в вагоне, с остервенением выкидывая его на рампу. Работал он действительно залихватски. Сил в нём, невзирая на возраст, было куда больше, чем во мне. Внезапно он откинул лопату и нарочито тихим голосом сказал:

– Ну, читай.

– Чего читать?

– Блядь, стихи свои.

– А тебе они зачем?

– Читай.

– Господи! Да неужели в этой стране даже разгребатели угля не могут просто разгребать уголь!

– Не юродствуй ты, Игорь сраный Васильевич. Читай.

–Читаю:

На взбесившейся постели Я не сплю вторую ночь Я на адской карусели Уношусь отсюда прочь Кто тут змеи или черти Или просто дребедень Или алкогольной смерти Подползающая тень Здесь царят миры другие И щелчку подставив лоб Литургию летаргии Вдохновенно служит поп Опустив хмельные веки Прославляет он в веках Наши водочные реки В огуречных берегах Безъязычные пророки Серафимы-фраера Вылетают пенясь строки Из-под пьяного пера То сознаньем крыльев гордый То беспомощный до слёз Конь-Пегас зарылся мордой В поэтический овёс На него уселась криво Раня буквами бока От похмельного курсива Окосевшая строка И склонилась к изголовью Чтоб ударясь о стакан Заклевать себя до крови Как блаженый пеликан.

Митяй схватил лопату и тут же бросил её назад. Отвернулся от нас и ушёл за вагон. Оттуда раздались вдруг его всхлипы.

– Эх ты сука! – сказал Петро. – Чё ж ты друга моего расстроил? Я ж тебя счас...

– Не трогай его, дурак. Если б ты понимал, что он написал...Стишки написал...

Да, понял, Петро? Херню он написал. Слышь, Петро? Рифмованную херню.

– А чё ж ты плачешь? – простодушно поинтересовался Петро.

– А кто сказал, что я плачу? У меня просто насморк.

Митяй вышел из-за вагона, схватил в руки лопату. С полминуты мы втроём ожесточённо разгребали уголь. Затем Митяй повернулся ко мне и сказал:

– Я тебя ненавижу.

– А я тебя – нет.

Митяй бросил лопату.

– Чтоб не убить тебя. – И ушёл за вагон.

– А чего это всё? – спросил Петро.

– Доразгребём, – коротко ответил я.

– А Митяй?

– Пускай отдохнёт. Тебе ж, надеюсь, не жаль за друга поработать.

– Не, конечно не. Токо я не нонимаю...

– А чего понимать. Давай разгребать уголь.

– А Митяй?

– Говорю ж, пусть отдохнёт. Вы, вообще, как – друзья, что ли?

– Ну-у... он мне вроде заместо отца. Сам-то я детдомовский. А Митяй из меня человека сделал. Хороший он.

– А обращается с тобой, как с лакеем.

– С кем?

– Ну, как со слугой.

– Дурак ты, врёшь ты всё. А токо я для Митяя всё одно, всё сделаю. А будешь на него гнать – так я тебя лопатой пристукну.

– Ладно, Петро, не сердись на меня. – Я положил ему руку на плечо. Давай, что ли, покурим.

– Так ты ж не куришь.

– Курю. Зови Митяя. Покурим, а там уж и за уголь примимся.

Петро кликнул Митяя:

– Митяй, пошли покурим с Игорёшкой.

– Не куришь, значит? – Митяй появился из-за вагона с кривой ухмылкой на лице. По ухмылке этой ни за что нельзя было догадаться, что человек этот несколько минут назад плакал.

– Курю. Уже.

– Чужие сигареты, конечно.

– Конечно, – спокойно ответил я. – Своих-то нет.

– Та ладно, Митяй, жалко, что ли, – смущённо выступил Петро.

– Мне не жалко, – пожал плечами Митяй. – Сигареты твои.

Мы уселись на холодную рампу, свесив ноги в проём между рампой и поездом, и закурили трухлявую "Приму".

– А стихи твои, честно скажу, – говно, – выдохнул дым Митяй. – Сам понимаешь, почему. Слишком хорошие.