Текст книги "Серебряная тоска"

Автор книги: Михаил Юдовский

Соавторы: М. Валигура
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Валигура М , Юдовский М
Серебряная тоска

М.Валигура, М.Юдовский

СЕРЕБРЯНАЯ ТОСКА

Всё в этой книге – правда, за исключением мест, времён, людей и событий, в ней описанных.

Огибать залив по набережной Александру Сергеевичу решительно не хотелось. Вода залива масляно плескалась у парапета – не то, чтобы была покрыта слоем нефтяной плёнки – просто сама она, бутылочно-зелёная, казалась густой, вальяжной, неторопливой. Вот бултыхнёшься в неё – и её упругость отбросит все твои мысли в необычное для Петербурга синее небо, в котором Нева содрала своим острым ножом с солнца золотую чешую и, как кокотка, разбросала её по своему невзрачному платью.

Александр Сергеевич спустился по ступенькам к воде, аккуратно разделся и, послав воздушный поцелуй парочкам, гуляющим по променаду, с каким-то бабьим криком бросился в воду. Публика, увидевшая сначала голого человека, признала в нём Пушкина и зашушукалась в предверьи вечернего зубоскальства.

Плавал Александр Сергеевич отлично. Нева наслаждалась им как пловцом. Она охотно впускакла в свою играющую зелень розоватую бледность его руки и так же охотно выпускала эту розоватую бледность назад, выражая свой восторг обильными брызгами. Александр летел, как тончайшее пёрышко на ветру. Казалось, что он не плывёт, а скользит, едва касаясь поверхности воды.

Зимний дворец теперь смотрелся утёсом, стыдливо повернувшимся боком, должно быть, стесняясь наготы Пушкина. Александр же представлял себе, как он предстанет пред очи царёвы голым, как душа перед Петром-ключником.

Не получилось. На набережной ждал его уже лакей-каммердинер Иван Табачников с полным комплектом одежды: исподнее и камзол.

– Государь, ужо, ждёт вас, барин.

Нервничая, Пушкин натянул бельё и камзол и застегнулся на все кручки. План смешно намеченного с царём разговора явно срывался. Александр проследовал за лакеем через все амфилады палат.

Царь встретил Александра спиной – лицом к окну.

– Александр Сергеев Пушкин, – громко доложил лакей.

Николай Павлович, не оборачиваясь к Александру, постучал пальцем по окошку и обронил:

– Вот видите здание на той стороне?

Пушкин подошёл поближе, глянул и увидел Петропавловскую крепость.

– Вы что, хотите попасть туда, поэт?

В последнее слово царь вложил изрядную долю сарказма.

– Ваше величество, а известно ли вам, что по расчётам грядущих инженеров шпиль Петропавловской крепости невозможен? – быстро спросил Пушкин.

– А знаете ли вы, – невозмутимо отзвался государь, – что у вас есть все шансы просидеть многие годы в той самой крепости под невозможным шпилем?

– Чем же я вызвал гнев вашего императорского величества? – довольно нагло спросил Пушкин.

– А что вы имели в виду, когда писали "под гнётом власти раковой"? Что это, по-вашему, власть раком стоит? А вот мы вас раком поставим, господин стихотворец. И запоёте вы, как ваши кокотки. Сколько их у вас в одном Санкт-Петербурге? Десяток? Дюжина? А в Москве? А и так далее? Думаете, мы тут в высоких стенах ничего о вас не знаем? Всё мы знаем. На то у нас Бенкенддорф и есть, чтобы такие вот караси не дремали. Впрочем, ваши блядские похождения нас мало... Извините за царское слово. Ваш кол-лега Гёте кидался елдой направо и налево и в то же время был искусным царедворцем. Вспомните его последние слова:

"Шампанского! Я умираю!" И что бы вы думали? Поднесли ему. И он умер, напоённый шампанским. А вам, любезный рифмоплёт, не поднесут. И знаете почему? Потому что вы будете стонать "воды, воды" с простреленным животом. И останетесь до конца жизни камер-юнкером. Рылеев, Пестель и иже с ними стоили того, чтоб их повесить.

Вы же даже этого не стоите. Вас хватает лишь на то, чтобы переплыть залив в голом виде. Какая рэволюция! Без подштанников, он, понимаешь, явиться хотел.

Хотел, понимаешь, царя голой жопой удивить. А если б я эту самую жопу велел шомполами встретить? Дескать, пошутили, Саша, нынче жопа ваша наша. Хрен бы ты тогда стишки свои писать смог – усидчивости не хватило б. Вот плаваете вы, Саша, хорошо. Стильно и потешно. Я представляю, как вы плыли сюда, ко дворцу, а народ-богоносец глядел вам в тыл, и тыл этот белел для него, как парус, и вселял веру в светлое, пикантной формы будущее. А кончится всё тем, что, ну, позубоскалит толпа на ваш счёт день или два – и всё. Саша, милый, вы – фрондер, дешёвое говно. О вас никто через пару лет и не вспомнит. А "самовластье", от которого вы изволили оставить "обломки", останется навсегда. Почему?спросите вы.

Потому что, отвечу я. Потому что России нужен не добрый царь, не злой царь, не, мать вашу, конституционный царь – ей нужна просвещённая монархия. Хотя быть в России просвещённым монархом – задачка ещё та. Я, Саша, честно говоря, просвещённым монархом быть не могу. Да и ты бы не смог при всей своей вшивой гаманности. Русский народ – он же что? Только кулак над собой понимает... Ты думаешь, я ни хрена не знаю? Я всё прекрасно знаю. И то, что Николаем Палкиным зовут, знаю. И то, что деспотом зовут, знаю. А только история, браток, делается нами, но не для нас. Просто в счёт это никто не берёт. Я имею в виду тех, кто после жить будут. А управлять государством вообще никто никогда не умел и не сумеет. Чёрта! В доме своём ни одна сволочь порядок навести не может – сор да ссоры. А тут им, понимаешь, разумное управление государством подавай. А вот этого не желаете? – Николай Павлович откидным жестом дал ответ на требование от него разумного управления государством.

– Про просвещённую монархию, – продолжал он, нюхнув из табакерки, – так и быть, расскажу, если хочешь. Изволь. Теоретически. Довольство. Художники – всякие там писатели, живописцы, архитекторы, даже ваша поэтическая сволочь – процветают.

Почему? А потому что государство им деньги даёт. Сечёшь? Не на войны, а на искусство. А войны они колом... Извини за царское слово. Ты думаешь, я злой? Ты думаешь, я вам всем, сукиным сынам, зла хочу – ай да Пушкин, ай да сукин сын? Ан нет. Мне равновесие поддерживать надо. Между чернью, которой стихи твои до одного места, и теми же декабристами, которые для тебя же как дворянина смертельно, между прочим, опасны. Не понимаешь? Слова я тебе не даю вставить?

Вот и молчи, когда государь говорит. Знаешь ли ты кайзера Баврского? А я, брат, знаю. У них в крови это. Меценаты. Alles fьr Kunst, nichts fьr Krieg. Сечёшь?

Всё для искусства, ни хуя для войны. Хотел бы я быть просвещённым монархом – где-нибудь в Баварии. Сгорбилась мне эта одна-шестая. Ан нет занесло в одну шестую. Спрашивал Моисей: что мне с этим подлым народом делать? Вот и я – спрашиваю. Не баварцы. Не понимают просвешённой монархии. Не примут. Им что, Саша? Им водки побольше и чтоб не работать. А только мы ведь, Саша, с тобой просвещённые люди, мы понимаем: если не работать, так ничего ж не будет. И водки не будет. Как оно тебе?

– Шампанского не прикажете ли, государь? – ввернул свой голос Александр Сергеевич.

– А хоть бы и приказал, – мудро усмехнулся Николай Павлович. – Заметил, как ты сказал: "не прикажете ли?" То-то оно и есть. Иного как приказа не нонимаете вы на Руси. Даже стихослуживые. Гаркнуть на вас надо. "Налево рра-ав-няйсь!" И с удовольствием вы послушаетесь. А скажи вам: "будьте любезны – налево", так вы Александр Сергеевич, залупаться начнёте. Дескать, свобода... Воля... Вольному – воля, дураку – рай.

– Спасённому – рай, – поправил Александр.

– А на Руси сие суть синонимы. Блажен, кто верует. А блаженный он тот же дурак.

Василий, например, Блаженный. Выстроил собор, дыбы его ослепили. Ну, не дурак ли? Юродивый.

– А вы, – неожиданно вставил Пушкин, – Николай Павлович, не юродивый?

– Нет, – спокойно ответил император.

– А как по-моему, – сказал Александр, – все мы юродивые. Я перед Богом стихами юродствую, вы – правлением. Вы тут предо мной психоанализ развернули – а всё равно, что на груди рубаху рвали. Мы, русские, говорить не умеем – только проповедовать, сиречь, рубахи рвать. Но я этим, впрочем, не занимаюсь. А вы – то и дело. А ещё царь.

– Как это не занимаешься? – снисходительно усмехнулся Николай. – А кто "на волю птичку выпускаю"? Это ли не рвание рубахи на груди?

– Нет, – признался Пушкин. – О том и не думал. Образ. А тот приходит о чём и не знаешь – пишешь.

– А тут приходит – о чём и не знаешь – правишь.

– То есть, не знаешь, куда правишь? Не знаешь, куда надо править? Лихо. Прям, как Гоголь с моей подсказки – эх, тройка, птица-тройка, куда, дескать, мчишься ты, сучья мать?.. А не знает, никто не знает, потому как – Рассея!.. Думаешь, ты знаешь?.. Думаешь, я знаю?.. Да куда угодно она может мчаться. Куда поэт придумал, туда и помчится. А ты, Николай, этого не знаешь и веришь, что ты государь всея Руси.

Николай погрузил свой подбородок в сооружённые колодцем ладони.

– А знаешь ты что, – сказал он вдруг, – был мне, Сашулька, намедни сон – грядёт, грядёт ещё мир светлый, радостный, счастливый, где не будет ни голодных, ни рабов, ни нас, ни хуя. А только три слоя воды, по бокам песочек, а сверху ключик плавает. И вот что меня, Сашулька, мучит: на хера там этот ключик плавает?

Кругом вода, а он плавает. И почему это ключик из железа плавает? Ну, посуди: не будут же ключик из дерева делать. Из дерева только детей строгают. И вот что скажу я тебе, Сашулька: покуда не поймём мы, на кой-такой там этот сраный ключик плавает, не быть в мире ни счастью, ни свету, ни смыслу. А потому иди-ка ты, милый, раз с царём говорить не умеешь, отсюда на хер, а то я сейчас сделаю какую-нибудь страшно нехорошую вещь, а потом буду переживать. Ванька! Проводи.

Бельё, камзол снимешь с него на выходе. Дворцовое имущество, сам понимаешь. Мне с интендантом, зверем эдаким, лишний раз лаяться не резон.

Когда вновь нагой Александр вернулся вплавь же на исходный берег, одежда его была уже, разумеется, свиснута народными умельцами.

В тот вечер Александр Пушкин весьма веселил высыпавший на променад Петербург.

* * *

К кладбищу мы подъехали на такси – благо, Колькины ресурсы позволяли. Желая, очевидно, ещё больше поразить наше с Русланом воображение, он накинул шофёру рубль сверху и барски отпустил того:

– Свободен, шеф.

Шофёр умчался, обдав нас выхлопными газами. Колька неизвестно зачем вальяжно отряхнул рукава и сообщил, указывая на центральный вход:

– Нам вон в те ворота.

– Спасибо за информацию, – хмыкнул Руслан. – Век бы не догадались.

Мы вошли в ворота.

Я вообще не люблю кладбища. Особенно вечером. Особенно осенью. Место это не вызывает во мне ни должного благоговения, ни страха, ни смирения, ни успокоенности. Разве что зудящее ощущение тоски; причём, не поэтической, а какой-то зубоврачебной. Я представил себе, как дожидаюсь приёма у стоматолога в районной поликлинике, рядом со мной, охая, сидит неопрятная старуха с раздутой флюсом щекой, восьмилетний мальчик хнычет от тусклого страха перед бормашиной, а его суровая мамаша в шапке из длинного искуственного меха и в коричневых сапогах на распухшей микропоре то и дело одёргивает его за руку – представил и поморщился.

Колька по-своему оценил мою гримассу, размашисто хлопнул меня по плечу и гоготнул:

– Не дрейфь, Пушкин, покойники не кусаются!

– И не потеют, – в тон ему откликнулся я.

Колька снова загоготал – преувеличенно громко. Со мной и Русланом он старался выглядеть эдаким барином – не то предводителем дворянства, не то богатым купцом-самодуром; слишком громко смеялся, чересчур щедро расплачивался, словно предчувствовал, что вот-вот появится Серёжка, и из барина превратится он в добровольного холопа. Подобная неестественность стоила бы ему немалых нервов, не будь Колька к счастью своему столь беспросветно глуп.

В дверь Серёжкиной сторожки он хотел было размашисто громыхнуть кулаком, но тут в нём точно щёлкнул какой-то тумблер, и он осторожно постучался и открыл дверь.

В сторожке сидели двое – сам Серёжка и какой-то хмыреватого вида старичок в армейском бушлате и ватных брюках. На столе перед ними стоял закопчёный чайник и две эмалированые кружки.

– Чифирите? – подал голос я.

Старичок поднял на нас кротиные глазки.

– О! Сергей Василич, никак до вас пришли, – прошамкал он. – Колька, здоров... А это что ж, Сергей Василич, тоже дружки ваши?

– Корнеич, не суетись, – отмахнулся от него Серёжка. – Иди, вон, лучше свежим воздухом кладбищенским подыши. Тебе к нему привыкать пора.

Старичок суетливо захихикал, с полупоклоном прошёл мимо нас с Русланом, коряво потрепал Кольку по щеке и вымелся за дверь.

– Кто таков? – спросил Руслан, кивнув в сторону закрывшейся двери.

– Да напарник мой, – брезгливо поморщился Серёжка. – Уж тридцать лет на кладбище, старый прыщ, работает, а всё такой же чмошник. Ну, и алкаш, конечно.

Это уж как положено.

– Ты на себя-то посмотри, – покачал головой я.

Действительно, сейчас Серёжка являл резкий контраст тому Серёжке, каким мы его привыкли видеть – какие-то грязные штаны с пузырями на коленях, серый ватник, замызганный жёлтой глиной, солдатские сапоги-говнодавы плюс шапочка-гондон.

– Рабочая форма одежды, – невозмутимо и даже с апломбом ответил Серёжка, перехватив мой взгляд. – Выдана мне дирекцией кладбища. Дома я её, как вы заметили, не ношу. Вы же не станете, господин Матушинский, потешаться над белым халатом хирурга. Тем более, что моя профессия последующая ступень хирургии.

– Что ж ты над этим своим Корнеичем потешаешься? – вмешался Руслан.

– Я не потешаюсь, – ухмыльнулся Серёжка. – Я просто беззлобно презираю его.

Заметь – его, а не его одежду. Ладно, водку-то вы принесли?

– А зачем? – притворно удивился я. – Мы думали, мы тут почифиряем. Ты хозяин, мы званы тобою в гости. Стол... – Я указал на чайник и на кружки, – как я вижу, накрыт...

– Да есть, есть водка! – вылез вперёд Колька. – Во – два пузыря! – Он вытащил из-за пазухи пальто две бутылки. – Причём секите – не наша, иностранная.

Немецкая! Только сегодня к нам в ларёк поступила! В честь нашего преза называется – "Горбачёв"!

Серёжка принял из его рук бутылки, небрежно глянул на них, затем на Кольку – сурово и печально.

– Николаша, – сказал он, – во-первых, "през" – сокращение от презерватива, а не президента. Во-вторых, работнику ларька грешно не знать, что иностранная водка – дерьмо, а настоящую делают только в России – из ржи, на ржаном сусле и родниковой, ни в коем случае не дистиллированой воде. Так что лучшая в мире водка – "Столичная" нашего, саратовского разлива. Рэтэню?

– А?

– Запомнил, говорю?

Колька смутился и кивнул.

Я полез в карман куртки и достал оттуда ещё одну бутылку – "Столичной".

Вообще-то, я тоже хотел купить что-нибудь пооригинальней, просто денег не хватило.

– Угодил? – спросил я.

– О! – воскликнул Серёжка. – Я всегда утверждал, что настоящий поэт знает толк в водке.

– Приятно слышать, что я стал, наконец, в твоих глазах настоящим поэтом.

– Отныне, мон шер, и во веки веков!

– Аминь.

– Колька, – оживлённо распоряжался Серёжка, – тащи из шкафа стаканы, хлеб и консерву... Господа, прошу к столу.

Мы сели за стол, а недавний барин Колька, расставил перед нами стаканы, нарезаный хлеб и вскрытые банки килек в томате.

– Разолью сам, – сказал Серёжка, усаживая Кольку на табурет. – Ваши бокалы, господа.

Он профессионально расплескал водку по стаканам. Мы выпили.

– Теперь, – закусив килькой, сказал Руслан, – позволю себе два вопроса:

во-первых, по какому поводу пьянка? Во-вторых, почему на кладбище?

– На вопросы отвечаю в порядке поступления, – ухмыльнулся Серёжка. Пья...

Застолье – по случаю того, что вы с Игорьком впервые навестили моё смиренное рабочее место. А навестили вы его потому – это уже ответ на второй вопрос – что обрыдло вечно пьянствовать у меня на хате. Так что, как видите, круг замкнулся, дальнейших вопросов попрошу не задавать, а выпить по второй.

После второй Колька достал из кармана пачку "Мальборо", протянул её Серёжке, после нам с Русланом, затем взял и себе.

– М-да-а, – протянул Серёжка, выпуская струйку ароматного дыма, смущает вас, Игорь и Руслан Васильевичи, мой рабочий антураж.

– Не антураж, а ты в нём, – сказал я. – Мельчаешь.

– Наоборот – расту. Позволь спросить тебя, Русик, сколько ты получаешь в своём компьютерном "ящике"?

– Какое это имеет значение?

– Ровным счётом никакого. Сколько б ты ни получал – я имею здесь минимум вдвое больше. Вуаля! – Он сунул руку в карман грязных штанов и вытащил оттуда пачку червонцев. – Прошу заметить – только за сегодня. С кооперативным Николашей, правда, не равняюсь... – уважительно-насмешливый взгляд в сторону Кольки, – ...

тот имеет столько же за час ударной спекуляции в своём ларьке минус налоги бандитам государственным и частным...

– Да Бог бы с ними с частными, – вступил в беседу Колька, – а вот государство это...

– Спокойно, Николаша.

– Только и слышу – спокойно, Николаша, спокойно, Николаша!! – взорвался вдруг Колька. – Поработали б в этом ё... ларьке...

– Уважаю, – сказал Серёжка. – У человека болит душа за своё дело, которое приносит ему бабки.

– Ещё б не болела! – Колька попытался вскочить, но был остановлен жёсткой рукой Серёжки. – А то приходит такой сукин сын фининспектор и начинает свою бодягу:

где у вас штамп таможни, где акцизная, блядь, марка...

– Коля!

– Почему по накладным...

– Коля, разливай! – В Серёжкином голосе зазвенели металлические нотки.

Колька опомнился, пожух и послушно разлил водку по стаканам.

– Вот так-то, господа, – подвёл резюме Серёжка. – Такое время ныне если хочешь сохранить уважение к себе, надо работать и зарабатывать.

Он аккуратно сложил червонцы и сунул их обратно в карман. Я автоматически сунул руку в свой карман и нащупал там последнюю десятирублёвую бумажку, оставшуюся после купленной водки от тех двух червонцев, что отвалил мне сегодня от щедрот мой папаня. Пришлось тащиться к нему туда, в Заводской район, где он живёт в своём общажном бараке и ходит по нему в валенках. Папаня у меня мужичок скаредный, больше двух червонцев на месяц не даёт. "А то, – говорит, – запъёшь.

А на еду как раз тебе хватит." Иной раз я себе пытаюсь представить житьё-бытьё моего папани, и, клянусь – не получается. А иной раз очень даже получается, но как-то жутковато: вот он бродит в своих валенках по узкому, полутёмному коридору барака, до основания пропахшему густой мужской мочою, включает радиоточку, замирает на минуту, слушая передачу про животных, а потом бредёт дальше, шаркая независимыми от времени года валенками. Каждое посещение отца вгоняет меня в депрессию – но что делать? Деньги-то всё равно нужны. И хотя, уходя из барака, каждый раз шепчу себе под нос: "Да чтоб я ещё раз... Да никогда в жизни... Да пусть я с голоду подохну без водки, чем..." Но приходит время, и вновь исправно посещаю отца. Деньги, чёрт бы их подрал! Ничо, паря, с деньжатами у тебя особых проблем нет. Червонца на две недели вполне хватает, поскольку – секи – на жратву ты их не тратишь, питаешься у друзей, да чем ещё Бог подаст, а живёшь вообще у Руслана.

Так уж вышло, что после школы (кстати, все мы четверо – бывшие одноклассники), после влажного выпускного рукопожатия нашего директора Матвея Владимировича, после последующих двух невразумительных лет "на улицах Саратова" родного и двух ещё менее вразумительных лет армейской службы в Балаково отправился я шляться по всему белу свету. Мне виделись какие-то невероятные перспективы – грандиозные и туманные, непонятные, впрочем, мне самому. А потому метания мои были совершенно хаотичными вдоль и поперёк по всей матушке России. Первым делом я посетил Москву, но в Москве не задержался, на следующий же день взял билет на "Красную Стрелу", на Ленинград. Север притягивал и манил меня. Выросший на юге, в саратовской глубинке, я плохо представлял себе все эти места, поэтому меня и тянуло, и притягивало туда. Эрго – после Питера я направился к Белому морю, в Архангельск, а потом и вовсе Бог знает куда... Точнее – в архангельские болота, в "кладовую солнца". Там я провёл около полугода, вдоволь попутешествовал по лесам и болотам тех краёв, а затем меня бросило на юг, в Казахстан, но не в степную, а в горную часть этой страны, и там я прошёл пешком пару сотен километров для собственного удовольствия. Так меня носило ровно три года – туда и сюда, с запада на восток и с юга на север. В конце концов неожиданно для самого себя я осел в родном городе без денег, без работы, но с талантом к стихосложению, который я приобрёл во время своих странствий. И не с талантом даже, а с каким-то бесконечным горением, каким-то зудом по всему телу, так, что я не мог высидеть спокойно и получаса. Приютившим меня друзьям – жить дома, с мамой, я, после трёх лет вольницы, категорически отказался – я старался платить, по мере возможностей, добром – регулярно выставлял водку. Руслан же, у которого на квартире я непосредственно и жил, водку пил, но не много, наверное, следил за своим имиджем молодого, подающего надежды учёного-компьютерщика. Остальные пацаны (Колька и Серёжка) пили как полагается, хотя у них на квартирах я и не жил.

Серёжка пил по специальности. Неожиданно для всех нас он, окончив школу, не пошёл в институт, а, удачно избежав армии, устроился на кладбище могильщиком.

Зарабатывал он, понятное дело, прилично. Но не больше Кольки. Тот, работая в каком-то кооперативном ларьке (коих за последнее время в Саратове расплодилось), зашибал дай Бог нам каждому. Вообще, это было удивительно: дурак-Колька – кооператор. А лидер Серёжка – гробокопатель. Но Серёжка объяснил всё коротко и ясно: "Может, это то высшее, к чему я стремился. Всю жизнь. Вот так. Я работаю на грани жизни и смерти. И потом – за живого-то человека гроша ломаного никто не даст, а за покойничков деньги платят. Хор-рошие деньги".

Кроме водочных и сигаретных расходов затраты мои были невелики. Руслан зарабатывал, я время от времени стрелял у отца, иногда подкидывала мама в общем, на жратву хватало.

– Ну что, господин сочинитель, может, всё же, соизволите соприкоснуть с нашими стаканами ваш бокал? – вывел меня из размышлений Серёжкин голос.

Я соизволил. Мы чокнулись и выпили. Малопьющий и быстрохмелеющий Руслан сморщил лицо и тряхнул локонами, щекотнув ими мою щёку. Это оказалось на удивление приятным – словно прикосновение летнего ветра. Я посмотрел на Руслана и улыбнулся ему. Надеюсь, этого никто не увидел – ещё подумают Бог знает что.

– Ну, так позвольте узнать, господин поэт, в каких таких высотах витали ваши мысли. – Серёжка с интересом глядел на меня. По-моему, он заметил случившуюся мимолётность.

– Мои мысли, – ответил я, – вились мухой вокруг бутылки.

– Что ж вы так низко пали, ангел мой?

– Почему же пал. – Я почувствовал, как алкоголь прихлынул к моим щекам. – Эта бутылка... килька эта в томате... стол вот этот – ничуть они не меньше, чем синева поднебесная, снега, там, Килиманджаро... или цветок лотоса. Если постичь каждый предмет по-настоящему...

– Да, так что ж будет, если постичь каждый предмет по-настоящему?

– Не сам по себе, а... ну, в единстве со всем миром...

– Ну, так что ж будет-то тогда?

– Всё тогда будет! – Я грохнул кулаком по столу. – Тогда мы поймём, что стол – не просто стол. Увидим человека, который его сделал, увидим дерево, из которого он сделан, увидим лес, в котором это дерево росло...

– А потом – планету, на которой располагался этот лес, – ядовито подхватил Серёжка.

– Да! И планету.

– И весь космос, да?

– Да.

– А дальше что увидим?

– Увидим в космосе себя. И попробуем себя познать. Себя в мире и мир в себе.

– Колька, – сказал Серёжка, – Пушкину больше не наливать.

– Наливать, – рявкнул я.

– Ига, – Руслан приобнял меня за плечи, – ты чего? Даже я ещё трезвый.

– Да пойми ты, Русланчик! – Я чуть не плакал. – Мы все пытаемся запереться в свой маленький умишко, а от всеобъемлющего, Высшего Разума бежим, как от чумы.

Что ж мы за малодушные животные такие?

– Если б животные, – вздохнул Русланчик. – Мы – люди.

Если бы мы были одни, я бы, наверное, поцеловал его. Русланчик единственный на свете понимал меня.

– Ага, так я и думал, – удовлетворённо кивнул Серёжка. – Игорь Матушинский снова оседлал любимого конька. Слушай, этот твой Высший Разум под водку не очень-то идёт. Предпочитаю кильки. Даже не постигая их.

Колька заржал.

– Задай своему мерину овса, – хмуро буркнул я.

– Стремимся к высшему, оскрбляя ближнего? – съязвил Серёжка. – Ну-ну.

– Колька, извини, – сказал я.

– А за что? – удивился Колька.

– Он извинит, извинит, – успокоил меня Серёжка. – А теперь послушай, Игорёчек:

вот это стул, на нём сидят; вот это стол, за ним едят. Прочее меня не интересует – о столе во всяком случае.

– Сожалею, – сказал я.

– Впрочем, если тебе интересно знать, кто сострогал этот стол, могу сообщить – наш кладбищенский плотник, покойный, кстати. Скончался, выпив мебельного лаку.

Похоронен по месту работы. Чуть позже покажу его могилку. Ну что, приобщило ли это тебя к Высшему Разуму?

Я только рукой махнул.

– Правильно, – согласился Серёжка, – чего со мной, дураком, разговаривать.

Колька, наливай.

Колька опорожнил вторую бутылку и содрал закрутку с третьей. Руслан, пропустивший несколько кругов, на сей раз также подставил свой стакан.

– Напьёшься же, – предостерёг я его.

– Прикажешь эти разговоры трезвым выслушивать?

– О Высшем Разуме?

– О Пьяном Плотнике.

– Напились, – горько сказал Серёжка. – Нет, Николай, нет у них, белокостных, нашей с тобой рабочей выучки.

– Да уж! – Колька напыжился павлином.

– Сведём их, что ль, на свежий воздух?

Покрасневший от счастья Колька кивнул.

– Ну что, гопода. – Серёжка отставил допитый стакан в сторону. – Имею предложить вам небольшую экскурсию на свежий воздух, где вы ознакомитесь с красотами вверенного мне кладбища.

– Спасибо, – сказал я. – Особого желания не испытываю.

– Присоединяйтесь, присоединяйтесь, господин поэт. Если уж вы обыкновенный стол удостоили таким интересом, зачем же пренебрегать бывшим человеческим материалом?

Пошли, пошли, скучно не будет.

Мы оделись – я с неохотой – и вышли из тёплой сторожки на холодный ноябрьский ветер, в который уже вплетались одинокие колкие снежинки. Экскурсовод Серёжка шёл впереди с мощным фонарём.

– Не бойтесь, – приговаривал он, – я не собираюсь показывать вам все надгробья.

Только своих фаворитов. Видите вон тот памятник в виде пропеллера? Пропеллер, между прочим настоящий, от самолёта. Неудачная посадка – зашёл по ветру. Сам же дурак, и виноват. И сорока не было. Жена осталась, детишки... Теперь скорбят надписью на памятнике. У нас тут всякие – и генералы, и композиторы, и алкоголики... Во, кстати. – Он ткнул пальцем в скромную могилку, изрядно заросшую увядшим лопухом. – Плотник мой. Тот Самый. Кузнецов Роман Петрович, 1931-1984. Уж пять лет, как помре. Жены-детей не имел, ухаживать за могилкой некому. Поставили за счёт кладбища как проработавшему на нём бессменно тридцать лет. Овладел ремеслом, в армию сходил – и сразу сюда. Надписей, естественно, никаких сами понимаете, глупо бы выглядело: "Незабвенному Роману Петровичу от скорбящей дирекции кладбища".

– Завязвывай, Серёжка, – поморщился Руслан.

– А чё? – нахально удивился Серёжка. – Я, между прочим, единственный, кто оказвает этой могилке хоть какие знаки внимания.

– Какие?

– А такие. – Серёжка нагнулся, раздвинул рукою заросли лопуха и достал оттуда бутылку водки. – Я её здесь всегда нычкую. Напарник Корнеич такая сука – хоть ты где в сторожке спрячь – через три стены учует, найдёт и выпьет. А Роман Петрович – тот уж больше ничего не пьет – после мебельного лаку завязал.

У меня, честно говоря, мороз прошёл по коже. Русланчик прижался ко мне и дрожал, как щенок. Даже Кольке, кажется, было не по себе.

– Ну что, пацаны. – Серёжка содрал с бутылки закрутку. – Выпьем прям здесь, прям из горла за упокой души Кузнецова Роман Петровича, 31-84?

– Ну тя на хер, – сказал я. – Пошли, Руслан.

– Серёг, мож того её, в сторожке у тебя выпьем? – робко спросил Колька.

– Как угодно. Я свою порцию выпиваю здесь. – Серёжка приложился к бутылке и отпил ровно четверть. – Спи спокойно, дорогой плотник. – Он передал бутылку Кольке. – Пей.

Колька взял бутылку и направился к сторожке. Мы с Русланом зашагали вслед, но не к сторожке, а на выход. Угрюмо распрощались с Колькой и покинули кладбище через те же центральные ворота.

Автобуса ждали молча – настроение было пакостным и разговаривать не хотелось.

Людей на остановке, кроме нас, не было – кому охота тащиться в кладбищенскую глушь в будний день по такой погоде. Наконец, автобус подошёл, мы зашли и сели у окошка друг против друга. Руслан прислонил голову к оконному стеклу, рассматривая невидимые снежинки. Двери закрылись, атобус тронулся. От встряски Русланчик слегка ударился головой о стекло, потёр ушибленное и почему-то глянул на меня с какой-то полувиноватой улыбкой. Я улыбнулся ему в ответ.

– Ничего, – сказал он, слегка коснувшись своею рукою моей, – сейчас приедем домой, гори оно всё огнём, и всё будет хорошо.

– Обязательно, – кивнул я. Слова вылетали из меня, точно сами по себе. – Обязательно всё будет хорошо. Так хорошо, как нам с тобой и не снилось.

И действительно – нам пока и не снилось. Не снилось в последний вечер.

* * * – Кондрашов, Рябинин, Матушинский, Ибрагимов! – Голос Зои Александровны трепетал от негодования. – Лессе ву ля кляс!

– Чево? – Колька повернул к Серёжке свою широкую ряшку.

– Любимая учительница французского предлагает нам выйти прогуляться. С вещами.

– Возьмите вещи и к директору на выход – шагом – марш! – Некрасивое лицо Зои Александровны пылало от гнева.

– С вещами на выход, – вставил Руслан. – Пацаны, а ведь с этими словами освобождают из тюрьмы.

– Ибрагимов! – взвизгнула Зоя Александровна, – На твоём месте я бы не ёрничала, а подумала бы, как объяснить директору синяк под глазом. Совсем обнаглели!

Устроить драку перед кабинетом классной руководительницы за минуту до урока!

– Но, согласитесь, драка была честная – двое на двое, – сказал я.

– Матушинский, а от тебя я вообще ничего подобного не ожидала! Мальчик из интеллнгентной семьи, мать – учительница, один из лучших в группе по французскому...

– А, может, у меня французско-мушкетёрская страсть к дуэлям?

– Все четверо – вон из класса. К директору. Объясняйте ему, какие у вас страсти!

Колька, Серёжка, Русланчик и я взяли свои портфели и поплелись на выход... с вещами.

– Ну, и чё скажем директору? – спросил Колька в коридоре. – Небось, нафискалите?

– Да пошёл ты, ещё на тебя фискалить, – огрызнулся Руслан, потирая глаз.

– Сам пошёл! – вспыхнул по-новой Колька. – Снова в глаз захотел?

– Колян, успокойся, – угомонил его Серёжка.

Колян немедленно успокоился. Каждое слово Серёжки было для него приказом.