Текст книги "Серебряная тоска"

Автор книги: Михаил Юдовский

Соавторы: М. Валигура
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– А и правда, пацаны, что мы скажем директору? – Серёжка повернулся к нам с Русланом.

– Не ваша забота, – буркнул я. – Говорить будем мы.

– А спрашивать будут всех.

– Тебя-то, дурака, спрашивать ни о чём не будут.

– Хочешь опять подраться? – Колька с готовностью почесал кулаки.

– Остынь, Колян. Перед директорским-то кабинетом не будем устраивать драки.

Постучись.

Колян остыл и постучался.

– Да, – строго проговорил голос секретарши. – Хто там?

– Свои. – Серёга отстранил Кольку и первым распахнул дверь приёмной.

– Драссе. Нас Зоя Александровна к Матвей Владимирычу направила. По поводу безобразной драки, учинённой нами сегодня.

– Кондрашов, не юродствуй, – поморщилась секретарша Эльвира Павловна. А от тебя, Матушинский, я этого вообще не ожидала. С такой-то мамой!

"Далась им всем моя мама!" – подумал я с тайной злостью.

– Подождите здесь! – Эльвира Павловна окинула нашу группу уничижительным взглядом и скрылась в двери директорского кабинета.

Мы нахохлившись молчали, не желая даже глядеть друг на друга.

– Матвей Владимирыч ожидает вас у себя. – Эльвира вновь возникла в приёмной и уселась за свой секретарский стол с совершенно отсутствующим видом.

Вот гадина! Довольно хладнокровно мы распахнули дверь в святая святых нашей школы – кабинет директора, и переступили порог. Матвей Владимирыч Зисерсон, человечек лет шестидесяти, местами курчавый, местами лысый сидел за массивным письменым столом, просматривая определённые бумаги.

– Явились наконец-то! – воскликнул он, когда мы вошли.

– Что значит "наконец-то"? – не понял я.

– Это значит, что вести в школе разносятся очень быстро. То есть, то, что Зоя Александровна отправила вас ко мне, сюрпризом для меня не было. Я вами огорчён, ребята! Ибрагимов, как по-вашему, вас очень украшает этот синяк?

– Не очень, – буркнул Руслан.

– А вы, Рябинин... – начал было директор, но Колька тут же перебил его с природной учтивостью:

– А чё Рябинин? Чуть что – сразу Рябинин.

– Уж не хотите ли вы сказать, что это не вы соизволили поставить синяк под глаз Ибрагимову?

– Я упал, – поспешно сказал Руслан.

– И глазом о чей-то кулак, – ещё поспешнее сказал директор. – Очень благородно, но очень глупо. Так из-за чего была драка-то?

Мы обменялись взглядами, отвернулись друг от друга и молча насупились.

– Я и сам в детстве дрался – когда была затронута моя честь, неожиданно произнёс Матвей Владимирович. – Но теперь я стал старше и позволю заметить вам:

это не метод.

– А можно мы сначала станем старше? – довольно нагло спросил я.

– Не ёрничайте, Матушинский. Вам-то уж драки совсем не к лицу. И не извольте меня перебивать. Мне пятьдесят восемь лет и я достаточно разбираюсь в людях..

Может, вы полагаете, что я намерен вызывать в школу ваших родителей? Так вот – не намерен. Я считаю, что мальчишки сами должны разбираться со своими проблемами. Но – желательно – без драк.

– Мы больше не будем, – буркнул Колька.

– Рябинин! Если можно – без детского сада. Вы всё же в восьмом классе, а не в четвёртом. На урок французского можете не возвращаться. Чтобы Зое Александровне глаза не мозолить. Но к следующему уроку извольте быть. От души предлагаю вам за это время подумать и не подраться по-новой. Можете идти.

С облегчением выпорхнули мы из директорского кабинета. Эльвира Павловна попробовала с укоризной покивать нам вслед головой, но мы проигнорировали её знак внимания и вышли в коридор.

– Пойдёмте шоколадных батончиков купим, – предложил Серёжка.

– Неохота.

– Чё, гордость не позволяет? Или денег нет?

– А хоть бы и нет?

– Не ссыте, я угощаю.

– А давай.

– Ну, пошли.

– Ну, пошли.

И мы пошли. Внешне драка наша вспыхнула из-за пустяка. Колька (как мне сейчас кажется, нарочно) налетел на Русланчика в коридоре перед уроком и сказал: "Чего пихаешься, татарин?" – "Ты сам пихаешься", – слегка растеряно ответил Руслан. – "Ещё и грубишь!" – продолжал наседать Колька. Затем глянул на Серёжку, кивнул и заехал Руслану в глаз. Русланчик вскрикнул и скорчился у стены. Я тут же подскочил и стукнул Кольку в челюсть. Челюсть от удивления отвисла книзу. А я схватился рукою за ухо, в которое влетел Серёжкин кулак. Вот, в общем-то, и вся драка, продолжения которой не последовало по причине вмешательства Зои Александровны. Та перехватила гневную руку Русланчика, занесённую над физиономией Серёжки, и велела нам войти в класс, из которого пять минут спустя выгнала.

Если бы драка получила своё развитие, нас бы с Русланом следовало отправить не к директору, а в медпункт. Серёжка был самым сильным человеком в классе. Кроме того, он во всём был коновод, заводила, первый. Мальчики готовы были следовать за ним хоть на край света, угождать, даже не думая, что угождают. И первым среди них был Колька, почти такой же сильный, но, к сожалению, беспросветно глупый, имевший одно достоинство: быть бесконечно преданным своему кумиру. Нельзя сказать, чтоб Серёжка этого не ценил, и уж ни в коем случае нельзя сказать, чтоб не использовал. Он вообще с большой ревностью относился к своей особе, научившись принимать всеобщее преклонение как должное. Все и преклонялись.

Единственным в классе исключением из этого правила были мы с Русланчиком. У меня вообще был свой мир, и в нём до Серёги мне не было никакого дела. Я начал писать стихи и жил целиком во власти придуманых образов. Затем появился человек, для которого в моём мире нашлось место, но это был не Серёга.

Русланчик пришёл в наш класс в середине учебного года, переехав в Саратов с родителями из Казани. Все девчонки в классе тут же повлюблялись в него.

Невысокого роста, худенький, он был действительно очень красив:

полурусский-полутатарин, он унаследовал от отца лукавую раскосость глаз, а от матери их глубокую зелень, нежно припушенную ресницами; от отца цвет волос вороного крыла, а от матери их лёгкую, трепетную волнистость; и – уж, наверное, от самого себя – извечное обаяние ребёнка, которому невозможно обидеть другого, и которого невозможно обидеть. Он, почему-то, сразу же потянулся ко мне, и со временем я убедился, что он мне действительно предан, но не как Колька Серёжке – по-собачьи, со слепым обожанием, а с каким-то пониманием меня. Может, на ту пору он понимал меня больше, чем я себя сам. А вскоре я с удивлением обнаружил, что он мне нужен постоянно, неизменно рядом. Ему первому я прочитал свои стихи, заранее зная, что он не рассмеётся, а будет слушать. На влюблённых в него девчонок он, кстати, внимания не обращал. На всеобщего кумира Серёжку тоже.

Серёжке такое безразличее, естественно, не нравилось, а заставить нас с Русланом поклоняться ему он не мог. После двух-трёх попыток он оставил эту затею, но зуб затаил. И, вот, науськал Кольку, чтобы тот спровоцировал драку между нами – тут уж преимущество было целиком на их стороне. Так что было даже непонятно, почему это Серёжка сейчас повёл нас угощать батончиками.

Школа наша находилась в центре города, вокруг изобиловали всевозможные киоски.

Серёжка купил четыре батончика, три плитки протянул мне, Руслану и Кольке.

– Ну, что, пацаны, сгрызём мировую?

– Я не против, – улыбнулся Русланчик.

Я пожал плечами и развернул свой батончик.

Колька посмотрел на Серёжку и содрал обёртку со своего.

– Жаль, что мы подрались, – сказал Серёжка. – Не в обиду, пацаны. Предлагаю дружить всем вместе. Я первый протягиваю руку. – Он протянул нам свою чуть испачканную шоколадом клешню. – Будем как четыре мушкетёра. Тем более, у всех нас общая черта есть – мы все Васильевичи.

– А ведь правда!

– Не, точно!

– Верно подмечено!

– Ну что, один за всех и все за одного?

– Один за всех и все за одного!

Мы хлопнулись ладошками.

– А мы думали, вы нафискалите, – хохотнул Колька.

– Не таковские пацаны, – ответил Серёжка, положив мне и Руслану руки на плечи.

... До сих пор не могу наверняка сказать, зачем Серёжке понадобилась наша дружба. Может, таким образом он рассчитывал пополнить Русланом и мной ряды свох поклонников?Если так – то затея его провалилась. Но друзьями мы – четверо – остались.

***

В этот ноябрьский вечерок нам с Русланом обрыдло сидеть в его хате и мы решили прошвырнуться по центру. Стоял лёгкий морозец, падали снежинки, слишком мелкие, чтобы прикрыть своими тельцами темнеющий асфальт. У меня на ту пору не было даже собственного шарфа, зато в длинный Русланов шарф можно было при желании запеленать мумию. Мы обернулись этим шарфом напару, превратившись в удивительную скульптуру совершенно непохожих сиамских близнецов. На голове моей, прикрывая эффектно изогнутым краем лоб, сидела коричневая шляпа, а Руслан головные уборы всегда недолюбливал, и снежинки теперь красиво вплетались в его вьющуюся шевелюру.

Выйдя на бывшую Немецкую, ныне Кировский проспект, мы купили бутылку дешёвого портвейна и пакет горячих, маслянистых, присыпанных сахарной пудрой пончиков.

Бутылку я сунул в карман пальто, и мы зашагали по Немецко-Кировскому, сурово затемнённому сверху беззвёздным небом и интимно подсвеченному снизу витринами и фонарями.

Тут нам неожиданно преградил путь некий фотографический подвид человечечтва в аккуратной лыжной шапочке, с уже нацеленной камерой, точно он собирался стрелять из неё по нам с бедра.

– Прошу прощения, – остановил он нас, – но вы – самая красивая пара на этом проспекте. Если позволите, я вас... – Тут он остолбенел и осёкся.

Русланчик, худенький, невысокий, с длинными вьющимися волосами, с миловидным личиком, с большими зелёными глазами, припушенными ресницами, с промасленным пакетом пончиков в руке, я, в пальто и шляпе, с бутылкой портвейна в кармане; оба интимно опутавшиеся на брудершафт одним шарфом посеяли смуту в эту душу, рутинированую фотоохотой на гуляющие парочки.

Я церемонно приподнял шляпу, Руслан весело мигнул обоими глазами, и мы зашагали дальше, услышав за спиной негодующее:

– Совсем, пидоры, обнаглели, ничего уже не стесняются!

Мы захохотали, я приобнял Руслана за плечи и повёл его дальше, в глубь Кировского, туда, где ещё не видимая угадывалась флюидами вечерне-бархатистых волн загадочная Волга. Многочисленные, невзирая на холод, прохожие косились в нашу сторону и спешили мимо, тут же совершенно забывая о нас.

Мы вышли к Волге. Та оказалась скорее не бархатистой, а из подвижного, взгорбленного местами чёрного мрамора, отсвечивающего бликами речного вокзала и гостиницы "Братислава".

Мы присели на парапет, Руслан открыл пакет с пончиками, я достал из кармана бутылку портвейна – и, как Волга, неторопливо и вальяжно потекла вечерняя трапеза изысканных алкашей. Пончики, правда, успели остыть, но с портвейном – это было не существенно. Стаканчиков у нас при себе, естественно, не имелось, мы попросту передавали бутылку из рук в руки, как совсем уж заправские, а отнюдь не изысканные алкаши, но на душе было почему-то ужасно легко и весело. Ей– Богу, пить дешёвый портвейн из бутылки на волжском парапете представлялось нам куда веселее, благороднее и возвышенней, чем потягивать из бокалов дорогой коньяк в баре гостиницы "Братислава", откуда доносился до нас гомон ночных посетителей, напоминающий непрерывный стон. Голову Русланчика посетила, очевидно, та же мысль. Он вскочил на парапет, театрально отвёл в сторону руку с недопитой бутылкой портвейна и продекламировал противоположному, невидимому берегу:

– Выдь на Волгу – чей стон раздаётся...

– Если бы Некрасов был чуточку умнее, – прервал его я, – он бы сконгломерировал две части этой строки в одну.

– В какую?

– Выть на Волгу.

Руслан слез с парапета, сел рядом и протянул мне бутылку.

– На вот, выпь на Волгу, – сказал он, – и не губи романтику реальности пессимизмом романтики, как дурачина Байрон. Представь себе лучше, что в этих таинственных водах плавает какая-то мудрая-премудрая рыба, которой наплевать и на нас, и на этих жлобов из бара. Только жлобам из бара это обидно, а нам понятно, что приближает нас к этой мудрой рыбе.

– К Учёному Карпу, – хлебнув и снова развеселившись, предположил я.

– Почему именно карпу?

– А вот представь: Учёный Карп, скопивший знаний скудный скарб, рыбёшек учит, как попасть на небо, а не щуке в пасть.

– Пессимимстическая комедия, – резюмировал Руслан, по-новой отбирая у меня бутылку и прикладываясь к ней. – Таков, увы, твой жанровый крест. Развлекись, Ига, сходи к какому-нибудь редактору.

– Мерси, был недавно-с. Принёс одному изячные стихи под кодовым названием "Полярный сентябрь", которые начинались со строчки "Уж нерпа осенью дышала".

– Глумление над классикой, – вздохнул Руслан.

– Точно так бы мне, наверное, сказали во времена не столь отдалённые. А нынешний заявил: "Извините, этого напечатать не можем, потому что это плагиат. Это Некрасов, в смысле, Есенин". Ну, я не стал выяснять, что такое "Некрасов в смысле Есенин", и, вежливо плюнув, ушёл. Ощущаешь, Русланчик, как распалась связь времён?

– И в этот ад, – продолжил Русланчик, – заброшен ты, чтоб всё пошло на лад.

– Нет, – ответил я, уставившись Руслану даже не в глаза – в зрачки. Столько я-то на себя не возьму. Ошибка бедного принца Гамлета в том, что он только притворялся, а не был сумасшедшим. Сошёл бы с ума на самом деле – и всё бы пошло на лад. Для него, во всяком случае.

– Пойдём домой, – сказал Руслан.

Тепло Руслановой квартиры встретило нас, как блудных сыновей, положило руки на плечи, погладило по головам и, наконец, заключило в отеческие объятья.

– Пойду, чайку поставлю, – сказал Руслан.

– Давай, – ответил я и неожиданно рассмеялся.

– Ты чего? – удивился Руслан..

– Ничего. Иди ставь чай.

Руслан, чуть улыбнувшись, пожал плечами и удалился на кухню.

Я тут же бросился к компьютеру, включил его, вошёл в Winword и забарабанил пальцами по клавишам.

– Баловство, – раздался из кухни псевдонедовольный голос Руслана. – Ты пользуешься компьютером, как ребёнок. Забиваешь телескопом гвозди.

– Телескопом забивать гвозди нельзя, – возразил я. – Окуляр разобьётся.

Я вышел из программы и выключил компьютер.

Руслан вышел из кухни в комнату, подошёл ко мне.

– Ты что, обиделся? – спросил он.

– Ничуть. Где чаёк?

– Скоро закипит. Обиделся?

Его глаза были такими испуганно-нежными, что мне вдруг захотелось прыгнуть в них.

– Говорю ж тебе, дураку, – нет. Так где чаёк?

– Говорю ж тебе, дураку, – скоро закипит. – Нарочито-бодрый голос его не выдержал, дрогнул.

– Не обиделся, – как можно ласковей сказал я, положив ему руки на плечи. И в ту же секунду ощутил, что мне не нужно говорить как можно ласковей, что я и так ласков, что мне стыдливо-тепло, и тепло это исходит не от квартиры Руслана, приютившей шпиона, вернувшегося с холода, а от Руслана самого, от его плеч, на которых лежат мои руки, от его детских глаз, в которых хочется – не утонуть, но тонуть бесконечно, не пошло и гадко захлёбываясь, а погружаясь, погружаясь, погружаясь...

– Тогда прочти, – прошевелил губами Руслан.

– Кого? – я снова всплыл на поверхность.

– Стихи.

– Какие?

– Те самые... Которые ты сейчас хотел... На компьютере.

– Да, – сказал я. Руки мои оставались на плечах Руслана. – Да.

Как продрогшие зимние пьяницы В злотую коньячность елея Погрузись в мою музыку пальцами От оттаявших звуков хмелея Так земля окунается в утренность Так в луне растворяются волки Так навеки свою целомудренность Укрывает утопленник в Волге И отчаявшись быть обездоленным Наше сердце украситься небом Словно вечность ему недозволенным И таким же как вечность нелепым.

Тут я физически ощутил – да, вдруг, да, внезапно, – что стихи, ватно обессилив мои ноги, не улетели в никуда, ни в небеса, ни к Богу, они впервые, пожалуй, остались тут – не просто на Земле, а совсем рядом; они перетекли из меня в Руслана . Каждое слово, каждая буква. Я не знал, что делать. Мне хотелось целовать Руслана, каждое слово в нём, каждую букву в нём. И я пылал стыдом, потому что не знал, как в нём это отзовётся. Пылал стыдом и любовью, любовью и стыдом, стыдом и любовью. Любовью. Потому что не знал. Стыдом. Нет, любовью.

Умереть бы сейчас и не мучаться. Потому что любовью. Но как?

Я не умер. Руслан обнял меня. Руслан поцеловал меня в губы. Русланчик обнял меня. Русланчик поцеловал меня в губы.

– Чайник не сгорит? – спросил я.

– Давно выключил.

Голенькие, как ночная тишина, мы лежали в постели и дымили сигаретами.

– Ты, наверное, больше не захочешь меня знать? – спросил Русланчик.

– Почему?

– Ну... ты, наверное, не ждал... этого.

– Не знаю. Может, и ждал.

– Я в себе это подозревал. А в тебе – нет. И боялся.

– А ты больше не бойся.

– А я больше не буду бояться. Я тебя люблю.

– И я тебя люблю. Я, может, впервые в жизни люблю.

– Да... Но это считается стыдным.

– Да, это считается...

– Да. Иной пошляк перетрахает с полсотни баб – безо всякой любви, так, по причинности своего причинного места, – и это не стыдно. А тут, по любви, – стыдно. Стыдно, да? Не стыдно. Нам друг перед другом, во всяком случае, стыдно быть не должно. Вот что, не должно.

– А мне и не стыдно. Перед тобой – не стыдно. И перед собой не стыдно.

– А на других – наплевать.

– Да, пускай думают, что хотят... А... а, может, нечего им думать, что хотят?

Может, пускай это останется нашей тайной?

– Да, – сказал я, погладив Русланчика по вьющимся волосам, – пускай это останется нашей тайной.

– И от Кольки с Серёжкой?

– И от Кольки с Серёжкой. – Я обнял Русланчика за шею.

– Мы с тобой как дети, – счастливо улыбнулся он. – Дети обожают всякие тайны.

– Мы и есть дети, – сказал я, прижимаясь к Русланчику телом. Мешали сигареты. Мы докурили сигареты.

* * *

– ... Бабушка, бабушка! – кричу я ей. – Зачем же вы это?.. Вы упадёте, там опасно!

А она поворачивает ко мне девяностолетнее личико и чего-то недовольно бормочет беззубым и почти безгубым ртом. Сухонькие ручки упёрты кулачками в крышу, а невидимые ноги – почему-то они всё же видятся в детских коричневых колготках – свешиваются через край. Глубоко под нею переливается зеленоватокрасновато-голубовато-желтоватыми огнями ночной город, старушка то окунается в него бессмысленным взглядом, то вновь оборачивается ко мне бессмысленным бормотанием. Я хочу подползти к ней и утащить от этой неоновой пропасти, но мне страшно оказаться на краю крыши, ужас перед высотой цепенит меня. Цепенит до такой степени, что хочется расплакаться детским бессилием и позвать на помощь – уже не старушке, а себе на помощь, и тут мою шею обхватывают чьи-то руки и тащат прочь от пропасти, и мы с моим спасителем проваливаемся в люк и катимся вниз по некрутой лестнице в едином объятии и едином хохоте. И становится смешно и бесстрашно. Наконец, лестница кончается и мы вкатываемся в узенький коридор, освещённый оранжевым светом, и встаём на ноги, и Русланчик кидает мне бело-зелёный мяч.

– Русланчик! – кричу я. – Что за мяч?

– Пасуй! – кричит он в ответ.

Я даю ему пас и бегу вперёд, он пасует мне и бежит вперёд, я пасую ему и бегу вперёд он пасует мне и бежит вперёд, я пасую ему и бегу вперёд, а коридор всё не кончается, а мы не устаём, мы не задыхаемся, и он говорит мне:

– Только давай никому не скажем, что мы играли в футбол.

– Давай, – отвечаю я – Потому что нас засмеют, – продолжает он. Скажут, что мы как маленькие.

– А мы и есть маленькие.

– Да. Мы и есть маленькие. Но это наша самая главная тайна.

– Да. У нас есть тайна. Дети любят тайны. У детей обязательно должна быть тайна.

–Да. Большая тайна.

– Да. У маленьких всегда есть большая тайна. А у больших – только маленькие секреты.

– Да. И мы никому не скажем, что играли в футбол.

– А если коридор кончится?

– А он не кончится. Пасуй!

– Держи! Пасуй!

– Пасуй!

– Пасуй!

– Пасуй!

– Пасуй!

– Пасуй!

– Чай!

– Что?! – И я открыл глаза.

Надо мною стоял Руслан, голый, с подносом в руках. На подносе дымились две большие фарфоровые чашки.

– Чай, – сказал Руслан, – который мы не попили вчера вечером.

– А утренний чай ещё лучше вечернего.

Я откинул одеяло.

– За столом будем пить?

– За столом.

Мы сели за стол, не смущаясь того, что оба голенькие. Да и кого? чего? нам было смущаться?

– А что есть к чаю? – спросил я.

– Сушки.

– А вот это здорово! – обрадовался я. – Мы их будем ломать в кулаке...

– И отправлять по четвертинкам в рот, – закончил Руслан.

– Только сначала в чай обмакнём, а то его самого пока пить горячо.

– Ага.

Мы на секунду замолчали, посмотрели друг на друга и расхохотались – нам было ужасно весело нести всякую идиотскую чушь.

Русланчик встал и умелькнул бледной попкой в кухню – за сушками.

"Попкой – именно так ты и отметил, – сказал я себе с внезапной злостью. – То есть, ты и вправду... опидорасился?" И в ту же секунду почувствовал стыд. Стыд за то, что подумал расхоже-пошлым словом о том, что не было расхоже-пошлым, стыд за то, что слился на мгновение с общественным брезгливым снобизмом, считающим грязью то, что грязью само по себе не является, стыд за то, что предал нашу с Русланчиком недавнюю нежность...

– Да пошли вы все на хер! – сказал я вслух. – На хер!

– Ты чего ругаешься? – спросил Руслан, появляясь с полной сушек тарелкой.

– Извини. Это я им. Понимаешь? – Я обнял его за шею, привлёк к себе и поцеловал.

– Понимаю. – Он ответил на мой поцелуй и тут же отстранился.

– Нет, – сказал я. – Нет. – И прильнул к нему снова. Но не целуя просто прижимая его голову к своему плечу.

Руслан вдруг чихнул.

– Будь здоров, – сказал я, отирая плечо ладонью.

– Извини. Что-то в нос попало. Какая-то ворсинка.

– Какая ворсинка? – Я провёл руками по телу, показывая, что я гол, как сокол. – Или хочешь сказать, что у меня тело ворсистое?

– Не, тело у тебя гладкое, шелковистое даже.

– Так в чём дело? Татарский микроб в ноздрю попал?

– А что ты против татар вообще имеешь?

– Я? Ничего. Я думал, ты шутки понимаешь.

– А ты шутишь?

– Конечно, шучу.

– Ну, хочешь, чихни на меня, – рыцарственно предложил Руслан.

– Сначала мне ворсинка должна в нос попасть.

– Или татарский микроб.

– Не покактит. Мне должен русский микроб в нос попасть.

Мы снова переглянулись и расхохотались.

Под ухом грянул телефон, оборвав наш смех.

Руслан досадливо поморщился и снял трубку.

– Алло?

– Квартира Ибрагимова? – поинтересовался в трубке гнусавый квакающий голос.

– Его.

– Товарища Ибрагимова можно к телефону?

– А кто его спрашивает?

– ЦИГП.

– Кто?

– Центр по Излечению Гайморовых Пазух, – нормальным голосом ответил в трубке Серёжка и довольно расхохотался. – Чё, очко сыграло?

– Вничью, – буркнул Руслан. – Ужасно остроумно. От Кольки ума набираешься?

– Татарину русский юмор не понять. Ладно, не хватайся там за саблю, лучше скажи, чё вы там с Пушкиным сегодня делать собираетесь?

– В Болдино гулять. Наслаждаться поздней осенью.

– Ну и дураки. Лучше б в кино сходили. Сегодня в "Ударнике" "Чужие".

– Ига, – Руслан повернулся ко мне. – Хочешь на "Чужих" сходить?

– "Чужие", – задумался я. – Да я их уже видел.

– В "Ударнике", дурак, на широком экране, с квадрозвуком.

– На широком экране, – с псевдовосторгом произнёс я, – с квадро, говоришь, звуком. Тогда, конечно.

– Алло, Серёга. – Руслан снова заговорил в трубку. – Мы не едем в Болдино.

– А чё так? – удивился Серёжка.

– В киношку пойдём. Решили – фильм посмотрим, а потом уже и съездим. Ямщик подождёт нас у кинотеатра.

– Короче. – Серёжка звучал сухо и по-деловому. – Болдино отменяется. После кино давайте ко мне. Есть тема. Касается, Руслан, в основном, тебя. Матушинскому пока не говори.

– А у нас нет секретов друг от друга.

– А если ты ему подарок хочешь сделать на день рождения?

– А-а, тогда другое дело.

– В общем, жду. С Коляном у кинотеатра встретитесь. Он вас в четверть шестого будет ждать. Так что, хоть и не сумеете вы с Пушкиным в своё Болдино съездить, но в Михайловское успеете наверняка. Пока.

– Интеллектуал, – буркнул в пустую трубку Руслан.

– Ну, чего там? – поинтересовался я.

– Да вот, Серёга после кино к себе зовёт.

– Опять, что ли, водку пить?

– Не знаю.

– А ты сам-то хочешь?

– Водку пить?

– Да нет, к нему.

– Да можно, в принципе.

– Какая-то всё это нищета духа.

– Ну, Ига, извини, не всем же стихи писать, в заоблачных высотах вьясь.

– Витая. Вьются – это волосы у тебя. – Я погладил его локоны.

– Так пойдём? – спросил Русланчик.

– Пойдём, пойдём. Давай лучше одевайся, и приготовим что-нибудь пожрать.

– Картошки, может, нажарим?

– Шикарная идея!

– Других не держим.

Ножи у Руслана были исключительно тупые, и чистка картофеля заняла у нас с четверть часа.

– Стружкой нарежем, – предложил я.

– Не, кружочками.

– Так ведь стружкой вкусней.

– А кружочками быстрей.

– А мы куда-то торопимся?

– Курить охота.

– Курить охота – кури "Охота".

– Так их в Саратове не достанешь.

– И слава Богу. А в Москву я за ними не собираюсь ехать.

– Правильно, в Саратове, что ли, своего дерьма мало... Эй, ты чего стружкой нарезать начал?

– А так вкуснее.

– А кружочками быстрее.

– А куда торопиться? Всё равно "Охоты" в Саратове нет.

– А "Космос" тебе не подходит?

– А "Мальборо" у тебя нету?

– Нету.

– Тогда хочу "Космос".

– Ну, так пошли, покурим.

– А картошка?

– Да хрен с ней, подумаешь, пятью минутами позже.

– Какую-то мы с тобой чушь несём, – заметил я, откладывая нож. – Ромео с Джульетой исключительно стихами объяснялись.

– А они картошку при этом чистили?

– Нет. "Космос" курили.

– Ну, так пойдём и мы, наконец, покурим.

Мы уселись в плешивые кресла (всё же роскошь) и закурили. Руслан, очевидно, почувствовал всю плешивость своего кресла и сказал:

– А вот моэмовский Стрикленд вообще предпочитал на жёстком табурете сидеть.

– Ну и дурак, – немедленно откликнулся я. – А вообще-то, с его каменной задницей...

– А вот у Пикассо на какртине – комната, влюблённые, а в комнате всего один стул.

– Ну и дураки. – Я выпустил пару колечек дыма.

– А эти-то чего дураки?

– А вот смотри: допустим, он как джентльмен уступает стул ей, а самому ему сидеть негде. Что он тогда будет делать?

– Ходить вокруг её стула и читать ей стихи... Слушай, а давай я пересяду с кресла на стул, а ты будешь ходить вокруг и читать стихи мне.

– Тогда нужно кресла на хер выбросить.

– Зачем выбрасывать? Лучше представим, что их нет совсем.

– Ага. И что мы с тобой снимаем какую-нибудь мансарду в Париже начала века.

– Пусть так.

– Пусть так. Садись на стул.

Руслан пересел на стул с жёстким деревянным сиденьем.

– Готов?

– Готов.

Я принялся описывать медленные круги вокруг него, получитая-полунапевая:

Серебряной тоскою Налит вечерний воздух Серебряной тоскою Горит в упавших звёздах Воспомананье птицы О перелётных гнёздах Сомкни свои ресницы Серебряной тоскою Твою дорогу к раю Я музыкой покрою Ты слышишь я играю Серебрянной тоскою Из чёрного колодца Луна вдруг улыбнётся Помашет нам рукою И свет её прольётся На нас с тобой прольётся Серебряной тоскою Я сны твои согрею Ладонью и щекою Не плачь я всё сумею Серебряной тоскою Не бойся этой ночи Мы жизнь и смерть отсрочим И собственные клочья Развеем в многоточья Усни звеня бокалом И я тебя укрою Нежнейшим одеялом Серебрянной тоскою.

– Мне тоже тоска всегда казалась серебряной, – тихо сказал Руслан. Как вечность, как Бог, как луна, на которую воют волки, задрав морды вверх.

– Если б ты сказал мне: "Здорово, Ига", я б из-под тебя стул вышиб, сурово молвил я. – Но если ты так... – Я наклонился к Руслану и поцеловал его.

– Пошли жарить картошку, – сказал Руслан.

– Кружочками?

– Стружками.

* * *

После кино мы, как и было договорено, расположились на квартире у Серёжки. Тот жил центральней всех, на Чапаева, прямо напротив Главпочтамта. Квартира у него была маленькая, уютная.

– Что-то тут потолки низкие, – мрачно пошутил Колька, входя.

– Это не потолки низкие, а пол высокий, – оправдался Серёжка, почёсываясь колбасой в затылке. – Мужики, колбасу будем?

– Колбасу нужно под что-то, – разъяснил я ему. – Серёга, у тебя что-то есть?

– У меня даже кое-что есть. Стоит в морозилке, холдным потом в ожидании покрывается. В количестве двух экземпляров.

– Ну, иди, доставай её из холодильника.

Серёжка помёлся на кухню, а мы в его отсутствие осмотрели квартиру что тут можно будет поломать, когда мы напьёмся. Впрочем, Серёжкина мама вряд ли одобрила бы такие развлечения, да и сам Серёжка относился к своему барахлу настолько же трепетно, насколько равнодушно к чужому.

Всё же, я решился немного похозяйничать в его гостинной – достал из серванта четыре стопочки и расставил их на столе. Тут подоспел и Серёжка с водкой. На заледеневшей бутылке прозрачно читались отпечатки его пальцев.

– Та-ак. – Он с некоторым неодобрением глянул на появившиеся в его отсутствие стопки на столе. – Ну, ладно, прошу рассаживаться.

Мы сели. Серёжка разлил водку по стопкам.

– Ну, хоп!

– Хоп, – поддержали мы.

– А колбаса где? – чревоугодно поинтересовался Руслан.

– Ох, блин, на кухне забыл. Колька, нарежешь.

Колька с готовностью метнулся на кухню.

– Кстати, ме зами, – Серёжка откинул волосы назад. – На всякий случай приношу свои извинения, если ненароком шокировал вас тогда на кладбище... Ну, у могилы плотника. Не учёл разности потенциалов. В том смысле, что мы дети разных профессий. Что для меня суровые будни, то для вас экскурсия в зоопарк.

– У тебя весьма своеобразная манера извиняться, – заметил я.

– У меня вообще нет манеры извиняться. Исключительно ради вас. Будем считать инцидент исчерпанным?

– Чёрт с тобой, – махнул рукой я.

– У тебя, Игорёк, весьма своеобразная манера извинять. Но, поскольку инцидент исчерпан... Колька! – крикнул он в кухню. – Когда нарежешь колбасу, прихвати с собой, будь добр, ещё баночку маринованых маслят из холодильника.

– Вы только не пейте там без меня, – ревниво отзвался Колька.

– Под угрозой расстрела, – заверил его Серёжка. – Ну что, ребята, ещё по маленькой?

– Стыдитесь, Серж, – покачал головой Руслан.

– А я, может, и стыжусь. Я, может, даже терзаюсь. Может, лишь щетина мешает мне до конца покраснеть...

– Что такое борода? Это средство от стыда. Потому что пол-лица не краснеет до конца, – неожиданно для самого себя продекламировал я.

– Браво, – сказал Серёжка. – Экспромт или заранее готовился?

– Кто ж знал, что ты ляпнешь про щетину? – удивился я.

– А, может, у тебя экспромты на все случаи жизни заготовлены.

– О, Господи, – только и сказал я.

Тут, к счастью, появился Колька, держа в руках тарелку с нарезанной колбасой и небольшую салатницу с маслятами. Стол встретил его появление одобрительным гулом. Серёжка кинулся к серванту, выдвинул ящик и достал оттуда четыре мельхиоровые вилки.

– Отведайте грибков, – предложил он нам. – Мамахен сама мариновала.

– Вкусные звери, – сказал я, отведав.

Колька захохотал с набитым ртом.

– Какие звери – овощи!

– Сам ты овощ!

– Грибы – зонтичные растения, – уточнил Руслан.

– А вот учёные, – продолжал настаивать я, – до сих пор не сошлись во мнениях, что такое грибы – растения или животные.