Текст книги "Сволочь"

Автор книги: Михаил Юдовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Надя покосилась на дверь.

– Ладно, – сказала она. – Тару потом вернешь. Только давай по-быстрому.

Она упаковала бутылки в пластиковый пакет, я расплатился и, не удержавшись, перегнулся через прилавок и поцеловал ее в щеку.

– Но-но, – сказала Надя, впрочем, не отстраняясь. – Побереги поцелуйчики для этой своей. укротительницы леопардов. Почтальон, – хихикнула она.

В это время двери распахнулись, и в уютный интим буфета валом повалила публика, насытившаяся зрелищами и жаждавшая хлеба. Меня мигом оттерли от прилавка. Расцветшая и понежневшая на мгновение Надя сразу потускнела и огрубела, в ее жестах и осанке появилось что-то профессионально отчужденное и хамоватое, а в голосе зазвучали пронзительные, как скрип колодезного ворота, нотки:

– А ну, не напирайте там! Прилавок хотите сломать? Что вы мне свои деньги суете, не видите, я еще человека не обслужила. Как дикари, честное слово!

Я отошел от прилавка с заветным пакетом в руках и какой-то грустью внутри. Впрочем, долго грустить мне не пришлось, поскольку в буфет нагрянули мои приятели.

– Ну, – требовательно поинтересовались они, – как мы выступили?

– Бесподобно, – ответил я.

– Так-так. Мы, значит, бесподобно выступили, а цветы Люсьене?

– Она все-таки женщина. Когда вы станете женщинами, я вам каждый день по букету дарить буду.

– Говорят, ее леопардиха чуть тебя не загрызла?

– Врут, – ответил я. – Как она могла меня загрызть, если у нее зубов нет?

– Что значит – нет зубов? – опешили мои друзья.

– Нет значит нет. Люсьена сама ей спилила зубы из соображений безопасности. А когда выпускает Зосю на сцену, надевает ей бутафорские, чтоб впечатление не портить.

– Какая беспардонная брехня!

– Не верите – спросите у Люсьены. Да вы просто суньте ей руку в пасть и пощупайте. Шпон, картон и пенопласт. Только не проболтайтесь никому, а то Люсьена меня убьет. Где она, кстати?

– Леопардиха?

– Да к черту леопардиху. Люсьена где?

– Наш мальчик, кажется, влюбился, – залыбились мои друзья. – В гримерке она, где ж ей еще быть. Да наплюй ты на нее, это ж не приведи Господи что за стерва. И старше тебя лет на десять. Поехали, отметим наше выступление.

– Вы езжайте, – сказал я, – а я потом подъеду.

– Когда?

– Денька через два. Или сколько там еще конгресс продлится?

Друзья мои только головой покачали.

– Смотри, не погибни на этой неравной войне. Люсьена пленных не берет. Что написать на твоем похоронном венке?

– «Павшему герою от скорбящих идиотов». Запомните меня молодым и идите к черту.

Мы нежно распрощались, и я отправился искать Люсьенину гримерку. Оживление за кулисами улеглось к тому времени до полного штиля, артисты либо разбрелись, либо разъехались по домам и гостиницам, и лишь в одном из закутков мне удалось обнаружить двух рабочих сцены. Они расположились у пожарного щита, дымя папиросами и потягивая портвейн из пластиковых стаканчиков, на свой лад отмечая окончание первого дня конгресса.

– Привет, упыри, – сказал я.

– Здоров, циклоп, – ответил они.

– Чего это «циклоп»?

– А ща в глаз за упырей получишь… Портвейну хош?

– Не, – ответил я, – спасибо. У меня снаряды помощнее. – Я звякнул пакетом. – Люсьену Тамм не видели?

– Где там? – не поняли они.

– Ну, здесь где-то.

– Так там или здесь? Че ты нам по ушам ездишь? Пьяный, что ли?

– Ага, – ответил я. – Я всегда пьяный.

– Уважаем, – одобрительно кивнули они. – Портвейну хош?

– Не хочу, – ответил я. – Вы что, Люсьену Тамм не знаете? Ну, фокусница с леопардихой.

– А! – сказали они. – Сучка с кошкой. Знаем. Ее кошак, говорят, сегодня какого-то психа лохматого сожрать пытался.

– Лохматый псих – это я.

Рабочие с интересом поглядели в мою сторону.

– Уважаем, – заявили они. – Портвейну хош? По такому делу.

– После, – сказал я. – Так где Люсьену найти?

– А зачем она тебе?

– Хочу ее кошаку морду набить.

– Сдурел?

– А че он на людей кидается? У нас тут не Африка, чтоб на людей кидаться.

– Уважаем, – сказали рабочие. – Мож, все-таки портвейну?

– Вот разберусь с ней и выпью. Так где Люсьена-то?

– А прямо по коридору и налево, вторая дверь за углом.

– Спасибо, – сказал я.

– Не за что, самоубивец. Если в живых останешься – приходи. С пакетом своим. – Они потянули носами воздух и мечтательно добавили: – Лошадьяк с шампусом. Сила…

Я прошел прямо по коридору, свернул налево и постучался во вторую дверь.

– Да? – осведомились за ней.

– Это Люсьена или Зося? – на всякий случай спросил я.

– Очень смешно. Зося в клетке. Но ради такого остроумного визитера могу ее выпустить.

– Не стоит, я к вам.

Я толкнул дверь и вошел в гримерку. Люсьена, успевшая переодеться в темно-фиолетовый японский халат, расписанный желтыми драконами, сидела в кресле перед зеркалом и с видимым удовольствием любовалась собой.

– О Господи, – проговорила она, увидев мое отражение. – Снова ты. Впрочем, этого следовало ожидать.

– Естественно, – подтвердил я. – Вы же меня сами пригласили.

– Я? – Люсьена изогнула бровь. – Когда это я тебя приглашала, наглец?

– А разве вы не сказали, что если я доживу до конца представления, мы с вами поговорим насчет коньяка. и прочего?

Люсьена отвернулась от зеркала и взглянула на меня неотраженного. В ее взгляде и во всей осанке чувствовалось нечто королевское.

– Не могу понять, – изрекла она, – чего в тебе больше – глупости или наглости?

– Они во мне смешаны в гармоничной пропорции, – скромно ответил я. – А нельзя ли их переименовать в безумие и дерзость?

– Пока не вижу ни малейшего повода для переименования.

Я шагнул к Люсьене и поцеловал ее в губы, звякнув пакетом о ручку кресла. В ответ послышалось рычание.

– Вы чего? – изумился я, отпрянув.

– Это Зося, – усмехнулась Люсьена. – Она в клетке, в кладовке. Что это у тебя в пакете звенит?

Я достал бутылку шампанского и поставил на гримерный столик.

– Фу, – сказала Люсьена. – Напиток для барышень из ПТУ, желающих сойти за светских дам. Такого не пью.

Я извлек коньяк.

– Это уже несколько ближе к делу, – кивнула Люсьена. – Тебе что, выпить не с кем?

– Не с кем, – ответил я. – Я сегодня разогнал всех потенциальных собутыльников – от закадычных друзей до заслуженных работников сцены.

– И ради чего такие жертвы?

– Ради вашего искусства, которое требует от меня жертв.

– Ты пришел поговорить об искусстве?

– Конечно, нет, – ответил я. – Я пришел поговорить о безобразном состоянии железных дорог. Шпалы прогнили, рельсы проржавели, электрички опаздывают, машинисты спиваются…

– Иди сюда, дурачок.

Я опять приблизился к Люсьене. Она наклонила мою голову и поцеловала в лоб.

– А теперь езжай домой, – сказала она. – И не огорчай родителей.

– Не могу, – ответил я. – Метро уже закрыто.

– Поймай такси. Ты ведь, судя по цветам, шампанскому и коньяку, из богатеньких? Мальчик-мажор?

– Я мальчик-минор, – понурился я. – И я беден, как цирковая мышь. Мое такси везет другого.

– Все потратил на цветы и выпивку?

– Не ваше дело.

– Не груби старшим. На такси я тебе дам.

– Что? – возмутился я. – За кого вы меня принимаете?

– За самоуверенного авантюриста.

– Уже получше, чем наглый дурак.

– Ну, и что прикажешь мне с тобой делать?

– Накормить, напоить, истопить баньку…

– Ты грязный и голодный?

– И жаждущий тоже.

– Ладно, откупоривай пока свой коньяк, – вздохнула Люсьена. – Что-нибудь придумаем.

Она открыла тумбочку гримерного стола и достала оттуда два стакана. Помимо этого стола в гримерке имелся также журнальный столик, два кресла, шкаф для одежды и складной диван, обтянутый зеленым плюшем. Дверь в кладовку, где стояла клетка с запертой в ней Зосей, была закрыта на ключ, который торчал в скважине замка.

Я на треть наполнил стаканы коньяком.

– За что выпьем? – спросила Люсьена.

– За Зосю.

– Вот как?

– Конечно. Если разобраться, то это она нас познакомила. За что я и подарил ей цветы.

– Ах, значит ей, а не мне?

– А вам коньяк. Я бы сделал наоборот, но не был уверен, пьет Зося или нет. За Зосю!

Мы выпили.

– Накормить тебя, боюсь, не удастся, – сказала Люсьена. – У меня даже закусить нечем.

– А я не закусываю коньяк, – ответил я. – Я его занюхиваю окружающими ароматами. Вы позволите?

Я уткнулся носом в медно-рыжую гриву Люсьениных волос. Они пахли тонкой смесью парфюмерии, грима и звериного присутствия.

– Божественно, – сказал я.

Люсьена усмехнулась.

– Мальчику захотелось экзотики? – спросила она.

– Не называйте меня мальчиком. Это не актуально.

– Тогда не говори мне «вы».

– Больше не буду. Давайте… давай закрепим это и выпьем на брудершафт.

– Думаешь меня споить? – снова усмехнулась Люсьена. – Не надейся.

– На это я точно не надеюсь..

– А на что?

– На чудо.

– На какое чудо?

– На самое чудесное чудо. Вдруг мои слова дойдут до ва. до твоих ушей, а мое молчание до твоего сердца.

– Сначала хотелось бы услышать, как ты молчишь.

Я замолчал.

– Знаешь, твое молчание мне нравится больше, – сказала Люсьена. – Солнышко, а ты меня не боишься?

– А почему я должен тебя бояться?

– Все-таки я укротительница. Мало ли что мне в голову придет… Вдруг я заставлю тебя прыгать через обруч?

– Горящий?

– Не исключено.

– А голову мне в пасть не положишь?

– Это ты суешь свою нелепую юную голову мне в пасть. Не боишься, что откушу?

– Нет, не боюсь. Откусывай. По-моему, боишься именно ты.

– Я? – Люсьена как-то уж чересчур по-актерски вскинула брови. – Маленький, а ты не сошел с ума? Чего мне бояться? Под статью о совращении малолетних ты уже не подходишь.

– Ты полюбить боишься, – ответил я. – Показаться слабой и глупой боишься. Так и путешествуешь из города в город со своей Зосей, ночуешь по гримеркам, а когда не можешь уснуть, слушаешь, как в соседней комнате в клетке ходит из угла в угол и тоскливо рычит твоя леопардиха.

– Пошел вон отсюда, – сказала Люсьена Тамм.

– Не пойду.

– Хочешь, чтобы я выпустила Зосю?

– Выпускай.

Люсьена взяла с гримерного столика бутылку коньяка, налила себе полстакана и выпила залпом.

– Откуда ты взялся на мою голову? – проговорила она. – Тебе перепихнуться не с кем? Сверстниц не осталось? Или захотелось поопытней и поискушенней? Эдипов комплекс проснулся?

– Дура, – сказал я.

– И это все? Куда подевалось твое остроумие? Скукожилось и спряталось? Я люблю остроумных мужчин. Помню, был у меня один остроумец, постарше тебя, естественно, так тот, натягивая презерватив, говорил своему «дружку»: «Защищайтесь, сударь!» А ты своему что говоришь?

– А ты действительно стерва.

– Ты называешь своего «дружка» стервой? Какое тонкое извращение. Почему ты не пьешь? Хочешь, чтоб я одна напилась?

Я налил себе.

– Больше, больше наливай! Все мои мужчины пили много, а после прощания со мной вообще спивались.

– Громче, – сказал я.

– Что?

– Громче об этом кричи. Тогда, может, сама поверишь.

– Какой же ты милый, когда сердишься. Говоришь зло, по-взрослому, а краснеешь, как ребенок. Тебе точно двадцать четыре?

– Ты сама как ребенок, – ответил я. – Хвастаешься, врешь, корчишь из себя прожженную стерву. Придумала себе идиотскую роль и шагаешь с ней по жизни, воя от одиночества. Продолжай играть.

Я направился к двери.

– Ты куда, дурачок? – Голос Люсьены внезапно понежнел.

– Домой, – буркнул я. – Или в гости. Мне, слава Богу, есть куда пойти.

– Так ведь метро закрыто.

– Такси возьму.

– А деньги?

– Обойдусь. Пока буду ехать, расскажу таксисту свою историю. Он меня поймет, посочувствует, стукнет разок монтировкой и отпустит без уплаты. «Ползи, – скажет, – братишка. Тихо-тихо ползи по склону Фудзи».

– Не надо никуда идти. – Люсьена подошла ко мне и обвила мою шею руками. Взгляд ее стал обволакивающе мягким, а губы чувственными и по-детски беззащитными.

– Затеяла новую игру? – попытался усмехнуться я, чувствуя, как кровь приливает к каждой клеточке моего тела.

– Наоборот. Игры закончились. Я была укротительницей, а теперь я просто женщина. Мы оба и укротители, и звери. Маленькие глупые зверушки. Давай станем людьми. Поцелуй меня.

Я поцеловал – сперва робко, потом нежно, а затем нежность моя куда-то ушла и появилась совершенно необъяснимая свирепость – маленькая глупая зверушка внутри меня не хотела становиться человеком. А потом она вдруг утихомирилась и сделалась совсем ручной. Но это случилось уже глубокой ночью, когда луна, нагло пялившаяся в окно гримерки, проплыла мимо, а пружины плюшевого дивана умолкли, и стало слышно, как за стеной, в кладовке, тоскливо рычит леопардиха, царапая когтями пол и грызя прутья клетки.

На следующее утро Люсьена чуть ли не пинками прогнала меня домой, заявив, что за несколько часов моего отсутствия ничего с ней не случится, а мне не повредит, если я немного посплю, поем и прихвачу из дома зубную щетку. Эта зубная щетка меня почему-то успокоила.

– Ты права, – сказал я. – Чистые зубы – чистые отношения. У каждого человека должна быть своя зубная щетка и губная гармошка.

Дома я почувствовал себя неуютно. Ни спать, ни есть мне не хотелось. Я попробовал почитать, но обнаружил, что читаю мимо строк. Тогда я принял душ, сварил кофе и вышел на балкон с чашкой и сигаретой. Выпив кофе и докурив, я почувствовал себя еще неприкаянней. Трудно было находиться отдельно от собственных мыслей, а мысли мои были явно не дома. Я сложил в сумку кое-что из вещей, не забыв про зубную щетку, взял побольше денег и поехал в центр. До начала второго дня конгресса оставалось часов пять. Я погулял по центру, чтобы отвязаться от мыслей, которые норовили увести меня в сторону Октябрьского дворца. Мне не очень-то хотелось, чтобы Люсьена сочла меня окончательно и бесповоротно укрощенным. Я бесцельно бродил по вязи улочек, убеждая себя, что наслаждаюсь теплым майским деньком, цветением каштанов и облупившимися фасадами зданий.

Потом мне опять захотелось кофе, и я, обрадованный этим внезапным желанием, отвлекающим от мыслей о Люсьене, зашел в ближайшую кафешку и сел за столик. Пока я размышлял, не заказать ли мне к кофе рюмку коньяку, в кафешку вошли двое – коротко стриженый парень и девушка. Лицо парня было мне незнакомо, а вот лицо девушки знакомо настолько, что я пожалел, что не могу превратиться в невидимку. Я наклонился, делая вид, что завязываю шнурки, но было поздно.

– Привет, – раздался надо мною язвительный голосок. – Какая встреча!

– Неожиданная, – пробурчал я, глядя снизу вверх.

– Настолько неожиданная, что ты от растерянности пытаешься завязать шнурки на туфлях без шнурков?

– Мои туфли, что хочу, то и завязываю, – огрызнулся я.

– Аня, – пробасил парень, – это кто?

– Это, Димочка, мой бывший… как бы поинтеллигентнее выразиться… кровосос. Вообще редкостная сволочь. Если тебе когда-нибудь захочется оказаться в сумасшедшем доме, пообщайся с ним часика три.

– Чего это я должен с ним общаться, – буркнул Димочка.

– Правильно, – кивнул я. – Не надо со мною общаться. Общайтесь друг с другом. Я вот сейчас уйду, и общайтесь до посинения. А уж кто из вас потом окажется в сумасшедшем доме – меня, в общем-то, мало беспокоит.

– Не хами, – сказала Аня. – Димочка, скажи ему, чтоб он вел себя повежливей.

– Ты это. – парень с укором посмотрел на меня, – повежливей давай.

– Дима, – ответил я, – скажи Ане, что в нашем городе живет без малого три миллиона человек.

– В нашем городе, – начал было Дима, повернувшись к Ане, – живет без малого. Эй! – он снова глянул на меня. – А чего это я должен ей говорить, скока людей живет в нашем городе?

– А того, – сказал я, – что в городе живет почти три миллиона человек, а столкнуться мне пришлось именно с ней. Переведи.

– Дима, – Аня сдвинула брови, – он сейчас не только мне хамит, но еще и над тобой издевается.

– Ты чего, издеваешься? – сурово спросил меня Дима.

– Я? Как я могу над тобой издеваться, если я тебя в первый раз вижу? Это Аня над нами обоими издевается. Она это умеет.

– Дима, – сказала Аня, – дай ему по морде.

– За что? – удивился Дима.

– Как за что! Он же мой бывший, он со мной целовался, он…

– Так меня ж тогда у тебя еще не было.

– Ты что, его боишься?

– Чего это я боюсь? Ничего я не боюсь. Просто я.

– А ты? – Аня вонзила в меня глаза-буравчики. – Ты не хочешь дать ему по морде?

– А я-то ему за что?

– Как за что? Он встречается с твоей бывшей девушкой, он целуется с ней, он с ней.

– Ия ему за это дико признателен, – заключил я.

– Ну и мужики пошли! – покачала головой Аня. – Тряпки, а не мужики. Вы еще друг с другом поцелуйтесь, и все с вами будет ясно.

– Чего это я с ним должен целоваться? – буркнул Дима.

– Дима, если ты немедленно не дашь ему по морде, между нами все кончено!

Дима вздохнул.

– Друг… ты того… извини… – пробормотал он и коротко, без замаха, засветил мне в глаз.

Я потерял равновесие и свалился вместе со стулом.

Буфетчица и две курсирующие по залу официантки взвизгнули.

– Дима, ты что, идиот?! – набросилась на Диму Аня.

– Ты ж сама просила.

– А если б я попросила его зарезать? Ты б зарезал?

– Не знаю. Так ты ж не просила. Друг, ты не обижайся, – он протянул мне руку, – я не со зла.

– Я и не обижаюсь, – ответил я, ухватив его за руку и поднимаясь.

– Точно?

– Точно.

– И ты меня извиняешь?

– Конечно. Надеюсь, брат, что и ты меня простишь.

С этими словами я заехал Димочке в челюсть. Димочка удивленно взглянул на меня, пошатнулся, зацепился за ножку стола и рухнул на пол.

– Милиция! – завопила буфетчица.

– Господа, рвем когти, – вполголоса предложил я. – Милиция в мои сегодняшние планы не входит.

Мы быстро помогли Димочке подняться на ноги и ринулись к выходу. На пороге я обернулся.

– Хорошее у вас кафе, – сказал я буфетчице, остолбенело глядевшей нам вслед, – уютное.

– Бежим отсюда! – зашипела Аня.

Мы промчались квартала три, сворачивая во всевозможные переулки.

– Ну, – сказал я, когда мы, наконец, остановились перевести дух, – на этом, господа, наши приключения заканчиваются, а пути расходятся. Благодарю вас за незабываемую встречу.

– Вы просто два идиота, – заявила Аня.

– Совершенно с тобой согласен, – кивнул я. – Раз уж нас обоих угораздило с тобою связаться… Дим, – обратился я к новому знакомцу.

– Чего?

– Посмотри на человека, который несколько месяцев подряд был идиотом, а потом очень удачно перестал им быть. И подумай об этом, если сможешь.

Я развернулся и зашагал прочь. До начала концерта оставалось часа два, а мне еще нужно было купить цветы и коньяк. Я двинулся в сторону Бессарабского рынка, ощущая на ходу, как глаз мой начинает медленно, но неотвратимо заплывать. Оказавшись на рынке, я, минуя назойливые просьбы попробовать яблочки, соленья, домашнее сало и прочее изобилие, направился к цветочным рядам. Здесь, за пышными зарослями роз, тюльпанов и гвоздик, поблескивая черными глазами и ощетинившись небритыми подбородками, притаилось кавказское царство. Взгляд мой упал на высокие, с крупными алыми бутонами розы, которые, казалось, источали все ароматы востока.

– Почем розы? – спросил я у высокого усатого кавказца за прилавком.

– Восэм рублей цвэток, – ответил тот.

– Пять штук дайте.

– Нэ таргуясь? – удивился кавказец.

– А надо поторговаться? Хорошо, давайте за девять.

– Х-ха, – оскалился кавказец, сверкнув белыми зубами. – Шютник? Я тоже лублю пашютить. – Тут он глянул на меня повнимательней и, указав пальцем на мой глаз, заметил: – Ты, я вижю, сегодня уже шютил. Падрался, да?

– Подрался.

– Из-за женщины?

– Получается, из-за женщины.

– Пачти маладэц, – похвалил меня кавказец.

– А почему почти? – поинтересовался я.

– Патаму что после драки у тебя не глаз должен быть красный, а кулак.

Я показал ему покрасневшие костяшки пальцев.

– Вах, – сказал кавказец, – пачти савсэм маладэц.

– А почему почти совсем?

– Патаму что глаз все равно красный. Цвэты для нее пакупаешь?

– Нет, – ответил я.

– А для каво?

– Для другой.

Кавказец покрутил головой и поцокал языком.

– Вот теперь савсэм маладец. Хочешь, я букэт тебе бэсплатно прадам?

– Нет, – сказал я.

– Пачиму? – искренне удивился кавказец.

– Потому что своей женщине я сам хочу дарить букеты, а не чтоб другие дарили.

Кавказец показал мне большой палец.

– Тагда с тэбя сорок пять рублей, дарагой.

– Почему сорок пять, если по восемь?

– Было по восэм. А ты до дэвяти датаргавался.

Я пожал плечами и заплатил. Кавказец выбрал пять самых красивых роз, подумал, почесал небритый подбородок и прибавил к ним еще две.

– Это зачем? – спросил я.

– Адну нельзя, шесть палучится, прымэта плахая, – объяснил кавказец. – А так – ты даришь, и я чуть-чуть дарю.

– Спасибо, – сказал я.

– Нэ за что, дарагой. Падэрешься снова – приходи апять. Пашютим вмэсте.

После рынка настроение у меня заметно улучшилось. К тому же, в гастрономе мне почти без очереди удалось прикупить относительно неплохой коньяк, и я с легким сердцем направился к Октябрьскому дворцу, имея в своем распоряжении бутылку коньяка, роскошный розовый букет и подбитый глаз.

Во дворце, где уже было довольно людно, я сразу же направился в буфет, надеясь, что не встречу там никого из знакомых – мне не особенно хотелось объясняться насчет перемен в моей внешности. Надежды эти тут же рухнули, поскольку за прилавком стояла буфетчица Надя.

– Привет, – сказал я, стараясь держаться к ней правой, неподбитой стороной. – Мне чашку кофе и какой-нибудь бутерброд.

– Здоров, почтальон, – откликнулась Надя. – Ух ты, какой букет! Это мне?

– Э-э-э… – замялся я. Мне сделалось досадно за свою недогадливость, потому что цветы от меня Надя точно заслужила.

– Понятно, не мне, – вздохнула Надя. – Укротительнице своей. А бутылки пустые принес?

– Э-э-э, – столь же внятно ответил я.

– И бутылки не принес. Свинья ты, а не почтальон. Дать бы тебе разочек за такое…

– Не надо, – опередил я Надю, – я сам.

Я сжал руку в кулак и, маскируясь собственным профилем, с размаху, но не сильно, зарядил себе в подбитый глаз.

– Возмездие свершилось, – объявил я, поворачиваясь к Наде анфас.

Надя ахнула.

– Ты что. совсем сдурел?

– Я накосячил, я себя и покарал, – смиренно проговорил я.

– Это ж надо так с головой не дружить. Погоди, я сейчас лед принесу.

– Не надо льда, – улыбнулся я. – Дай мне лучше кофе с бутербродом, а то я сегодня не ел ничего.

– Что-то глаз у тебя быстро заплыл, – покачала головой Надя, сострадательно вглядывясь в мое лицо. – И красный уже весь, как буряк.

– Это потому, что ему стыдно перед тобой, – ответил я. – Вот он и прячется, и краснеет. Да ты не переживай, скоро эта дурацкая краснота пройдет, и он станет фиолетовым, как губы у покойника.

– Ну тебя к черту! – Надю передернуло. – Дурак какой. Бери свой кофе с бутербродом и садись где-нибудь у стенки, чтоб тебя видно не было. Псих ненормальный. У меня ж теперь весь день руки трястись будут.

Я и в самом деле присел у стеночки, где можно было не слишком себя афишировать, с удовольствием жуя и попивая. Спустя некоторое время в буфет наведались мои друзья-фокусники. Мне во второй раз за день захотелось сделаться невидимым, и опять не удалось.

– Ага! – с присущей им деликатностью заорали мои друзья на весь буфет. – Привет укротителю укротительниц!

– Рты закройте, – прошипел я.

– Да ладно, не скромничай, распутная тварь… Мамочка родная, что это у тебя с глазом?

– Поцелуй бешеного зверя, – буркнул я.

– Это Люсьена тебя приложила?

– Зося, леопардиха. Я их вчера ночью перепутал.

– А мы тебя предупреждали, что она стерва.

– Полегче насчет стервы. А то я вам такие же фрески под глазами устрою.

– Ладно, не кипятись, рыцарь. Так что, сегодня к нам после концерта?

– Не-а.

– Опять, что ли, к Люсьене? Тебе одного подбитого глаза мало?

– Мало. У меня их все-таки два.

– Смотри, как бы ни одного не осталось. Ох ты, какие розы! Она тебе, значит, в морду, а ты ей цветы?

– Каждый дает другому то, что может.

Эта светская беседа, признаться, меня утомила, и когда друзья мои отлучились к буфетной стойке, я, прихватив сумку и цветы, удрал из буфета в зрительный зал. Зал был наполовину пуст, и я бесконфликтно занял место в первом ряду. Вскоре начали стекаться остальные зрители, заполняя ряды параллельными ручейками, и среди тех, что, подобно мне, предпочли места поближе к сцене, я узнал вчерашнего бородача. Бородач тоже узнал меня и в нерешительности остановился. Я жестом пригласил его присесть рядом со мною. Бородач покачал головой, а затем, присмотревшись ко мне и обнаружив подбитый глаз, расплылся в улыбке, показал большой палец и, что всего возмутительней, подмигнул. Подмигивать в ответ, имея в распоряжении единственный здоровый глаз, было глупо, поэтому я ограничился ответным жестом, заменив большой палец средним.

– Молодой человек, – зашикали на меня, – ведите себя прилично!

– Вы это лучше вон тому бородатому скажите, – огрызнулся я. – А то он мне второй день покоя не дает. Улыбается, корчит рожи, подмигивает, как черт знает что. Мне даже подумать страшно, что за мысли прячутся под его бородой.

От готового вспыхнуть конфликта нас уберег конферансье – выйдя на сцену, он объявил начало концерта. Люсьена выступала на этот раз в первом отделении, и номер свой, надо сказать, отработала блестяще. Она, вроде бы, не делала ничего особенного с магической точки зрения, трюки были не новы и заурядны, но в каждом ее движении было столько искрящейся энергии, столько раскрепощенной силы и пленительной неги, что зал устроил ей овацию. Под гром аплодисментов я подскочил к сцене и возложил на нее цветы.

– Ты была великолепна, – тихонько проговорил я.

– А ты снова украл цветы, – так же тихо отозвалась она. – Ограбил еще одну свадьбу?

– Нет, – улыбнулся я, – обчистил могилки на кладбище.

– Молодец какой… А что это у тебя с глазом?

– С упырем кладбищенским подрался. Эти вурдалаки совсем распоясались.

– Ладно, я с тобой еще вечером поговорю.

– Обязательно поговори.

Я с трудом дождался, пока закончится первое отделение, затем антракт, затем вторая часть, а затем, наконец, разъедутся по домам и гостиницам публика и артисты. Отмучавшись, я направился за кулисы в Люсьенину гримерку. По дороге я встретил все ту же парочку рабочих сцены, чадивших под пожарным щитом папиросами и потягивавших портвейн. Казалось, с момента нашей первой встречи они не поменяли ни место, ни позы, и я вдруг подумал, что они так и родились под этим пожарным щитом, держа в руках пластмассовые стаканчики с портвейном.

– Эге, здоров! – приветствовали они меня. Потом заметили мой оплывший глаз и обрадованно добавили: – Циклоп!

– Вечер добрый, упыри, – заученно отозвался я.

– Че, набил вчера морду кошаку?

– Набил.

– А у самого фингал под глазом?

– Подумаешь, фингал. На кошаке вообще живого места не осталось, просто под пятнами не видно.

– Уважаем, – сказали рабочие. – Выпить хош?

– Нет, – ответил я, – не хочу.

– Не компанейский ты какой-то.

– Я очень компанейский. Только компания мне сейчас нужна другая.

– Опять, что ль, к дрессировщице?

– К укротительнице.

– А какая, бляха, разница?

– Большая. И потише об этом орите.

Рабочие покачали головами.

– Ты не прав, циклоп. Тебе мужики выпить предлагают, а ты с бабой пить идешь. С бабой не пить надо, с бабой надо…

– Вас забыл спросить, чего мне надо. Расступитесь, теоретики.

Я двинулся дальше по коридору, свернул и постучал в дверь гримерки.

– Заходи, солнышко, – певуче ответил Люсьенин голосок.

Солнышко вошло. Люсьена стояла, положив руку на спинку кресла. На ней снова был японский халат, на сей раз нежно-абрикосового цвета, расшитый белыми птицами. На гримерном столике стояли две вазы с моими букетами – вчерашним из пяти багровых роз и сегодняшним из семи алых.

– До чего же ты красива, – сказал я.

– А ты и в самом деле похож на солнышко, – улыбнулась она. – Лучи во все стороны и пятно под глазом.

– Тогда держи эликсир из протуберанцев. – Я достал из сумки бутылку и поставил на столик рядом с вазами.

Люсьена снова улыбнулась, затем нахмурилась.

– Мне не нравится, что ты на меня тратишься, – сказала она. – Каждый день розы, коньяк.

– Тебе бы понравилось, если б я пришел с пустыми руками?

– Мне бы понравилось, если б ты не ввязывался в нелепые ситуации. Откуда этот синяк под глазом?

– Ударился о стрелу подъемного крана.

– Что?

– Шел к тебе с цветами, подпрыгнул от радости до небес, а тут этот кран на полпути…

– Руки покажи.

– Они чистые.

– Покажи, кому говорю.

Я протянул ей руки. Она поглядела на покрасневшие костяшки моей правой руки и хмыкнула:

– Молодец. Ты еще и подраться с этим краном успел. Что за ребячество, честное слово. Взрослые мужчины так себя не ведут.

– Странные люди эти взрослые мужчины, – сказал я. – Они не дерутся, не дарят женщинам цветы, не приносят с собой коньяк и вино. Чего еще они не делают?

– Ты сумасшедший, – заявила Люсьена. – И меня сумасшедшей сделал. Знаешь, я еще никогда в жизни не выступала так, как сегодня.

– Это упрек?

– Конечно, дурачок. Иди сюда.

Честно говоря, я не помню, как наш поцелуй разразился всем этим фейерверком – цветными пятнами, которыми поплыла гримерка, наглой мордой луны в окне, ноющими пружинами дивана, глухим рычанием ревнивой леопардихи за стеной и нашей собственной полублаженной невнятицей. За окном начало сереть.

– Слушай, – проговорила Люсьена, – какая же я дура. Ты ведь, наверно, голодный?

– Я всегда голодный, – ответил я.

– Перестань дурачиться. Я тут целое блюдо бутербродов приготовила. Давай поедим. Ты любишь бутерброды?

– Больше всего на свете. Я даже когда в милицию попадаю, первым делом требую блюдо с бутербродами, а только потом адвоката.

Люсьена встала и направилась к журнальному столику. Свет из окна, скользнув по ее коже, приклеился к ней серебристой каймой. Люсьена взяла со столика небольшой поднос, на котором лежали тонко нарезанные бутерброды с колбасой и сыром, и вернулась в постель.

– Держи, – сказала она.

Мы взяли по бутерброду и принялись жадно есть.

– Знаешь, – сказала Люсьена, – мне почему-то нравится есть голой. А тебе?

– Очень, – кивнул я с набитым ртом. – Обожаю есть голым. Меня за это восемь раз из ресторанов выгоняли.

– А давай выпьем коньяку?

– Давай.

– Не вставай, я сама.

Она принесла бутылку, пару стаканов и плеснула понемногу коньяку в каждый.

– За что выпьем?

– Давай за нас.

Мы чокнулись и выпили.

– А ты правду говорила, – сказал я, – что все мужчины после прощания с тобой спивались?

– Конечно, – ответила Люсьена. – Но ты же мне не поверил.

– Теперь верю. Слушай, давай не прощаться?

– Это как?

– Оставайся здесь. Ты же не хочешь, чтоб я спился.

– Солнышко, а как ты себе это представляешь? У меня после конгресса гастроли в Ростове, потом выступление в Питере, потом, если не ошибаюсь, в Саратове. Мы с Зосей востребованы.

– А я не востребован?

– Солнышко, давай не будем об этом. Впереди совсем немного ночи, днем окончание конгресса. Потом все разъедутся, и все забудется. Зачем думать о том, что будет после, когда у нас есть то, что есть сейчас? Давай допьем коньяк и хоть немного поспим.