Текст книги "Сволочь"

Автор книги: Михаил Юдовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– Взагалі-то, ми туди просто людей не водимо, – с сомнением произнесла бабушка. – Тільки екскурсії. Ну, гаразд. Для американця.

Мы поднялись наверх. Мастерская оказалась небольшой, но светлой комнатой, на залитых солнцем стенах висели офорты, в углу у окна расположился мольберт, а к соседней стене притулилась витрина с живописными принадлежностями, среди которых внимание мое сразу привлекли кисточки – отличного качества, с аккуратно, волосок к волоску, подогнанной щетиной. Дело в том, что, помимо уроков английского, я пробавлялся тем, что писал картины, а достать в Киеве хорошие кисти в ту пору было делом немыслимым.

– Brushes![27]27
  Кисти! (англ.).


[Закрыть]– воскликнул я.

– Що? – не поняла бабушка.

Ярик уставился на меня с недоумением. Видимо, это слово лежало за пределами его познаний в английском.

– Brushes! – повторил я, тыча в витрину пальцем.

Ярик безмолвствовал.

– Кис-точ-ки! – с усилием коверкая свою речь, проговорил я.

– Так, – кивнула головой бабушка. – Пензлики.

– Can I take them? Можно я их… взят? – Я уже не надеялся на Ярика.

– Що значить – взять? – не поняла старушка.

– I’m a painter too[28]28
  Я тоже художник (англ.).


[Закрыть]. Я тоже. – Я проделал рукою несколько взмахов, долженствующих символизировать труд живописца.

– Дирижер, – перевел Ярик.

– Idiot![29]29
  Идиот (англ.).


[Закрыть]– сказал я. – I’m. Я ест. художный.

– Он художник, – поправился Ярик.

– І що?

– Ему кисти нужны, а купить негде.

– Нет гдэ, – сокрушенно подтвердил я. – Я их взят. Чут-чут рисоват. Потом вернут.

– Він що, дурний? – бабушка уставилась на меня, потом на Ярика. – Поясни оцьому американському опудалу, що це експонат.

– Я их помит… Чисти вернут, – продолжал клянчить я.

– Ой, матінко, – бабушка схватилась за голову. – І навіщо я вас сюди пустила. Скажи йому, що це музей, що нічого тут брати не можна. Що у них, в Америці, музеїв нема? Це Шевченкові пензлі! – рявкнула она мне в лицо. – Розумієш, безтолоч? Шевченкові!

– He’s dead, – добродушно констатировал я. – Он ест. умэр. He doesn’t need them any more. Они ему болше не нужно. Я помыт и вэрнут.

– Я його зараз приб’ю, – сказала бабушка. – Скажи йому, що ніяких пензлів він не отримає.

– No brushes[30]30
  Нельзя кисти (англ.).


[Закрыть], – лаконично перевел Ярик.

– No? – расстроился я.

– Ноу, – подтвердила бабушка. – Ой, лишенько, що я таке кажу. Все, з мене досить. Спускаємось!

Мы покинули мастерскую и вернулись в фойе.

– Всі нерви мені витріпав, падлюка, – тяжело дыша, проговорила бабушка. – Щоб я ще одного американця до музею пустила. Треба буде внуку написати, щоб він там в армії не про сало думав, а батьківщину як слід від ворогів боронив.

– Sorry, – сказал я.

– Он сожалеет, – объяснил Ярик.

– Сожаліє. Хіба ж так можна знущатися з людей?..

– А давайте он вам что-нибудь в книгу отзывов напишет.

– Хто? Оцей? Йому балакати мало, він ще й писати хоче? Що він там напише?

– Щось гарне. Он хорошо напишет. Приятно же, что даже американцы интересуются Шевченко.

– Гаразд, хай пише. Тільки без матюков. З нього стане. Холера яка…

Она протянула мне книгу отзывов. Я подумал и написал: «The Eleventh Commandment: thou shalt not borrow from the dead. September 29, 1987. Moses».[31]31
  Одиннадцатая заповедь: не заимствуй у мертвых. 29 сентября 1987 года. Моисей (англ.).


[Закрыть]

После истории в музее Ярик несколько раз предлагал мне открыть американский охотничий сезон в центре города, но у меня все не было настроения. Кроме того, я помирился с Дашей – видимо, только для того, чтобы через пару недель снова с ней поссориться. Подобные перепады стали для нас чем-то хроническим, вроде запоев. Как ни странно, первой на мировую всегда шла Даша. При всем своем эгоизме она с чуткостью барометра угадывала мое внутреннее состояние и делала шаг навстречу, но делала его так, словно снисходительно прощала меня. А когда я из ощетинившегося дикобраза превращался в ручного мопса, вновь становилась собой – властной, холодной и неприступной.

Ярика Даша переносила с трудом – непутевый, легкомысленный и совершенно беззлобный, он почему-то приводил ее в бешенство.

– Не понимаю, как ты можешь общаться с этим человеком, – говорила она.

– С ним легко, – отвечал я.

– И все?

– А разве мало?

– По-моему, мало.

– Хорошо. Он смешной, нелепый, безответственный, ленивый, без особых моральных принципов. Этого достаточно?

– Тебе нравятся такие люди?

– Естественно.

– Это как раз противоестественно.

– Для кого как.

– Подобные личности ничего в этой жизни не добьются.

– Зато никого не добьют.

Даша устало вздыхала.

– Я знаю, почему он тебе нравится.

– Почему?

– Потому что ты и сам такой. Беспринципный аморальный тип, начисто лишенный целеустремленности.

– Надеюсь, что так. Любимое занятие принципиальных моралистов – целеустремленно шагать по трупам.

– А твое любимое занятие какое?

– Отпускать на волю воздушные шарики. Им так хочется улететь, а какая-то сволочь держит их за нитку или привязывает к чему-нибудь тяжелому. Одна сила тянет вверх, другая вниз, а в итоге остается одно – бездарно покачиваться из стороны в сторону.

За этими ссорами, институтскими занятиями, частными уроками и прочей суетой как-то быстро и незаметно миновала осень. Роскошная желтизна сменилась удручающей серостью, деревья стали похожи на почерневшие скелеты, мрачными шеренгами выстроившиеся вдоль улиц. В середине декабря насыпало немного снега, но продержался он не больше суток, малодушно растаяв и превратившись в омерзительную слякоть. В один из таких слякотных дней мне снова позвонил Ярик.

– Есть две новости, – сообщил он. – И обе хорошие. С какой начать?

Я подумал и ответил:

– Начни с хорошей.

– Так обе хорошие!

– С обеих и начни.

– Попытаюсь. У отца на работе распределяли путевки. На январь. В Прикарпатье, в Яремче. Ну, это городок такой на Гуцульщине…

– И что?

– Он взял две. Одна – твоя.

– А вторая?

– Путевка?

– Хорошая новость.

– А-а. Здравый смысл победил во мне благородство.

– Это, конечно, радует. И в чем заключается победа?

– Понимаешь, сначала я хотел предложить вторую путевку твоей Даше. А потом подумал: кто ж едет в Тулу со своим самоваром?

– В какую Тулу?

– Я образно. Ехать в Крым или в Карпаты со своей барышней – все равно что прийти в ресторан с докторской колбасой. Короче, благородство побоку, едем вдвоем, ты и я. А уж на месте разгуляемся. Представь: тут слякотный Киев, печальные старушки под зонтами, а там горы, снега и девушки в ярких горнолыжных куртках. Короче, сдадим сессию – и вперед в Прикарпатье, к веселым гуцулам. Только у меня одно условие.

– Ярик, не наглей, – сказал я. – Я еще согласия не дал, а ты мне уже условия ставишь.

– Что значит не дал? – изумился Ярик. – Я ему предлагаю ключи от рая на целую неделю, а он еще раздумывает, брать или не брать. Считай, что это подарок от меня на Новый год.

– Вот как?

– Конечно. Друзья обязаны делать друг другу подарки. Я тебе подарю путевку в Яремче, а ты мне подаришь восемьдесят рублей.

– Почему восемьдесят?

– Это цена путевки. Теперь согласен?

– Горно-снежные девушки, – задумчиво проговорил я, – веселые гуцулы в спортивных куртках… Ладно, согласен. А что за условие?

– Будешь изображать там американца, – радостно объявил Ярик.

– Что?

– Говорю, американца будешь изображать.

– Ярослав, – сказал я, – вы идиот. Засуньте ваши путевки в ридикюль, берите извозчика и езжайте на нем к чертовой матери.

– А в чем, собственно, проблема?

– А проблема, собственно, в том, что я не собираюсь в течение семи дней делать вид, что не понимаю ни по-русски, ни по-украински, коверкать слова и улыбаться, как последний недоумок. Одно дело часок-другой поморочить голову музейной бабушке, но целую неделю тупо пялиться на людей, как карась на лунное затмение…

– Успокойся, – перебил Ярик, – незачем коверкать слова и пялиться, как карась. Легенда меняется. Ты будешь американцем наполовину. Допустим, мама у тебя американка, а папа такой же киевлянин, как все нормальные люди. Ты здесь родился, потом уехал в Америку, потом снова вернулся. Сам придумаешь. В общем, живешь ты здесь, по-русски говоришь не хуже, чем по-английски. Зато в любой момент можешь спокойно уехать в Штаты. Допустим, у твоей мамы в Америке свой дом.

– Белый? – спросил я.

– Почему белый?

– Хорошо звучит. У моей мамы свой Белый дом в Вашингтоне и в придачу своя Статуя Свободы в Нью-Йорке.

– Нью-Йорк – это пошло, – сказал Ярик. – И Вашингтон – тоже. Выбери какой-нибудь нейтральный город.

Я подумал и сказал:

– Бостон.

– Почему Бостон?

– У меня там приятель живет. Он этим летом с семьей в Америку уехал.

– Отлично! – обрадовался Ярик. – У тебя, можно сказать, глубокие американские корни. Что ты знаешь о Бостоне?

– Знаю, как он называется.

– Маловато. Ты бы в библиотеку сходил, почитал что-нибудь – про Бостон, про Америку.

– Обойдусь, – ответил я. – У меня своя голова на плечах. А книги твои библиотечные врут. Там пишут, что в Америке негров линчуют, а у нас в Бостоне, между прочим, мэр – мулат.

– Серьезно? – удивился Ярик.

– Почти наверняка, – ответил я. – Красавец-мужчина, сын массачусетского землевладельца и пуэрториканской танцовщицы. Борется за права нелегальных радиолюбителей и разводит мангустов.

– Рад за него. Короче, время подготовиться есть. Нужно будет купить несколько бутылок хорошего вина…

– Почему не водки?

– Девушки предпочитают вино.

– С каких пор ты стал девушкой?

– Я не о себе, дубина. И не о тебе, кстати. Я о девушках, которых мы пригласим в наш номер. Не водкой же их угощать.

– Я бы угостил.

– Какой-то ты неправильный американец, – вздохнул Ярик. – Неужели в Бостоне девушек водкой поят?

– В Бостоне девушек поят чаем, – сказал я. – Знаменитые бостонские чаепития. Тихий зимний вечер, снег за окном, в гостиной маминого дома потрескивают дрова в камине, а на чайном столике дымятся чашки с янтарным напитком. – Я всхлипнул.

– Ты чего? – обеспокоился Ярик.

– Ничего. Не обращай внимания. Сейчас пройдет.

– Что пройдет?

– Ностальгия, – сказал я. – Обыкновенная ностальгия. Можешь смеяться, но я, кажется, истосковался по Бостону.

Четыре недели спустя мы с Яриком сидели в плацкартном вагоне поезда, отправляющегося из Киева в Ивано-Франковск. Напротив расположились еще двое ребят из нашей группы, всего насчитывавшей девять парней, восемь девушек и одного сопровождающего – представителя какой-то туристической фирмы. Это был невысокий, но весьма плотный мужчина лет тридцати пяти с черными усами, утиным носом и ответственным выражением лица. На фоне нашей компании он смотрелся излишне солидно, разговаривал чересчур весомо и то и дело переводил взгляд с подопечных девушек на обручальное кольцо, плотно сжимавшее его мясистый безымянный палец.

Помимо нас в вагоне ехало несколько пестро одетых селянок с многочисленными корзинами, прикрытыми марлей, ближе к тамбуру расположились какие-то длинноусые мужчины в лоснящихся пиджаках поверх свитеров, вигоневых штанах, заправленных в сапоги, и вязаных гуцульских шапочках. Едва поезд тронулся, и те и другие, словно дождавшись команды, пришли в движение: селянки принялись доставать из корзин пирожки, закрученные в стеклянные банки соленья, жареных кур и прочую снедь; провизия мужчин была попроще – хлеб, домашняя колбаса, сыр, консервы, лук, а также огромные бутыли с домашним вином. Ели они молча и сосредоточенно, словно трапеза была частью повседневной работы.

– Доставай-ка наше вино, – сказал я Ярику.

– Это НЗ, – запротестовал тот. – Забыл? Предназначено для романтических вечеров в Яремче…

– Ярик, не будь жлобом, – нахмурился я. – Нам надо познакомиться с людьми или как?

– А без вина нельзя?

– Можно. Но это будет не знакомство, а протокольное мероприятие. Знакомиться насухую – все равно что зачинать детей в презервативе.

– Какая отвратительная фантазия, – поморщился Ярик.

Он достал из-под нижней полки сумку, расстегнул на ней молнию и вытащил бутылку «Каберне».

– Доволен? – спросил он.

– Нет. Еще одну доставай.

– У нас впереди целая неделя в Яремче! – возмутился Ярик. – Ты хочешь прямо в поезде пустить нас по миру?

– Все неудачливые предприниматели, – важно молвил я, – прогорали из-за того, что хотели вложить мало, а получить много.

– Много ты понимаешь в предпринимательстве, – хмыкнул Ярик.

– Во всяком случае, побольше твоего, – я подмигнул Ярику, незаметно кивнув на наших соседей.

– Почему это побо… А! Ну да, – до Ярика, наконец, дошло. – Американская кровь взыграла?

– Shut up, – ответил я. – Заткнись. И открывай вино. Я пока схожу покурю.

Я встал и шагнул в проход, удачно споткнувшись о чью-то сумку.

– Shit! – выругался я. – Извините.

И направился в тамбур, услышав напоследок шепоток одного из наших попутчиков:

– Слышь, а твой кореш – он чего не по-нашему?.. – Остаток фразы моих ушей не достиг, потонув в гуле вагона и перестуке колес.

Когда я вернулся, на столе в приятном соседстве расположились бутылки и стаканы, хлопцы о чем-то переговаривались с Яриком, еще несколько голов с любопытством заглядывали в наш отсек. Я присел возле Ярика.

– Слышь, – настороженно обратились ко мне попутчики, – твой кореш правду говорит?

– Иногда, – ответил я. – А что он такого сказал?

– Что ты, типа, американец.

– Ярик, – с укором произнес я, – ты трепло.

– Почему это я трепло? – обиделся Ярик.

– Потому что. Обязательно было афишировать?

– Чувак, так мы не поняли – ты американец или как?

– Ну, американец. Наполовину.

– Как это – наполовину?

– Одно мозговое полушарие западное, другое восточное. Как у глобуса.

– Какого еще глобуса?

– Обыкновенного. У тебя что, глобуса нет?

– Нет.

– А мозги есть?

– Допустим, есть.

– Тогда представим себе твой, допустим, мозг: у него есть левое полушарие и правое…

– Че ты мне про полушария втираешь! Ты американец или нет?

– Мать у меня американка.

– А батя?

– А у бати не получилось. Пацаны, давайте выпьем.

– Дело говоришь.

Мы разлили вино по стаканам.

– Будем знакомы, – сказал я.

– Будем. Серега.

– Павел.

– Ярослав.

– Миша.

– Миша? – удивился тот, который представился Серегой. – Как-то не по-американски звучит.

– Да Майклом его зовут, – вмешался Ярик.

– Так Майклом или Мишей?

– Ну, Майклом, – неохотно признался я. – Мне просто больше нравится, когда меня Мишей называют.

– Нет, – задумчиво произнес Павел. – Мы тебя Майклом будем звать. Миш полно, а Майклов…

– Еще больше, – перебил я. – В Америке, в Канаде, в Англии, в Австралии.

– Вот видишь, – сказал Павел. – Где мы, а где Майклы. Ну, пьем.

Мы выпили. По вагону тем временем пополз слушок.

– Американец.

– По-английски шпрехает.

– Тогда англичанин.

– Если шпрехает – значит, немец.

Ближе к тамбуру я, кажется, стал не то скандинавом, не то прибалтом. В наше отделение начали стекаться гости – кто с вином, кто с коньяком, кто с закуской. Те, что не смогли поместиться на наших полках, расположились на боковых местах. В основном это были парни, но имелись и две девушки, темненькая и светленькая, которые представились Лесей и Тасей. Липовый американец сплотил разрозненную кучку в одно целое. Визитом почтил нас даже «старший группы», как я окрестил представителя турфирмы. Карман его темно-синего пиджака приятно оттопыривался.

– Ну, – сказал он, – который тут швед?

– Какой швед? – изумились остальные.

– Про которого в вагоне говорят. Я и сам не понял – то ли швед, то ли финн, то ли просто эстонец.

– Американец, – объяснили ему.

– Этого еще не хватало, – покачал головою старший. – И где он?

Ему указали на меня. Он проехался по мне оценивающим взглядом.

– Ты – американец? – осведомился он.

– Наполовину, – привычно отозвался я.

– Наполовину – это как?

– Ниже пояса.

– А выше?

– А выше – сотрудник пожарной охраны.

– Понятно, – сказал старший. – Шутник. Как зовут?

– Миша.

– Майклом его зовут, – не удержался Ярик. – Он действительно американец.

– Повезло. – Старший извлек из кармана бутылку. – Ну-ка, молодежь, подвиньтесь. – Он присел, так мощно двинув задом, что едва не впечатал сидевшего у окна Ярика в стенку вагона. – Видал? – снова обратился он ко мне. – Коньяк. Лучший советский коньяк «Белый аист». Понимаешь?

– Понимаю, – ответил я. – Молдавский.

Старший хмыкнул.

– Сечешь, американец. Майкл, значит? А я – Виктор Богданович. Можно просто – Витя. Ну, подставляйте стаканы.

Коньяк зажурчал по стаканам золотисто-коричневой струйкой.

– Первый тост – за встречу, – объявил Витя. – За знакомство, значит. Такая у нас традиция. Понимаешь?

– Понимаю, – снова ответил я.

– Молодец, американец. Пьем до дна. Не дрейфь – мы тебя научим пить по-русски.

– Спасибо, – сказал я.

Мы выпили.

– Неплохо, – похвалил меня Витя. – Для американца – очень даже неплохо.

– Правда? – зарделся я.

– Правда. У вас там, в Америке, я слыхал, наперстками пьют.

– Если бы наперстками, – вздохнул я. – Глазными линзами. Капнут на линзу из пипетки и слизывают.

– Варвары, – заявил Витя. – Повторим, американец. Между первой и второй перерывчик небольшой. Такая у нас поговорка. Традиция у нас такая. Понимаешь?

– Витя, не факай мне мозги, – сказал я.

Темненькая Леся и светленькая Тася хихикнули.

– Грубишь? – Витя косо глянул на меня. – Я слыхал, что вы, американцы, жутко… как это называется….

– Раскрепощенные, – подсказал Ярик.

– Во-во! – кивнул Витя. – Хамы. Ладно, на вашу раскре… раскрепощенность у нас свое оружие с винтом найдется. Напою я тебя, американчик. Так напою, что ты наутро пожалеешь, что на свет родился.

– Рискни, – пожал плечами я.

– Майкл, – робко спросила меня темноволосая Леся, – а как ты из Америки в Союз попал?

– Сейчас, – ответил я. – Хлебну еще одну – и поведаю.

– Поведаю… Какое необычное слово. – Леся улыбнулась. – А я сразу обратила внимание, что ты с акцентом говоришь.

– Да? – усмехнулся я. – Интересно, с каким?

– С легким. Почти незаметным.

– Ладно, – сказал я, – пусть будет с акцентом. Но только с очень-очень легким. Разливайте там.

Настал черед следующей бутылки, которую наш сосед Серега расплескал по стаканам.

– Рассказывай, Майкл.

– Да история, в общем-то, обыкновенная, – пожал плечами я. – Мама из Бостона, папа из Киева. Познакомились.

– Где познакомились?

– В Рейкьявике, – ответил я, подумав. – На симпозиуме по защите бактерий от человеческого иммунитета. Они у меня микробиологи, родители, в смысле.

– Как интересно! В Рейкьявике. А дальше?

– А дальше – влюбились друг в друга. Так влюбились, что обоим не то что не до бактериий – не до иммунитета сделалось. И вот, прямо в Рейкьявике.

Я бы даже сказал – непосредственно в Рейкьявике, в гостиничном номере. Я надеюсь, тут все взрослые?

– Все, – заверили меня.

– Отлично. В общем, симпозиум закончился, они разлетелись – папа в Киев, мама в Бостон. А кто-то из доброхотов – ну, типа, из группы сопровождения, – я покосился на Витю, – на папу моего настучал: мол, имел контакт с американской гражданкой. Папа тут же стал невыездным. Представляете, да? Беременная мама в Бостоне и невыездной папа в Киеве.

– Кошмар, – сказала Леся.

– Беспросветный, – мрачно кивнул я. – Папа чуть не запил с горя. Но надо знать мою маму. Не понимаю, как она этого добилась, какие инстанции обошла, кажется, чуть ли не президенту писала, а только через пять месяцев она, беременная, приехала в Киев, и они с папой расписались.

– Где? – слегка нетрезво спросил Серега.

– В книге почетных гостей оболонского хлебзавода, – буркнул я. – В ЗАГСе, естественно. В общем, подействовала мамина настойчивость, и препятствий им чинить не стали. Как говорят в Штатах, если американская женщина чего-то захочет, она остановит на скаку бешеного мустанга и войдет в горящий коттедж.

– И у нас так говорят! – обрадованно сообщила Леся.

– Про американских женщин? – удивился я.

– Нет, про наших. Как мы все-таки похожи!

– Одно лицо, – подтвердил я. – Только ты черненькая и девочка, а я рыжий и мальчик.

– Да нет же, – смутилась Леся, – я не про тебя и про меня, я про наших и американцев…

– Американец, – вмешался Витя, – ты не филонь. Почему не пьешь?

– Не наливают, – сказал я.

– Ну-ка, оформите нам, – распорядился Витя. – Я обещал его напоить и напою. Я ему покажу Вьетнам с Кореей.

– Обойдусь без экскурсоводов, – ответил я. – Наливай, Серега.

– Майкл, – сказала Леся, поднимая стакан с вином, – я хочу выпить за твою маму. Она у тебя удивительная женщина. Мне бы так хотелось быть на нее похожей…

– Одно лицо, – снова подтвердил я. – Только ты черненькая и русская, а она рыжая, вроде меня, и американка.

– Я – украинка, – уточнила Леся.

– Неважно, – ответил я. – Я так вообще зачат в Рейкьявике, родился в Бостоне, а живу в Киеве. Пьем за маму!

Мы выпили.

– А дальше что было? – спросила Леся.

– Ну, что дальше. Уехала мама в Бостон, родила меня. Папу по-прежнему не выпускали. Когда я чуть подрос, мы с мамой стали приезжать в Киев. Каждое лето. А потом обстановка в мире накалилась, и нас поставили перед выбором: или вы все трое сваливаете в свою Америку или, опять же все трое, остаетесь здесь. Но кататься друг к другу в гости мы вам больше не позволим.

– И что? – замирающим голосом спросила Леся.

– Мой папа всегда был патриотом, – гордо сказал я. – Он не захотел уезжать.

– А мама?

– Мама выбрала мужа. Мы остались в Киеве. Так что школу я уже здесь окончил. И в институт тоже здесь поступил.

– И с тех пор ни разу не был в Бостоне?

– Ни разу, – печально подтвердил я, поймав себя на мысли, что впервые за все это время сказал правду.

– Майкл, – тихо произнес немногословный Павел, – ты классный чувак. И родители у тебя классные. Не грусти, ты еще увидишь свой Бостон.

– Надеюсь, – сказал я. – Спасибо.

– За матушку мы пили, давай за батю твоего выпьем. Не всякий бы на его месте решил остаться.

– Спасибо, – снова поблагодарил я.

Честно говоря, мне было немного стыдно, что я обманываю этих людей, которые так искренне мне сочувствовали и так простодушно верили. Хотя – с другой стороны – как можно обмануть человека, который тебе не верит?

За окном давно завечерело, бутылки понемногу пустели, голоса делались громче и невнятней. Селянки, поев и отдохнув, без объявления войны затянули гуцульскую, видимо, песню. Мотив показался мне знакомым, хотя слова звучали немного странно:

За Кирила я не піду, Бо Кирила я не люблю, Бо у Кирила драна куфайка, Кирзові чоботи, ще й балалайка...

Впрочем, когда бабоньки добрались до припева, все настолько стало на свои места, что я слегка обалдел от подобной развязки:

Тумбала-тумбала-тумбалалайка, Кирзові чоботи, драна куфайка. Тумбалалайка три струни має, Кого я люблю, сама я знаю.

– Що, американець, гарно бабки співають? – хмельно поинтересовался Витя.

– Гарно, – сказал я.

– А самі бабки гарні?

– Гарні.

– Выпьем за них?

– За бабки не пью, – ответил я. – Я свободный художник.

– Я шо-то не понял, – тряхнул головой Витя.

– Налейте ему, – попросил я. – Человек разучился понимать. Интересно, кто из нас американец?

– Ты американец, – непререкаемым тоном заявил Витя. – Ты наперстками пьешь… Линзами глазными… А я тебе стаканами. По-гуцульски. Я тебя вообще уже почти споил. Ох, будет завтра головонька твоя американская бо-бо!..

– До завтра дожить надо, – ответил я.

– Я доживу, – заверил Витя, – обязательно доживу. Чтоб полюбоваться на твои мучения. За Вьетнам!.. – Он потянулся к стакану, но на полпути рука его безвольно упала на стол, черноволосая голова скорбно рухнула поверх руки, и Виктор Богданович с истинным размахом захрапел.

Около десяти утра поезд прибыл в Ивано-Франковск. Мы высыпали с вещами на перрон, ожидая, когда покажется черноусый сопровождающий. Наконец он появился – с воспаленными глазами, серым лицом, отсутствием идеалов и желанием похмелиться.

– Все на месте? – мрачно поинтересовался он.

– Все.

– Американец тоже?

– Тоже.

– Ладно. Пошли к автобусу.

У здания вокзала нас поджидал старенький львовский автобус. Водитель в телогрейке и пестрой вязаной шапочке курил на морозе какую-то вонь без фильтра. Завидев нас, он с отвращением выплюнул окурок, залез в кабину и открыл двери.

– Заходим и рассаживаемся, – распорядился Витя.

Его тусклый взгляд пробежался по нашей группе и выцепил меня. Он скривил физиономию, затем подошел ко мне.

– Ну как? – вполголоса спросил он.

– Что как?

– Голова болит?

– Не болит.

– Сволочь, – горько сказал Витя.

– Ты бы в кафе привокзальное зашел, – миролюбиво заметил я, – пивка выпил. Все равно без тебя не уедем.

– Какое еще пивко, – мечтательно облизывая сухие губы, буркнул Витя. – Это вы тут отдыхаете, а я на работе.

– Считай, что у тебя производственная травма, и тебе надо в медпункт.

– Вообще-то, правильно рассуждаешь… – Витя взглянул на меня с благодарностью, затем с подозрением. – Слышь, а ты точно американец?

– Мне повторить вчерашнюю историю? – усмехнулся я.

– Не дай Бог! – замахал руками Витя. – Ладно, скажешь там, что я по делу. В смысле, скоро буду.

Он воровато огляделся и направился к зданию вокзала. Мы расселись по местам. Прошло минут пятнадцать.

– Ну, – нетерпеливо сказал водитель, – і де ваш начальник?

– Він, теє… у Київ телефонує,– отозвался я. – З привокзальної пошти. Термінова справа.

– Ага, – хмыкнул водитель. – Справа. Пива йому терміново забанувало. Ачей, вже тріскає, падлюка.

– Ты хоть по-украински-то не говори, – шепнул мне на ухо Ярик. – Для американца это перебор.

– Я ж необычный американец, – так же тихо ответил я.

– Я-то в курсе, – сообщил Ярик. – А другим знать необязательно. Ты вот что, одеяло на себя не тяни, а то весь дамский контингент за тобой увяжется, а я останусь не при делах.

– Надо было самому в американцы подаваться, – огрызнулся я, – а не меня, честного человека, впрягать в эту авантюру.

– Так я ж по-английски не говорю!

– Если ты заметил, я пока еще ни слова по-английски не сказал.

– В самом деле, – удивленно констатировал Ярик. – Странно.

– Ничего странного. Просто врать надо искренне и честно.

– Это как?

– Верить в то, о чем врешь.

Наконец появился Витя, не то чтобы счастливый, но отчасти примиренный с жизнью.

– Сидим? Молодцы. Поехали! – скомандовал он водителю.

Тот косо глянул на него, но ничего не сказал, завел мотор, и автобус тронулся с места.

Выехав за городскую черту, он поначалу бодро катил по относительно ровной и широкой трассе, которая постепенно стала сужаться и петлять, карабкаясь вверх. По левую руку от нас вплотную к дороге щетинились елями холмы, по правую тянулась грязновато-бурая долина, залатанная снежными пятнами. По дну долины были разбросаны редкие хуторки и села с островерхими крышами хат и церквушками, крытыми потускневшим металлом. В подчеркнутой неяркости красок было что-то пронзительное и щемящее.

– Ну как, не жалеешь? – спросил меня Ярик.

– Не жалею, – ответил я. – А о чем?

– Что на поездку согласился.

– Почему я должен жалеть?

– Да ничего ты не должен. Я чисто риторически. Кстати, Даша на тебя не обиделась?

– За что?

– За то, что ты без нее поехал.

– Ни капельки не обиделась. Потому что я ей ни слова об этом не сказал.

– Ты серьезно?

– Вполне. Я не обязан обо всем ей докладывать.

– Ну, ты даешь… – Ярик покачал головой. – И не скажешь?

– Почему, скажу. Я ей даже сувенир привезу.

– Какой?

– Пленного гуцула. И хватит про Дашу. Не для того из Киева уезжали. Диви, як багато гарних дивчат!

– Знаешь, – зашептал Ярик, – по-моему, эта черненькая. Леся. Она на тебя запала.

– Не на меня, – ответил я, – а на Майкла.

– Так ты ж и есть Майкл!

– Нет, – ответил я, – я не Майкл, я Миша. А Майкл – это тот мудак из поезда с сомнительным прошлым и неопределенным будущим.

– Поздравляю, – сказал Ярик. – У тебя шизофрения.

– Твоими молитвами.

Между тем пейзаж за окном приобрел новые краски: небо сделалось ясно-синим, в темной зелени елей замелькала снежная седина, а луга и пастбища скрылись под распластавшейся белизной, на которой разбросались округлые стога и продолговатые скирды.

– Снег, снег! – загалдели сразу несколько голосов.

Из зеркальца кабины на нас глянуло лицо водителя и оскалилось в снисходительной усмешке, блеснув металлическим зубом.

– От дикі люди, – послышался его говорок. – Снігу не бачили…

Он повернул руль, и автобус съехал с трассы на узкую асфальтированную дорогу, вдоль обочин которой исполинским частоколом вздымался лес. Стало темно и немного жутко, но всего через пару минут брызнувший свет раздвинул эту стену, автобус въехал в городок и остановился около турбазы.

– Приїхали, – объявил водитель. – Вилазьмо.

Он вышел из кабины, обошел автобус и открыл багажное отделение. После чего достал из кармана телогрейки мятую пачку «Ватры», вытряс оттуда сигарету, прикурил и безучастно отошел в сторонку. Пока мы разбирали вещи, к автобусу подскочили двое местных пацанят лет семи-восьми и с важным любопытством принялись обследовать автобус, обстукивать стенки и ощупывать шины. Особенно заинтересовала их выхлопная труба, куда они попытались незаметно засунуть здоровенную шишку. К их досаде водила раскусил этот маневр.

– Акуш, байстрюки! – прикрикнул он. – Акуш від рури випердової![32]32
  Кыш, байстрюки! Кыш от выхлопной трубы! (зап. – укр., диалектн.)


[Закрыть]

Пацанята не очень испугались. Они отошли на несколько шагов и продолжали оттуда глазеть на автобус, обдумывая новую пакость.

– Все повитягали? – спросил водила у Вити.

– Все, – ответил тот.

– Файно. Но, то я до столової… Гей! – окликнул он пацанят.

Те глянули в его сторону.

– Щоб до буса не підходили!

Пацанята энергично затрясли головами.

– Бо вуха повідкручую!

Пацанята радостно осклабились и закивали.

– Шляк би вас трафив, – буркнул водила. – Все одно ж якусь пакость зроблять, мавпішони…[33]33
  Чтоб вам пусто было. Все равно какую-то пакость устроят, макаки (зап. – укр., диалектн.).


[Закрыть]

Он махнул рукой и направился в сторону турбазы. Мы, с Витей во главе, разобрав вещи, последовали за ним. Обернувшись, я успел заметить, что пацанята отыскали где-то большой ржавый гвоздь и теперь что-то усердно выцарапывают на задней стенке автобуса. Мне захотелось вернуться и прочесть их письмена, но я подумал, что и так знаю, о чем речь в накорябанном послании.

Турбаза представляла собою несколько зданий в гуцульском стиле, выстроенных из дерева и камня и увенчанных островерхими черепичными крышами. Невысокие горы вокруг покрывал черный еловый лес, у подножий гор, зеленея между заснеженными берегами, перекатывая через пороги и пенясь, бежала неширокая и быстрая речка Прут. Через речку перекинулся резной деревянный мостик, а за мостом негромко и даже убаюкивающе шумел водопад. Места были до того хороши, что мне хотелось на пару часов удрать от нашей бестолковой группы, уединиться и молча посидеть у воды.

К сожалению, псевдоамериканское происхождение вызвало излишне пристальный интерес к моей особе. Стоило мне подотстать от прочих, как кто-нибудь обязательно подмечал это событие и окликал меня:

– Майкл! Ты чего? Не отрывайся от компании!

Я изображал на лице улыбку, какой, наверно, улыбается кобра при виде змеелова, и присоединялся к остальным. Меня тут же с обеих сторон брали в тиски черноволосая болтливая Леся и ее светленькая, неразговорчивая и похожая на мышку подружка Тася.