Текст книги "Сволочь"

Автор книги: Михаил Юдовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– Ну и что? Может, кто к забору подходил.

– Пятясь раком? Спиной вперед? Вы, бляха, умные тут все. Думаете, чуть больше года прослужили, так можно, сука, по ушам майору ездить, который в этой гребаной армии двадцать лет отмаячил? Лопаты в зубы, и шагом марш!

– Какие лопаты? – не понял Андрюха.

– Совковые, Окунев. Которыми снег гребут. А вы ими будете разгребать ваши блядские следы, пока никто не видел. Вместе служите, вместе и гребите. Или мне замполита с командиром полка попросить помочь?

– Не надо, товарищ майор, – поспешно вставил Глеб. – Мы как-нибудь сами справимся.

– Вот и хорошо. Схватили лопаты и исчезли. Справятся они, – пробормотал он нам вслед. – Остряки, бляха. Дети…

С Аней я увиделся еще один раз – на Рождество. Она заявилась к нам в художку в компании с двумя молчаливыми подружками. В руках у них были пакеты, в которых лежали наколядованные апельсины и конфеты. Высыпав все это богатство на стол, она предложила нам угощаться и защебетала, как канарейка, обращаясь исключительно к Глебу и начисто игнорируя меня.

– Мило у вас в клубе, интересно – краски, кисточки. Ты ешь, Глеб, вкусные апельсины. И друзей можешь угостить. Знаешь, у кого мы их наколядовали? У вашего пропагандиста. Ну, у Чагина. Урод, а добрый. Полкулька нам насыпал. Представляете, приходит он завтра, а вы ему: спасибо за апельсины, товарищ майор. А где Артур с Андрюшей?

– Андрюха в кинобудке дрыхнет, – ответил Глеб, несколько удивленно поглядывая то на Аню, то на меня. – А Артурчик пишет чагинские мемуары.

– Мемуары?

– Ну, документацию. Заодно приучает массы к русской орфографии с осетинским акцентом.

– Глеб, ты прелесть какой остроумный! – наигранно восхитилась Аня. – Скажи, а ты мог бы написать, – тут она искоса глянула на меня, – мой портрет?

– Я? – удивился Глеб. – У тебя, по-моему, уже есть художник.

– Не будем о грустном, – отмахнулась Аня. – Откуда в Киеве взяться приличным художникам? Там и мужчин-то толком не осталось. А у тебя все-таки ленинградская школа. Так напишешь?

Глеб снова взглянул на меня. Я фыркнул и пожал плечами.

– Знаешь что, Анечка, – сказал Глеб, – я как-то не люблю дописывать за другими. К тому же, питерская школа специализируется на лошадях. Клодт и компания. На тезке твоем – Аничковом мосту, бывала? Вот там оно по-нашему, по-ленинградски. А портреты – это к киевлянину.

– Н-да, – задумчиво протянула Аня. – Не думала я, что жлобство добралось от Киева до Питера. Всего вам доброго, мальчики. Таня, Света, пошли отсюда. Не будем мешать творцам жрать апельсины.

– Стало быть, вот как? – полюбопытствовал Глеб, когда дверь за посетительницами закрылась.

– Ага, – ответил я. – Дай пять, Питер.

– Лови, Киев.

Мы разделили апельсины с Артурчиком и Андрюхой и с отвычки объелись ими так, что кожа у нас на следующий день зудела. И когда Чагин пришел в клуб поинтересоваться, какую очередную пакость мы отчебучили, Глеб уже не с подначкой, а с мрачным укором проронил:

– Спасибо за апельсины, товарищ майор.

– А? – не понял тот. – Какие апельсины?

– А вот эти самые. – Глеб показал свои руки в розовых цыпках.

– Пожалуйста, – рассеянно ответил Чагин. – Ты это… в санчасть сходи.

Весь день он был не похож на себя. Похвалил пустые щиты, которые мы с Глебом едва загрунтовали. Спросил у Андрюхи, какое кино планируется на выходные, и, выяснив, что никакое, похлопал Андрюху по плечу и сказал: «Молодец». Затем рассеянно просмотрел и одобрил очередную порцию документации, представленную Артурчиком.

– Ошибок нэт, товарищ майор? – удивленно спросил Артурчик.

– Ошибок? – переспросил Чагин. – Каких ошибок? Нет, ошибок делать не надо.

Он то и дело поглядывал на часы, и когда пробило пять, быстро накинул шинель, напялил шапку и собрался уходить, чего за ним прежде не водилось.

– Бойцы, – обратился он напоследок ко мне и Глебу, – вы это. успеете до дембеля новые портреты Маркса и Ленина нарисовать?

– Ну, если они согласятся позировать, – пожал плечами Глеб.

– Кто?

– Маркс с Лениным.

– Не борзей, Рыжиков. Так нарисуете?

– Напишем, – по привычке поправил я.

– Чего? – не понял Чагин. – Кому напишете? Марксу с Лениным? На тот свет? Не спешите туда, еще успеете.

И подался из клуба, бормоча на ходу:

– Позировать… напишут они… Остряки, бляха. Дети…

Мы решили воспользоваться ранним уходом Чагина и замутить жареную картошку с тушенкой и брагу. Часам к шести вслед за пропагандистом ушел начальник клуба, которому надоело имитировать деятельность, и мы взялись за подготовку к трапезе. За окном снова валил снег, а в клубе было тепло и тихо. Мы ели со сковородки картошку с розовыми волокнами тушенки, потягивали из эмалированых кружек брагу и чувствовали полнейшее единство с этим миром и удовольствие от пребывания в нем. Часов в девять в клубном коридоре послышались шаги Чагина – наше начальство мы уже давно научились распознавать по походке.

– Похавали картофану, – с досадой проговорил Андрюха. – Че ему дома не сидится.

– А ты не догадываешься, да? – с иронией заметил Глеб. – Снова с женой поцапался. Опять не тому дала.

– Убивать таких жен надо! – заявил Артурчик.

– Тебе за Чагина обидно или за картошку?

– За обэих.

– Да ладно вам, – вмешался я. – В первый раз, что ли. Запрется у себя в кабинете и пробухает полночи. У него своя свадьба, у нас свои именины.

В это время в дверь постучали – нервно, нетерпеливо и требовательно. Маскируя следы преступления, мы поспешно сунули бражку за тумбочку, прикрыли сковородку куском фанеры, сверху накинули какой-то шмат материи, и Глеб открыл.

Чагин был почему-то не в форме, а в зимней куртке на меху и в нелепо выглядевшей на нем лыжной шапочке. Лицо его, обыкновенно кирпичного оттенка, показалось нам каким-то желто-серым. Майора слегка пошатывало, но спиртным от него не пахло.

– Добрый вечер, – сказал он, добавив совсем уж не по-военному: – Можно к вам?

– Да, конечно… То есть, так точно… Заходите, товарищ майор, – растерянно ответил Глеб.

– Юрий Витальевич, – поправил его Чагин. – Меня, вообще-то, зовут Юрий Витальевич.

– Проходите, Юрий Витальевич.

Чагин вошел, огляделся и присел на табурет у стола с закамуфлированной картошкой.

– Хорошо у вас тут, – сказал он. – Уютно. Как дома.

– Армия – наш дом родной! – блеснул улыбкой Артурчик.

– Артур, – покосился на него Чагин, – ты чего лозунгами заговорил? Документации начитался? Прочисти мозги, сынок. Дом. Дом – это где тебя любят. И где ты любишь.

– А нас в армии крепко любят, Юрий Витальевич, – осклабился Глеб. – По нескольку раз на дню. Так, бывает, любят, что сутки потом не присесть.

Чагин мутно посмотрел на Глеба и покачал головой.

– Любят их, – пробормотал он. – Остряки. Дети. Вы чего не ужинаете? – Он потеребил край тряпки, под которой скрывалась сковородка с картошкой.

– Да мы, это… – промямлил я.

– Понятно, – усмехнулся Чагин, – уже поужинали. В солдатской столовой.

– Ну да.

– Там ведь, – продолжал Чагин, – такая вкусная-превкусная разварная рыба с такой склизкой-пресклизкой перловкой.

– Товарищ майор, – скорчил мученическую гримасу Андрюха Окунев. – Ну зачем вы, блин.

– Все солдаты одинаковы, – махнул рукой Чагин. – Все, сколько их не перевидал, думают, что они умнее майора, который уже двадцать лет. Ладно, ешьте, бойцы, я пойду, погуляю.

– Юрий Витальевич, – отважился я, – а может, и вы с нами?

– Разве что рыбы с перловкой, – ответил Чагин. – А то совсем нюх потеряете и еще бражки мне предложите. Приятного аппетита.

Он тяжело поднялся и вышел.

– Чего это с ним? – вслух произнес Глеб.

– А те не все равно? – отозвался Андрюха. – Давайте жрать, сил уже нет.

– Андрюха, не будь животным!

– А в торец? Сам животное.

– Эй, кончайте! – вмешался Артурчик. – Бражка нэ допили, моча в голову ударил?

– Ты по-русски сперва говорить научись!

Еще минута, и Андрюха с Артурчиком сцепились бы, но тут в коридоре загремел строевой шаг и послышались раскаты майорского голоса, который, похоже, сам себе отдавал команды:

– Р-раз, р-раз, раз-два-три. Выше ногу, Чагин, выше, сука, ногу! Носочек тянем!.. Левой, левой!

Тянем, бляха, носочек! Р-раз, р-раз, р-раз-два-три! Пр-равое плечо вперед!..

– Он что, с ума сошел? – пробормотал Глеб.

– Может, белочка? – предположил я.

– Песню запе-вай! – продолжал командовать в коридоре Чагин.

Неожиданно красивым баритоном он затянул, не сбиваясь с ритма, «Песню о Родине». Правда, слова были какие-то другие:

– Не жалею, не зову, не плачу, все пройдет, как с белых яблонь дым…

Мы высыпали в коридор. Чагин маршировал по периметру отсвета от окна, лежавшего на полу. В окне желтела луна, к ней примешивался дальний отблеск фонарей, в который косо вплетался падающий снег. На подоконнике стояла наполовину опустошенная бутылка водки.

– Я теперь скупее стал в желаньях, – продолжал петь и вышагивать Чагин. – Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью.

Он внезапно прекратил пение, подошел к окну, взял бутылку и допил ее в два глотка.

– Гулкой ранью, – пробормотал он, вытирая рот ладонью. – Остряк, бляха. Ребенок. Гулкой сранью. Так точно, товарищ майор, – срань вы гулкая!

– Юрий Витальевич, – мы подошли к нему. – С вами все в порядке?

– Отставить Юрия Витальевича! – рявкнул Чагин. – Где вы, бляха, Юрия Витальевича видели? Здесь, сука, армия! Оборзели? Почему не ходим строевым шагом? Почему не ужинали? Крру-гом! Бегом марш! Куда в каморку? В солдатскую столовую бегом – марш! Сожрать всю гнусную рыбу с вонючей перловкой. Тарелки принести. Я, бляха, проверю…

Его вдруг качнуло, он оперся рукой о стену и, сдирая ногтями облупившуюся зеленую краску, пополз вниз.

– Товарищ майор, – проговорил я, – вам плохо?

– Где вы тут видели майора? – невнятно ответил Чагин. – Здесь только гулкая срань… – Он закрыл глаза.

– Андрюха, – сказал Глеб, – беги в санчасть.

– Не надо в санчасть. – Чагин снова открыл глаза. – Надо в милицию. Только вам нельзя в милицию, это будет самоволка. А вы даже следы заметать не научились. Отойдите, я встану. Да уберите, бляха, свои грабли. Сам встану.

Он действительно поднялся, отряхнул куртку, поправил лыжную шапочку и оглядел нас.

– Построились, – приказал он. – Оглохли? Целый майор, пропагандист полка, два раза повторять должен? Строиться!

Совершенно растерянные, мы выстроились в куцую шеренгу. Чагин несколько раз прошелся взад-вперед, затем остановился.

– Солдаты, – проговорил он, – воины, бойцы! Я пришел дать вам последний наказ. Андрей! Крути, сука, кино. Каждый день крути. Даже когда никакого фильма не привезут – крути. Пить солдатам нельзя, поэтому они должны смотреть фильмы. Это воспитывает в них нежные чувства. Артурчик! Учи, бляха, русский язык. Это же, сука, язык межнационального общения. От степного калмыка до тунгусского метеорита. Художники! Можете не писать Маркса с Лениным. И Ленину с Марксом можете не писать. На хрена они вам сдались? И вы им – на хрена? А мне так вообще по барабану. Пусть новый пропагандист геморрой себе наживает.

– А вас что… переводят? – робко спросил Глеб.

– Я, бляха, не Шекспир, чтоб меня переводить! – отрезал Чагин. – Еще дурные вопросы есть?

– Ну. снимают? – поправил я.

Майор задумался.

– Точно, снимают, – сказал он. – Как в кино. В таком. жизненном. Одного снимают, другого на его место вешают, одного снимают, другого вешают. И так без конца. Хорошее кино. Называется «Вешалки». А еще есть «Сажалки». А еще «Сиделки». А самое длинное – «Лежалки». И там мы, бляха, все и снимемся, и повесимся, если повезет, друг у дружки на шее. Все. И запомните: в жизни, сука, нет ничего глупее самой жизни. А теперь – вольно, разойдись.

Майор отдал честь, развернулся и зашагал из клуба прочь, бормоча на ходу:

– Переводят. Остряки. Дети.

Мы переглянулись.

– Что-то мне уже картошки не хочется, – сказал я.

– И бражки тоже, – добавил Глеб.

– Пошли, блин, спать, – подытожил Андрюха.

– А жалко, если его вправду снимают. Или переводят.

– Жалко. Он хоть нормальный мужик. Еще неизвестно, кого на его место.

– Да пошли, блин, спать!

Мы отправились в кинобудку, где под шматом материи и куском фанеры остывала на сковородке недоеденная картошка с тушенкой, и уснули на куче шинелей, бушлатов и одеял.

На следуюший день майор Чагин не явился на плац к утреннему разводу. Около девяти утра в штаб полка позвонили из милиции и сообщили, что этой ночью он явился в местное отделение и добровольно сознался в убийстве собственной жены.

Я не знаю, что с ним случилось дальше. Слухи ходили самые разные. Одни говорили, что ему дали пятнадцать лет, и он повесился в камере. Другие утверждали, что он, наоборот, бежал из тюрьмы, убив охранника. Все это было настолько нелепо, что иногда хотелось дать рассказчику по физиономии. Вообще, после случая с Чагиным я и сам слетел с катушек. Сперва нахамил начальнику клуба, затем обложил матом самого замполита, после чего глазом не успел моргнуть, как вылетел из клуба и снова оказался в своей батарее. Впрочем, это уже было такой мелочью, что о ней вряд ли стоит упоминать.

Укротительница

Надо признаться – цирк я всегда недолюбливал, и особенно неприятны были мне укротители хищников. А их коронный номер с засовыванием головы в пасть льву или тигру вызывал во мне недоумение, граничащее с брезгливостью. Я вполне спокойно отнесся бы, если б подобное проделал зоолог, изучающий устройство львиной пасти, или ветеринар, желающий выяснить, не воспалены ли у льва гланды. Но укротитель не собирается ничего проверять или изучать. Ему просто неймется доказать зрителю, что можно сунуть голову в пасть хищника и остаться при этом безнаказанным.

Откровенно говоря, жаль. Человек, который не находит собственной голове лучшего применения, не слишком, видимо, в ней нуждается. А лев, который позволяет проделывать с собой такую пакость, уже не хищник, а больное животное с расстроенной психикой.

Впрочем, может быть, я чего-то не понимаю. Вполне вероятно, что этот обычай уходит корнями в глубину тысячелетий, когда наши первобытные предки обитали в лесах, кишевших хищниками, и если на них набрасывался какой-нибудь саблезубый, они, изловчившись, засовывали голову в его оскаленную пасть, и подобной наглостью изумляли животное до столбняка.

В свое время мне довелось увидеть перед собой изумленную морду хищника, правда, это был не тигр и не лев, а леопард, точнее, леопардиха с нежным именем Зося. Случилось это на рубеже восьмидесятых и девяностых, во время конгресса иллюзионистов в Киеве, на который меня затащили мои легкомысленные приятели-фокусники.

– Повеселишься, – утверждали они.

– Повеселиться я могу и в другом месте, – ответил я. – Лучше объясните, в качестве кого я буду там присутствовать?

– А просто в качестве нашего друга тебя не устраивает?

– Не устраивает. Я, конечно, ценю вашу дружбу, но в моей биографии и без того достаточно компрометирующих фактов.

На это мне ответили, что тому, кто набивает себе цену, в конце концов бьют морду. Последнее прозвучало убедительно, и я согласился.

Фойе Октябрьского дворца, где проходил конгресс, было так многолюдно, что напоминало несколько муравейников с курсирующими между ними живыми тропками. Центрами этих муравьиных кучек были трое: крохотного роста пожилой мужчина, долговязый, разбитного вида юнец и необычайно эффектная женщина лет тридцати пяти с медно-рыжей гривой волос. Пожилой мужчина развлекался тем, что бросал поочередно в окружавших его почитателей металлический рубль. Рубль не отскакивал, а намертво прилипал к мишеням, после чего старичок, чрезвычайно довольный собой, срывал монету с груди жертвы его магического искусства и повторял трюк заново.

– Кто этот обмылок престидижитации? – поинтересовался я.

– Авангард Скворечников, – пояснили мне. – Старейший питерский фокусник. Удивительно нудный тип. Не связывайся с ним.

– Поздно, – ответил я. – Между нами уже установилась тонкая внутренняя связь.

Я приблизился к господину Скворечникову. Тот обрадовался пополнению в рядах поклонников и метнул в меня рублем. Рубль шлепнулся на мой свитер и прирос к нему. Я учтиво поклонился старичку, развернулся и зашагал прочь.

– Вы-ы куда-а? – изумленно проблеял мэтр.

– В буфет, – ответил я. – Пропивать ваш рубль.

– Вы-ы с ума-а са-ашли! – возопил Авангард Скворечников. – А-астанавитесь не-емедленно! Ве-ерните ре-еквизит!

Я остановился.

– Какой еще реквизит? – спросил я.

– Ру-убль! А-атдайте мой ру-убль!

– Он что, у вас последний?

– Е-единственный!

– Что ж вы швыряетесь деньгами, если у вас последний рубль остался? – попенял я старичку, отцепляя монету от свитера. С тыльной стороны к рублю были приварены маленькие хищные крючки. – Нате, заберите ваш рубль. Только в людей им больше не бросайтесь. Странные у вас манеры для петербуржца.

Моя выходка привлекла внимание соседней группы и ее долговязого лидера.

– Эй, братан! – окликнул он меня. – Иди сюда. Фокус покажу.

– Спасибо, мне уже показали.

– У меня прикольней!

– Змеей, что ли, в меня бросишь?

– Да ничем я не брошу. Не бойся, иди сюда.

Я подошел.

– Неслабо ты Авангарда уделал, – улыбаясь, сообщил долговязый. – Старый скворечник уже всех задрал. Смотри сюда. – Он вытащил из кармана колоду карт, ловко ее стасовал и раскрыл веером. – Бери одну.

– Какую?

– Какую хош.

– А если я никакую не хочу?

– Братан, не порть иллюзию. Тащи из середины.

Я вытащил.

– Запомни ее.

Я глянул на карту. Это была десятка пик.

– Запомнил?

– Может, мне лучше записать? – спросил я.

– Зачем это?

– На всякий случай. У меня память плохая.

– Братан, не гони пургу. Клади карту обратно.

Я сунул карту в середину раскрытой веером колоды, долговязый сложил ее ровным кирпичиком и пару раз стасовал по новой.

– Браво, – сказал я и развернулся, чтобы уйти.

– Да погоди ты, псих! – остановил меня долговязый. – Дальше смотри. Думаешь это колода? Нет, братан, это карточный лифт. Нажимаем на кнопочку, чик – и наша карта приехала на последний этаж.

Он перевернул верхнюю карту. Это была десятка пик.

– Она? – ликующе спросил долговязый.

– Нет, – ответил я.

– Как это нет?

– Вот так – нет.

– Братан, ты гонишь, – нахмурился долговязый. – Ты какую карту вытащил?

– Не помню, – ответил я. – Говорил же – давай запишу.

Некоторое время долговязый с недоумением рассматривал меня. Затем лицо его расплылось в улыбке.

– Братан, а ты мне офигенно нравишься. – Он протянул руку. – Антон Безруков. Микромаг.

– Майкл Джексон, – ответил я, пожимая протянутую руку. – Председатель магического братства Лукьяновского рынка.

– Братан, ты редкий кадр. Таких отстреливают, а потом заносят в Красную книгу. Признайся, ты ведь вытащил десятку пик?

– Нет.

– А что?

– Не помню.

– Братан, не играй на моей нервной системе. Она у меня и так расстроена.

– А ты пей поменьше.

– Неслабая мысль! – оживился долговязый. – Состыкуемся после конгресса в буфете? Тяпнем чего-нибудь за знакомство?

– Будем живы – тяпнем, – согласился я.

– А че, есть шанс не дожить?

– Есть шанс, что меня отстреляют и занесут в Красную книгу.

В это время в фойе появилась озабоченного вида хрупкая женщина в чудовищно огромных очках. В руках она держала какие-то ведомости, тоненькие каблучки ее туфель цокали, как конские подковы, а голос мелодичностью мог потягаться с пожарной рындой.

– Шувалов, Мельниченко, Тамаева! – прогремела она. – Есть такие? Шувалов, Мельниченко, Тамаева!

Толпа, окружавшая даму с медно-рыжей гривой волос, раздалась в стороны. Женщина в очках тут же уловила это движение и направила свои каблучки в образовавшуюся брешь.

– Вы Тамаева? – набросилась она на медногривую.

– Перестаньте орать, – процедила та.

– Что значит – перестаньте орать? – возмутилась обладательница каблучков. – Тамаева Людмила – это вы?

– Изыдите.

– Что значит изыдите? Вы не отметились в ведомости. Вот: Тамаева Людмила – прочерк. Я за вас должна расписываться?

– Меня зовут Люсьена Тамм, – высокомерно заявила медногривая.

– Никакой Люсьены Тамм у меня не значится, – отрезала женщина в очках. – Вот, читайте: Людмила Тамаева. Читайте и расписывайтесь.

Медногривая смерила свою визави презрительным взглядом, с брезгливостью приняла из ее рук ведомость и шариковую ручку и небрежно, словно делая одолжение, расписалась.

– А теперь оставьте меня в покое, – изрекла она.

– Что значит – оставьте меня в покое? Расписывайтесь вовремя, тогда вас все оставят в покое.

– Это какой-то кошмар, – сказала Люсьена Тамм. – Откуда только вас таких берут? Из хора анонимных девственниц? Вы мне испортили настроение. Совершенно не представляю, как я выйду на сцену. Я сообщу организаторам конгресса, что вы пытались сорвать мне номер.

– Что значит – я хотела сорвать номер? Вы на меня ваши проблемы не вешайте, у меня свои повесить не на кого.

– Я это заметила, – криво усмехнулась Люсьена и, развернувшись, величественно направилась в сторону зала.

– Видал, как Люсьена разошлась? – Ко мне подошли потерявшие меня и вновь обретшие друзья.

– Интересная женщина, – задумчиво проговорил я, глядя вслед удаляющейся Люсьене.

– Стерва.

– Не исключаю. Она тоже иллюзионистка?

– А как же. С леопардихой фокусы показывает.

– Что? Леопардиха показывает фокусы?

– Леопардиха ассистирует.

– Сумасшедший дом.

– Наоборот. Безотказный трюк. Публика любит детей и животных.

– Интересно бы на нее глянуть.

– Наглядишься еще. Только поосторожней с нею – она психованая.

– Еще бы. С такой нервной профессией…

– Дубина! Не Люсьена психованая, а леопардиха. Хотя. Люсьена тоже. Пошли в буфет.

В буфете мы заказали по чашке кофе, а я, поскольку мне не предстояло выступать, взял еще и рюмку коньяка. До начала оставалось около часа. Друзья мои, допив кофе, ушли готовиться. Я пропустил еще пару рюмок, выкурил сигарету и направился в зрительный зал. Там уже сидело несколько человек – видимо, как и я, из числа приглашенных, а на сцене в эффектном черном платье с подколотой к нему багровой шалью стояла Люсьена Тамм, нежно возложив ладонь, крепко сжимающую поводок, на загривок пятнистой, внушительных размеров леопардихи. На безопасном расстоянии от обеих расположился фотограф, нацелив на укротительницу и ее питомицу объектив камеры.

– Спокойно, Зосенька, спокойно, – ласково, но твердо приговаривала Люсьена Тамм. – Пора бы уже привыкнуть к подобным знакам внимания.

Не знаю, коньяк ли мне ударил в голову или что-то другое, но дальнейшие мои действия значительно опережали мои мысли. Я взобрался на сцену и направился к Люсьене и Зосеньке.

– Позвольте сфотографироваться с вами на память, – галантно произнес я, кладя свою руку на загривок леопардихи рядом с рукой Люсьены.

Сонная с виду леопардиха оказалась вполне адекватным животным. Она повернула ко мне пятнистую морду, на которой было написано полнейшее изумление, и посмотрела мне в глаза. В следующую секунду я увидел перед собой два вспыхнувших рубина. Какой-то инстинкт отшвырнул меня назад, и я полетел вниз с полутораметровой сцены. В нескольких сантиметрах от моего носа просвистела, рассекая воздух, звериная лапа с выпущенными когтями. Приземлился я довольно удачно – на ноги, но, не удержав равновесия, покачнулся и сел на пол. На мгновение все оцепенели. Затем раздался голос Люсьены:

– Спокойно, Зося. Зося, спокойно!

Леопардиха пришла в себя и снова погрузилась в полусонное состояние. Не выпуская поводка, Люсьена приблизилась к краю сцены.

– Ты идиот? – спросила она.

– Попробуйте угадать, – ответил я, смахивая со лба внезапно выступивший пот.

– Не вижу повода гадать. Тебе сколько лет?

– Двадцать четыре.

– И никакого желания дожить до двадцати пяти?

– С чего вы взяли?

– С того, что хватать за шею взрослого леопарда – не лучший способ прожить долгую и счастливую жизнь. Советую пойти в буфет и выпить полный стакан коньяку.

– Я уже выпил.

– Забудь, милый. Тот коньяк, что ты выпил, уже полминуты, как не в счет.

– А можно я две порции закажу?

Лицо Люсьены изобразило недоумение.

– Хоть десять, – сказала она. – Я-то тут причем?

– Одну я для вас.

– Мальчик, – сказала Люсьена, – не морочь мне голову. У меня, если ты забыл, через полчаса выступление.

– А после выступления?

Люсьена покачала головой и усмехнулась.

– Удивительный все же тип. Ты доживи сперва до окончания концерта, в чем я, скажу тебе честно, слегка сомневаюсь.

– А если доживу?

– Вот тогда и поговорим. И имей в виду: если ты еще хоть раз подойдешь к моей Зосе, я не стану ей особенно мешать.

Люсьена Тамм выступала во втором отделении. Во время антракта я сбегал в подземный переход, где торговали цветами, вернулся с букетом багровых, под цвет ее шали, роз и, держа их на коленях, уселся на единственное свободное место в первом ряду. Спустя минуту ко мне подошел мужчина лет сорока с растрепанной бородой и встревоженными глазами.

– Прошу прощения, – сказал он, – но это мое место. Я тут сидел в первом отделении.

– Я вам верю, – кивнул я. – Вы тут сидели в первом отделении, а я посижу во втором. Так будет справедливо.

Видимо, у этого человека были иные представления о справедливости, потому что мой ответ совершенно его не удовлетворил.

– Молодой человек, – нервно проговорил он, – прекратите хамство и освободите мое место.

– Неужели я веду себя по-хамски? – растерялся я. – Извините. Мне это, честное слово, не свойственно. Но обстоятельства сложились так, что мне, хоть тресни, надо сидеть в первом ряду. Мне, конечно, очень стыдно, я, может, всю оставшуюся жизнь буду стыдиться, но никуда отсюда не уйду.

– Вы сумасшедший? – спросил мужчина.

– Да, если это вас успокоит. Давайте вы меня еще как-нибудь назовете, и мы на этом закончим.

– А если я милицию позову?

Я вздохнул и поманил бородатого пальцем, приглашая наклониться. Он нерешительно склонился ко мне, точно опасаясь, что я в припадке безумия плюну ему в бороду.

– Понимаете, – зашептал я, – дело в том, что я «подсадной». Я должен сидеть здесь. Мы же с вами не хотим сорвать номер известной иллюзионистки. Вы теперь тоже в курсе, так что мы, можно сказать, одна команда.

– А почему меня никто не предупре…

– Тише! – прошипел я. – Зачем же вы на весь зал афишируете магические секреты? Или вам в самом деле неймется сорвать номер?

– Ладно, черт с вами, – пробубнил бородатый. – Безобразие какое.

Он направился прочь.

– Эй! – негромко окликнул я его.

Бородатый обернулся. Я заговорщически подмигнул ему и поднял кулак, изобразив «рот фронт». Бородатый машинально подмигнул в ответ, потом выругался в бороду и побрел искать место в задних рядах.

За тем, что происходило на сцене, я следил рассеянно. Даже когда выступали мои друзья, я мысленно желал им поскорее закончить номер и убраться к черту. Мне не терпелось увидеть Люсьену Тамм. Наконец конферансье, сделав эффектную паузу и набрав в легкие побольше воздуха, объявил:

– Вы-ыступа-аают. несравненная Люсьена Та-аамм… и ее обворожительная помо-оощница. Зо-оося!

Под аплодисмент на сцену из полусумрака вышла Люсьена все в том же невероятном черном платье с багровой шалью. Бросив в публику взгляд избалованного демона, она плавно взмахнула подолом платья, распахнув его полувеером, словно танцующая испанка, затем резко, рассекая воздух, опустила, и рядом с ней возникла леопардиха Зося, украшенная поверх ошейника розовым бантом.

– Браво! – закричали в зале.

Я обернулся, чтобы взглянуть, кто так неистово реагирует, никого подходящего не обнаружил и вдруг понял, что выкрикнул это я. На меня косились соседи по правую и левую руку, и я мысленно велел себе выражать эмоции чуть менее бурно.

Честно говоря, номер Люсьены был скучноват, что не могло укрыться даже от меня, человека, в общем-то, далекого от иллюзионизма. Оживляла его разве что Зося, из пасти которой Люсьена вытаскивала какие-то немыслимые платки, ленты, бумажные цветы и веера. Под конец Люсьена, встав на одно колено, приподняла леопардиху и положила себе на плечи, словно роскошное пятнистое боа, изящно перекинув за спину болтающийся хвост. Зал вежливо захлопал, я вскочил, бешено рукоплеща, схватил букет, бросился к сцене и возложил цветы к ногам Люсьены.

– Опять ты? – вполголоса удивилась она.

– Я.

– И где ж ты успел раздобыть букет?

– Ограбил проезжавшую мимо свадьбу.

– Другому бы не поверила, а тебе поверю. Сядь на место, ненормальный. Зося уже нервничает.

Леопардиха, кажется, в самом деле узнала меня, но особой радости при этом не выказала. Надо полагать, что если б не присутствие хозяйки, она с удовольствием довела бы выяснение наших отношений до логического завершения. Я ретировался и, повернувшись, встретился взглядом с сидевшим в пятом ряду бородатым мужчиной, которого я нагло лишил законного места. В лице бородатого сквозило недоумение, смешанное с подозрением, что его здорово надули. Я снова подмигнул ему, он чисто автоматически подмигнул в ответ, затем рассердился на себя, скорчил гнусную рожу и показал мне кулак. Я прыснул и уселся на нечестно отвоеванное место.

До конца представления оставалось минут тридцать. Я не досидел эти полчаса, и когда свет между двумя номерами погас, ринулся, воспользовавшись темнотой, в буфет. Там было пусто, за прилавком из светлого дерева скучала, разглядывая потолок, молоденькая пухлая буфетчица в голубом чепце.

– Мне, пожалуйста, бутылку шампанского и бутылку коньяка, – попросил я.

Буфетчица искоса глянула на меня, затем снова уставилась в потолок.

– На вынос не продаем, – лениво проговорила она.

– А я и не собирался выносить.

– Только в разлив.

– Даю слово разлить все, что окажется в этих бутылках.

– Молодой человек, вы что, не понимаете? – Буфетчица повысила голос. – Продаем только в разлив. Вынос строго воспрещается.

– Это вы не понимаете, – сказал я. – Здесь, в этом дворце, находится самая удивительная, не считая, конечно, вас, женщина на свете. Одного ее взгляда достаточно, чтобы укротить бешеного леопарда. И вы предлагаете мне поставить перед ней шампанское или коньяк, разлитые в граненые стаканы? Да я со стыда сгорю. Хорошо, если вы при всей своей прелести такая бесчувственная, налейте мне коньяк и шампанское в две хрустальные вазы и продайте вместе с ними.

– У нас нет хрустальных ваз, – сказала буфетчица, с любопытством взглянув на меня и улыбнувшись уголком рта.

– Вот видите! У вас нет хрустальных ваз, а у меня нет денег, чтоб их купить. Но я пытаюсь сделать невозможное. Так попытайтесь же и вы – и продайте мне коньяк и шампанское в бутылках. А я помолюсь, чтоб этот ваш маленький грех перед начальством считался благодеянием перед человечеством.

– Ты тоже из этих… из артистов? – спросила буфетчица, улыбнувшись другим уголком рта.

– Что вы, где уж мне. Я. я почтальон. Если вы дадите мне ваш адрес, я круглый год буду приносить вам поздравительные открытки. Вас как зовут?

– Надя.

– Надя. Наденька… Какое замечательное имя! Оно вселяет в меня надежду. Не обманите же ее, продайте мне бутылку коньяка и бутылку шампанского.