Текст книги "Сволочь"

Автор книги: Михаил Юдовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Вдова усмехнулась.

– Вот уж не думала, что когда-нибудь скажу о евреях хорошее, – проговорила она. – И сейчас тоже не скажу. Вечно они вперед лезут.

– А ты злая, кума.

– Да нет, – вздохнула вдова. – Не злая. Просто одинокая. Тоскливо мне, казак. Отомстить за мужа не успела, может, хоть ему отомстить получится? Возьмешь в царицы?

Украинец помахал ладонью, разгоняя дым.

– Нэ трэба нам, кума, цариц, – проговорил он. – Мы народ вольный. Була уже така царица, у козаков запорожских вольности отняла. На одни грабли двичи только дурень наступает…

– Боишься меня, казак?

– Ох, и лыха ж баба. Я тебе вот шо скажу: горю твоему мы сочувствуем, помощь нужна будет – поможем. А подминать себя не дадим. Ни царицы нам не надо, ни царя, ни чорта лысого. Мы.

– Да что ты заладил – «мы, мы»? – раздраженно молвила вдова. – Мне не вы нужны, мне ты нужен. Неужто не понял, казак, что нравишься ты мне?

– Збожеволила! – покачал головою украинец. – Ты ж тилькы-но чоловика поховала!

– Что?

– Говорю – ты ж мужа только шо похоронила, бешеная!

– И что мне с него, мертвого, когда ты тут живой стоишь?

Вдова бросила окурок вниз, на траву, неожиданно обхватила украинца обеими руками, притянула к себе и жадно поцеловала в губы.

– Перестань, – отстранился тот. – Перестань, кому сказано. От же ж курвыне сим’я!.. – воскликнул он, отталкивая ее, отплевываясь и окончательно перейдя на родную мову. – Чоловика поховала, повну хату гостэй назвала, жинка моя тут сыдыть, а вона до мэнэ з поцилункамы.

– Ладно, – сказала вдова, – успокойся. Думаешь, нужен ты мне? Так, проверяла тебя. Думала, ты казак, а ты – мечтатель-хохол.

– Зато ты, я бачу, практична кацапочка. За дурня держишь? Нэ чэрэз лышко, так чэрэз лижко? Если ты с первого раза не поняла, так я во второй скажу: ни я за тобой не пойду, ни наши за вашими. Хватит в стаде ходить. И против кого-то – тоже хватит. Одни с ножами, другие с топорами, третьи с палками… А завтра – з кулэмэтамы. И все в своем праве. Православном, мусульманском, чорт знает еще каком. По-людськы житы трэба.

– Вот вас всех и перережут по-людски, – заключила вдова. – Поодиночке перережут. Распрягайте, хлопцы, коней.

Украинец махнул рукой и вернулся в гостиную. Вдова секунду помедлила и последовала за ним.

– Хлопцы, девчата, – обратился украинец к своим, – вставайте. Засиделись мы в гостях. Ходимо, пановэ. Мир этому дому! Хай щастыть.

Украинцы откланялись. За ними, помявшись, начали расходиться остальные – молдаване с румынами, болгары, сербы, греки. От всей православной общины остались одни русские гости.

– Ну вот, – подала голос одна из подруг вдовы, – мало того, что сами ушли, так и других увели. Говорила я тебе – нельзя с хохлами дела иметь. А уж вожак ихний – подлец, каких поискать.

– Дура ты, – ответила вдова. – И я – дура. А он – казак. Я бы сама за ним пошла. Да только поздно теперь.

В маленькой синагоге, по разным концам стола, сидели очкастый раввин и могучий кантор. Каждый был занят своим. Раввин, обложившись деталями и химическими реактивами, корпел над зажигательной бомбой, а кантор держал в огромных ручищах казавшуюся крохотной Тору и, как прилежный школяр, водил по страницам массивным пальцем.

– Ребе, до чего же странные вещи здесь написаны! – вдруг воскликнул он по-детски удивленно.

– Что вы имеете в виду? – не отрываясь от пиротехнических манипуляций, поинтересовался раввин.

– Да вот… хотя бы вот это… Бог долго не давал Аврааму сына, а потом Сарра родила, и они страшно радовались. А когда Исаак подрос, Бог вдруг потребовал, чтоб Авраам его убил.

– Не убил, – строго поправил раввин, – а принес в жертву.

– А принести в жертву – не убить? Зачем же сына – и в жертву?

– А чем он должен был пожертвовать? – раввин, наконец, поднял глаза, сверкнув на кантора стеклами очков. – Конфетной оберткой?

– Ну. конфет, положим, тогда не было. Чем-то другим можно было.

– Нельзя! – отрезал раввин. – Жертвовать можно только самым дорогим, иначе это не жертва. Таково было испытание. Вся Тора – книга об испытании человека Богом. Но не принял Бог в жертву Исаака, припас ягненка в кустах. Только не говорите мне, что вам и ягненка жаль.

– Ягненка жаль, – задумчиво ответил кантор. – Нет, вообще-то мясо я ем, а вот когда живого видишь… ягненка там или теленка… Не смог бы зарезать. А скажите-ка, ребе, Бог – он ведь всеведущий? Он ведь заранее знал, что Авраам согласится сыном пожертвовать?

– Знал, знал, – несколько раздраженно ответил раввин, начиная уставать от богословской беседы.

– Так зачем ему было Авраама испытывать?

– Чтобы Авраам узнал, на что он готов. Он-то не был всезнающим. Странные вы вопросы задаете. Вы что – впервые Тору в руках держите?

– Впервые, – простодушно кивнул кантор. – Я вообще книжек почти никаких не читал. Думал – не мое это. А оказывается интересно.

– С ума сойти! – покачал головой раввин. – Кантор синагоги, никогда не читавший Тору. Невероятная песталоцция.

– А вот у меня еще один вопрос. – робко проговорил кантор, но раввин перебил его:

– Прошу вас, не мешайте мне. Не вовремя в вас пробудилась страсть к чтению. Я из-за вас чуть было не ошибся в последовательности сборки.

Кантор обиженно засопел. Раввин, не обращая внимания на этого большого ребенка, продолжил прилаживать деталь к детали, неторопливо и с удовольствием, как человек, долгое время занимавшийся Бог весть чем, и теперь вернувшийся к любимому ремеслу.

Наконец бомба была готова. Раввин с гордостью, почти любовно, оглядел дело рук своих, затем перевел взгляд на кантора, так и сидевшего с обиженно-вопросительной миной на лице, и снисходительно произнес:

– Вот и готово. Так что вы там хотели спросить?

– Я хотел спросить, – ответил кантор, с любопытством и опаской поглядывая на грозный боеприпас, – про то, как Адама с Евой выгнали из рая…

– И что же вам непонятно?

– За что их выгнали?

– Как за что? За грех. За то, что вкусили от запретного плода.

– Так ведь они же несмышленыши были! Они ж до того, как вкусили, не понимали, что делают.

– Ребенок тоже не понимает. Но родители все равно его наказывают.

– А нечего ребенку в руки всякую пакость совать! – с искренним возмущением воскликнул кантор. – Вот вы, ребе, если бомбу свою малышу дадите, а он ее взорвет, так это он виноват или вы?

– Эк вы расходились, – полунасмешливо-полуудивленно заметил раввин.

– Потому что я люблю, чтоб по-честному. Сам дерево с плодом в саду вырастил, сам на него указал, и сам, получается, соблазнил.

– Не соблазнил, – устало проговорил раввин, – а испытал. Соблазнил змий.

– А змия кто сотворил? Он сотворил. Кто эту пакость в сад пустил? Он пустил. И потом – он же всеведущий, он же заранее знал, что из этого получится. Знал – а все равно. Нечестно так, не по справедливости.

Некоторое время оба молчали: кантор – истощив запас красноречия, раввин – красноречием этим не так впечатленный, как раздраженный.

– Послушайте, – сказал он, наконец, – эти истории надо понимать. ну, символически, что ли. Посрамление змия – как победу над древней религией, в которой змея была одним из главных божеств, историю с Исааком – как отказ от языческой традиции приносить человеческие жертвы…

– А я знаю, – заявил вдруг кантор, – почему в Торе все так написано.

– И почему же? – на сей раз совершенно искренне полюбопытствовал раввин.

– Потому что если б там все тихо да гладко шло, никто б такую книгу читать не стал. Скучно было бы. А так – приключения всякие.

– Адонай рахамим, – вздохнул раввин, покачивая головой. – Знаете, если эти исламские головорезы все-таки заявятся нас убивать, они будут отчасти правы – по крайней мере, в отношении вас. Уж если древнейшая из авраамических религий породила такого. не знаю, как и сказать. Богоборца? Богохульника? Или просто болва.

Речь раввина прервал недалекий топот бесчисленных ног и гул человеческих голосов. Голоса и шаги приближались, становясь все отчетливее, затем в окно синагоги ударил камень, разбив стекло на множество осколков.

– Ну вот, – почти весело проговорил раввин. – Гости пришли, ножи принесли. Вы готовы их встретить?

Кантор молча кивнул и поднялся на ноги.

– Будьте любезны открыть дверь, – попросил раввин. – Нехорошо принимать гостей, запершись изнутри.

Кантор подошел к двери и распахнул ее настежь. В темном дверном проеме было пусто, лишь вечерний ветер, прошелестев, остудил лицо кантора и растрепал его пейсы, свисавшие из-под шляпы.

Внезапно из темноты вынырнули, блеснув белозубым оскалом, два смуглых бородатых лица. Кантор быстрыми движениями, неожиданными для его громоздкой, вяловатой фигуры, нанес два удара. Лица исчезли, послышался тупой звук упавших на землю тел. Тут же возникло еще несколько лиц, таких же смуглых, прикрытых куфиями, чалмами и тюбетейками. Кантор, стоя в проеме, сыпал ударами направо и налево, молча, лишь слегка посапывая.

– А вы ив самом деле недурно боксируете, – произнес ему в спину раввин.

– Ребе, – отозвался кантор, – кажется, меня ножом ударили. Вроде бы, в плечо.

Раввин зажег на ханукии большую свечу, взял ее в руку, другою рукой схватил со стола зажигательную бомбу и подошел к дверному проему.

– Сможете отогнать тех, что поближе? – спросил он у кантора.

– Постараюсь, – ответил тот, продолжая орудовать пудовыми кулаками.

– Готово? – спустя некоторое время опять спросил раввин.

– Нет. Много их. И рука хуже работать стала.

В последних словах кантора прозвучала детская обида.

– Ну, будь что будет, – сказал раввин.

Он поджал губы, поджег от ханукальной свечи фитиль и сделал шаг вперед.

– Назад! – крикнул раввин, возникая из-за плеча кантора с поднятой рукой, в которой он сжимал свой снаряд. С бикфордова шнура красиво и зловеще сыпались искры. Толпа в белых одеждах, заполнившая слабо освещенный переулок, отпрянула.

Раввин размахнулся и бросил бомбу в самую сердцевину толпы. Бомба сдетонировала, раздался глухой взрыв, послышались стоны, с десяток нападавших повалились на землю. Затем наступила тишина – жуткая, кладбищенская. Казалось, белая толпа вот-вот разбежится. Но «гости» преодолели минутный ужас, сомкнули ряды и безмолвно двинулись на защитников синагоги.

– А у вас кровь, – заметил раввин кантору. – Рана болит?

– Терпеть можно, – ответил тот.

– Тогда терпите. Скоро будет не больно.

– А вы только одну бомбу сделали, ребе?

– Одну. Я бы еще несколько сделал, но не успел.

– Жаль.

– И мне жаль.

Толпа подступила совсем близко.

– А теперь что? – спросил кантор.

– Теперь? – Раввин оглядел окруживших их людей в белом, в куфиях, чалмах и тюбетейках, с ножами в руках. – Теперь они нас убьют.

Некогда благополучный, благодушный, благоденствующий и по-всякому благий Хаттенвальд менялся стремительнее, чем апрельская погода. Свою лепту в эти перемены внесло также бывшее градоначальство во главе с обер-бургомистром, которое вскоре после начала роковых событий исчезло в неизвестном направлении. А поскольку власти редко исчезают сами по себе, вместе с ними пропала и городская казна – с налогами, субсидиями и жирными ошметками от постоянно урезаемого бюджета.

Оставшись без денег, хаттенвальдцы присовокупили к межконфессиональной вражде веротерпимое мародерство. Все грабили всех, отбросив религиозные и национальные предрассудки. В исчезновении же казны, помимо городских властей, попытались обвинить евреев, но с сожалением вспомнили, что иудейская община уже дважды вырезана. Впрочем, новые евреи не замедлили возникнуть на месте старых – все в том же составе. Когда же истребили и этих, на смену им прибыли очередные раввин и кантор. Это стало своего рода традицией: еврейскую общину непримиримо искореняли, а она неуклонно возрождалась. Глядя на это, предводитель католиков, длинноносый и тонкогубый мужчина в очках, слегка неприязненно, но не без восхищения высказался в том смысле, что какой бы мир ни создал Творец, в нем обязательно появляются евреи.

Католики, как, впрочем, и протестанты, изнеженные и расслабленные многими годами мирной и благополучной жизни, неожиданно вспомнили, что они немцы, и вспомнили основательно. Некогда законопослушные горожане стали сбиваться в отряды и дружины, они маршировали по давно не убиравшимся улицам и упражнялись в строевой подготовке и штыковом бое на площади перед ратушей, у самого подножья проклятого горшка. Горшку, судя по всему, нравились эти экзерсисы: он наливался неприятным коричневым оттенком и, казалось, начинал притоптывать на месте в такт марширующим. Руководил ими все тот же предводитель католиков, уже успевший отпустить под длинным носом тоненькие, в ниточку, усики.

– Только так, – покровительственно втолковывал он стоявшему рядом главе евангелистов, – мы сможем противодействовать исламской заразе. Мы по-своему понимаем Христа, вы по-своему, но ведь есть и древние боги – те же Вотан с его смертоносным копьем и Донар с молотом-молнией. Крест – символ жертвенный, нам же сейчас нужнее символы победные. Пусть будет крест, но сложенный из копья и молота, силы и созидания. Тогда враги наши уразумеют, наконец, кто хозяин на этой земле.

– Страшные вещи вы говорите, – качая головой, перебил его предводитель меннонитской общины. – Настоящая вера не жаждет крови, она требует смирения. Где же ваша человечность, терпимость…

– За слово «терпимость» пора уже вешать, – отрезал католик. – Или вы не понимаете, что у нас идет война, жестокая и беспощадная? Или мы их, или они нас. Обращаться к людям в военное время с мирной проповедью может либо сумасшедший, либо изменник. Ступайте в пустыню, где никого нет, и проповедуйте там.

Неизвестно, в пустыню ли, но в скором времени меннониты и в самом деле ушли из города. Следом исчезли свидетели Иеговы, сочтя, что толковать о рае земном сподручней в более безопасном месте. Индуисты, растерявшиеся в круговерти событий, решили, что настала пора остановить колесо сансары, и наконец-то устроили массовое самосожжение, но до того неудачно, что огонь перекинулся на соседние дома и оставил без крова немалую часть хаттенвальдцев, совершенно, как всякая стихия, пренебрегая конфессиональной принадлежностью.

Уцелевших индуистов отловили, избили и выдворили из города. Буддисты, облюбовавшие городской парк, полностью отрешились от происходящего, проводя дни и ночи в медитациях. Из этого благословенного состояния они выходили лишь для того, чтобы подкрепить силы собранными в парке съедобными травами и кореньями и отразить нашествия «воинства Мары», как они называли вооруженных сограждан.

Мусульманская община, потерявшая несколько человек, мстила всем: иудеям – за то, что они иудеи, и за гибель собратьев, христианам – за нежелание жить в Хаттенвальде по законам шариата, буддистам – за язычество и идолопоклонство. Испытав на себе смертоносность взрывчатых веществ, правоверные научились мастерить зажигательные бомбы и устроили в городе ряд терактов, разворотив больницу, пару аптек, несколько опустевших сувенирых лавок и дом, в котором обитала православная вдова и время от времени собирался штаб поредевшей и разрозненной православной общины. Вдова, пившая в это время чай, успела лишь заметить, как в нее летят осколки разбитого стекла, как сотрясаются стены, с потолка падает люстра, по воздуху плывут обломки развалившегося на части буфета, а из щелей между половицами выбиваются желтые язычки пламени.

Красавец-украинец обедал на кухне с женой – постным борщом, потому что мясо стало в городе редкостью – когда за окном заполыхало, и повалили черные клубы дыма.

– Оце дило, – проговорил он, вставая из-за стола и направляясь к кухонной двери.

– Ты куды? – строго вопросила жена. – Борща дойиж…

– Та хиба це борщ. Водычка бурякова. Нэ бачыш – дом горыть.

– Дом йому горыть. Скоро все гориты будэ. А може, вообще – кинэць свиту настанэ. Апокалипсис. Люды он кажуть – чорта в мисти бачылы.

– Кого?

– Чорта. Вночи прокрався. Вэсь чорный, падлюка, з голкамы в руках. Як людыну яку зустринэ, так голкою в нэи и штрыкнэ.

– Понятно, – ответил украинец. – Ну, я пийшов.

– Куды?

– Чорта твого ловыты. Кажу ж – дом горыть.

– Ага, – прикусила нижнюю губу жена. – Ну, йды. Йды до своей кацапочки.

– Чого це до моей кацапочки?

– Так то ж ее дом горыть. А то ты забув, дэ вин.

– А чого мэни помнить – я шо, до нэи в гости ходыв?.. Ладно, всэ, пийшов.

– Ты шо ж думаешь, якбы наша хата горила, вона б нас рятуваты прыбигла? – с обидой проговорила супруга украинца. – Чорта лысого з отакою дулею. Ще б и дровеняку пидкынула.

Украинец только рукою махнул, нацепил куртку и выскочил на улицу.

До горящего здания было меньше квартала, редкие прохожие на улицах оглядывались на пламя, покачивали головами и шли дальше, привыкнув за последнее время к таким зрелищам. Возле самого дома не было никого. Остатки стекол в разбитых окнах частью закоптились дочерна, а местами отражали отблески огня, бушующего внутри, дверь обуглилась и перекосилась. Украинец вышиб ее ударом ноги и вошел. Прихожая была заполнена едким дымом, дым забивал дыхание, слепил глаза. Почти наугад отыскал он вход в гостиную. Пол здесь уже пылал, осколки люстры зловеще сверкали, руины буфета громоздились посреди комнаты. Под ними в беспамятстве лежала вдова, израненная осколками. Украинец раскидал обломки, подхватил вдову на руки, вынес из гостиной в задымленную прихожую, из прихожей во двор, опустил на траву, наклонился, осторожно вытащил осколки стекла, вонзившиеся в ее руки и лицо, а затем припал губами к ее губам, делая искусственное дыхание.

Вдова, наконец, шумно выдохнула и открыла зеленые глаза.

– А, это ты, казак, – слабо, но насмешливо протянула она. – Все же решился поцеловать меня. Чего ж так медлил-то?

– Лэжи тыхо, дура, – ответил украинец. – Наболтаешься еще. Повэн рот дыму мэни надыхала.

– Грубиян ты.

– А то!

Он снова подхватил ее на руки.

– И куда ж ты собрался меня нести? – поинтересовалась вдова. – Неужто в магистрат? Или сразу под венец?

– Ага, – ответил украинец, – под венец… Тут скоро всему венец будэ… Тебя б сейчас в больницу, так порушили все, бисови диты, к бисовий матэри… Може, аптека дэсь осталась. Болыть?

– Душа болыть.

– Пройдет. Потом. Трымайся за шыю!

Вдова обхватила его руками, и он понес ее улицами и переулками к городскому центру. Аптека, к которой они направлялись, оказалась разрушенной и разграбленной, у развалин шаталось несколько восточного вида людей, на сей раз в черных одеждах и с зелеными повязками на головах.

– Шо ж вы творите! – с каким-то отчаяньем произнес украинец. – Це ж аптека, ведь же ж самим лекарства понадобятся…

Мусульмане разом повернулись к нему.

– Ты что, шакал, смерти ищешь? – злобно вопросил их предводитель, низкорослый небритый человек с маленькими колючими глазами.

– Нашли чем пугать – смертью, – отозвался украинец. – Кругом смерть. Ладно бы меня – я ж чоловик, здоровый лоб. А оцю жиночку тэндитну, красуню таку, – за шо?

Мусульмане обступили их со всех сторон.

– А красивая, да, – оскалился один.

– Отойди, – нахмурился украинец.

– Жадный, да? Посмотреть хочу.

– Отойди, – повторил украинец.

– Отойди от них, – велел своему бойцу небритый предводитель. – Пусть идут. Вот отдашь свою жизнь во имя Аллаха, и будет тебе в раю семьдесят две гурии вместо одной кафирки.

Воины джихада расступились. Украинец двинулся прочь.

– Эй! – окликнул предводитель.

Украинец обернулся.

– Это отсрочка, – сообщил предводитель. – Все равно умрете.

– Ты, что ли, не умрешь?

– Умру. Но меня, когда я умру, встретит сам Аллах. А кто тебя будет ждать, неверный?

– Садочок, дэ вышни цвитуть, жона с дитками, казан з наварыстым борщем и пляшечка на столи.

– Тьфу! – сплюнул мусульманин. – Жалкий у тебя рай.

– Може и жалкий, – ответил украинец. – Може, я ничого в цых раях не понимаю. Зато ж и пэкла на зэмли нэ роблю.

И зашагал дальше, неся на руках вдову.

– Страшно было, казак? – спросила та.

– Чого там страшного… Двум смертям нэ буваты. У тебя опять кровь идет.

– Пустое. Ну, и куда ты меня теперь? Или так и будешь всю жизнь таскаться со мной на руках?

– Ага, робыты мэни бильше ничого. В парк тебя несу. Там эти. буддисты. Они хоть в травках лечебных разбираются, раз уж эти бесы все аптеки повзрывали. Да, кума, ты про черта слышала?

– Какого еще черта?

– Та от, кажуть люды, чорта в мисти бачылы. Чорный, булавками в людей штрыкае. Може, то бывший бургомистр помер и теперь чортом по городу швэндяе?

Вдова, хоть у нее и болело все тело, не удержалась и фыркнула.

– До чего ж вы, хохлы, суеверный народ! Чисто дети. Это ж, наверно, тот вудуист, что булавками ворожил, в город вернулся. А вам все черти мерещатся.

– С соседями-москалями поживешь, – обидчиво ответил украинец, – так нэ тилькы чорт, а и бабка його померещится.

– Ладно, не сердись, казак. Может, поцелуешь меня еще разок?

– Та лэжи ж ты спокийно, бисова баба! А, чорт с тобою, давай вже…

Он наклонился и поцеловал вдову в губы.

Уже смеркалось. Сумрачный переулок вдруг осветился факелами, озвучился равномерным чеканным шагом. Из-за угла показался строй народных ополченцев. На них не было униформы, всяк оделся во что попало, но у всех на руках были повязки с перекрещенными копьем и молотом.

– От же ж Господи, – вздохнул украинец. – Только этих не хватало.

С вдовой на руках он нырнул под навес у подъезда ближайшего дома и прижался к входной двери, пережидая, пока строй промарширует мимо. Когда эхо шагов стихло, а отсветы факелов растворились в сумерках, он двинулся дальше, надеясь больше никого не встретить. Наконец они оказались на площади перед ратушей. Та была пуста, лишь посреди темнел огромный горшок.

– Ох и пакость, – негромко произнес украинец. – Бачиш, кума, а ты говорила – чорта нет.

– Да какой же это черт, – ответила вдова. – Просто горшок, только здоровенный. И проклятый вдобавок.

– Може, и правда, – задумчиво проговорил украинец. – У нас диты мали в таки сикають. А тилькы ж з нього все почалось. Так шо, може, сам вин и не чорт, а от чорта в человеке будыть. Человеку – ему разве много надо, чтоб чорт в нем проснулся? Дулю дай – он и озвереет. А тут така дуля, шо побольше самого человека. Еще ж и в виде таком паскудном.

В ответ горшок плюнул вдруг столбом дыма, в котором замелькали багровые искорки. Украинец попятился, хотел перекреститься, да только руки были заняты вдовой, поэтому он лишь пробормотал «Господы поможи», глянул напоследок на проклятый горшок и двинулся дальше – в сторону парка.

Прошло неизвестно сколько времени – ибо время в Хаттенвальде остановилось. Сам Хаттенвальд неожиданно исчез – из справочников, путеводителей, с карт страны, континента и всего мира. Мир будто решил, устыдившись, отречься от городка, сделать вид, что того не существует вовсе. Городок, между тем, вполне себе существовал, хотя зрелище представлял собой самое жалкое. Жители его, наполовину истребив друг друга, либо прятались в уцелевших от взрывов домах и подвалах, либо бродили по улочкам одичавшими шайками. Провизии не осталось никакой, были съедены подчистую все собаки, кошки и неосторожные птицы, которым вздумалось свить в Хаттенвальде гнезда. Зато появились крысы – свирепые и жирные, потому как им поживы хватало: в городе давно перестали хоронить мертвецов, и обглоданные тела валялись прямо на тротуарах и мостовых, приманивая стаи грызунов и тучи насекомых. Улицы и переулки, неметеные, заваленные хламом, заросли травой и сорняками, а брусчатку главной площади пухлым слоем покрыл мох, охватив заодно подножие и бока горшка, о котором все уже давно позабыли. Даже последние из уцелевших мусульман больше не видели в нем дар Джибрила. Их предводитель был убит в одной из стычек с народным ополчением, а имам не покидал мечети, где – по слухам – денно и нощно молился, выпрашивая у Аллаха прощения за грехи человечества. Когда же несколько смельчаков все-таки рискнули войти в мечеть, то увидели лишь почерневший труп имама, склонившийся в последнем намазе в сторону площади, где торчал проклятый горшок.

Однажды в город вошли двое – в черных лапсердаках и шляпах, из-под которых курчавились пейсы. Они миновали страшные мертвые улицы, вышли на площадь перед ратушей и остановились у горшка – потускневшего, почти бесцветного и безразличного ко всему вокруг. Некоторое время они стояли молча, наконец один спросил другого:

– Ребе, вы случайно не помните, какой по счету иудейской общиной мы станем в этом кошмарном месте?

– Не помню, – отозвался второй. – И не уверен, стоит ли об этом помнить.

– Почему, ребе?

– Мне кажется, пора разомкнуть этот порочный круг.

– А вы считаете, что это мы его замкнули?

Раввин с улыбкой посмотрел на своего спутника – очевидно, кантора.

– Так много я бы на себя не брал, – сказал он. – Все мы образуем этот страшный круг, который кажется нам божественным, а на самом деле – безбожен. Может, Бог и создал нас когда-то по своему образу и подобию, но с тех пор мы тысячу раз пересоздали его по подобию своему. Мы наделили его всеми нашими пороками. Мы оказались ничуть не лучше язычников, которые всегда приписывали своим богам собственные слабости и изъяны. Да и с чего бы нам оказаться лучше их?

– Странные для раввина вещи вы говорите, – заметил кантор.

– Можете считать меня странным раввином. Можете считать меня даже очень странным раввином. Можете считать меня даже неверующим раввином.

– Вы – неверующий?

– Я верующий, – спокойно ответил раввин. – Я верю, что всех нас породило некое созидающее начало, верю, что все наше сходство с ним заключено только в свободе выбора и жажде созидания. И еще я верю в то, что вера без знания – пустой звук. Тогда она опасна, как автомобиль без тормозов, и бессмысленна, как самолет без крыльев. Если мы хотим остаться слепыми рабами – пожалуйста. Если мы хотим стать свободными и мыслящими, следует помнить, что свобода – это знание, а познание – это путь к свободе. Оглянитесь вокруг – и почувствуйте.

Кантор послушно огляделся и пожал плечами.

– И что же я должен был почувствовать? – спросил он.

– А разве вы ничего не почувствовали?

– Ничего. Если не считать запахов крови и смерти.

– Увы, – вздохнул раввин. – Кровь и смерть неизбежны на переломе времен. А времена в самом деле ломаются. Эпоха слепой веры заканчивается, наступает эпоха понимания. Посмотрите на этот горшок! Вам не кажется странным, что все, решительно все, были до того слепы, что не додумались до самого простого?

– До чего же?

– А вот до этого…

Раввин полез в карман лапсердака и достал оттуда округлый камень размером с кулак.

– Вы таскаете с собою булыжники? – усмехнулся кантор.

– Да. Но не булыжники, а всего один камень – с тех самых пор, как Давид поразил им Голиафа. Ибо, как учит Екклезиаст, время разбрасывать камни. Примерно так.

Он размахнулся и запустил камнем в горшок. Горшок глухо загудел, по его боку зазмеилась трещина, за ней другая, затем целая паутина трещин, и, наконец, проклятый сосуд развалился на части.

– Голиаф повержен, – неторопливо произнес раввин.

За обломками горшка неожиданно обнаружилась фигура человека в оранжевом балахоне. Закрыв глаза, он сидел в позе лотоса, голова его была наголо обрита, но черты лица были явно не восточными, а над верхней губой красовались пышные усы. Раввин и кантор удивленно переглянулись, а затем приблизились к медитирующему отшельнику.

– Уважаемый, – произнес кантор, тронув его за плечо, – вас черепками не поранило?

Человек открыл глаза, некоторое время глядел прямо перед собой, постепенно приходя в себя, после чего перевел взгляд на вопрошавшего и его спутника.

– Шо? – сказал он.

– Говорю – черепками вас не ранило?

– А? Какими черепками?

– Да вот этими, – кантор кивнул на обломки развалившегося горшка.

Человек с недоумением уставился на глиняные фрагменты. Потом по его лицу скользнула слабая усмешка, и он вопросил:

– Нэвже розбывся?

– Можно и так сказать, – ответил раввин.

– Чи то вы разбылы?

– Мы.

Человек помолчал, затем негромко проговорил:

– Спасибо.

– Собственно, не за что.

– Ну, як це не за что… Есть за что. Знали бы вы, сколько всего ота пакость натворила.

– Мы знаем, – сказал раввин. – Вы уверены, что все натворила именно эта пакость?

Человек умолк.

– Ваша правда, – наконец кивнул он. – Горшок тут ни при чем. Сами виноваты. Якбы в нас самих отой чорт не сыдив… А так – хоч горшок, хоч еще какая дрянь.

– Извините за бестактный вопрос, – перебил раввин, – вы – буддист?

– Я-то? – Человек пожал плечами. – Може, и буддист. А може. Вообще-то я православный. Только в Бога больше не верю. Чуешь? – Он запрокинул голову и посмотрел в небеса. – Не верю я в тебя.

– Если вы в него не верите, то к кому обращаетесь? – мягко укорил раввин.

Человек опустил взгляд.

– И знову правда ваша, – произнес он. – Це ж надо смелость иметь, шоб всегда правым буты.

Людей это бесит… Вы пробачьтэ, нэ то я кажу. И нэ я це кажу, знову чорт в мэни говорыть, шоб йому. А до буддыстив я подался, бо некуда больше. Сперва жиночку туда одну отнес, кацапочку… Вдовую, бездетную. У нее дом взорвали, саму ее ранило, а в городе ни больницы, ни аптек. Приняли нас добре, стали отвары какие-то готовить. Она каже: шо, козак, останешься со мною? А как мне с ней оставаться? У меня жинка, диты… Остаться, говорю, не останусь, но навещать буду. А ты поправляйся. Эх, говорит, козак, робкий ты. Боишься жизнь поменять. Ты ж меня любишь. Ну шо мэни було казаты? Я, говорю, борщ тоже люблю, однако ж сплю не с борщом, а с жоной. Она прищурилась и опять: ладно, говорит, иди, хлебай свой борщ, спи с жоной, можешь и не навещать меня, раз ты козак не вольный, а семейный. За то, что из дома горящего вытащил – спасибо, а дальше я как-нибудь сама. Ну, пошел я домой, глядь – а дома нема. Взорвали, одни обломки дымятся, а под обломками.

Человек умолк, стиснул зубы, крепко зажмурился, но одна слеза все же нашла дорогу, покатилась по щеке.

– Я ж с ними даже не попрощался, когда уходил, – продолжил он, смахнув слезу. – Ни с жинкой, ни с диточками. Кацапочку спасать побежал, а про то, что и в моем доме бида статыся може, и не подумал. Два дня и две ночи сиднем просидел около хаты сгоревшей, потом встал, как пьяный, и поплелся обратно в парк. А куда еще? Прихожу, спрашиваю: ну, где та женщина, шо я принес? Нету, отвечают, умерла. Как, говорю, умерла? От ран?

От тоски, – отвечают. А где ж она, спрашиваю. Под елью лежит, говорят. Только ты туда не ходи. Нельзя мертвое тело три дня трогать, дух потревожишь. А так ее птицы-звери растащат – природа к природе и вернется. Вы шо, говорю, совсем нелюди? Пустите, дайте хоть попрощаться. Там, отвечают, уже не с кем прощаться. Нету ее там, только тело. А в теле ее нет. Она в другом месте.

Ну, я их все равно слушать не стал, пошел к ней. Точно, под елью. Лицо красивое, хоть и в ссадинах. И глаза зеленые. Как с открытыми глазами померла, так и лежит. Ну, я ей глаза закрыл и похоронил в земле. Руками могилу копал, долго копал, шоб не думать. А когда землей закидал – так мне пусто стало, так пусто… Совсем пусто. Красивая була женщина… Целовалась хорошо. Только несчастная. Вернулся я к буддистам этим, говорю: похоронил я ее. Можете меня гнать, все равно идти некуда. Они мне: зачем нам тебя гнать? Хочешь – оставайся. Ты нам не мешаешь. Хламиду мне оцю далы… Помаранчэву. Научили ни о чем не думать, а сидеть и медитировать. Даже есть почти не надо. Та й жить тоже. Только они все в парке кучкуются, а я сюда прихожу, к горшку этому, и тут сижу. Притягивал он меня чем-то, зараза.