Текст книги "Сволочь"

Автор книги: Михаил Юдовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– Ты что же, – удивилась первая плакальщица, – хочешь, чтобы кто-то из нас, баб, мужиками верховодил?

– Да не кто-то, – уже с откровенной насмешкой поправила третья, – она же себя предлагает. Так, что ли?

– А хоть бы и так! – гордо ответила вдова. – Уж лучше я, чем какой-нибудь подзаборник. А не хотите меня – сами приберите своих мужиков к рукам, мне без разницы. Только чтоб ни одна мужская сволочь больше нами не командовала!

Плакальщицы переглянулись.

– Нет, – вздохнула первая, – мне такое не поднять. С одним не знаю, как справиться.

– Ладно, чего уж там, – махнула рукой третья, – сама надумала, сама и берись за вожжи. Ты у нас теперь женщина свободная, сил у тебя хватит.

– Ой, девоньки, – испуганно прижала ладонь к губам вторая, – а мужики-то наши что скажут? А ну как прибьют?..

– Не прибьют, – уверенно заявила вдова. – Посмеются сперва, похихикают – ишь, мол, чего бабы удумали, а потом сами власть отдадут, и с превеликим удовольствием. Оно им надо – за что-то отвечать, о чем-то заботиться? Им бы выпить, пожрать, погулять да поваляться. В семьях-то кто всем заправляет? Мы. Хозяйство они на нас спихнули, а власть и ответственность еще охотней спихнут. Что вы, русских мужиков не знаете?

– Вот тут-то и закавыка, – сказала третья плакальщица. – В общине нашей, православной, не одни русские. И греки есть, и болгары с сербами, и прочие румыны-молдаване. А уж хохлы-то – те с ходу на рожон полезут. А ну как не захотят остаться с нами?

– Не захотят – пусть катятся к чертовой матери, – отрезала вдова. – Скатертью дорожка. Неужто мы сами за себя не постоим?

– Постоим! – в один голос отозвались плакальщицы.

– Вот и я говорю. А они к нам еще сами на карачках приползут.

– Так-то оно так, – покачала головой третья плакальщица, – а только лучше бы вместе. Община у нас невеликая, мусульман куда больше, про католиков с евангелистами уже и не говорю. Зачем нам делиться?

– Тогда пусть нас держатся, – непреклонно ответила вдова.

– Верно! – согласилась первая плакальщица, а вторая согласно кивнула.

– Так и я о том же, – продолжала третья. – Поэтому с ними не кнутом надо, а пряником. Дескать, ничего не навязываем, просто посоветоваться пришли, по-родственному, по-соседски. Чтоб все по справедливости. Но нас-то все равно больше, по-нашему и выйдет, а им уважение.

– Вот ты этим и займись, – велела вдова. – Ты баба хитрая, чтоб похлеще не сказать, а я юлить не умею: такое выложу, что потом назад не запихнешь.

– И не беспокойся, – заверила третья. – Я свое дело знаю. А тебе негоже сейчас такими делами заниматься – у тебя горе.

– Мы все-все сами сделаем, – вновь проникаясь сочувствием к вдове, защебетала вторая. – А ты отдыхай, сил набирайся.

– Ладно, бабы, идите, – махнула рукой вдова. – Я посплю пару часов, а потом за дело – как-никак поминки справить надо.

– А мы-то на что! – встрепенулась первая. – Разве не поможем? Да мы…

– Знаю, – кивнула вдова. – Спасибо вам. Ну, а теперь ступайте с Богом.

Плакальщицы ушли, а вдова, утомленно покачав головой, подошла к комоду, выдвинула ящик, достала пачку сигарет и, присев за стол, закурила, стряхивая пепел прямо на скатерть, хотя вообще-то была женщиной аккуратной. Сигарета слегка подрагивала у нее между пальцами. Другая рука, сжатая в кулак, подпирала подбородок. Глаза ее не отрывались от стены напротив, где в черной рамке с траурной ленточкой наискось висел мужнин портрет. Портрет был черно-белый, а муж на нем – молодой, с задиристой улыбкой и бесшабашным взглядом.

– И после смерти морока мне с тобой, – сказала вдова портрету. – Ну, гляди, встретимся на том свете – я тебе все припомню!..

Тут сигарета выпала из ее пальцев на пол, руки, словно подломившись, упали на стол, голова на руки, и вдова разрыдалась со всей страстью, всей сладостью и всем отчаянием свежего горя.

Отмолившись в мечети за убиенного собрата, мусульманская община – не вся, разумеется, но весомая ее часть, – собралась во дворе дома покойного главы. Сам имам почтил дом своим присутствием, подчеркнув тем самым значимость персоны усопшего и приподняв его, и без того рослого, еще выше в глазах единоверцев.

Двор, до прихода гостей казавшийся просторным и зеленым, разом сжался и куда-то пропал. Пропала и зелень: от бесчисленных, слепящих глаза белизной траурных одежд и трава, и виноградные лозы выглядели пожухшими. Часть гостей, по восточному обычаю, расселись прямо на лужайке, остальные, судя по всему, лица менее почтенные, остались стоять, подпирая спинами ограду и стены дома, словно тот в любое мгновение мог рухнуть от постигшего его обитателей горя. Впрочем, имам тут же уровнял всех собравшихся, призвав их принять киблу[40]40
  Кибла – в исламе – точно установленное направление в сторону священной Каабы, соблюдаемое всеми мусульманами во время совершения пятикратных ежедневных молитв и отправления ритуалов.


[Закрыть]и помолиться за того, кто вскоре будет блаженствовать в раю. Когда же те, совершив на коленях молитву, подняли просветленные лица, имам предложил сотворить еще один намаз – обратясь на сей раз к площади перед ратушей. От столь кощунственного предложения, да еще исходящего от имама, смуглые лица благочестивых побледнели. По скорбящей толпе пробежал негодующий ропот, но имам, тонко улыбнувшись, остановил его одним мановением поднятой руки.

– Не забывайте! – возвестил он. – Не забывайте, что тем самым мы поклоняемся не месту сборищ неверных, но новому дару Джибрила! Нет, мы не отступаем от заветов Пророка, наоборот – показываем, что не глухи и не слепы к новым знамениям, и нет в нас никакой косности, в чем лживо винят нас кафиры, сиречь, неверные. Загляните в сердце свое, и увидите – не к святотатству зову я вас, а к Большому джихаду во имя Всевышнего. Поэтому вновь призываю: помолимся же в сторону горшка, братья!

Убежденные речью имама, присутствующие вновь пали ниц и вознесли пламенную молитву. Поначалу они чувствовали себя непривычно и неуютно – их тела, приученные с детства, сами невольно разворачивались к Мекке, в сторону священной Каабы. Но затем слова молитвы увлекли за собой их мысли и души, и телесные неудобства сами собой исчезли. То была в самом деле проникновенная молитва, исполненная любви, веры и преданности Аллаху и почившему собрату. Об убийствах прошлых и предстоящих не было в этой молитве ни слова.

Закончив хвалой Всевышнему и проведя в знак очищения ладонями по лицу, община выпрямилась, готовясь выслушать новую речь имама. Тот, окинув взглядом собравшихся, заговорил.

– А теперь, – высоким, но внушительным голосом произнес он, – я хочу поговорить с вами о джихаде, о священной нашей борьбе. Кафиры и язычники злонамеренно толкуют его как войну, которую мы будто бы объявили всему остальному миру. Им, неверным, невдомек – да простит их Аллах, что слово джихад означает усилие, и в первую очередь усилие над собой, над собственным несовершенством, над своей алчностью, трусостью, неверием и сомнениями. Это и есть Большой джихад, который каждый из нас объявляет себе.

Присутствующие одобрительно закивали, восхищенные мудростью имама и чеканностью его формулировок.

– Но, – продолжал имам, – есть и Малый джихад, который, хоть и мал, требует великих усилий. Это защита священной веры от кафиров, которые подвергают кощунству и насмешкам все завещанное нам великим Пророком – да будет благословенно имя его – и переданное ему Аллахом через архангела Джибрила. Долг наш – обратить неверных в истинную веру, а если они будут упорствовать в своих заблуждениях – охранять ее огнем и мечом. Это и есть наш Малый джихад, наш газават[41]41
  Так в исламе называют сражения и военные походы, в которых принимал участие пророк Мухаммед.


[Закрыть]. И дабы приступить к главному, к Большому джихаду, нужно начать и закончить Малый. Пока существуют кафиры, мы не можем со спокойной совестью перейти к духовному очищению. Так пусть же они либо встанут на нашу сторону, либо погибнут!

– Либо встанут на нашу сторону, либо погибнут! – словно в трансе повторила община, теснящаяся в зеленом дворике.

– Теперь же, – имам чуть понизил голос, и тот зазвучал еще проникновенней, еще доверительней, – вам надлежит избрать вождя для этой нелегкой борьбы.

Собрание оторопело.

– Как? – прозвучал, наконец, одинокий робкий голос, к которому тут же присоединились и другие, более решительные. – Как, почтенный имам, разве не ты наш вождь?

– Конечно, так, – поспешил заверить единоверцев имам. – Я ваш вождь – но духовный. Когда придет время Большого джихада, я открою всем и каждому пути к истине и очищению. Но сейчас, во времена Малого джихада, вам нужен лидер не только с Кораном, но и с мечом в руке, который поведет вас в бой. И если вы все еще колеблетесь, я сам назову вам его имя!

Он поднял указательный палец, изувеченный подагрическими шишками, ткнул им в сторону толпы и выудил из нее низкорослого человечка с длинным небритым лицом, слипшимися на низком лбу прядями жирных черных волос и злющими на весь мир колючими глазками. Выловленный им человечек неожиданно широким и уверенным шагом вышел из толпы, остановился рядом с имамом, поклонился ему, поклонился в сторону Мекки, поклонился в сторону горшка на площади и, наконец, повернулся к общине, буравя ее пристальным взглядом.

Община зашумела в еще большем недоумении – уж слишком разительно отличался новый предводитель от ее покойного вождя и любимца, чернобородого великана, чью память они собрались почтить. Один почтенный мусульманин даже пробормотал – достаточно внятно, чтобы его услышали соседи, и достаточно тихо, чтобы его слова не достигли ушей имама:

– Кто привык идти за львом, не пойдет за шакалом…

Стоявшие рядом фыркнули в бороды, но низкорослый так злобно и пронзительно зыркнул в их сторону, что смех сам собой смолк, а остроумец – высокий, дородный человек с открытым смелым лицом, вдруг ощутил в сердце страх и смутную тоску.

Низкорослый прищурился, еще раз смерил взглядом шутника и его смешливых приятелей, а затем повернулся к остальным. Взгляд его пронесся поверх их голов и остановился, упершись в какую-то невидимую точку. Все невольно оглянулись, подчиняясь магии этого взгляда, словно ожидали увидеть позади нечто особенное, но ничего не обнаружили, кроме стен и крыш соседних домов, после чего с тревожным недоумением уставились на низкорослого.

Тот, наконец, заговорил. Голос у него оказался еще более удивительным, чем взгляд: сперва отрывистый, какой-то лающий, он постепенно приобрел глубину и проникновенность, взлетал, когда требовалось, ввысь, и тут же затихал и снижался, словно приоткрывая перед собравшимися те бездны, в которые разом могли обрушиться их судьбы. Он словно читал в их душах и говорил то, что они желали услышать, облекал в слова то, о чем они думали, но не умели выразить вслух.

– Мы в окружении врагов! – вещал низкорослый оратор. – Вы, должно быть, спрашиваете себя – куда сейчас смотрел этот человек? Что он увидел там, и на что хотел нам указать? Неужели всего лишь на вон те дома? Да! Я хотел, чтобы вы увидели дома – но не те, что рядом, а много-много других домов, и невысоких, и повыше, и огромных, как башни. Чтобы вы увидели их глазами своей души, а умом своим поняли, что во всех этих бессчетных домах живут наши враги. Они враги нам в каждую секунду, в каждую долю секунды, даже когда просто едят, пьют или спят. Может, они и не хотели бы считаться нашими врагами, даже наверняка не хотели бы – зачем им это нужно? Они трусливы и изнежены, они привыкли к удобной и сытой жизни, но именно поэтому – они наши враги! По милости Аллаха, нас много, но нас хотят оттеснить к краю пропасти и низвергнуть в нее. Они, враги наши, успокоятся лишь тогда, когда от величия ислама останутся только тлеющие головешки. О, нет, они не окружают нас кольцом – это тактика дней минувших. Они, как осьминог, запускают свои щупальца в наши пределы и, подобно раковой опухоли, рассеивают по всяму нашему телу свои ядовитые клетки. Они отравляют нас ядом безверия и продажности, хотят, чтобы мы заглушили духовный голод телесной сытостью. Ведь мы – единственные из монотеистов на этой земле, в ком еще осталась вера. А остальные… Какие они монотеисты? Они маммонотеисты! – голос человечка взлетел и достиг тех высот, которых требовала ситуация.

– Уважаемый, – робко перебили из толпы, – ты хорошо говоришь, но не все нам понятно. Растолкуй нам, будь добр, про эту самую моно-маммону.

Человечек бросил на вопрошавшего еще один буравящий навылет взгляд, но сдержался и пояснил:

– Монотеисты – это те, кто верит в единого Бога, и Бог этот – Аллах. Маммонотеисты тоже верят в единого бога, но бог этот – деньги. Они хотят, чтобы и мы поклонялись не чистому, как горный снег, Аллаху, а грязным бумажкам, и совершали намаз, обратясь не в сторону Мекки, а в сторону нью-йоркской биржи. Вот что им надо! Так что же лучше – смириться с этим или умереть?

– Умереть! – грянула толпа. – Лучше смерть!

– Верно, – тихо, но так, чтобы слышали все, произнес низкорослый, – смерть лучше. Но почему это должна быть наша смерть? Почему должны погибнуть мы, монотеисты, а не маммонотеисты? Почему благородный Восток должен жертвовать собою в угоду прогнившему Западу?

– Смерть маммонотеистам! – огласился всеобщим кличем уютный зеленый дворик.

– Да, смерть, – подтвердил оратор. – Смерть, – повторил он, словно пробуя это слово на вкус и наслаждаясь его звучанием. – Смерть недочеловекам во имя счастья настоящих людей! Во имя Аллаха, милостивого, милосердного. И надо поторопиться! – голос его опять взлетел ввысь. – Ибо близок тот час, когда архангел Исрафил вострубит в рог Сур, возвещая годину страшного суда, и если мы не поспеем к тому времени, если не очистим мир от власти маммоны, то мы сами – неверные, и нет нам прощенья!

Толпа благоговейно безмолвствовала. Недавний шутник тяжело сопел, чувствуя, как проникшая в его сердце тоска расплывается по всему телу, словно чернильное пятно на бумаге, а его приятели даже не смотрели на него, устремив преданные глаза на оратора и мечтая, чтобы тот эту преданность заметил.

Тут вступил имам.

– Ну что, – торжественно проговорил он, – берете ли вы себе в вожди этого человека?

– Берем! – взревели мусульмане.

– Тогда – слушайте его, как меня. Ибо его устами говорю я, а моими устами говорит ныне Аллах!

– И Аллах говорит, – подхватил новоявленный предводитель, – смерть неверным! Смерть сомневающимся! И первыми да падут от наших рук… – Он остановился и метнул взгляд на шутника и его окружение. Дородный и рослый весельчак тотчас съежился, едва не исчезнув совсем, а его соседи воззрились на предводителя не с преданностью, а с бесконечной любовью, и в их взглядах читалась мольба. – … Первыми падут иудеи и их община! – с усмешкой закончил предводитель. – Отомстим за павшего единоверца!

Весельчак с хрипом выдохнул из себя невнятный звук, а его приятели закрыли ладонями лица. Остальные некоторое время изумленно молчали, затем раздался нерешительный голос:

– Но, достопочтенный. вождь. Ведь иудейской общины больше нет. Мы уничтожили ее нынче ночью.

Маленький предводитель ощерился в снисходительной усмешке.

– Плохо же вы знаете евреев, – сказал он. – Плохо вы знаете этих неверных отпрысков Ибрагима, Мусы и Дауда. Их надлежит уничтожать даже после того, как они убиты. Потому что они возродятся снова. Аллаху акбар!

– Аллаху акбар! – эхом отозвалась община.

В порыве всеобщего воодушевления никто не обратил внимания, к чему на самом деле относится это «Аллаху акбар» – то ли к истреблению евреев, то ли к неизбежности их возрождения.

Так или иначе, возможно, даже по воле Аллаха, в тот же вечер в Хаттенвальде неведомо откуда возникли новый раввин и новый кантор.

Новый раввин отдаленно напоминал прежнего. Это был невысокого роста, довольно щуплый человек лет пятидесяти пяти. Правда, он носил очки, слышал, судя по всему, превосходно, а взгляд его не вполне типичных для иудея серых глаз, усиленный очками, казался стальным. Его движения были порывисты и решительны, а голос тверд и звучен. Зато новый кантор походил на старого не больше, чем утюг на вешалку. Огромный, чуть ли не двухметрового роста, лет тридцати с небольшим, с увесистыми кулаками и широкими плечами, он, ко всему прочему, обладал роскошным густым басом, так что даже речь его, обычно лаконичная, ибо говорить он был не мастер, напоминала отрывок из оперной арии. В помещении синагоги кантору было тесно, и он, словно опасаясь пробить головой потолок, сразу же устроился в большом кресле, в котором любил сиживать покойный раввин. Зато новый раввин, уподобляясь прежнему кантору, нервно расхаживал взад-вперед, будто искал способ выплеснуть кипевшую в нем энергию вовне – не только на ближайшее окружение, но и за пределы «дома собрания».

– Это недопустимо, недопустимо, – приговаривал раввин. – Эти магометанские гои ворвались сюда, как к себе домой, учинили вопиющую некошерщину, я уж молчу о том, как они поступили с нашими предшественниками… И что, мы будем безмолвствовать? Вот вы, – взгляд его стальным прутом вонзился в кантора, – вы так и будете сидеть в кресле и ждать, пока явятся по вашу душу?

– Да что ж я? – пробасил в ответ кантор. – Если придут… Ну что… Троих-четверых уложу, конечно.

– Троих-четверых, – передразнил раввин. – Да их сюда целый отряд явится. Рота! Батальон!! И все с ножами. А вы что? Так и будете кулаками отмахиваться? С шашкой на паровоз?

– Уложу сколько уложу, – упрямо повторил кантор. – Я боксом занимался. Если одного припечатаю, остальные еще подумают, прежде чем лезть.

Последняя фраза оказалась слишком длинной и утомила кантора. Он откинулся в кресле и негромко засопел. Раввин снова нервно прошелся по комнате, остановился и поглядел на своего хаззана[42]42
  Хаззан – человек, ведущий богослужение в синагоге.


[Закрыть]со смесью презрения и восхищения.

– Вот смотрю я на вас и удивляюсь, – проговорил он. – Какой-то вы вроде бы и еврей, и не еврей. Шляпу носите, пейсики у вас курчавятся, а есть в вас что-то до ужаса нетипичное.

– Не знаю, – смутившись, пожал плечами кантор. – Папа-мама – евреи. Вот прадед, говорят, был скандинав.

– Кто-о? – от удивления раввин прервал свою шагистику.

– Скандинав. То ли швед, то ли норвег. Норвежец, то есть.

– Ну-ну, – хмыкнул раввин. – Стоит только посмотреть на ваши волосы и темно-карие глаза, как сразу становится ясно – истинный Рюрикович. Вылитый швед. Или норвег.

– Вот и я о том же, – миролюбиво согласился кантор.

– Ладно, – махнул рукой раввин, – оставим генеалогию в покое. Скажите лучше: вы руками, кроме бокса, что-нибудь умеете?

– Ну, ребе, – залился краской кантор, – ей-богу, не ожидал я от вас таких вопросов.

– Да нет же, нет, Адонай рахамим[43]43
  Господь милосердный (ивр.).


[Закрыть]! – простонал раввин. – Я о другом. Господи, что за мысли… Я хотел сказать. в техническом смысле. Химия, физика, вещества всякие. взрывчатые. Делать что-нибудь из этого умеете?

– Ну, руками. – кантор опять покраснел, – в смысле мастерить. Что-нибудь, может, и выйдет. Не особенно, правда. А уж что в физике, что в химии – тут я дуб дубом. Зато пою хорошо, – оживился он. – Хотите, спою что-нибудь из Шаляпина? «Блоху», например.

– По-моему, – задумчиво протянул раввин, – вы и в самом деле из Рюриковичей. Раз уж вас так на русское тянет, изобразите-ка лучше Левшу. Нам сейчас нужен не тот, кто споет «Блоху», а кто ее подковать сможет – фигурально выражаясь, само собой.

– Вы объясните, ребе, – взмолился кантор, – а то я вас не очень понимаю.

– Объясняю, – кивнул раввин. – Я, видите ли, по образованию как раз технарь. Та же химия с физикой и прочая песталоцция. – Кантор, услышав непонятное слово, вопросительно взглянул на раввина, но тот лишь нетерпеливо отмахнулся. – Вот я и хочу. Положим, смастерить в здешних условиях гранату у нас с вами, конечно, не получится, но несколько зажигательных шашек… Соображаете, к чему я? Пусть только сунутся, мерзавцы! Доброго слова не понимают, так пусть летят хоть к чертовой матери, хоть к своему Аллаху! А вы мне поможете.

– Ребе! – с упреком и даже с некоторым ужасом проговорил кантор. – Как же это? Я, допустим, боксер, я. А заповедь «не убий»?

– Вы, кажется, решили учить меня Торе? – сварливо отозвался раввин. – А помните ли вы, что первым делом приказал Моше, спустив с горы Синайской скрижали с десятью заповедями и обнаружив, что наши с вами предки отлили золотого тельца? Взял и повелел брату идти на брата, другу на друга, так что скрижали с «не убий» в пыль полетели да вдребезги раскололись, и три тысячи душ по его приказу на месте и положили. Заметьте – своих. Так что ж нам сейчас: чужих жалеть, которые нас с вами не пожалеют, или все-таки – око за око, зуб за зуб? Вы понимаете, что если уж Моше так поступил, значит, чувствовал право – да что там право – обязанность так поступить? Или рассказать вам еще об Иехошуа Бин-Нуне и иерихонцах?

– Не надо, ребе, – кантор покачал головой и хотел было встать, но поленился – слишком уж уютным оказалось кресло. – Выходит, те, кто явится нас убивать, тоже будут как бы в этом. в своем праве? И даже обязаны будут нас прикончить?

– Как ни парадоксально это звучит – представьте себе, да, – энергично кивнул раввин. – Вы не поверите, но в каком-то смысле я их даже уважаю. Где-то в глубине души. Где-то, – раввин усмехнулся, – очень-очень глубоко. Например, за решительность и готовность действовать. Но у них свои понятия и свое право, а у меня – то есть у нас, извините, – свое. И это мне неназойливо подсказывает, что убить нас я так просто не позволю. Конечно, если вы мне поможете.

Кантор широко всплеснул огромными ручищами.

– Не понимаю я, – вздохнул он, – не понимаю я ни права этого, ни обязанностей этих. Как по мне – я бы жил… просто. Сам бы жил, и другим давал жить, как они хотят. Не нравится – и не надо, только не мешай. Ты же не Господь Бог, чтобы за всех решать. Он и сам разберется, а ты никого не трогай.

– Знаете, – сказал раввин, – вы, оказывается, большой трус. И, простите за откровенность, – дурак. Вы что же это, вообразили, будто я только и мечтаю отправить кого-нибудь на тот свет? Даю вам слово: если бы они не явились, я бы ежечасно благодарил Господа. Но если они придут – а они придут! – то застать нас врасплох я не позволю. Сыны Авраамовы – не ягнята, чтобы их сплошь и рядом приносили в жертву. Впрочем, сейчас не время говорить ни о Торе, ни о смысле Завета, ни о прочей песталоцции…

Кантор снова вопросительно взглянул на раввина, и тот, сердясь на себя, поспешно добавил:

– Итак, спрашиваю в последний раз: если к нам сунутся, а уж в этом не сомневайтесь, вы, сильный мужчина, бывший боксер, будете сидеть и ждать, пока вас. э-э… нокаутируют? Или все-таки будете драться?

– Насчет нокаутируют – не согласен, – ответил кантор. – Буду драться.

– Отлично, – улыбнулся раввин. – Очень рад, что вы не собираетесь изображать тут Иисуса, которому, уж поверьте, христиане во все времена меньше всего следовали. Что-то я не припомню такого, чтобы хоть одна христианская страна, получив по одной щеке, подставила другую. Зато многие из них без зазрения совести лупили по обеим щекам тех, кто их вообще не трогал. Ладно, оставим это… Вставайте-ка и помогите мне изготовить взрывчатку.

Кантор, вздохнув, выбрался из уютного кресла. Его могучая фигура сразу заполнила всю небольшую комнату.

– Вы говорите, что делать, ребе, а уж я. – он развел руками, еще более подчеркнув этим непроизвольным жестом хрупкость крохотной синагоги. – Как скажете, в общем.

– Вот и замечательно! – оживился раввин. – Компонентов у нас тут, судя по всему, маловато, но. Нет, все-таки не хватит. Что ж, магазины в этом городе пока еще работают. Не сочтите за труд, если вам, конечно, не боязно.

– Мне? – возмутился кантор. – Да как вы. ребе. я. я.

– И превосходно, – потер руки раввин. – В таком случае, я черкну вам списочек, а вы приобретете всю эту пестало. Ладно, ладно, пошевеливайтесь!

Кантор отправился за покупками, а точнее – озадачить горожан вопросом, откуда он тут взялся. Раввин же присел на стул, жесткий и не слишком удобный, но вполне подходящий для работы, и погрузился в составление чертежей.

Православная церквушка, где поочередно служили то греческий, то русский священник, располагалась на северной окраине Хаттенвальда и была весьма невелика, если сравнить ее с местным католическим храмом, и довольно внушительна в сравнении с синагогой. Стены ее и своды были расписаны – неумело, но удивительно искренне, как рисуют люди, может, и не слишком искусные, но глубоко верующие. В глядевшей со свода Богородице, угловатой, с непропорционально маленькими руками, на которых, казалось, только чудом мог усидеть младенец Христос, воплотилось все: и материнская нежность, и радость от рождения сына, и прозрение, и скорбь за дальнейшую его судьбу. Впрочем, скорбь эта была не каменной скорбью Богоматери на Голгофе, а печалью матери человеческой, с удивлением вопрошавшей: как же это ты, сидя в церкви, не признал меня и своих братьев и сестер, сынок?

На возвышении перед алтарем, утопая в цветах, стоял обтянутый черным крепом гроб. В гробу, сложив неестественно белые руки на таком же черном, ни разу при жизни не надеванном пиджаке, лежал покойный бородач. Серые глаза его были закрыты, широкий нос заострился, а выражение лица было мирным, но несколько удивленным, словно он никак не мог понять, как это он, такой еще молодой и полный сил, угодил в неудобный тесный ящик.

Собравшиеся, свесив головы, разглядывали церковный пол, иногда поднимали глаза к росписям на стенах и сводах, но избегали смотреть на гроб с мертвецом. Смерть, казавшаяся до сих пор то ли дальним родственником, живущим за тридевять земель, то ли заезжим гостем, который завтра отправится восвояси, внезапно превратилась в одного из горожан, который может по-соседски наведаться к кому угодно. Из отвлеченного понятия она сделалась чем-то реальным – точно прогуливалась неподалеку или стояла за углом, щуря глаза и дымя сигареткой. Каждый до дрожи отчетливо представлял лежащим в гробу себя или кого-нибудь из близких. Исключение составляли только дети, которым было скучно в церкви, и они, приподнимаясь на цыпочки, нет-нет, да и пытались заглянуть в домовину со смесью страха и любопытства.

Наконец псалмы были допеты, свечи погашены, началось прощание с усопшим. Вдова, прямая и спокойная, как соляной столп, подошла к гробу первой, поцеловала иконку, коснулась губами венчика на лбу мужа. Ни один мускул на ее лице не дрогнул, в пустых ледяных глазах не блеснуло ни слезинки. Такой же невозмутимой осталась она, когда гроб заколачивали, когда, уже на кладбище, опускали в могильную яму, и когда на крышку упали первые пригоршни земли.

– Поплачь, – шепнула ей на ухо одна из подруг. – Хоть из приличия…

Вдова покосилась на нее, но ничего не ответила. Лишь когда могильщики взялись за лопаты, не сдержалась и добела сжала губы, точно почувствовала, что земля сейчас окончательно заберет не просто близкого человека, а частицу ее собственной жизни. Могила постепенно заполнялась, уже готовая сравняться с краями и превратиться из ямы в холмик.

– После кладбища милости прошу ко мне в дом, – наконец громко произнесла вдова. – Все приходите. Помянем усопшего.

В доме вдовы во всю гостиную был расставлен и накрыт стол. Еда была простая, но обильная: кутья, салаты, домашние соленья, блины, селедка, котлеты, рыба, жареные куриные окорочка. Между блюдами высились бутылки со спиртным. Кроме подруг вдовы, готовивших поминальную трапезу, подсуетились и соседи: на кухонной плите исходила паром необъятная кастрюля с украинским борщом, в казанках томились болгарские фаршированные перцы, молдавские вертуты с капустой, сербские уштипицы и греческая долма.

Рюмки наполнили водкой, бокалы – вином, выпили, не чокаясь, за упокой души новопреставленного, выпили за всех почивших в Бозе. Некоторое время ели, тихонечко переговариваясь, затем голоса окрепли от выпитого и зазвучали громче. Вдова, почти не прикасавшаяся к еде и едва пригубившая из своей рюмки, велела всем налить еще и поднялась.

– Спасибо вам, люди добрые, – проговорила она. – И за то, что пришли, спасибо, и за помощь вашу. Покойник мой порадовался бы, если б увидел нас всех вместе. Может, он и радуется – там, высоко. Радуется, что мы едины в эту горькую минуту. А хочется – по правде хочется – чтоб не только в горе, но и в счастье мы были едины, и в сражении, если придется, – едины были. За вас пью!

Вдова поднесла рюмку к губам, залпом выпила и поставила на стол. Остальные последовали ее примеру.

– А позволь узнать, – поинтересовался сидевший по правую руку от вдовы украинец, пышноусый красавец лет тридцати пяти, – о каком сражении ты говоришь?

– А ты не догадываешься? – пристально взглянула на него зеленоглазая вдова. – Не видишь, что в городе творится? Не понимаешь, к чему идет? Муж мой, царствие ему небесное, – только начало. Эти, прости Господи, аллахакбары всех под нож подведут. Не станут спрашивать, кто ты – русский, украинец или грек. Всех! И католиков этих малахольных с протестантами. Вон, евреев-то уже вырезали.

– Так они, говорят, снова появились, – возразил неуверенный голос.

– И этих вырежут, – заявила вдова. – Ну, да это их беда, а нам, православным, вместе держаться нужно, в один кулак сжаться. Да в такой, что ежели им по морде хряснуть, чтоб во все стороны ошметки летели!

Застолье согласно закивало, одобрительно зашумело.

– Бойкая ты баба, – заметил красавец-украинец.

– Я что-то не так сказала? – спокойно спросила вдова.

– Сказала, шо хотела. И хто ж кулак этот направлять будет? Может, ты?

– А хоть бы и я. Или думаешь – если баба, так не справлюсь?

– Справится! – подала голос одна из подруг вдовы. – Она – справится! Она такая, что любого мужика за пояс заткнет.

– Так то смотря по тому, какой пояс и какой мужик, – усмехнулся в усы украинец.

Вдова глянула на него с интересом.

– Слушай, кум, – сказала она, – а пойдем-ка покурим на балконе.

– Покурить – это можно, – согласился украинец. – Идем, кума.

Они поднялись из-за стола и вышли на балкон. Украинский гость достал пачку, предложил вдове сигарету и огонек, прикурил сам и выпустил несколько сизых колечек в вечереющее небо.

– А ты – как у вас там говорят – гарный хлопец, – заметила вдова.

– Как у вас говорят – спасибо, – ответил украинец. – Да и ты, я погляжу – и красавица, и умница, и хытрунка бисова.

– Как?

– Умница, в общем. Шо, кума, поверховодить захотелось?

– Таким, как ты, поверховодишь… Сам, кого хочешь, подомнешь. – Вдова затянулась и выпустила дым струйкой, пытаясь насадить на нее украинские колечки. – А я хоть и сильная, но женщина.

Я отомстить хочу.

– За мужа?

– И за мужа. и мужу – за свои муки.

– Вот оно как, – прищурился украинец. – Только с первым ты опоздала, красавица. Отомстили за него.

– Как? Кто? – вскинулась вдова.

– Евреи. Говорят, пришибли они убийцу твоего супружника. Прямо в синагоге, какой-то каменюкой.