Текст книги "Третий эшелон"
Автор книги: Михаил Толкач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)
Фролов выслушал стрелочницу серьезно: настойчивая девушка! Ему понравилась мысль Ивановой, поразила своей простотой, вызвала даже удивление: почему они с комендантом не додумались до этого? Как важно, что человек проявляет инициативу, заботу о других! Значит, люди не сломлены, тверды духом. Даже эта девушка с пухлыми, как у ребенка, губами уже не боится снарядов и бомб – привыкла. Люди давно стали бойцами…
Павел Фомич тепло пожал девушке руку. В его небольших глазах затеплилась отцовская ласка, а мелкие скулы чуть-чуть порозовели под светлым загаром.
– Менять сигналы?! – удивился Краснов. – Ну, это уж слишком! Выдумает эта Иванова. Она уже однажды наизобретала.
Предложение стрелочницы казалось ему невероятным. «Сигнал – святое место», – гласила старая неизменная инструкция, и как человек, проработавший на транспорте много лет, Краснов научился уважать это правило.
– Менять сигнализацию, товарищ начполит, уполномочен только Нарком путей сообщения. Не хуже моего знаете.
Краснову быстро припомнились картины круше-
ний, которые происходили только потому, что люди нарушали сигналы. Нет, он не пойдет на нарушение!
Фролов понимал состояние Краснова, сознавал, что отчасти тот прав. Но ему хотелось убедить Краснова в разумности предложения Ивановой:
– Давайте, Демьян Митрофанович, трезво посмотрим на вещи. Какая, скажем, разница машинисту: въезжает ли он на станцию при опущенном крыле семафора или при поднятом? Абсолютно никакой! Это же чисто условное дело. И вы сами прекрасно понимаете. К фронту у нас ездят одна-две бригады. Остается их хорошенько проинструктировать.
Краснов думал: «Ну какое толковое дело может предложить девушка? Нашлась изобретательша! А Фролов, человек положительный и серьезный, увлекся химерой. Вот он, Краснов, не усмотрел же необходимости менять сигналы? А за его плечами – годы…» А сказал совсем другое:
– Как коммунист, я понимаю. А вот как начальник– не могу. Не могу разрешить. Порядок есть порядок.
Слова Краснова огорошили Павла Фомича: он впервые в жизни слышал о разделении на коммунистов и начальников. Краснов поднялся.
– Можно идти?
Фролову было обидно: не сумел убедить человека. Придется приказывать, чего он по возможности избегал.
– Санлетучку принять по новому сигналу и в дальнейшем до отмены считать поднятое крыло семафора запрещающим въезд на станцию. Разрешающим будет служить опущенное крыло. Ясно?
Краснов облегченно вздохнул:
– Конечно, ясно. Приказ для меня – закон!
И вновь Фролов поразился: глаза Демьяна Митрофановича блеснули испугом и тут же погасли, словно налились мутной стоячей водой.
– И еще. Осведомите об изменениях только причастных лиц. Держать пока в секрете. Такой сигнал применять только для поездов со стороны фронта. Исполняйте!
Краснов замялся, нерешительно попросил:
– Письменно бы…
– Что?
– Так я это, на всякий случай…
Краснов испугался сурового взгляда начальника политотдела, выскользнул за дверь.
Павел Фомич разгадал ход мыслей Краснова. Если, мол, вас пришибет, то оставьте бумажку, чтобы потом не отвечать. Ах, прохвост!.. Горько было, что Краснов дрожал за свою шкуру. Такого не перевоспитаешь…
Начальник политотдела принял решение немедленно подобрать командира, который заменил бы Краснова на посту начальника станции. Обо всем он рассказал Мошкову. Тот одобрил действия начальника политотдела.
– Краснов не одинок, – напомнил Фролов.
– Известно, не одинок, – согласился Мошков. – Вздуют тебя ревизоры.
– Этого я не боюсь.
– А давай-ка вот что…
Комендант позвонил на «Березку», коротко изложил суть предложения Ивановой и попросил согласия, умолчав о решении Фролова.
В ожидании ответа Павел Фомич прохаживался по комнате, шлепая оторванной подошвой. Потом присел, стал прикручивать подошву проволокой. Вновь вспомнил Краснова. Размышления прервал комендант:
– Есть же в партии такие паскуды, как этот Краснов! В активистах ходят. Мне он сразу не понравился…
Последовал резкий, как команда, звонок. Мошков взял трубку.
– Благословили, Павел Фомич. – Комендант крепко стиснул руку Фролова. – А Краснова убирай подальше.
Листравой смотрел за окно будки. Катилась назад темно-зеленая земля. Кое-где тянулись полоски, засеянные заботливой рукой. Легкий ветерок гнул тонкие стебли к земле, чудилось, в поле открылись озерки с желтоватой водой, и ветер катил по ним волны.
Вдали зачернел семафор в виде большой буквы «Г». Опять закрытый! И немцы уже не стреляют. «Да, можно въезжать при закрытом сигнале», – вспомнил он предупреждение бойца на снарядном складе. И не сбавил хода перед семафором.
Прошли короткий мостик через речушку. Воду набирать некогда: в вагонах – раненые! Скорее в укрытие: тендер пробит осколками во многих местах… Илье представлялось, что тендер кровоточил, как живое существо.
Наташа не удивилась тому, что санлетучку не обстреляли перед семафором. Она гордо, высоко над головой держала флажок: ее правда!
Начальник политотдела вызвал к себе Краснова:
– Видите? Вышло ведь. – Павел Фомич задумался, подбирая слова. – Знаете ли, товарищ Краснов, ваши поступки граничат с саботажем. Я вынужден так расценивать это.
– Вы всегда относились ко мне пристрастно. Не к лицу вам притеснять старых кадровиков…
– Я пристрастен?! – Павел Фомич задохнулся от возмущения. Успокоившись, подвинул к себе чистый лист бумаги, спросил: – Что руководит вашими действиями, коммунист Краснов?
Краснов вдруг испугался так, что покрылся холодным потом и задрожала нижняя губа. Заикаясь, он рассказал всю историю вражды с Листравым.
Фролов слушал с огромным удивлением. Он не верил, что мелкое самолюбие могло заслонить в этом человеке все хорошее, несомненно бывшее когда-то. Откуда такое тщеславие, трусость, нечестность?
После длительного молчания Фролов встал.
– Учить вас поздно. Уразумлять – вряд ли поможет. Все зависит от вас самих. А не поймете, жизнь прихлопнет.
– Я пойму… обязательно пойму.
Демьян Митрофанович не мог справиться с дрожавшей губой. Руки у него вздрагивали.
Когда Краснов вышел, Павел Фомич провел рукой по бледному от волнения лицу, словно снимая с него паутину. Он бесповоротно решил завтра же отправить Краснова в штаб. Пусть там разберутся!
Устало и трудно откинул со лба волосы, подошел к небольшому оконцу под самым потолком подвала. Виднелось бордовое, припорошенное густо-серой дымкой небо. Захотелось закрыть глаза, чтоб не видеть этого марева, не думать о том, что сегодня, завтра, послезавтра будет так же грохотать фронт, будет тоскливо сжиматься сердце, когда завизжат бомбы… Взять бы ружье, патронташ – и в тайгу, на солонцы, куда прокрадываются осторожные дикие козы.
А рука непроизвольно потянулась в карман гимнастерки: там письмо от жены, последняя весточка о больной дочурке…
Читать не стал, протер сухие глаза, подумал: «Не распускайся. Ты еще многое можешь!»
К вечеру на Единицу пришел эшелон с танками, а в хвосте его оказались прицеплены цистерны с авиационным бензином. Краснов проклинал всех за подобный фокус: разве не знают, какая это страшная опасность?
Обычно военный комендант не разрешал принимать на станцию подобные составы: случайный осколок – и неотвратимый пожар.
На этот раз Краснов, зная, что Листравой вернулся на станцию и может отправиться в рейс, разрешил вход опасному эшелону на путь. «Паровоз подцепится быстро, – рассчитывал он, желая немедленно избавиться от опаснейшего поезда. – Минуты – и паровозы обменяются…»
Но вышло совсем не так.
Тендер паровоза Листравого был изрешечен. Это-го-то и не знал Краснов. Машина стояла в тупике. Батуев, стоя на деревянной лесенке, заколачивал пробоины березовыми колышками. Илья смазывал буксы.
Александр Федорович надеялся, что Краснов задержит прибывший поезд у семафора. Но, увидя ря-
дом со своим составом жирные цистерны, заторопился, ругая на чем свет стоит дежурного за опрометчивость; Листравой боялся этих легко воспламеняющихся цистерн, соседство с которыми было опасно для вновь прибывшего эшелона.
Краснов не заставил себя ждать: с ходу приказал машинисту немедленно отправляться с опасным поездом. Не став выслушивать возражений бригады, вызвал с поста Еремея Пацко.
– Сопровождайте по стрелкам! Пусть попробуют не подчиниться сигналу.
Пацко пугливо косился: над цистернами дрожало марево испарений бензина – они дышали дневным теплом. Стрелочник прикрикнул:
– Илья, закрой сифон! Смотри, пыхнет!
А Листравой упрашивал Краснова:
– Пойми, Демьян, я тебя утром послушался. Вот – изрешетили на перегоне. Надо затычки поставить. Мы скоро. Затолкай пока состав в тупик.
Краснову мерещились несчастья, виделся Фролов с чистым листом бумаги, слышался его строгий спокойный голос. Тысячи страхов мутили голову. А Мошков, тот может и шлепнуть сгоряча!
И Демьян Митрофанович подступил вплотную к машинисту:
– Вы – трус! Ответите.
Листравой побледнел, грозно глянули его глаза,
– Это не ты ли храбрец? Из штанов капает. Оглянись.
Краснов выхватил пистолет, махнул перед носом машиниста. Задыхаясь от гнева, он готов был на крайние меры.
– Дядя! Не балуй! – заревел Илья, бросаясь между ними. И Краснов опустил пистолет, А Илья яростно кричал:
– Боишься за себя! Лишь бы не отвечать. Мы без воды куда? До мостика не дотянем! Под снаряды толкаешь? Не выйдет! Тут можно спрятать вагоны, а там куда?
– Молчать! Не подчиняться? – Краснов снова поднял руку с пистолетом.
– Да тише вы! – подал голос Цыремпил, усердно стуча молотком. – Потерпите минут пять…
В следующее мгновение шальной крупный снаряд упал на соседний путь, подкатился к колесам цистерны, подрагивая, как живой.
Все ошеломленно оцепенели. Батуев первым опомнился, сорвался с лесенки и плюхнулся в кювет. Свалились друг на друга Листравой и Краснов, подмяли Илью.
Демьян Митрофанович закрыл глаза, заталкивая голову дальше, под бок машиниста.
«Вот и смерть моя, – спокойно сказал себе Пацко, не пытаясь прятаться. – Принять ее с честью…»
Стрелочник во все глаза смотрел на подрагивающий снаряд. Страха он не ощущал, между тем как ноги словно прилипли к земле. Мелькнула мысль: «Таким снарядом, вероятно, убит и Петя». И все забилось, заколотилось в груди. Снаряд, как магнитный, тянул к себе.
Пацко прыгнул к нему, как будто бы решился на это давным-давно. Пять шагов – немало. Он успеет посмотреть на бездонное небо. Дым отнесло в сторону, и оно открылось такое тихое, ласковое, предвечернее. Пацко окинул взором голоногие кустики: приветливо кивнули ветки за кирпичами. Травка после пожара только прорезывается в низинке, напутствует его…
О чем кричит Краснов? Какой он все-таки придирчивый… Вот он, снаряд, весь в следах резца, шершавый… Тяжелый, не катится. Еремей Мефодьевич поднял его на руки. Пошел за груду кирпичей, к голоногим кустикам, примял сапогами зеленую траву…
Еще он заметил, что у Листравого белые глаза. А Краснов выглядывает из-под бока машиниста, как цыпленок из-под курицы. Хитер – спрятался! Успеть бы, успеть, успеть… Еще шаг. Еще! Дальше, дальше… И вдруг ему стало страшно и холодно: застучали зубы, руки сомлели…
Краснов был слишком потрясен, чтобы в первый момент что-либо сообразить. Он увидел остановившиеся глаза Пацко, подумал: «Телом закроет взрыв,
осколки минуют… а снаряд, наверное, горячий…» Он как будто бы впервые видел Пацко, его открытые честные глаза, его решительную мягкую походку, И ему внезапно стало жаль стрелочника. Крикнул:
– Беги!
Пацко выпрямился во весь рост, как-то приподнялся, словно заглядывая куда-то далеко, за светлый горизонт.
Снаряд взорвался, когда Еремей Пацко спустился в ложбинку за камни. Кирпичи, как кровавые ошметки, бросило вверх. Большим осколком камня Краснову размозжило череп, Листравому в лицо брызнула кровь.
От Пацко нашли только руку, заброшенную на цистерну. Пальцы ее конвульсивно и натуженно сгибались, будто бы все еще исполняли непосильную работу.
Спустя полчаса Листравой увел эшелон к фронту.
9
В помещении дежурного по станции находились военный комендант и начальник политического отдела. У Фролова были опаленные брови, гимнастерка с обгоревшими рукавами. Он рассматривал на ладонях вздувшиеся кровавые пузыри, но не это занимало его сейчас. Павла Фомича взволновала и опечалила смерть Пацко. «Умер-то как!..»
Он виделся Фролову живым, и все чудилось, что вот Пацко, большой и неловкий, появится, по привычке почешет затылок или затеребит свою жидкую бородку. «Не успел он получить партийный билет, но умер как коммунист».
– Представим Пацко к ордену? – после долгого молчания сказал Фролов. – Простой, настоящий был человек.
После неловкой паузы Мошков коротко буркнул, скрывая горечь:
– Передам «Березке»…
Для него смерть Пацко не была чем-то особенным, как для Павла Фомича. Ему было жаль стрелочника, но для него этот человек – один из тысяч. В смертельной суматохе комендант не замечал даже себя: днем его снова контузило, но он продолжал свое хлопотное дело. Волной воздуха где-то сорвало фуражку, и теперь Мошков сидел с непокрытой головой, суровый и непримиримый.
Его по-прежнему волновали дела станции: «Все ли в порядке? Танковые эшелоны прошли, боеприпасы отправлены, госпитали освобождены… Какой-то мудрец испугался вести состав к ним, на Единицу, и затормозил движение почти на сутки…»
Разбираться во всей этой кутерьме не было времени. А мозг по инерции искал работы…
Немного погодя Фролов сказал коменданту, что думает назначить дежурным по станции стрелочницу Иванову. Мошков нелюбезно ответил, что это его, Фролова, дело, лишь бы поезда шли, а то вот последние танки где-то еле плетутся. И комендант начал зызывать по телефону диспетчера.
Явилась вызванная Фроловым Наташа. Он коротко пояснил ей обязанности дежурного, положение на путях и предупредил:
– В диспетчерской телефон, много не говорите: пусть про нас меньше знают.
А Мошков, собравшись на склад, напомнил:
– Насчет Пацко вы напишете или мне написать? Стоящий был человек. Вдвоем?.. Вдвоем лучше, весомее…
Наташа склонилась к столу, печально размышляя о смерти Пацко. Еще одна семья осталась без хозяина. Далекая Марфинька – так называл жену в письмах Пацко – не дождется своего мужа. Наташа много раз по просьбе Пацко писала домой к нему, читала ответы. Стрелочник несилен был в грамоте. Как теперь там жена справится с детьми?.. Одной женщине воспитать четверых, особенно сейчас, нелегко. Наташа придумывала слова для письма Марфе: как сообщить о самом страшном в жизни?
Бесчеловечно, жестоко убивать людей! Вот умер Пацко. Дети не приласкаются больше к отцу, Марфа не обнимет мужа, жалкая старость ждет ее… Почему жалкая?.. Она выйдет за другого… Мужа она сможет найти, а отца детям?.. Нет, не такая Марфа.
Наташа знает ее по письмам и рассказам Пацко. Такая Марфа не изменит памяти друга. Все перенесет, стерпит. Зато потом она смело скажет детям: отец ваш погиб смертью храбрых. Будьте достойны его…
Наташа вышла из подвала. От спертого воздуха першило в горле. Звездное небо весело перемигивалось мерцавшими огоньками. Но вот они погасли: наплыли тучи. Изредка темный небосвод рассекал стремительный луч прожектора. Похоже было на зарницу, предвещавшую хорошую погоду к утру. За рекой изредка ударяла пушка: звук ее глох в лесу, растворялся в жидкой темноте. Искалеченный тополь, подпертый стеной, чуть слышно шуршал листьями, ветерок доносил из бора сырые смолистые запахи.
Было тихо-тихо, как перед грозой.
Глаза Наташи остановились на надписи.
«Выстоим!» – прочитала она.
Вскоре девушка вернулась к себе в подвал и принялась перечитывать письмо от матери. Тихая грусть охватила ее. Там, у Байкала, в небольшом городке осталась юность. Она, Наташа, уже стала солдатом…
Девушка достала из кармана гимнастерки круглое зеркальце, посмотрелась в него. На нее глядело выразительными серыми глазами лицо с широкими, должно быть, закопченными бровями. Наташа узнавала и не узнавала себя: черты лица обострились, исчезла детская припухлость щек. Вздохнув, вынула фотографию, вложенную в комсомольский билет. Вот он, смешной в своей задиристости, с непокорным чубом, нахмуренным лицом и родинкой на виске…
– Не сердись, – тихо проговорила Наташа, пряча карточку.
Где-то рядом с подвалом одиноко грохнул снаряд, разорвав сторожкое беззвучие ночи. С потолка посыпалась известь, заколебалось пламя коптилки, ломая тени. «Зачем, зачем, зачем эти взрывы?»
Через какую-то минуту обстрел прекратился, и вновь наступила неустойчивая тишина.
Девушка насторожилась: у входа почудились шаги. Вскочила, сорвала со стенки автомат. Руки успо-коенно ощущали гладкое дерево ложа. Но никто не шел, не стучал. Слышно было только шипение коптилки да тихое потрескивание в телефонной трубке. Наташа глубоко вздохнула, опустилась на табуретку.
– Видишь, какая я трусиха. – Девушка нежно смотрела на Илью. – Если бы ты знал, как…
Она положила голову на руки и устремила взор на пламя, отдавшись своим грезам…
Под утро зазвонил телефон «Березки». Наташа ответила. Армейский телефонист обрадовался ее голосу, сообщил, как знакомой:
– Тронулось! Слушай…
Сказал он это с торжественностью и грубоватой нежностью в голосе. Наташа внимательно прислушалась. В трубке – сплошной гул. Вот она различила залпы орудий, громовые удары «катюш», рев танков и снова залпы многих орудий…
– Оркестр играет, – веселым голосом сказал фронтовой связист.
Наташа не ждала, что все начнется так просто. И вновь с замиранием сердца слушала она страшную победную музыку «оркестра». Не страх и смятение, а какое-то прекрасное глубокое чувство, ощущение слитности с другими людьми охватило ее.
– Как это вы там выдержали? На вас, говорили тут командиры, по двадцать четыре бомбы на каждую голову свалилось, – шутливо спросил телефонист.
– Свалилось, – согласилась Наташа, и в голове поплыли видения жизни последних дней на Единице. Она пожалела, что Илья не слышит первых минут наступления наших войск.
– Знаешь, поймали твоего наводчика.
– Какого? – не поняла Наташа.
– Да который передавал сведения со станции. Фриц здоровенный. В подвале застукали, с рацией, гад.
Наташа обрадовалась, а телефонист попрощался:
– Ну, всего! Отключаюсь. Переезжаем. Догоняйте!
Наташа выбралась наверх: ей хотелось встретить кого-нибудь, поделиться радостью.
Брезжил рассвет. Над лесом небо нежно порозовело. Утренняя заря ярко раскидывалась на весь горизонт. Сплошной гул долетал с фронта.
Наташа никого не встретила. С большой тревогой она всматривалась в прояснявшуюся даль: там чернела группа людей. Она пошла им навстречу.
Железнодорожники несли на сплетенных руках Павла Фомича Фролова.
Поравнявшись с ними, Наташа пошла в ногу. Розоватые отблески касались мраморного лица командира, смягчали его строгие черты. Шелковистые, слегка курчавые брови шевелились, словно у живого. И Наташе показалось, что вот он откроет свои небольшие глаза, сурово нахмурится и отчитает ее за то, что оставила без надзора свой пост…
– Как это его? – шепотом спросила она, все еще не веря.
– Последним снарядом, – неохотно разжал губы Хохлов. – Жене письмо писал. Осколком через окно…
Когда подошли к вокзалу, за дальним лесом у моста трубно загудел паровоз. Усиленный эхом гудок долетел до станции, как прощальный привет комиссару третьего эшелона.
Край солнца выглянул из-за темно-зеленого леса. И все по-праздничному похорошело. Даже мрачные развалины казались не такими уж безобразными. На культяпистых тополях скворцы насвистывали звонкую трель.
Наташа склонилась над Фроловым и громко, навзрыд заплакала, не стыдясь своих слез.
Через несколько дней бои отодвинулись дальше на запад от Единицы. Наташа с радостью провожала воинские эшелоны. Бойцы махали ей руками, пилотками, кричали что-то бесшабашно-веселое. Она спокойно покручивала концы длинных кос.
Убегали за семафор последние вагоны, отстукивали свою походную песню колеса, замирали звуки движения: непривычная тишина окружала Единицу.
А еще неделю спустя на станции выгрузились строители, началась разборка каменных завалов. Наташа была поражена особенно сильно: диспетчер назвал станцию ее настоящим довоенным именем. Наташа в первый момент не поняла. Потом она несколько минут повторяла поэтичное русское название бывшей Единицы и осознала, что они оказались в тылу. Провожая очередной поезд, она услышала, как боец в вагоне опросил товарища:
– Далеко, видно, еще ехать до фронта?
И Наташе захотелось ехать вместе с этими солдатами до самого фронта, осесть на какой-нибудь новой Единице.
Долго не пришлось ждать. Однажды к вокзалу подали новый состав порожних вагонов. К обеду в них начали грузиться железнодорожники.
Время пролетело в хлопотах незаметно. И уже Хохлов нетерпеливо прохаживался вдоль вагонов в ожидании паровоза. Досадовал на задержку.
«Мы четче и быстрее работали, – ревниво думала Наташа, сидя на камнях и штопая пятки чулок. – Ничего, попривыкнут».
У вагонов появился Листравой, а за ним, обнявшись, Пилипенко и Батуев. Они только что передали локомотив новой бригаде.
– В путь, значит, Парфен Сазонтыч? – Листравой пожал руку Хохлова.
– В путь, до победы! – несколько приподнято ответил Хохлов.
Наконец все разместились по своим вагонам.
Паровоз цокнул сцеплениями, дрогнул. Люди стали у раскрытых дверей.
– Меня, меня-то пропустите! – весело закричала Наташа, пробираясь к двери. Листравой потеснился: уступил ей дорогу. Она стала рядом с Ильей.
Поезд тронулся, гудками спугнув стайку скворцов с поломанного дерева. В редкой кроне его застрял клок седого дыма.
Возле подвала, у надписи «Выстоим!», стоял Мошков и крутил над головой пилоткой.
Наташа крикнула:
– Догоняйте!
Мошков что-то отвечал, но его голоса уже не было слышно. Пошли назад груды камней, серые пепелища. Зеленые иголки травки пробивались на руинах. А железнодорожникам эти битые кирпичи, эти хаотические сплетения бетона и железа, эти уродливые завалы разрушений казались обжитыми. И люди верили, что площади будут ровными, что появятся улицы, скверы, опять зацветут сирень и вишня.
Наташа все махала, махала рукой…
На пригорке, недалеко от вокзала, показалась братская могила в цветах. Над ней скорбно высился деревянный обелиск. Друзья проводили его грустными взглядами.
Батуев тихо перебирал струны гитары. Мягкие лиричные звуки воскрешали в глубине сердец недавно пережитое. Когда-то, по дороге к фронту, тоже звучала эта гитара. Другие руки ее держали, другие голоса ей вторили… Где они? Не все прежние спутники смогут перебирать струны – многие уже никогда не увидят этого мира…
А поезд давно вырвался из развалин и мчался по рельсам, в простор зазеленевших полей.
Улан-Удэ – Москва,
1955–1956 гг.
