355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Толкач » Третий эшелон » Текст книги (страница 5)
Третий эшелон
  • Текст добавлен: 27 марта 2017, 14:30

Текст книги "Третий эшелон"


Автор книги: Михаил Толкач



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Наташа направилась в конец станции. Низкое солнце медно светилось в лужах. Где-то в стороне, за грудами битого кирпича, трепетно насвистывал скворец. Странно было слышать этот мирный переливчатый напев среди унылых скорбных развалин. Наташа замедлила шаги, прислушалась. Птица умолкла. Снова гнетущая тишина, только мелкие камешки скрипели под ногами да громко стучало сердце.

Над кирпичными стенами забурлил темно-корич-невый дым, округлой шапкой повисая в воздухе.

«Илья старается», – с гордостью подумала она.

Неожиданно снова началась стрельба. Наташа отбежала от путей, легла за бугорок. Почувствовала, как на виске колотится жилка. Девушка прижала ее ладонью, осмотрелась вокруг.

Прямо перед глазами колыхалась былинка. Стебелек у нее снизу зеленел. Наташе представилось, что это свежие соки пробиваются сквозь землю, оживляют помертвевшие зимой листки, раскачивают былинку, тормошат ее, ища выхода. Как та жилка, что бьется у нее самой на виске.

И Наташа увидела в этой травинке что-то родное, близкое, успокаивающее. «Правду говорят, – подумала она, – что на своей земле каждая веточка за тебя».

Взрывы отгремели. Наташа поднялась, зацепилась за что-то шинелью. Посмотрела вниз: пень, какой-то розовый налет на его срезе. Очевидно, сочились корни. «И здесь есть жизнь», – обрадовалась она.

Девушка тревожно оглянулась. Четыре стрелки в лабиринте искалеченных путей, скопления колотого камня и ломаного железа. Паровоз, словно игрушка, перевернут набок, беспорядочно раскиданы шпалы. Дугой согнут рельс, как бивень слона, торчит под откосом. Ямы с рваными краями заполнены мутной водой. «Воронки, – догадалась Наташа. – Сколько же их! Ночью можно оступиться. Надо запомнить. А где же пост?»

Из-под откоса вышел боец. Рослый, широкоплечий, в ладной шинели.

– Стрелочница новая, так сказать? – спросил он Наташу. – Идите сюда!

Девушка проворно сбежала к нему. Боец поймал ее за руку.

– Кочковаты наши асфальты. Ноголомные, так сказать.

Он заливисто рассмеялся, радушно пригласил:

– Пожалуйте…

В насыпи виднелась нора, прикрытая дверью пассажирского вагона. Наташа вошла. Полумрак. Железная печурка, телефон в деревянном футляре. На земляном полу – две доски, а на чурбане в углу – традиционная фронтовая коптилка из гильзы снаряда.

– Это же баня по-черному, – удивленно сказала Наташа, пригибаясь, чтобы не упереться в потолок. – Как вы тут живете? Мне одной ни за что не найти. Можно ведь лучше устроить?

– Не баня, а объект номер два, – поправил солдат, усаживаясь на кругляк бревна: стоять он не мог, не вмещался по росту. – А найти нас проще простого. Вон по тем проводам, что от столба пущены. Построить лучше, конечно, можно. Да приметит фриц. То самолеты напускал, теперь все из пушек бьет. В щепки расколошматит… Звать-то вас как, извиняюсь? Скажи– на милость, у меня тоже Наташа, жена…

Он свернул толстую самокрутку, пыхнул едким дымом.

– Чего-чего, а махры вдоволь. Одно удовольствие: у других и этого не бывает.

Он устало прикрыл глаза, минутой позже, позевывая, сказал:

– Вон там фонарь. Ночью будете сигнализировать, когда поезда принимать. А днем – семафор. Он тут рядом.

Последние слова солдат бормотал уже сквозь сон. Голова его упала на грудь, в носу засвистело.

Наташа осмотрела хозяйство, сходила на стрелки, изучила каждую тропку: кругом полно воронок. Было тревожно и радостно, что она, наконец-то, оказалась у настоящего дела.

Девушка вернулась в землянку. Сняв шинель, свернула ее, осторожно положила под голову солдата. Тот блаженно потянулся, чмокнул губами, повернулся на бок и затих. Он занял почти всю землянку, ноги его оказались за порогом.

Задребезжал телефон. Наташа кинулась к нему, боясь, что звонок разбудит солдата.

– Через полтора часа прибудут танки, – послышался голос Краснова в трубке. – Не танки, говорю, а «утюги». Понятно? Смотрите мне там. Не оплошайте в первый раз. Мы теперь на переднем крае. Гордитесь такой честью, комсомолка Иванова… Что?

Краснов поперхнулся и тихо кому-то сказал:

– Есть! Кончаю. Передаю трубку коменданту нашей станции, капитану…

Наташа прикрыла трубку ладонью, боясь рассмеяться.

– Товарищ Иванова? Где Перов?

– Пусть поспит, – совсем не по-военному попросила она.

Мошков хмыкнул, помолчал, строго предупредил:

– Через час растормошите – и ко мне. В дальнейшем прошу не пререкаться!

– Есть!

Наташа с удовольствием произнесла это короткое военное слово.

– Что есть? Где есть? – засмеялся Илья, появляясь у порога. – Хозяин, спрячь ходули!

Пилипенко перешагнул через ноги Перова, заметил Наташу и как-то невольно оробел.

– Что вам нужно?

Наташа стояла выпрямившись, как солдат на посту. Большие серые глаза смотрели строго и выжидающе. Косы спустились через плечо. Ухарское поведение Ильи было тут неуместным, и она резко повторила:

– Что вам нужно?

Замешательство парня длилось недолго: зеленоватые глаза вновь заиграли нагловато и лихо. Он отстранил Наташу от телефона.

– Илья! – Наташа схватила его за руку. – Не шути. Мы на работе. А где – сам знаешь…

– У меня дело.

Пилипенко посерьезнел, рассказал, зачем пришел, но в конце не преминул сообщить насчет изобретенного им зонта: каков, мол, я!

– Тогда можно, – разрешила Наташа, подвинув к нему телефон.

Илья не понял, почему можно: потому ли, что дело серьезное, или потому, что он такой сообразительный. В полутьме заметил насмешливый взгляд Наташи: тут уж не до уточнения! Когда дозвонился Краснову, тот и слушать не захотел. Демьяну Митрофановичу заранее почудилась неудача: потеря паровоза, гибель людей и тому подобное.

– Через час будем «утюги» развозить, – объяснил он. – Никуда паровоз не пущу! Нашлись смельчаки! Здесь поопытнее вас были…

Илья сердился, думая, что у телефона все еще находится Краснов, а у дежурного уже взял трубку комендант. Илья напирал, не стесняясь в выражениях:

– Разумеется, что не опоздаем… Не слышите?.. Глухому две обедни не служат… Повторить?.. О, черт! Кто?.. Виноват, товарищ комендант. Этот Краснов кого хотите до коликов в животе доведет. В армии? Настоящей армии? Нет, не служил, товарищ комендант. Виноват, глупо разговариваю, но ведь дело гробится. Ну да, вывезем вагоны. Прислать Листравого? Есть!

Пилипенко бросил трубку, повернулся на одной ноге.

– Дело в шляпе!

Он обнял Наташу за талию. Та с силой толкнула его в грудь. Он спиной открыл дверь и, зацепившись за высокий порог, упал.

– Вперед! – сквозь смущенный смех выкрикнул Илья, вскочил и побежал к паровозу.

Снова звонил телефон, снова Краснов поучал и наставлял стрелочницу. Но о паровозе Листравого не говорил ни слова. «Соврал этот Илья, – с досадой подумала Наташа. – Вот брехло!»

– Ну и говорун! Его языка на семерых хватит, – недовольно заметил Перов, протирая глаза и позевывая. – Трое суток не спал, сморило.

Узнав о затее Листравого, высказал опасение:

– Паровоз могут угробить. А без него сейчас никуда.

Наташе было обидно слышать, что Перов, как и многие, беспокоится только о паровозе. А людей им не жалко? Перов угадал ее мысли:

– Рисковать там придется головой, сама понимаешь. Война на том и стоит.

В комнате военного коменданта станции Листравой докладывал о своем плане спасения вагонов. Когда были уточнены все детали рейса, Фролов вызвал Краснова. Тот повторил сказанное Илье по телефону:

– Получится или не получится, но мы должны смотреть правде в глаза. До нас ведь пробовали, известно, чем кончилось. И нам терять людей не стоит. Подумать надо, осмотреться…

Александр Федорович плохо прислушивался к словам Краснова, но когда тот заговорил об опасности, его взорвало:

– Я был о вас лучшего мнения, товарищ Краснов.

– Без вашего мнения обойдемся, товарищ машинист! – Краснов поднялся. – Вы всегда против…

– Довольно! – Мошков покраснел, отчего ярче выступили на его лице рябинки. – Петь отходную рано!

Он вскочил и заходил по комнате.

– Разгородить базу – это боевое задание! Понятно, товарищ Краснов?

Всем стало неловко.

– Как говорится, с богом, Александр Федорович!

Фролов пожал машинисту руку. То же сделал и комендант.

Краснов после замешательства протянул свою руку, но Александр Федорович демонстративно отклонил ее.

Снова в будке стрелочника дребезжал звонок: Краснов интересовался, начался ли рейс. Наташа вышла на путь.

План Листравого был простым и точным. Машинист решил ехать, окутав паровоз завесой из дыма и пара. Немцы – люди точные, приверженные порядку. Их-то и огорошить неожиданностью. Пока поймут…

Когда Наташа выбралась на путь, из развалин депо в клубах черного дыма вывалился паровоз.

Листравой приказал развесить на поручнях машины и везде, где можно, мазутную паклю, ватное рванье. Все это подожгли, и оно тлело, чадило, скрывая паровоз. Комендант дал даже дымовые шашки. Их тоже запалили.

Огромным дымным факелом приближался локомотив, не ускоряя хода. Уже стала видна труба, послышался стук колес. Сквозь дым Наташа разглядела в будке Илью. Он махал ей рукой.

Дымное облако укатилось за семафор.

– А пожалуй, выйдет, – сказал Перов. – Не поймут фрицы.

Наташе не терпелось: она поднялась по ступенькам на мачту семафора. Паровоз, разбрасывая искры и дым, вошел в зону обстрела. Проехал мостик. Углубился в лес.

– Вышло! – обрадованно воскликнула она.

Немцы действительно, должно быть, не разобрались, в чем дело: ни один снаряд не упал на путь.

Наташа с радостью доложила по телефону о благополучном рейсе. Перов ушел, чтобы лично рассказать Мошкову обо всем.

Сама Наташа вдруг захотела совершить что-то героическое. Но как это сделать, если ее обязанности столь будничны?

Когда девушка обходила стрелки, она обнаружила неподалеку от землянки военных, разгружавших вагоны. Солдаты носили на плечах тяжелые ящики, грузили в автомашины. Это был нелегкий труд, и у Наташи вдруг мелькнула мысль: а что, если выкатить вагоны ближе к стрелкам? Тогда машины смогут подъехать вплотную, и ящики запросто полетят в кузова. Правда, въезд на станцию загородится, но поездов все равно пока нет. Когда-то Листравой вернется?

Так она и сказала Краснову. Тот долго молчал, потом в трубке послышалось его покашливание, хриплое дыхание, и он разрешил.

Наташа поспешила к военным. Солдаты дружно вручную выкатили вагоны. В кузова подъехавших машин полетели ящики. Работа закипела.

В одной из станционных комнат сидел Краснов и думал о том, что ему определенно не везет. Машинист снова обошелся с ним непочтительно, унизил его. Комендант довольно резко, по-армейски отчитал Краснова, когда Листравой ушел в рейс. Все лезут с советами, поучениями.

Уязвленное самолюбие толкнуло Краснова на отчаянный шаг. Если семафор не открыть вовремя, то может статься, что Листравой не сумеет остановить поезд, проедет закрытый сигнал, а это большое нарушение инструкции. По законам военного времени последует строгое наказание. Листравой хотел заработать орден, а тут вместо награды… Кстати эта Иванова со своим предложением. В случае чего он откажется: ему из подвала не видно, куда там военные выкатили вагоны – есть стрелочник, пусть отвечает. Она молодая, ей простят оплошность. Рассудив так, он дал согласие и стал ждать развязки.

Солдаты сели перекурить, старшина подошел к Наташе.

– Молоденькая, а смышленая.

Он лихо подкрутил рыжие усы.

– Вот до вас был тут солдат. Свой вроде парень. Ан нет. Не пускал сюда. Мол, уклон большой. Просто человечности не имел…

Слова старшины насторожили Наташу: а что если…

У нее перехватило дыхание. Она помчалась к телефону.

Трубку схватил Краснов:

– Загорожен проход?.. Как загорожен?! Кто вам позволил?

Он яростно ругал Иванову, заклинал ее скорее убрать вагоны, открыть семафор. Не утерпев, сам побежал на стрелочный пост.

Вдали у мостика гудел паровоз…

Листравой понимал, что удачное начало – полдела. Но его радовало именно начало: значит, есть возможность ездить к передовой линии.

Фролов на политинформации говорил, что фронт будет приближаться: такие рейсы понадобятся не раз, и люди почувствуют свои силы. А это важно именно сейчас, когда войска бьются под Харьковом, уходят из Керчи. Трудное лето впереди, трудное.

Листравой чувствовал себя солдатом в наступлении. Удачно пройдет рейс – это бросок вперед, это их вклад в общее дело.

До стоянки вагонов там, на складах, добрались быстро и благополучно. Наскоро осмотрев вагоны, прицепили к ним паровоз, тронулись в обратный путь.

Машинист торопился: пусть Краснов убедится, что при желании можно выйти из любого положения, живым остаться и важное дело сделать.

Перед выходом из леса остановились проверить тормоза. Настоял помощник машиниста: впереди крутой спуск.

Пилипенко заспорил:

– Автоматические тормоза ни к чему. Начнут бомбить, могут их испортить. Остановимся, считай – каюк.

– А без тормозов наоборот: надо будет остановиться, да не сможем, – настаивал местный помощник машиниста. – На таком спуске и с автоматическими тормозами боязно. Смотри, машинист, тебе отвечать…

– Мы с Кижи, у нас там без тормозов ездили, бывало, – вмешался Батуев. – Там уклон похлестче. А если что и случится, отвечать некому.

Листравой молча обдумывал, оценивал. На всем перегоне они одни, других поездов нет. «Правы и тот и другой. Ехать с тормозами – могут фрицы зацепить. Без тормозов тоже неспособно, разгонится состав – не удержишь…»

Размышляя, Листравой вновь и вновь вспоминал, с какой надеждой отправлял их сюда Фролов. Нет, рейс сорвать нельзя!

– По местам, ребята, – наконец скомандовал он, решив, что главное все-таки скорость. – Ты, Илюха, выключи тормоза. Контрпаром обойдемся.

И, чтобы ободрить бригаду, себя успокоить, дал мощный горластый сигнал. Вызывающий рев паровоза разнесся по округе. И лес, тесно обступивший дорогу, и позеленевшие обочины, и вывернувшаяся сыроватая низменность с плешинами пожнивья – все вдруг ожило, тронулось с места. Листравой остро почувствовал нарастание скорости. Гладкие, голые стволы сосен стремительно побежали назад, заслоняя друг друга. По сторонам замелькали чахлые кустарники, они появлялись и тут же пропадали: взамен их на мгновение вставали белоствольные березки. Вот уже поплыла плоская равнина, холмистая к горизонту.

Александр Федорович еще в прошлый раз с профессиональной наблюдательностью заметил место, где кончался уклон: две кургузые одинокие сосенки высились у дороги.

Теперь машинист жадно искал их. Взгляд перепрыгивал ложбинки, кучи прошлогодней соломы: сосенок не было… А поезд все ускорял ход. Чудилось, колеса паровоза не касались рельсов. В будке стоял оглушительный грохот. Казалось, звенела каждая из многих тысяч деталей машины. Людей швыряло от стенки к стенке.

– Контрпар! – не вытерпел помощник машиниста, хватая Листравого за рукав. – Обстреливают!

Листравой напряженно усмехнулся: если попадет снаряд, уже ничего не поможет.

Он строго глянул на Батуева, глазами указал на топку. Илья перехватил его взгляд.

– Цыремпил, даешь! – Пилипенко стал бросать в топку уголь, приплясывая от толчков, словно исполнял какой-то замысловатый танец.

Батуев одной рукой открывал дверцы, второй – держался за подлокотник окна, чтобы крепче стоять на ногах.

Александр Федорович увидел, наконец, долгожданные сосенки. Они приближались, росли, с невероятной скоростью мчались навстречу и в миг остались позади.

– Тут? – прокричал Листравой, подзывая помощника.

Тот стал рядом, обхватил Листравого за плечи, выглянул в окно. Александр Федорович слышал, как у помощника учащенно бьётся сердце. Листравой попытался ощутить свое сердце, но оно билось ровно, незаметно, только руки будто бы онемели да кровь словно потеплела: пульсировала горячим током в висках. Он вновь выкрикнул:

– Тут обстреливают?

Но ответа не потребовалось: впереди брызнул взрыв. Перелет!.. Новый серый фонтан… Остался позади… Что-то пискнуло, проскрежетав по железу обшивы…

Листравой применил контрпар. Скорость заметно упала, но состав продолжало нести. Опять далеко впереди разорвался снаряд. Александр Федорович почувствовал, как напряглись мускулы, на лбу выступил пот. «Скорость… скорость… скорость…» – словно кто-то шептал у него за спиной. Машинист прекратил контрпар – скорость вновь овладела вагонами.

Показался семафор. Почему же он закрыт? У Листравого дрогнули руки. Машинист до пояса высунулся из будки. «Без тормозов не остановиться. А если там, на Единице, тоже поезд?» По спине пробежал холодок, запершило в горле, и вдруг стало жарко…

Помощники Листравого тоже сгрудились у окна. Все представили себе, как они влетают на станцию, запруженную вагонами, скрежещет железо, дыбится паровоз, корчатся вагоны. Неужели конец?

– Илья! Точно говорили: пропустят безостановочно? – закричал машинист. Он не понимал, как Фролов мог допустить такую задержку.

Илья нервно-веселым голосом заверил:

– Сам Мошков обещал!

Прогремел под колесами мостик. Семафор с опу-щснным крылом зловеще темнел впереди. Поезд летел, как по воздуху, ошалело гремя и грохоча…

В последний момент, когда бригада смирилась с неизбежностью катастрофы, крыло семафора поднялось, и тотчас сигнал остался позади.

Листравой даже обернулся, чтобы убедиться: не пригрезилось ли?

Илья увидел расстроенное лицо Наташи: это, наверное, она замешкалась с открытием семафора. Возле подвала Краснов махал руками. Илья показал ему язык, деланно-бесшабашно засмеялся.

Скорость терялась, словно поезд уставал. Лица людей в будке паровоза все еще оставались напряженными.

– А ты говорил! – Листравой вдруг стремительно распрямился и приятельски пожал руку помощника машиниста.

– Давай лапу, маркиз! – Илья дружески хлопнул помощника по плечу. – Не обижайся.

Тот перекинул через плечо свои пожитки. Александру Федоровичу жалко стало расставаться с этим замкнутым бесстрашным человеком. Он обхватил его лохматую голову широкими ладонями, и они по-русски троекратно расцеловались. Машинист отвернулся, вытирая кулаком бледно-голубые глаза.

– Ты поосторожнее, когда поедешь…

Порывшись в кармане, Александр Федорович вынул из кармана кусок сахару, обтер его, сунул в руку помощника.

– Дочурке, от нас…

Над лесом уже показалась луна. Обрисовались зубчатые верхушки елей, взлохмаченные кроны сосен. Ветки подрагивали: орудийные раскаты не затихали.

Комендант разыскал Фролова и безоговорочно потребовал немедленно арестовать Краснова.

– Он разрешил, он и ответчик. Стрелочник – исполнитель, – горячился Мошков. – Опытный человек, говорите? Тем хуже для него!

Начальник политотдела поручился за Краснова, объясняя его поступок простым незнанием местных условий. Вызвали виновника.

Демьян Митрофанович отчаянно испугался. Только перед самым носом поезда он успел убрать вагоны и открыть семафор. Когда опасность миновала, Краснов набросился на Наташу с упреками, обвиняя ее во всем. Ругая стрелочницу за неосмотрительность, он лихорадочно думал о том, как самому оправдаться перед начальством. Возвращаясь к себе в подвал, Краснов твердо решил, что всему виной незнакомое расположение станции. Только поэтому Иванова и он сам пошли на этот рискованный опыт.

Так Краснов объяснил и коменданту, робко озираясь на Фролова. Когда его обвинили в диверсии, он обомлел, заплетающимся языком пробовал объяснить: конечно, допущена халатность, но только из побуждения сделать доброе дело…

Мошков заключил разговор словами:

– Говорите спасибо начальнику: поручился. Еще одна такая оплошность, и я потребую очень строгого наказания.

Ночью при разговоре с начальником отделения Фролов доложил о поступке Краснова. По телефону он не мог сообщить всех подробностей, однако попросил прислать другого человека, отозвав с Единицы Краснова. Начальник категорически отказал: на многих станциях людей не хватает – выбывают из строя. Но там нет начальника политотдела… Фролов вспыхнул, однако сдержал себя: в комнате находился комендант, на линии связи – десятки телефонов, люди слушают… Должно быть, начальник зол, как сто чертей, если допускает подобную бестактность. Обычно он выдержан, корректен. Фролов не первый год знает его. Наверное, сейчас просто разнервничался, потому и бушует.

Мошков догадался о содержании разговора, но деликатно промолчал. Предстояла выгрузка танков, и они направились к месту работы.

Наташа в это время сидела у стрелочной будки, прямо на земле, и горько, навзрыд плакала. Такая уж она незадачливая. Это по ее вине едва не произошло крушение, чуть не погибли люди.

Бледная луна холодно освещала ее, самую несчастливую на свете.

6

Ранним утром в двери подвала застучали чем-то металлическим. Сквозь сон Листравому почудился барабанный бой.

– В баню! Выходи строиться!

Помыться, попариться машинист любил с детства, но сейчас, когда так хотелось спать, затея с баней казалась неуместной шуткой Краснова, дежурившего по части.

Листравой закряхтел, засопел, в темноте наткнулся на стол, опрокинул табуретку.

– Язви вас, с вашей баней!

– Все дружок твой! – проскрипел в темноте Пацко, нашаривая сапоги.

– Дружо-ок! – Листравой смачно выругался и первым вышел за дверь.

Чуть брезжило. Бурый кирпич проглядывал на развалинах в серой пыли, дыбились гнутые балки, щерились ямы с рваными краями. Тополь, раздробленный шальным снарядом, топырил куцые культяпки. В сероватой дымке утра он был похож на человека с поднятыми вверх руками, кричащего от нестерпимой боли.

Листравому стало жутко, по телу прошла дрожь, будто он увидел все это впервые. Не глядя больше по сторонам, машинист пристроился в ряды молчаливых заспанных людей.

Скоро тронулись куда-то, спотыкаясь, не попадая в ногу. Оказалось, на Единицу прибыл поезд-баня. Фролов приказал всем вымыться пораньше. И Краснов постарался.

– Запевала, песню!

Колышущуюся массу, топавшую невпопад, обогнал верткий Пилипенко.

– Раз, два, три… Раз!

И вот уже где-то впереди зазвучал чистый голос Ильи: По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед…

Все басисто, нестройно, словно стесняясь своих грубых, непоставленных голосов, подхватили песню. Зашагали быстрее.

По сторонам корчились развалины каких-то строений, зияли черными проемами каменные коробки, в безобразной наготе торчали необычно высокие печные голые трубы.

Краснов тем временем собирал в отдельную группу женщин. Он торопил их, дежурство его кончалось. «Санитарное мероприятие. Таков приказ командования», – разъяснял Краснов.

Никому не хотелось надевать холодную, отсыревшую одежду, выходить в серую полутьму, окутавшую станцию.

В подвале Наташа простудилась. Болели руки, знобило тело, сохло во рту. Подруга заботливо укутывала ее шинелью. Они притихли в темном углу, надеясь спрятаться от дежурного.

– Почему не в строю? – строго спросил Краснов, заглядывая в угол. – Нежиться изволите? Марш на санитарное мероприятие!

Ему давно хотелось спать, скорее освободиться от нудных обязанностей дежурного по части.

– Больная? Этого еще недоставало!

Ему почему-то припомнился тот случай с вагонами, ядовитые упреки Мошкова. И именно эта девчонка выскочила тогда со своим предложением… «Заявить о ее болезни – значит добавить одно чрезвычайное происшествие по дежурству, – думал он. – Пиши рапорт, объясняйся. Ничего с ней не случится».

– Санчасть знает? Ага, нет! Симуляция, стало быть? Немедленно в баню. Кончать разговорчики!

Девушки стали вяло собираться.

– Финтифлюшка вредная! – негромко сказала толстушка в коротком ватнике, помогая Наташе натянуть непросохшую шинель.

Краснов обернулся на ее голос.

– Что?

– Финтифлюшку потеряла. Вот что! – вступилась Наташа.

– Потом найдете. Не задерживайте строй!

На широкой площади людей остановили.

Фролов хрипловатым со сна голосом, но громко и внятно прочитал сводку Совинформбюро. Вести были нерадостные: немцы отбили наши атаки, взяли Харьков, продолжали наступление на юге. Шли жестокие бои за Севастополь…

Люди зашагали дальше. Толпа незаметно выросла в колонну. Шли молча, хмурые, без команды подбирая ногу. И вдруг откуда-то из глубины строя, словно от самого сердца, плеснулась, грохнула торжественным маршем грозная мелодия:

…Идет война народная, священная войн….

Листравой вымылся последним. Все ушли строем, а он отстал. Во дворе его поджидал Фролов. Они вместе парились, но начальник политотдела не выдержал жары, сдался, ушел раньше.

На воздухе было легко и приятно. Листравому все больше нравился Фролов: пошел со всем народом в баню, не гнушается попариться с простым человеком.

Начальник политотдела был чисто выбрит, в ладно пригнанной солдатской шинели. Только под глазами, наверное от бессонницы, темнели синие круги. Листравому было приятно идти рядом с этим человеком, беседовать с ним. Припомнился «банный денек» в годы гражданской.

– Зимой было дело, – раздумчиво вспоминал Александр Федорович. – Ну, баню по-черному вы знаете? Хибарка без полу. Куча диких камней в середине. Накаливают их докрасна, плещут воду. Готов пар… Приехали мы на лыжах к такой вот «чернушке». Пулемет был с нами, тоже на лыжах. Ну и «драгунки», известно… Разделись прямо на снегу. Одного – часовым. Все в баню забились. Теснота, жарища. Плеснут воды на камни: дух забивает, дурнота в голову лезет. Другому – кипяток на тело. А ежели невмоготу – голышом в дверь: на лыжи и вокруг бани. Крепкие ребята, молодые: кровь играет. Да. Вот! Играем, выкаблучиваем такое, что смех один. Гогот, дай бог! Часовой зазевался. Беляки откуда ни возьмись: цоп! Хватаем «драгунки». Сами – в чем мать родила. Я за пулемет.

«В лес! Кройте в лес!» – кричу из сугроба.

Ребята на лыжи, а я огонь открыл. Беляки струсили, отступили…

– А вам ничего?

– Насморк только получил. В разведку больше не брали: кашлял здорово…

Начальник политотдела от души смеялся. Потом, между прочим, расспросил об Илье Пилипенко. Развеселился, вспомнив его проделки.

По-весеннему пригревало солнце, тепло дул ветер. В небе призрачно таяла белесая лента, оставленная самолетом. «Как в мирные дни», – подумал Листравой, но, взглянув на руины, помрачнел.

Он вытащил из кармана платок, вытер лицо. На землю упало письмо. Фролов поднял его, протянул Александру Федоровичу.

– Значит, остановился фронт? – спросил машинист, бережно разглаживая конверт.

– На юге плохи дела. Прет немец. Жаркие бои у Харькова. Город из рук в руки переходит.

– Вот гад! Где только и силы берет! А мы с женой в Харькове бывали. Яблоки там хороши!.. Обидно, такие сволочи жрать будут.

– В этих местах вишня славилась. Все спалили, – Фролов сокрушенно махнул рукой. – И всюду так, словно саранча прошла.

– А у нас что слышно?

Машинист ожидал от Фролова хоть намека на то, что их эшелон будет наступать. Но Фролов ничего не ответил. Тогда Александр Федорович пояснил:

– Жена вот спрашивает: скоро отвоюетесь? Долго ли ждать?

Что мог ответить начальник политотдела? На юге немцы упорно наступали, пала Керчь, едва держится Севастополь. Фашисты прутся к Ростову-на-Дону… После долгого раздумья сказал:

– Трудно стране, Александр Федорович. Очень трудно. Надеяться нам не на кого: союзники выжидают. Но мы наступать будем. Под сапогом жить не привыкли.

Они замолчали, думая каждый о своем. Потом заговорил Фролов:

– Заели меня хозяйственные заботы. То одно, то другое. Своим делом и заняться некогда…

Листравой оживился:

– Павел Фомич, а в чем ваше дело состоит? Ну, как политического комиссара, скажем…

Вопрос этот застал Фролова врасплох. В самом деле, в чем? Сердцем и рассудком, кажется, понимаешь… «Обеспечивать выполнение приказов командования, заниматься подбором и воспитанием кадров, заботиться о морально-политическом состоянии личного состава…» Все точно и в то же время так расплывчато. А вот этого Пилипенко к какому разряду отнести? Как обойтись с Красновым, если он оказался трусом? Пацко не получает писем от своей Марфы. А начальник политотдела тут при чем?

Не найдя простых и доходчивых слов, Фролов процитировал машинисту отрывок из положения о политотделах. И сам страшно покраснел за неумение объяснить то, что понимал сердцем. Завистливо подумал: «Небось Листравой бы в два счета рассказал про свою службу».

Машинист выслушал Фролова, заметил:

– По моему разумению, туману тут напущено, канцелярщиной пахнет. Я мыслю так. Просветить душу человека вы обязаны. И сказать, когда надо: вот где у тебя темное пятнышко, браток. Давай-ка, дружок, вместе очистим. Вы должны душу людей светлой делать. Человек со светлой душой – самый верный. Он и в труде первый, смекалистый, и на войне подходящий: смелый, твердый. Светлая сталь, к примеру, всегда крепче, чем с пятнышком. Правильно я мыслю?

Фролов помедлил с ответом: слова машиниста поразили его своей мудростью.

– Пожалуй, да, – согласился он, смущенно потирая лоб. – Но чтобы делать людей просветленными, как вы говорите, нужно самому быть ясным. Амы тоже люди. Грешны бываем…

И Фролов покраснел, вспомнив, как он только что огорошил машиниста цитатами. Александр Федорович, наоборот, оживился:

– Во-от хорошо. Потому партии и верят. Из плоти она. Бог совсем чистый да безгрешный, так много ему верят? Мало! А коммунистам – почитай, добрых полмира. В партии, по-моему, как получается? Один в одном деле умнее и прозорливее, другой – в другом. Тот ученее, а этот трудолюбивее, прилежнее. В целом выходит что паровоз все равно: собран по винтику, по гаечке неприметной, а мчит состав, будь здоров! Локомотив революции! Понимать надо…

– А вы почему же не в партии?

– В душе я, почитай, партейный, Павел Фомич. Беда, устойки маловато: все в глаза ляпаю. Непорядок попался – режу напрямик. Кому понравится? Должно быть, пудовую свечку у нас там заказали начальники: уехал с глаз, может, не вернется… Дудки, вернемся!

– Обязательно вернемся, Александр Федорович!

– Вернемся да еще настырнее будем. Война подкует.

После бани Краснов послал Илью и Цыремпила за хлебом.

– Тронут вашей любезностью, папаша! – прокричал Пилипенко, вскакивая в кузов машины.

Пекарня размещалась на самом краю городка. В мглистом рассвете лучи фар выхватили ее покосившиеся грязные двери, вывеску, поленья, сложенные у стены.

– Свет выключай, антихристы! – закричал, появляясь в дверях, низенький широкоплечий человек в белом халате. – Гаси свет, кому говорю, лихачи нечестивые! Кто вас только родил и зачем?..

– Чтобы получить у вас хлеб вот по этому наряду, – живо отозвался Пилипенко, выпрыгивая из кузова на землю, подал пекарю бумагу, заверенную круглой печатью.

– Ну зажги же свет, апостол царя небесного! – потребовал пекарь, силясь в темноте разглядеть буквы. Убедившись в правильности документа, развел руками:

– Нету. Не готов, братцы, хлебушек.

– Проверим.

Илья легко отстранил пекаря и вошел в помещение. За ним хотел пройти и Цыремпил, но пекарь загородил дверь.

– Стоп! Вход посторонним запрещен! Свет, свет гаси!

Шофер выключил фары.

– Значит, без хлеба оставил нас, апостол? – Илья оттолкнул пекаря от дверей. – И кого оставил? Сибиряков! А где-нибудь в заначке не спрятал? – Пилипенко выразительно подмигнул. – За иконой, к примеру, в углу?..


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю