Текст книги "Третий эшелон"
Автор книги: Михаил Толкач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
Натруженно вздыхал паровоз, словно устав от беспрерывной канители. Машинист сверху глядел на Краснова: «Исправляется, даже болтать недосуг». И он не испытывал к нему неприязни. Собственно, что им враждовать?
В воздухе стало темным-темно: погасли все «фонари». Утихла стрельба, налет кончился.
Наташа услышала шаги. Это был Хохлов.
– Ладный сабантуй, – проговорил Парфен Са-зонтыч. – Телефон как?
Из темного проема дверей появился Илья. Он рассказывал о своих безуспешных попытках найти лазутчика. Наташа не узнавала его. Голос парня стал суше и резче, в движениях появилась какая-то сдержанность и отчужденность, будто они и не были раньше знакомыми, не пели вместе песен, не говорили о любви.
В землянку вошел Краснов, усмехнулся:
– Скажи, пожалуйста, телефон работает!
– А что же тут особенного? – обидчиво ощетинился Хохлов. Ему не хотелось, чтобы Пилипенко подумал, будто связь работает плохо.
– У вас всегда так: сыро – утечка, сухо – контакты теряются. – Довольный собой, Краснов рассмеялся. Его только что похвалили командиры, и он подобрел.
•– Старо, Демьян Митрофанович. Пойдемте, провожу. – Хохлов поднялся. – С испугу не заблудились бы…
– Не слепой. Без поводыря обойдусь, – буркнул обиженный Краснов.
А Илья взял его под руку, лихо засвистел и вывел из двери.
Краснов вырвал свою руку.
– Всё дурачитесь, товарищ Пилипенко?
– Все дурачусь, товарищ Краснов.
Наташа подтянула фитиль коптилки и вышла к стрелкам, где отрывисто гудел паровоз. Ей показалось, что звезды на небе настороженно щурятся и в них есть что-то от взгляда Пилипенко – холодное, слегка нахмуренное, но манящее.
Немцы, должно быть, знали о подготовке предстоящего наступления: на отдельных участках они ожесточенно атаковали наши части, теснили их, непрерывно вели беспокоящую разведку боем. Линия фронта придвинулась к Единице, и станция оказалась в полосе обстрела тяжелой артиллерии. Канонада гремела ежечасно. Немцы засыпали станцию снарядами. Обстрел усилился настолько, что нарушились маневры. А эшелоны шли. Их надо было пропускать через станцию, успевать в короткие промежутки затишья развозить вагоны по складам.
Чтобы оперативнее устранять повреждения, Фролов создал небольшие ремонтные бригады, которые дежурили в самых ответственных местах станции: у стрелок, на кривых участках колеи. В эти группы входили все свободные от работы железнодорожники и бойцы комендантского взвода.
– Не остановить движение – такова сейчас цель, – пояснил Фролов. – Выстоять! Пропустить без задержки грузы к фронту. Ведь наша линия – единственная…
При выходе со станции, где путь поднимается на высокий откос, сидели Пацко, Хохлов и солдат Перов. Они укрылись в глубокой воронке: отдыхали после тяжелой работы по восстановлению стрелки.
Солнце щедро светило с безоблачного неба. Над землей дрожало марево испарений.
Хохлов достал кисет, свернул самокрутку. Прикурив, закашлялся, хватаясь за грудь.
– Легкие простудил, или табак – дерьмо.
Стрелочник Пацко, потирая натруженные мозолистые ладони, мечтательно говорил:
– Понимаете, у себя там был штатным ходоком в амбулаторию. Раз по пять в месяц ходишь, бывало, на прием: тут колики, там в пояснице стреляет, суставы ноют, сердце останавливается, сон пропал… Врачи, естественно, вокруг тебя увиваются. Чистота, обхождение, вежливость, даже на стенках об этом самом нарисовано. А ты сидишь себе в кресле, как фон-барон какой-нибудь монгольский, и хворости свои поясняешь.
Пацко сел, почесал за ухом, тронул жидкую бородку и усмехнулся, должно быть, очень довольный той жизнью.
– Зубного только и боялся: больно, думаете? Не больно, а ругался он здорово… Теперь все боли куда-то подевались. Хоть бы для смеха чих какой напустился…
– Нервы потому что натянуты, – сонно отозвался Перов.
– Симулянт, значит, был? – полусерьезно пошутил Хохлов.
– Это ты брось, – остановил стрелочник. – Ради своего удовольствия ходил, а не за освободительным листком…
– Обмундирование сменить бы, парит, – вздохнул Перов, перекатываясь в тень.
На краю воронки появилась Наташа, спросила о Фролове.
На стрелке грохнул снаряд, швырнув куски земли. У Наташи с головы свалилась пилотка, покатилась к ногам мужчин. Хохлов подал ее девушке.
– Порвалась! – Наташа ахнула, рассматривая пилотку.
– Осколком, ей-ей, осколком! – воскликнул Пацко, с детским любопытством разглядывая дырку на пилотке. – Поменяемся, Наташка? Ушанка новая, смотри.
– Перекусить бы… – Перов пфищуренно посмотрел на высокое солнце.
– Еремей, сбегай-ка в свою «оранжерею», – смеясь, попросил Хохлов.
Солнце перевалило за полдень. Сухой ветер носил мелкую пыль. Над Единицей не переставал куриться мутный сизоватый дым: тлели раз; валины, и никто их не тушил – одни восстанавливали станцию, другие пропускали поезда.
В багряной дымке кружились вороны, разыскивая в руинах съестное. Обстрелы и бомбежки выгнали скворцов подальше от города. Изредка случайная птица пролетала над выжженным: поселком, тревожно пищала, металась в небе, пугаясь дымного марева, серых пепелищ и жаркого воздуха.
Запустение…
Во всем поселке редкими пятнами зеленели уцелевшие тополя да искалеченные вишневые деревца. Буйный лопух выбивался из-под кирпичной крошки.
А четыре пути как заколдованные светились серебряными нитками. Их рвали снаряды, корежили бомбы. Люди тотчас латали путь – заменяли рельсы. И поезда шли…
Пацко брел на свой огород. Он решил собрать первый урожай: паек скуден – подвоз продуктов нарушен. Обладателем огорода Еремей стал весной. Хозяева, вероятно, уехали или погибли, а беспризорная земля зарастала травой. В свободные часы он полол грядки. При налетах горевал: не попала ли фугаска на огород?.. Здесь, среди обломков дома, Пацко отдыхал: любил повозиться с растениями, восторгался каждым вновь проклюнувшимся листиком. И его старания не пропали: грядка зазеленела– лук щетинился нежными стрелками.
Удивит он друзей сочным луком. Что такое?.. На мягком грунте хранились отпечатки сапог…
Пацко огорчился, аккуратно ощипывая зеленые перья и косясь на чужие следы. Сокрушался, что самые большие стебельки уже кто-то сорвал. Ругался последними словами. Его это так расстроило, что на обратном пути он охал, как от зубной боли.
Приятели встретили стрелочника радостными возгласами. Устроились под откосом на сваленном столбе: быть ближе к работе. В луже помыли руки. Перов резал на равные части хлеб.
– Позовем Иванову? – спросил Хохлов, открывая банку консервов.
– А чего ж? Тоже с утра не ела девка. – Перов опять стал делить хлеб. Позвали Наташу, угостили ломтиком.
– Принимайте в компанию! – Мошков спустился с насыпи и не замедлил взять хлеб. Посолив, стал аппетитно жевать. Пацко и его угостил луком.
– Если бы тогда, помните, не раскупорили склад снарядный, – говорил Мошков, – сейчас бы сорвали весь подвоз.
– Листравой и не такое может, – с гордостью похвалил товарища Пацко. – Да и помощники у него что надо. Один Пилипенко двух стоит. Орел!
Фролов появился от вокзала озабоченный, строгий. Бледное лицо его со впалыми щеками было утомленным. И неудивительно. Эшелоны выстроились в затылок перед Единицей. Ждут приема. Весь спрос со старшего начальника. Вот и крутится Павел Фомич как белка в колесе. Спит на ходу, о еде забывает…
– Павел Фомич! – позвал Хохлов. – Перекусите, пожалуйста.
Фролов отнекивался, но его принудили. Он с подозрительностью осмотрел перышко лука: не у населения ли взяли? Ему рассказали об огороде Пацко. Он скупо улыбнулся.
Наташе было приятно смотреть на эту теплую суровую заботливость мужчин. Как она не вязалась с той жестокостью, что творилась вокруг!.. Дым с клочьями копоти, вороны вертятся, пронзительно каркая. Артиллерийские раскаты сотрясают землю…
– Знаете, Печорскую дорогу достроили, – сказал Фролов, стряхивая в ладонь крошки хлеба и отправляя их в рот.
– Это где же? – спросил Пацко.
– На севере. Уголь там. И нефть, – ответил Мошков. – Трудности строительства жуткие: вечная мерзлота, морозы, метели такие, что своего носа не видишь.
– Побороли! – восхищенно заметил Фролов.
– А у нас, думаете, легче? – вмешался Хохлов. – Вон жена пишет: картошка весной замерзла. А они свою одежонку на хлеб променяли.
– Где теперь легко? – снова спросил Пацко и тотчас ответил: – В Америке. До них до сих пор не дошло. Жрут тушенку и маслом заедают, паршивцы.
– Почти сто лет не воевали, забыли, как снаряды рвутся, – отозвался Фролов, – вот совесть и потеряли. Правда, не все, – продолжал он, посматривая на часы. – Простые люди за нас всей душой.
– А мы за них – всем телом, – дополнил Пацко. Он смешно втянул щеки и закатил глаза, стал похожим на скелет.
Все расхохотались.
Снаряд попал в тополь, расщепив дерево: ветки скорбно наклонились к земле, поникли свежезеленые листочки.
Фролов с жалостью посмотрел на разбитый тополь и вспомнил сосну-матку, оставленную порубщиками на лесной поляне. Он рассказал об этом. Слушали его с особым вниманием. Романтичная припод-нятость в голосе Фролова увлекла опаленных войной людей. Мм осточертели грохот и гром, пыль и копоть разрушений. Быть может, не один из них представил себя в тени молодых деревьев, которые в воображении людей уже выросли из семян, щедро брошенных сосной-маткой.
Замечтался и Мошков. «Кто-то из нас доживет до тех дней?» – думал он. На минуту забылись и шифровки-попутки, и эшелоны, и грозные приказы «Березки», и все прочие многотрудные заботы военного коменданта станции, который ничего не имеет в своем распоряжении и с которого спрашивают все, начиная с солдата и кончая наркомом. Остались только мечты немолодого седоватого человека, глядящего на своих боевых товарищей.
– Да. Сосна, она, конечно… А подлец так вот и выщипал грядку, – тяжело вздохнул Пацко, ища сочувствия.
Все от души облегченно рассмеялись.
В глухой закрытой будке паровоза Листравой, сидя на полу, подсушивал у топки портянки.
Когда они немного высохли, туго намотал их на ногу, обулся. Обросшее лицо выражало блаженство, было по-детски кротким, открытым. Русые волосы спутались, ершом топорщились на висках.
Слева сидел Батуев и яростно грыз сухарь. Смуглое лицо и узкие глаза были утомленными.
Илья лежал на полке. Он закинул руки под голову, напевал:
Ветер соломой шуршит в трубе,
Тихо мурлыкает кот в избе…
– Ну, и песня! – недовольно проговорил Листравой, подтягивая второй сапог. – Послушал бы ты настоящую солдатскую песню.
Листравой сел на место машиниста и тихо, надтреснутым голосом попробовал запеть, но из этого ничего не вышло, и ему стало неловко.
Пилипенко дипломатически сказал:
– Лупят, черти…
Все прислушались. Фронт гремел слитно и грозно. Небо было затянуто разорванными хмурыми облаками. И представлялось Листравому, что где-то за лесом разыгралась гроза, а сюда докатывались ее беспрерывные глухие раскаты.
– Шибко гвоздят. – Цыремпил достал из тощего вещевого мешка новый сухарь, продолжая работать челюстями, строгал колышки из березы на случай пробоин. – Совсем к Единице придвинулись…
Бригада уже вторые сутки не сходила с паровоза. Сменщики их попали под бомбы, и Фролов попросил не оставлять работу. Да они и сами понимали, что другого выхода пока нет. Груз шел потоком. Вздремнув на ходу, они развозили вагоны, ездили к самой линии фронта, ухитряясь благополучно проскакивать обстреливаемые участки. Листравой поминутно протирал глаза и в душе сильно удивлялся тому, что они до сих пор не угодили под бомбу или снаряд.
– Хоть распорки в глаза ставь, – виновато признался Илья и почти тотчас же захрапел.
– Да, поспать бы, – мечтательно сказал Цыремпил.
Машинисту и самому было трудно бороться с усталостью, но он разъяснил:
– Выпроводим немцев за границу, тогда и поспим всласть.
Снаружи настойчиво постучали по железной лесенке так, что задрожали стекла. Илья проснулся, соскочил на пол, но не хватило сил устоять, и он сел в лоток с углем. Листравой отодвинул раму.
– Поехали! – На лесенке стоял Краснов и нетерпеливо махал флажком. – На снарядный.
– Насчет смены не слышно?
Краснов не ответил, уставив воспаленные глаза в небо.
– Только быстрее. Того и жди гостей с неба.
Листравой хмыкнул в усы:
– Фрицев бояться – победы не видать.
Минут пять спустя паровоз выкатил из укрытия,
Листравой спешно увел поезд на перегон.
Ветка уходила в глубь леса и оканчивалась тупиком. К дороге подступали ветвистые сосны. Их кроны почти смыкались над железнодорожным полотном. Листравой тут ни разу не попадал под налет самолетов. Ехали без особой предосторожности.
Среди лесной чащи в палатках и землянках прятались походные госпитали. Из них перевозили раненых в санитарные летучки, а где-то, подальше от фронта, перегружали в военно-санитарные поезда и отправляли в далекие тылы на стационарное лечение. К приезду Листравого с погрузкой не управились. Из санитарных машин и двуколок еще выносили раненых солдат и офицеров: бледных, небритых, прикрытых мятыми шинелями.
Листравой затолкал вагоны со снарядами на склад, вернулся к госпиталям и прицепил паровоз к составу вагонов, на стенах и крышах которых краснели большие кресты.
Илья пошел посмотреть, нет ли кого из знакомых. Его очень удивляло, что в такой массе людей ему до сих пор не встретился земляк. И на этот раз он вернулся удрученный новой неудачей: затерялись все забайкальцы, как муравьи в глухой тайге.
Цыремпил, чтобы не заснуть, мастерил себе кружку из консервной банки.
Машинист, положив голову на подлокотник окна, дремал. Он сочно причмокивал губами, подрагивали его натруженные руки.
Батуев в полусне ударил себя по пальцам, чертыхнулся. Боль не утихала, но сон как будто прошел. Цыремпил открыл топку.
Он любил смотреть на огонь, когда короткое ленивое пламя мерцает сквозь алые угли. И ему всегда вспоминалось, как в детстве часами просиживал у очага, вороша угли под большим котлом с чаем. Нет, здесь красивее.
Пламя юлит в топке, выглядывает из самых неожиданных мест, скользит меж углей. А на потолке капли, как слезинки, нависают и тут же испаряются. Александр Федорович говорил, что там пробка контроля. Если воды мало, то опасно для паровоза, и пробка сама по себе расплавляется.
Цыремпил еще несколько минут внимательно понаблюдал за каплями, но они стали появляться реже, потом исчезли совсем. Он протер глаза: не снилось ли? Нет, не появляются. Плохо спать аа посту.
Пробка напоминала о себе урчащим шумом в топке: воды меньше допустимого уровня. Проспали! Цыремпил ругал себя за оплошность. Надо было вовремя сказать Листравому. А теперь что же? Гасить паровоз… Пробка сгорела, вода зальет топку по его, Цыремпила, вине. Так-то он отплатил машинисту за обучение паровозному делу… Цыремпил готов был лезть в пламя, лишь бы отвести беду.
Александр Федорович тотчас догадался, в чем дело: прорвало контрольную пробку. Теперь дело решают минуты. В мирное время нужно было бы немедля тушить, а сейчас… Позади жизни людей…
– Мочи уголь! – крикнул он Цыремпилу, распахивая дверцу топки.
Сверху в топке била серая струя пара и распыленной воды. Двенадцать атмосфер! Цыремпилу казалось, что не пройдет и пяти минут, как все будет кончено: паровоз омертвеет.
Листравой подхватил вторую лопату и вместе с Цыремпилом кидал в топку уголь. Набросали толстым слоем. Желтоватый дым пробивался в прорывы. С режущим шипом, потрескивая, вырывалась наружу острая струя кипятка.
Цыремпил не понимал действий машиниста. Преступление перед товарищами убило его. А он ведь не оправдался еще и за проступок в дороге. И вот опять…
– Доски! – Листравой указал Илье на полку.
Пилипенко понял его с полуслова. В эти лихорадочные минуты Илья прикидывал, как лучше пробраться в топку. Он не допускал и мысли, что кто-либо другой выполнит это исключительно рискованное дело. Рывком он сломал полку, разделил ее на отдельные доски.
– Цыремпил, бородок! – Александр Федорович отбросил лопату, стал на колени перед отверстием топки. Но Илья решительно отстранил его, бросил в топку доски.
– Лей на меня воду! Давай, давай!
В какие-то доли минуты Илья почувствовал небывалую в себе силу, в нем всколыхнулось все смелое, дерзкое и отчаянное, собралось во что-то необузданное, храброе и твердое. Это «что-то» повелевало им. Он слабо поморщился, когда вода побежала за пояс, холодом прокатилась по телу; потом натянул шапку. Обостренно замечалась разумность каждого движения. Сознание ясно запечатлело лица товарищей, их тревожные, испуганные взгляды…
Он смело положил руки в рукавицах на край топочного отверстия: вода зашипела, пар улетел легким облачком. Маленькое овальное оконце было перед Ильей. В обиходе паровозников: шуровка и все. Пилипенко в тот момент видел в оконце многое: и сотни раненых, что ждали отправления, и товарищей на Единице, борющихся с врагом, и тех, кто оставлен в братских могилах, и далекую-далекую победу.
Илья просунул голову в топку; зажгло уши, и он плотнее натянул мокрую шапку. Подумал: «Ногами вперед было бы лучше…» Его охватило удушливое облако жгучего угара. Узкий горячий овал клещами сжал тело.
Он чувствовал, как дубела кожа на лице, в глазах и легких пылал костер. Он ощущал, как холодело сердце, и видел серую упругую струю, свистящую у потолка, которую он должен укротить.
Свист ему не слышен. То звенит кровь, мчащаяся по жилам, молотом стучит в висках. Илья двигался к цели…
Батуеву не было видно, что делает Илья. Они с машинистом сидели на полу и следили за ногами, мелькавшими в клубах дыма и пара. Пар все больше скрывал Илью: уже и ноги едва различимы. Цыремпил с ужасом видел язычки жадного пламени, выглядывавшие из-под слоя угля. Александр Федорович бросал в те места мокрый уголь, и огоньки глохли.
Илья, нацелившись, на ощупь наставил бородок и ударил по нему молотком изо всех сил, как ему показалось. Но его усилий было мало, и вода просачивалась, хотя и с меньшей силой. В глазах метнулись желтым веером искры, ноги подломились… И уже он на какой-то горе, высоко-высоко, почти у самого солнца. Оно нещадно палит, сушит горло. Он хочет облизать губы и не может: у него не стало языка…
Машинист сам протиснулся в дверку, дотянулся до ног Пилипенко, с трудом подтащил его к себе. Ему подсобил Цыремпил, и они высвободили Илью. Сапоги его ожигали руки, одежда дымилась. Плеснув себе в лицо холодной воды, Цыремпил, не раздумывая, устремился к топке. Листравой молча подал ему мокрые рукавицы, облил из шланга водой.
Гибкий и тонкий Цыремпил вьюном проскользнул в топку. Он сделает. Он скорее умрет, чем вылезет из топки, не устранив опасность.
Бородок, забитый Ильей, мешал воде, и она веером рассыпалась под потолком. В топке было горячо и туманно. Цыремпил, окутанный сырым паром, не дышал. Жгучие капли оседали на тело, заливали лицо, слепили глаза.
«Устоять… устоять… устоять…» – повторял про себя Батуев. Если он свалится, то Листравому сюда не пролезть. Паровоз потухнет, раненые останутся… Мысли ясные, а руки пугающе вяло поднимаются вверх. Удар: молоток соскользнул. Цыремпил качнулся, руки безвольно опустились. Кулаки стали очень тяжелыми. В голове что-то бухает… А у потолка брызжет вода, клубится неукрощенный пар. И это по его, Цыремпила, вине! С отчаянной силой он ударил снова. В топке стало тихо. Тихо до ужаса. Тихо до слез. Отчетливо зашуршал под ногами шлак. В трубах шепелявил ветер. Во рту – горечь. Доски поплыли в сторону, вверх, блеснуло топочное отверстие, перевернулось, закружилось…
Листравой с ужасом следил за Цыремпилом: выдержит ли? Полусидит… зашатался… Неужели упал?
У Батуева хватило сил доползти до дверки. Уткнулся головой в пол будки.
– Сде… елал?..
Александр Федорович утвердительно мотнул головой, унося Цыремпила к дверце будки. Открыл все настежь.
Врачи из санитарной летучки оказали скорую помощь ребятам. Обожженные лица смазали мазью, перебинтовали раны. Требовали, чтобы пострадавшие легли в постель до выздоровления. Врачи даже предложили поместить их в вагон-изолятор. Листравой согласился. А как же с поездом? Машинист брался довести один.
На свежем воздухе Илья почувствовал себя сносно и махнул рукой на все советы врача. У Цыремпила началась рвота, но и он отказался идти в вагон.
Листравой дал отправление: гудок гулко прокатился по лесу. Старому машинисту было приятно сознавать себя командиром таких боевых, замечательных ребят.
Мимо побежали островерхие палатки. Ветер покачивал вершины деревьев, гнул слабые кустики.
Батуев сказал Илье, указывая на ветки:
– Нас провожают. Руками будто махают вслед.
– Это тем, которые в вагонах…
На другой день под вечер положение на Единице настолько осложнилось, что Фролов вынужден был послать на восстановление путей всех, даже бригады с паровоза.
«За проявленную находчивость и решимость при исполнении служебного долга в особо трудных условиях», как говорилось в приказе начальника военно-эксплуатационного отделения, переданном по телефону, рядовым восстановителям И. Пилипенко и Ц. Батуеву объявлялась благодарность. А Фролов приказал положить их на сутки в санитарную часть для отдыха. Они запротестовали, но это не помогло: Фролов настоял на своем.
Листравой тем временем ушел в ремонтную бригаду и случайно оказался рядом с Красновым. Пришлось носить камни. Напарником выбрал бывшего приятеля. Тот из самолюбия не отказался.
Зная их вражду, Пацко наваливал носилки доверху. «На сердитой бабе воду возят», – про себя усмехался он, искоса поглядывая, как напрягаются «приятели».
Но занимало его не это. Утром Пацко подал заявление в партию. Примут ли?
На Единице не умолкал грохот. Неверный зыбкий свет мерцал над путями, смутно вырисовывались развалины, камни, не однажды перевернутые взрывами. В дальнем тупике догорали вагоны. В багряных отблесках пути выглядели перепаханным полем, огромным свежим пожарищем.
В отдалении, за темной извилистой стенкой леса, тоже гремело: там мощно отзывались фронтовые батареи. Словно от глубинных толчков мелко и утроб-но дрожала земля.
Пацко смотрел на зарево горевших вагонов и думал о том, что теперь задержатся перевозки. Обстрел сильно мешал восстановлению. Неужели наши не могут подавить вражеские батареи?
Среди развалин вокзала высилась выщербленная стена с проломом в середине. Она упиралась в толстый корявый тополь. Рядом был вход в подвал, где временно поселился начальник политотдела. Днем в его прежнее убежище попала бомба. К счастью, Фролова не оказалось на месте.
Из дымной мглы вывернулся Хохлов, оглянул покосившуюся стену и скрылся в подвале. Вскоре вернулся с банкой краски в руках. Размашисто написал на чистом месте по штукатурке:
– Выстоим!
Это емкое слово хорошо выделялось в темноте. Его читал всякий, оказавшийся вблизи подвала. Оно выражало помыслы железнодорожников Единицы.
Хохлов снова спустился в подвал, вытянулся по стойке «смирно».
– По особому делу к вам, Павел Фомич. Стрелочник Пацко просится в партию. Устав мы с ним прочитали. Ждем ваших приказаний.
Фролов знал из газет про такие случаи на фронтах, но сам впервые на Единице столкнулся с подобным обстоятельством. А как его самого принимали в партию в 1932 году? Сколько волнений, переживаний!.. Так что ж, собирать коммунистов, чтобы рассматривать заявление Пацко? Нет, такое сейчас немыслимо. Честно говоря, он не ожидал такого решительного шага от Пацко.
– А рекомендует кто?
– Я да путевой обходчик один… Эх, фамилию запамятовал. Ну, а третью… до вас придется.
О стрелочнике Фролов знал только одно: исполнительный. А разве для члена партии этого достаточно? Пацко оставался старательным, честным человеком. Храбростью не отличался, но и трусом не был. Можно поручиться, что стрелочник Пацко не изменит делу партии… И Фролов после раздумья сказал:
– Хорошо, Парфен Сазонтыч. Пусть пишет заявление.
– Оно готово. – Хохлов подал Фролову сложенную бумагу.
– Тогда завтра и обсудим.
Где-то рядом бомба встряхнула землю. Треснул угол подвала.
Фролов устало поднялся, взял за плечи Хохлова.
– Верное наше дело, дорогой товарищ. Очень верное… В какое время к нам люди тянутся!
Пацко заваливал землей глубокую воронку на путях. Мысли стрелочника были далеко от Единицы. Вся его сознательная жизнь связана с властью Советов, с коммунистами. И грамоте с их помощью научился, и специальность получил, и детишек воспитал. Трудное время выпало коммунистам? Трудное. Так где же он должен быть, как не с ними? Так он и скажет Фролову. Неужели могут не принять? Поймут, такие же простые люди…
Решив так, Пацко немного успокоился. Проходила минута-другая, и опять возникала мысль: «А ненароком не поймут? Краснов один какой придиристый… Фролов строгий… Нет, должны понять!»
И он поторопил Краснова:
– Быстрее двигайтесь. Яма-то не уменьшается.
– И так в поту весь…
– После войны высохнете, – посочувствовал Пацко, наваливая груду кирпича на носилки. Мысли его снова завертелись вокруг заявления: примут ли?
Фролов, отпуская Хохлова, сказал:
– Парфен Сазонтыч, прошу вас пройти на второй пост. Я – на центральные пути: там ни одного коммуниста.
– Добро!
Хохлов встретился в дверях с Красновым, уступил ему дорогу и бесшумно исчез в темноте.
– Что скажете, Демьян Митрофанович?
– Товарищ начполит, Мошко» снял с восстановления, говорит, поезд прибыл.
– Груз?
– Груз разный: горючее, сухари, патроны. На армейскую базу шлет какой-то чудак летнее обмундирование.
– Почему же чудак? Пора, давно пора переодевать людей. Лето на дворе.
– В такой час… – Краснов недоверчиво смотрел на Фролова, не веря в его спокойствие. Сам он уже давно решил, что пора оставлять станцию, считал напрасными жертвы. Можно ведь разгружать вагоны и на соседнем участке? Там, наверное, меньше налетов, обстрела нет…
Фролов привык к обстрелам, к грохоту бомб и удивлялся изредка выпадавшим затишьям. Не в диковинку были ему и человеческие слабости. Понимал он теперь и Краснова, его страхи, его сомнения. И как у каждого человека есть свои странности, так и у Фролова появилась своя: он решил во что бы то ни стало исправить Краснова. За время пребывания на Единице уже была возможность отправить Демьяна Митрофановича. И все же начальник политотдела не отправлял.
Он не мог представить себе, чтобы где-то рядом в такое время еще гнездилась человеческая подлость: она уже проявилась бы.
– Так как же мы примем поезд, Демьян Митрофанович? – Фролов будто бы не обратил внимания на настроение Краснова.
– Диспетчер и слушать не желает. Берите, мол, и все.
– Брать так брать. Пойдемте на пути, там и решим.
Когда вышли за дверь, Фролов спросил:
– Из дому давно получали письма?
Краснов нерешительно сказал:
– Вчера…
– Мне тоже жена написала. Дочурка сильно болеет. А у вас все благополучно?
Демьян Митрофанович охотно рассказывал о домашних заботах.
Мрак охватил вышедших сразу за порогом. Ночь была наполнена звуками: лопаты царапали землю, стучали топоры, звякало железо, слышались приглушенные команды – поднимали что-то тяжелое. Урчали автомашины.
– Как, терпят люди? – спросил Фролов.
Краснов не понял: где терпят – в тылу или здесь,
в этой темноте? Осторожно заметил:
– Терпят ли?
Но Фролов не расслышал, увлеченный собственными мыслями.
– А ведь это мы наступаем, Демьян Митрофаныч! – уверенно говорил он. – Это есть наше наступление без атаки. Так и пишите жене. С бою берем каждый вагон, каждую тонну груза.
«Какое там наступление! – раздраженно подумал Краснов. – Храбрится, геройствует… Кому нужно?
Они обошли главный путь: он был готов к принятию составов. На втором посту блеснула молния взрыва. Грохот на миг подавил звуки ночи, ноэхо ещеоткликалось в руинах, а на станции уже возобновилась трудная, изнурительная работа.
«Зачем это невероятное напряжение людских сил?» – думал Краснов. Ему было страшно и одиноко, и он жался к Фролову. В который раз руггал себя, что вызвался поехать на эту проклятую Единицу. Ночами, прикрывшись шинелью, он молча страдал. Ему не было дела до перевозок, до судьбы наступления его беспокоила своя жизнь, свои печали. И цель была единственная: выжить!
В темноте столкнулись с Мошковым. Тот накинулся:
– Принимаем?
Фролов не ответил. Ему было понятно нетерпение коменданта: скорее завершить подвоз всего нужного для наступления. Мошков отдал распоряжение и исчез.
Для встречи поезда Фролов послал Краснова.
Напротив семафора опять грохнул взрыв, образовалась огромная воронка. Люди выстроились цепочкой от развалин каменного дома и из рук в руки передавали осколки бетона, кирпичи, камни. Крайние сбрасывали их в яму. Они цокали, высекали искры, шумно скатывались вниз. Пацко представлялось, что работает какая-то дробилка.
Другая группа сыпала в воронку землю. Люди с носилками сновали, как муравьи. Проходило время, а углубление будто бы и не уменьшалось. Пацко даже заглянул в воронку.
– Бездонна она, что ли?
В середину живого конвейера попал снаряд. Папко увидел: упали люди, цепочка смешалась. В лицо ему пахнуло тугой волной гари. Рассудок требовал: «Уйди в темноту, пережди». Долг приказывал: «Крепись!»
Санитары унесли раненых, их места заняли другие, и снова, глухо стуча, скатывались вниз камни, скрипели носилки под тяжестью груза, разнобойно топали усталые люди, шумно дыша и кашляя.
Пацко представлял, что машинист где-то ведет состав, и по нему, наверное, тоже стреляют не меньше, и, если попадет бомба, поезд может свернуться под откос… Смелым надо быть, чтобы вести паровоз к самому фронту. Листравой, например, не испугается…
Новый снаряд угодил в горевшие вагоны. Вверх взметнулись золотистым снопом искры, от пламени зарделось полнеба. Люди не обращали внимания на обстрел, и Пацко было с ними не страшно. Он опять вернулся к мысли о том, как его будут принимать в партию.
Хохлов нашел стрелочника рядом с Листравым. Они таскали на носилках грунт.
– Завтра, Еремей. Договорились с начполитотде-лом…
– Спасибо.
Парфен Сазонтыч взялся помогать, подменяя уставших.
Завтра… Что сказать товарищам?.. Вот, мол, я – Пацко. Ну и что же, что ты Пацко? Какой такой видный след оставил в жизни, чтобы тебя в партию Ленина принимать?.. Жил, ел, спал. А еще что?.. Все добывал своими руками. Пришел из деревни, стрелочником поступил… Война, вон она из рядов наших какие куски вырывает. Кто же их наполнит, как не мы? А след в жизни?.. След останется: у меня два сына, дочки взрослые.
Хохлов понимал, что тут не нужно никому напоминать об их долге. Лучшая агитация – больше брать на носилки да побыстрее шевелить ногами, так, как делает Пацко.
Около путей упал снаряд, расшвыряв работающих. Санитары выносили раненых. Командиры пополняли цепочку. Но ряды восстановителей заметно редели. Злее становились движения, чаще мелькали руки, передававшие камни, скорее ходили с носилками. Яма мельчала. Нитки рельсов сошлись у воронки.
