Текст книги "Третий эшелон"
Автор книги: Михаил Толкач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
ТРЕТИЙ ЭШЕЛОН
Повесть
1
Эшелон военных железнодорожников входил на узловую станцию. Пролязгав мимо двухэтажной будки сигналиста, он остановился у высокой бетонной площадки, рядом с низкими красными казармами и складами.
Тугие двери теплушек, как по команде, с визгом раскрылись. На грязный, затоптанный, весь в пролысинах снег выскочили люди, на ходу нахлобучивая серые шапки, поправляя брезентовые ремни, застегивая новенькие телогрейки защитного цвета. Подняли такую сумятицу, что стая ворон испуганно взмыла над ветвистым пристанционным садиком.
«Эко, горластый народ собрался! Птице и той покою нет», – подумал Александр Федорович Листравой, стоя у раскрытой двери вагона и щуря на солнце добродушные ярко-голубые глаза. Он плотнее запахнул полушубок, с интересом посматривая по сторонам.
Вот парни помоложе затеяли игру в снежки. К ним присоединились девчонки, озорные, визгливые, насмешливые. Хорошо пробежаться, разогнать кровь после такой езды в тряском вагоне.
Подышать свежим воздухом вышел и стрелочник Еремей Пацко. Коренастый, нос картошкой. В шинели и он имел боевой вид. К нему подошел связист Парфен Хохлов – высокий, худой, с конопатым лицом и строгими глазами. Стоят, покуривают…
Листравому приятно смотреть на них, таких неторопливых, уравновешенных.
Жизнь эшелона между тем идет своим чередом.
Дневальные наводят чистоту в вагонах. Возле кирпичного здания человек пять, фыркая и охая, обливаются до пояса холодной водой. На солнце поблескивают их мокрые оголенные тела.
– Еще, ох, еще! – стонет молодой крепыш, подставляя спину струям ледяной воды.
– Пожалуйста!
Проворная девушка в аккуратной шинельке бросила парню на спину пригоршню снега, который, растаяв, скользнул по мокрому телу за пояс.
– Ах, так! – Парень изловчился, схватил девушку в охапку и, усадив в ближайший сугроб, стал тереть ей лицо снегом:
– Не балуй, Наташенька, не балуй, золотце, не балуй!..
– Увидит Пилипенко, покажет вам «золотце»! – проговорил командир в серой ушанке, выглядывая из вагона.
«Этот Краснов, до всего ему дело!» – неодобрительно покосился Листравой на командира, застегивая полушубок и ногой прикрывая дверку чугунной печки.
Девушка, наконец, вырвалась, вскочила и отряхнула шинель. Потом задорно и насмешливо прокричала:
– За нас не беспокойтесь, товарищ Краснов!
Часовые строго прохаживались вдоль состава.
Они и сами были не прочь порезвиться, но устав…
От эшелона, пугливо озираясь, уходили двое парней, стараясь незаметно ускользнуть за высокий забор.
Передний – в ватнике и лихо сдвинутой на затылок шапке – снял с плеча автомат, без колебания боком протиснулся в пролом, на ту сторону, и требовательно сказал:
– Живее, Цыремпил!
Второй – парень монгольского облика, скуластый, с насмешливыми черными глазами – торопливо юркнул в заборную щель, но зацепился прикладом за доску и едва не упал. Товарищ быстро поддержал его.
За оградой простирался пустырь с почернелыми ноздреватыми сугробами. Вдали темнело невысокое строение с односкатной крышей и толстыми короткими трубами, похожее на свинарник.
– Не опоздать бы, Илья, – Цыремпил тревожно оглянулся, замедляя шаги, прислушался к гудкам паровозов. Ему все время казалось, что эшелон вот-вот отправится. Их могут посчитать дезертирами.
Товарищ его пренебрежительно повел крутыми плечами, кивнул на темное здание:
– Близко. Не трусь.
Они подбежали к строению. Илья прислонил к дощатому углу автомат, поспешно начертил на стене – небольшой круг, затушевал его черным карандашом.
– Тебе первому, – сказал он, заталкивая в диск патроны и азартно сверкая зеленоватыми глазами. – На полета шагов, как и уговорились.
Илья ушел за угол, взглядом поторопил товарища.
Цыремпил отмерил пятьдесят больших шагов, обтоптал снег и приложил к плечу автомат. Сухо щелкнул выстрел.
– Проверяй!
Илья нагнулся к черному кругу и живо обернулся, над головой поднял две пятерни:
– Десятка!
Потом стрелял Илья. Он резанул короткой очередью. В темном здании дико завизжали свиньи. Парни на мгновение растерялись, потом стремглав кинулись к эшелону.
Возле забора их встретил Краснов, подозрительно оглядел, но молча прошел дальше. Они замедлили шаги. Цыремпил заметно покраснел, а Илья вызывающе сунул руки в карманы, насвистывая что-то залихватское.
Александр Федорович Листравой покряхтел по-стариковски, потер поясницу, широко расставил крепкие ноги, обутые в большие сапоги. Окинув взглядом незнакомые пути, прислушался к заливистым гудкам «маневрушек», усмехнулся:
«Известно – станция. Везде одинаковая песня: ту-ту, гу-гу-гу… И вся тебе тут прелесть расчудесная. – Он уловил привычные звуки паровозного свистка. – В депо просится, на отдых».
Удовлетворенный своими наблюдениями, Листравой не спеша вылез из вагона, пошел вдоль состава. Внимательным взглядом проводил паровоз, отцепившийся от эшелона, проследил за дымом, тающим в прозрачном воздухе, все родное, знакомое с детства. Дали дальние проехали, а дела дорожные те же.
У вагона-кухни толпились мальчики и девочки с ведерками и котелками. Краснов, растопырив руки, оттеснял детей. Листравому это пришлось явно не по душе.
– Ну что вы шпыняете пацанов? – Он быстро приблизился к кухне. – Секреты они вызнают, что ль? Чем интересуемся, братишки?..
Листравой захватил в объятия двух ближних парнишек и девочку, поглядел им в глаза. Краснов удалился, осторожно обходя мелкие лужицы и бурча что-то себе под нос.
– Так что же притихли, малыши? Зачем вы тут? – Листравой вытер толстым корявым пальцем под мокрым носом девочки.
– Может, папку встретим, —несмело проговорил курносый мальчик в длинном, изрядно залатанном кожушке. – Бывает, раненых привозят.
– На войне, значит, батя? – Листравой распрямился, отпуская ребят. – Живете-то как?
Девочка застеснялась, курносый мальчуган промолчал, но бледное лицо малыша потускнело, глаза, как у взрослого, досказали: «Сам знаешь теперешнюю жизнь».
И пожилому человеку стало не по себе от этого рассудительного молчания, от горестного недетского взгляда ребенка.
– Постойте, детишки, – ласково сказал он, направляясь к своему вагону.
Вскоре Листравой появился перед ребятами с большой сумкой сухарей, той самой сумкой, которую жена собрала ему в дорогу.
– Домой несите. Бери, бери. Потом разделите. Батя твой непременно вернется, малыш.
– Спасибо вам, дядечка! Побегу, мамка скоро должна прийти. С работы она. Айда, Ванюха!
Ребята нырнули под вагон, а девочка по-взрослому серьезно, доверительно сообщила:
– У него брат без ног. Бомбой, на войне его…
Эта встреча с детьми снова вызвала у машиниста невеселые мысли о войне. Уже не радовал Листравого мягкий, не в пример сибирскому, воздух, раздражали лужицы, покрытые хрустким ледком, надоедали гудки, голосящие в небо.
В разноликой толпе Листравой заметил Наташу Иванову. Она смеялась чему-то, проталкиваясь в бурлящем людском потоке. «Только смешки на уме», – сердился он еще больше. Навстречу попались Цыремпил с Ильей, поздоровались.
– Что запыхались, ветрогоны?
– Кассира в банк провожали, – находчиво ответил Илья. – Опоздать боялись.
Цыремпил смущенно отвел глаза.
На соседний путь в это время прибывал поезд. Тревожно и коротко надрывался гудок. Люди разбегались перед самым паровозом.
Пилипенко и Батуев незаметно отошли от Лист-равого, затерялись в толпе.
Отступил к своим вагонам и Листравой, не приметив смущения Батуева. Натренированный слух ревниво ловил звуки движения машины. Листравой определил состояние локомотива, погрозил высунувшемуся из будки машинисту кулаком.
Паровоз, дохнув паром, остановился. Машинист сошел на землю и, что-то сказав хрупкой девушке-помощнику, направился к Листравому, недружелюбно спросил:
– Ты что, дядя?
– Дышла стучат, вот что, племянник. Клинья подкрепи.
Машинист оторопело глянул на него, хотел выругаться, но, увидев спокойные глаза рабочего человека, сказал просто, как знакомому:
– Дыхнуть некогда. Бригады – новички сплошь. Не успели. Сейчас сделаем.
В прибывшем поезде были пленные немцы. Автоматчики не подпускали близко никого.
Листравой задержался в конце своего эшелона. Последний вагон служил изолятором в дороге, а при необходимости – и гауптвахтой. Из него только что выпустили провинившегося. Машинист проводил его осуждающим взглядом.
В эшелоне, с которым ехал Листравой, были железнодорожники-восстановители. О войне эти люди знали по газетам и кино. Поэтому теперь толпились у вагонов с пленными: каждому хотелось увидеть, какие они бывают, живые немцы.
– Люди как люди, – заметила Наташа, во все глаза рассматривая пленных.
– Да… – тихо откликнулся Пацко. – Даже не верится, что это они убивали беззащитных.
Листравой мрачно подошел к пленным.
Сдерживая гнев, даже прикрыл набрякшие веки. А когда открыл глаза, то невольно вздрогнул: верзила немец в потертом мундире мышиного цвета проносил к вагону ведро с дымящимся супом.
Пленные засуетились, звякая котелками.
Листравой видел теперь только немца с ведром. Живо вспомнился старший сын, убитый недавно на фронте, рыдающая жена, разговор с полуголодными детьми, и в душе поднялась неуемная ненависть к фашисту. «Суп жрешь. По земле нашей ходишь. А мой Алеша?..» Он подступил к пленному вплотную.
В это время Пацко заглянул в ведро, удивился:
– А кормят этих чертей недурно…
– Убивать их надо. Вот! – с присвистом выдохнул Листравой. – Зря хлеб переводят.
Он придвинулся к верзиле, поднес пудовый кулак к носу, второй рукой попытался схватить немца за горло.
– Стоп, Александр! – Стрелочник Пацко перехватил руку Листравого, увлекая его к вагону. С другой стороны стрелочнику помог Хохлов.
Листравой не унимался, кричал, порывался ударить пленного.
– Так нельзя же, – уговаривал его Пацко, – шибко нехорошо!
– Бей их, дядя Саша! – азартно закричал Илья, расталкивая локтями людей. – Дави фрицев!
Боец, охранявший пленных, опомнился, выстрелил вверх.
Немец испуганно озирался, не понимая происходящего, бормотал:
– Капут… Гитлер капут… капут…
Наташа подала ему пилотку, которая свалилась с него в потасовке.
– Сми-и-ирно! – вдруг пронеслась команда.
Голос был резкий, хлестнул как кнутом. Все замерли, вытянулись.
В середину тесного людского круга шагнул щуплый военный с бледным лицом – начальник политотдела Павел Фомич Фролов. Он бесцеремонно оттолкнул Наташу от пленного. Маленькие колючие глаза его пробежали по взбудораженным людям, остановились на напряженной фигуре Листравого, будто ощупали ее. Небольшой энергичный рот скривился презрительно.
– По ваго-онам! – резко крикнул Фролов. Затем указал на пленного: – Убрать!
Железнодорожники отхлынули.
Немцы подхватили своего собрата, водворили в вагон. Боец задвинул дверь, набросил накладку.
Фролов направился к вокзалу.
Вскоре была дана команда выстроиться с оружием у вагонов. Листравой подумал, что виновником этого внезапного сбора является он, и приготовился к отпору.
У вагонов образовались живые бурлящие желто-зеленые прямоугольники. Из конца в конец пронеслись команды, и строй замер.
Группа командиров, среди которых Листравой заметил и Краснова, подошла к шеренге, где стояли Пилипенко и Батуев. Командиры смешались с солдатами, проверили оружие.
Александр Федорович не понимал, что же все-таки случилось. Недоумение его возросло, когда мимо прошли Цыремпил и Илья. Они были без ремней и оружия, позади них брел Пацко с винтовкой в руках наперевес.
– Что случилось? Куда вас?
– На запасной путь, – бесшабашно откликнулся Илья, сильно топая. Брызги грязи разлетались далеко, черными точками крапя серый снег.
Парней заперли в изоляторе. Листравой расспрашивал о случившемся, но никто не мог толком объяснить, а к вагону часовой не подпускал.
Через полчаса эшелон, стуча на стрелках и стыках, ушел дальше, на запад.
Александр Федорович Листравой был старожилом прибайкальского городка. Его дом с резными ставнями и небольшим кудрявым садиком находился в центре поселка железнодорожников. По вечерам у машиниста собирались друзья и знакомые, пели песни, играли в домино, спорили о политике. Поэтому в день отправки эшелона к нему в вагон-кладовую, которую он временно принял, пришло много приятелей. Как водится на Руси в таких случаях, выпили по первой – пригорюнились, опрокинули по второй – заговорили, а когда осталось в бутылках на донышке – песню запели.
Горькое было то веселье. Жена, опустив веки и положив голову на плечо Александра Федоровича, беспрестанно вздыхала, вытирала платочком глаза, вспоминая ушедших на фронт сыновей. Соседки, глядя на нее, тоже вытирали слезы, горевали о своих. Неожиданно в дверях показался сухощавый Фролов, спросил, все ли погружено.
– Выпейте с нами рюмочку, товарищ командир. – Жена Листравого подошла к двери, подала рюмку начальнику политотдела. – Не откажитесь, будьте ласковы.
Было в ее просьбе что-то нежное, материнское, сердечное. И обычно суховатый, сдержанный Фролов конфузливо принял рюмку.
Постепенно провожающие разошлись. Перед самым отходом эшелона в вагон протиснулся давний товарищ Листравого. Он был в замасленной телогрейке, с усталым, припорошенным пылью лицом.
– Ты, Саша, пригляди там за моей Наташей, Зелень еще.
Потом снял шапку, вынул из нее помятый бумажный треугольник:
– В дежурке передали…
Александр Федорович прищурил глаза, разбирая почерк на конверте. Жена торопливо, трясущимися руками отобрала письмо.
Увидев слова: «Алеша умер у меня на руках…», тяжело охнула, опустилась на скамейку.
^Листравой растерянно присел рядом с женой, еще раз развернул письмо. Сдавило сердце, перехватило горло. Беспомощный и неуклюжий, он неумело гладил голову жены; в корявых пальцах волосы путались, цеплялись. «Эх, война, война!..»
В трубе печурки ветер высвистывал дорожную песню, натруженно скрипел вагон, громыхали на стыках колеса.
Листравому чудился в этих звуках безудержный плач жены. Не довелось им погоревать вместе.
Вспомнился сын, стройный, веселый, с певучим и звучным голосом. Теперь часто по ночам слышит машинист голос сына. Проснется – все та же песня колес да тяжкие воспоминания…
Листравой достал в изголовье потрепанный бумажник, перетянутый тонкой резинкой, вынул семейную фотографию.
Вагон размеренно покачивался, отсчитывал стыки рельсов. Когда поезд входил на стрелки, звонче бренчали ключи и зубила, лежавшие на полках и полу. По их перезвону Листравой обычно определял приближение станции. На этот раз, погруженный в свои далекие мысли, он не заметил, как поезд замедлил бег. Очнулся, когда эшелон остановился, и вслед за тем дверь заскрипела, отползла на роликах.
– К вам, товарищ кладовщик, можно? – По лесенке поднялся Краснов. – Здравия желаю!
Вошедший с какой-то опаской оглядел вагон. Длинное лицо его приняло официальное выражение.
Листравой поморщился, с сожалением отложил в сторону чистый листок бумаги, прикрыв им фотографию.
Краснов присел на край кровати, достал из пухлой полевой сумки газету и блокнот.
– Хоть я и в батальоне движения, а вы к паровозникам причислены. Считаю своим долгом, как агитатор, провести с вами беседу. По-дружески потолковать, когда-то у нас неплохо получалось… После вашей выходки на предыдущей станции это стало сугубо необходимо. Нарушения дисциплины участились. Возьмите хотя бы этих хулиганов, Батуева и Пилипенко…
Листравому показалось, что агитатор с особым злорадством назвал фамилии его учеников, и он сердито засопел, но «докладчика» не прерывал.
– Они опозорили нашу часть! Охота на поросят в такое время – вещь непростительная. Такие вот и довели нас до отступления. Понимаете, товарищ Листравской?
Краснов, не обращая внимания на собеседника, говорил и говорил, довольный собственным красноречием. Эту слабость Краснова машинист знал давно. Раньше она вызывала снисходительную усмешку, но теперь, когда так было некогда, Листравой мучительно переносил затянувшуюся беседу. И это искажение его фамилии переполнило чашу терпения.
– Понимаю, товарищ Красновской, – с издевкой сказал он, вставая и подходя к двери.
– Очень хорошо. Теперь о главном. Мы ведем священную войну, на нас смотрит весь мир. И вдруг – за горло пленного. Понимаете ли вы…
– Иди ты… – Листравой выругался, шире раздвинул дверь, зло добавил: – Катись отсюда!
– Вы… Я начальнику скажу… – Краснов хотел возразить что-то, но Листравой схватил его за рукав, указал на дверь: – Катись к свиньям собачьим!
Демьян Митрофанович Краснов в тридцатые годы был известным в Забайкалье активистом производства. Волна массового новаторства выдвинула и его. Он вместе с Листравым выступил за новые методы труда на железной дороге, стал известным, заметным человеком. Листравой по своей скромности считал, что делают они самое простое, будничное дело, и не видел в этом ничего особенного. Краснов же был уверен, что их заслуги перед отечественным транспортом нужно оценить. Вскоре без него не обходилось ни одно совещание, ни одно собрание, где его непременно выбирали в президиум. Так шли годы.
Стрелочник Краснов был выдвинут на должность дежурного по станции, за новаторство получил орден; затем ему доверили всю станцию. Потом быстро разобрались в его ограниченности и исправили ошибочное решение. А он, словно и не понимал всего этого, считал себя в центре общественного внимания, даже обижался, если ему где-либо не давали выступить, жаловался:
– Затирают старую гвардию. Теперь можно нас и на свалку. Конечно, можно: пределыциков разогнали, – вредителей истребили. Зачем теперь мы? Устарели, неграмотными стали…
Листравой при случае дружески советовал приятелю быть скромнее. Но тот только посмеивался. Однажды на конференции Краснова не избрали в президиум. Он опоздал и не знал этого.
Неторопливым, полным достоинства шагом поднялся на сцену, сел в первом ряду за столом. Там не придали никакого значения его появлению: забыли уже, кого избирали. Неожиданно встал Листравой, громко с места задал вопрос: на каком основании Краснов оказался в президиуме? Произошло замешательство, но потом председательствующий нашел выход: он предложил «доизбрать» кандидатуру.
Краснов обозлился, затаил глубокую обиду, думая, что бывший приятель завидует его славе. При встречах они разговаривали только на «вы», будто бы и не знали друг друга с детства.
У Красновых не было детей. В семье не прекращались взаимные упреки. Жена, чувствуя свою правоту, сошлась тайком с военным комендантом и сбежала.
Краснов пожаловался Листравому, надеясь найти сочувствие. Но тот грубовато ответил:
– Убежала, говоришь? Туда ей и дорога! Плюнь и разотри.
Краснов согласился с ним, а через неделю машинист встретил его сияющим. Листравой догадался: примирился с судьбой. Но тот огорошил машиниста, сообщив, что комендант бросил разбитную бабенку, и она вернулась в дом.
– И ты принял потаскуху?
– Прошу не оскорблять мою супругу!.
– Тряпка!
Семейная драма сделала Краснова подозрительным, в каждом человеке он видел скрытого врага-насмешника. Листравому он тоже не простил прежних обид.
В первые дни войны Краснов был самым активным агитатором. Его пылкие патриотические речи имели успех: молодого неопытного начальника политотдела они покорили. И тот посоветовал назначить Краснова главным кондуктором на курьерские поезда.
– Поздравляю! – Листравой, встретившись в дежурке, хлопнул Краснова по плечу. – Потягивай теперь «служебную» – и в ус не дуй.
С началом развития железных дорог у частных станционных буфетчиков была манера бесплатно угощать главных кондукторов стопкой водки. По традиции она называлась служебной. Давно уже не подавали бесплатную стопку, а разговоры о ней нет-нет да и воскресали.
Краснов поверил словам Листравого. Нарядившись в форму главного кондуктора, он явился в станционный ресторан и попросил стопку водки. Ему подали. Краснов выпил, крякнув и понюхав корочку, пошел за дверь. Его задержали, потребовали расчет. Демьян Митрофанович указал буфетчице на свою фуражку с красным кантом, на кондукторскую сумку, на свисток. Буфетчица не унималась:
– Не стройте из себя дурачка!
У Краснова денег не оказалось: скандал. Дошло до начальства, и Демьян Митрофанович очутился снова на посту стрелочника. Опять Краснов винил во всем Листравого. В душе он поклялся отомстить машинисту.
Демьян Митрофанович верил в победу советских войск, считал, что война кончится быстро, что бои будут идти только на чужой территории. А когда подряд посыпались неудачи и армия вынужденно откатилась к Москве, он растерялся. Новые условия никак не соответствовали его установившимся твердым понятиям.
В душу закрался какой-то панический страх, в котором Краснов боялся признаться даже себе: внешне он оставался активистом, исполнительным работником, но на фронт особенно не рвался, дожидаясь повестки из военкомата.
В эшелоне Краснову поручили проводить беседы, делать устные обзоры газет: коммунистов было не так много, большинство из них ушло на фронт. Он ревностно исполнял поручения, о всем услышанном среди людей пространно рассказывал в политотделе. Фролов сначала внимательно выслушивал, потом вежливо прекращал кляузные россказни.
После стычки с Листравым Демьян Митрофанович кинулся прямо в политотдел: хватит терпеть грубияна! Фролов выслушал его запальчивую речь, спросил:
– А вы, скажем, что предлагаете?
Краснов подумал, подумал и ответил:
– Пусть перед строем признает ошибку. Мол, напрасно…
Фролов нахмурился, отвернулся к окну. А поезд шел все дальше, на запад.
