Текст книги "Третий эшелон"
Автор книги: Михаил Толкач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
– Получайте! – отчаянно громко крикнул Илья, вскакивая на ноги.
Самолет не успел скрыться, как позади бронепло-щадки сверкнул огонь, платформу сбросило с пути. Рядом с Ильей упал человек. Ног у него не было. Мертвец смотрел широко открытыми мутными глазами. Илья отпрянул, крикнул Наташе:
– Лежи! Не поднимай голову! – и побежал к матросам, согнувшись и петляя.
Но Наташа поднялась, позвала:
– Илья, куда же ты?
Увидев обезображенный труп, снова присела. «Мама, мамочка моя… Страшно!»
Пилипенко добежал, подпрыгнул и перевалился за борт площадки. Матрос, выколачивая о щит пушки трубку, вопросительно посмотрел на Илью. У орудия лежал чернявый моряк с закрытыми глазами. Молоденький матрос в закопченной тельняшке прокричал:
– Говоришь, убежал немец из Демянска? У нас не успеет.
Но речь свою он не закончил: упал, не донеся снаряд до орудия. Матрос с трубкой бросился к товарищу, убрал его в сторону. Илья увидел, как он пощупал пульс и прикрыл глаза молодому. Потом схватил снаряд, дослал его, закрыл замок. Выстрел оглушил парня, но моряк подтолкнул Илью к снарядному ящику, жестом пояснил, что делать.
Стрельба не прекращалась. Кругом все рвалось, трещало, дым забивал дыхание. Свист бомб, осколков, казалось Илье, ввинчивался в сердце, дурманил голову до тошноты. Раздумывать было некогда: он еле поспевал подавать снаряды.
Наташа волновалась: где Илья? Что с ним? Девушка выбралась из воронки. Ее ослепило белое, режущее пламя. Она прикрыла лицо рукавом: почудилось, что на нее надвигалась какая-то расплавленная масса. Рядом что-то упало, зашипело, Наташа чуть-чуть приподняла веки: продолговатая серебристая зажигательная бомбочка шевелилась, подрагивала. Девушка лихорадочно стала засыпать ее землей. Это было инстинктивное движение, вызванное чувством самозащиты. И бомбочка затихла под бугорком песка. Вверх пробивалась лишь струйка дыма, точно в золе пеклась картошка. Наташа вдруг подумала: «Ишь, сердитая!» Эта нелепая мысль подействовала отрезвляюще: «Чего бояться? Ведь я сама потушила ее». И в душе проснулось чувство собственной силы. Она твердила: «Я потушила! Я потушила! Я потушила!» И все так же лихорадочно сыпала землю на бомбу, пока не перестали пробиваться дымные струйки.
Наташа устало распрямилась: кто-то стонал, кричал от боли, в дымном мареве сновали люди. «Илья… Где же он?» Наташа поискала его глазами.
Неподалеку горела зажигательная бомба. Пламя подобралось к вагону, жадно лизало обшивку.
Девушка выругала себя: горит вагон, а она думает об Илье. Наташа оглянулась, словно посторонний мог услышать ее мысли, пристыдить. Она торопливо принялась за дело: нагребла в полу шинели песку, высыпала в жаркий ослепительный костер под вагоном.
Неожиданно появился Батуев. Он подобрал где-то ведро и носил в нем песок, присыпая «зажигалки». Наташу поразило его спокойствие.
– Которую? – деловито поинтересовался Цыремпил, опоражнивая ведро, словно исполнял будничную работу и кругом нет ни дыма, ни бомб, ни самолетов.
Наташа ничего не ответила. Она смотрела, как гасла бомба, брызгая расплавленными, слепящими каплями. Бомба пошипела с минуту, потухла, стала тощей и совсем не страшной.
Снова началась бомбежка. Наташа и Цыремпил пересидели налет, а потом кинулись гасить термитные костры. Как-то забылась опасность, исчез страх. Под ноги Наташи попал кусок жести. Цыремпил наскоро смастерил из него подобие лопатки, и девушке стало удобнее засыпать «зажигалки».
Тяжело дыша, пробежали Листравой и Краснов. Они несли на руках раненого. Сквозь дым девушка заметила Пацко и Хохлова. Друзья телогрейками сбивали пламя на вагоне со снарядами. Наташа, растрепанная, испачканная копотью и пылью, бегала меж воронками и побитыми вагонами, выискивала очаги пожара, гасила их. Девушке казалось, что только от нее зависит сейчас судьба сотен людей. А когда рвались бомбы, она прикрывала глаза рукавом: ей почему-то думалось, что именно лицо скорее всего зацепит осколком.
Самолеты, наконец, скрылись. Пылали вагоны, дымились свежие воронки, всюду торчали вздыбленные рельсы. Бронепоезд, забрызганный грязью, поцарапанный осколками, громоздился на пути, беспомощный и неподвижный. Наташа думала, что на нем не осталось моряков. Зенитная бронеплощадка свалилась набок, но девушке было видно, как там все еще настороженно поворачивались пушки и пулеметы. Клубы коричневого дыма застилали орудия, и они казались куцыми обрубками.
– Илья! – вскрикнула обрадованно Наташа, различив его среди матросов.
Он не расслышал. Матрос с забинтованной головой и трубкой во рту подтолкнул его.
– Жена?
Илья оглянулся. Глаза его просветлели.
– Девчонка одна…
Наташа стояла внизу и пристально смотрела на него. В этот миг она забыла их прежние ссоры, видела только знакомые, встревоженные, чуть диковатые глаза парня.
Перебросив ногу через борт, Илья попрощался с моряком:
– Бывай, браток! – И, уже обращаясь к Наташе, приказал: – Зови людей сюда. Мол, бронепоезд выручать надо.
Девушку не обидел его официальный тон: она была так счастлива, что он жив. Наташа бегом бросилась выполнять поручение.
Илья подполз под бронеплощадку, осмотрел повреждения. Занимался делом, а перед глазами стояла Наташа, заботливая, нежная, любящая. Он даже зажмурился на минуту, чтобы лучше представить каждую черточку ее милого лица.
Когда начался налет, в глухом, темном убежище оказались вместе Краснов и Листравой. Привыкнув к темноте, они обнаружили в дальнем углу стрелочника Пацко, а у входа связиста Хохлова. Все были заметно растеряны и испуганы, дышали тяжело и прерывисто. В сером полумраке их лица казались землистыми.
– А все-таки досадно! – нарушил гнетущую тишину подземелья Краснов: он не мог молчать, ему было страшно. – Умереть здесь, просто так…
– А можно и не умереть, – с усмешкой отозвался Пацко.
– Вишь, мы с женой на курорт собирались после войны, – объяснил Краснов и прислушался: – Это у тебя в животе урчит?
Где-то грохнул первый взрыв.
– Вот они! – сказал Листравой, бессознательно понизив голос и не называя фашистов. – Прилетели!
Грохот повторился. Взрывы сыпались один за другим.
– Это за вокзалом… А это за стрелками… – по звукам определял Пацко, успевший узнать расположение станции. И ему верили, хотя сам он смутно понимал, что к чему, говорил так, для своего успокоения.
– Да они пьяные! – снова раздался его голос. – Вое мимо, олухи. Все мимо нас…
Вдруг бомба разорвалась рядом с убежищем, посыпались комья, пол закачался.
– Держись, начинается! – шутливо пробасил Листравой и встал, но ударился головой. Потолок не дал ему распрямиться. Листравой сел, задумался. Оставаться здесь не хотелось. Что же делать? Чувство страха почти улеглось, только немного сосало под ложечкой и хотелось скорее на свет, на воздух, своими глазами видеть все, что происходит там. Он громко позвал:
– Кто со мною? Пошли.
Расслышать друг друга было почти невозможно: кругом грохотало, дрожала земля, сыпались комья. Потолок грозил обвалиться.
Листравой потянул за рукав Краснова:
– Пошли, Демьян. Прихлопнет, как кутят.
Краснов, представивший себе, что делается наверху, застыл от ужаса. Но перед Листравым страха показывать не хотел.
– Да! Наверх!
– Коту делать нечего, так он зад лижет, – хрипло проговорил Пацко, дергая Краснова за ногу. – Ложись! Тут скорее дождешься своего курорта.
Демьян Митрофанович упал, затих, прислушался к своему сердцу. А в мыслях: «Только бы мимо!»
Листравой пошел, на время загородив слабый свет входа. За ним увязался Хохлов.
Наверху они укрылись в неглубоком рве. Стреляли зенитки и пулеметы, но самолеты снова и снова шли к станции, вырисовываясь в небе хищными птицами.
– Думаешь, по нашим вагонам попало? – ерзая на глинистой земле, спросил Хохлов.
– Нам от того не легче. – Листравой увидел неподалеку солдата. Тому оторвало левую ступню, он выл от боли, словно в припадке сумасшествия. У Листравого и без того были напряжены нервы, и он грубо крикнул:
– Замолчи, солдат! Чего орешь? Не голову же оторвало.
Солдат скорчился, лицо перекосило болью.
Краснов загорелся отвагой: нельзя лежать, когда Листравой где-то там, потом станет рассказывать…
Он выскочил на свет в тот момент, когда раненый особенно пронзительно взвыл, схватившись за ногу. Бледное молодое лицо солдата выражало ужас.
– Ох! Несите меня!
И.Краснов возбужденно сказал Листравому:
– Понесли, Саша!
Но нести было не на чем, и Краснов принялся налаживать носилки из обломков вагонных досок. Листравой тем временем перетягивал ремнем раненную ногу солдата.
Краснов видел людей, тушащих пожары, расцепляющих вагоны. Матросы на бронепоезде вели стрельбу. И опять ему стало непонятно: почему люди не бегут в поле, подальше от этого разрушительного урагана, от этих взрывов? Что их удерживает? Он косился на Листравого, но тот молча делал свое дело, только подрагивали спутанные усы.
– Пошли! – крикнул машинист.
Длинные ноги не слушались Краснова, он обливался холодным потом, Испытывал мучительную тошноту, потребность бежать со всех ног от этого дымного кошмара.
Он, нервно икая, засмеялся. Листравой увидел в его помутившихся глазах приступ малодушия.
– Сволочь ты последняя! Вот как дам тебе по морде! Веди себя прилично.
Эти грубые окрики подействовали на Краснова отрезвляюще. Он даже рассердился: и тут, мол, хочет унизить. В нем росла обида на старого машиниста. Теперь, когда страх немного улегся, ему захотелось избавиться от Листравого, видевшего, как он струсил.
Доставив на перевязочный пункт раненого, они разошлись: Листравой – к путейцам на земляные работы, а Краснов – на маневровый паровоз, растаскивать разбитые вагоны.
Рано утром пришло то «особое распоряжение», которое все давно ждали. Фролов вызвал командиров, дал указание свертывать работы, готовиться в путь.
А через два часа поступил категорический приказ: «Отправляться, не медля ни минуты».
Вскоре потрепанный эшелон уходил со станции.
Начальник политотдела, утомленный бесконечными хлопотами, сидел у себя в вагоне и дремал. Вспомнив, что собирался написать письмо, решительно достал из чемодана бумагу – когда еще будет свободная минута!
«Дорогой друг Толька! – начал он. – Пишу тебе все еще с дороги: едем очень медленно, как видишь. На одной из станций под Тулой уже работали. Недавно попали под бомбежку. Наши люди вели себя, как настоящие солдаты. Не удивляйся. Фронт не только первый эшелон, как называют передний край. Я считаю, что мы, железнодорожники, даже не во втором эшелоне, а в третьем. И мы сражаемся. Наши связисты, например, ввязались в настоящий бой, даже пленного взяли: летчика с подбитого самолета; храбро вел себя Листравой. Он не лез под бомбы, но толково помогал путейцам на земляных работах.
Спросишь: а сам, дескать, как? Начистоту пишу: страшно. Когда бомбы свистят – невыносимо. Мне часто думается, что на переднем крае в какой-то мере легче, чем здесь. Солдат может отвечать: смерть за смерть. А здесь ты бессилен дать отпор, ответить врагу ударом на удар. И это угнетает меня, бесит. Ощущение такое, как в драке, когда тебя двое держат за руки, а другие бьют…»
Фролов отложил ручку: со всей отчетливостью вспомнились взрывы, трупы людей и то, как после колотилось сердце. Немели ноги, когда он бежал, не разбирая дороги, – так было страшно от увиденного и пережитого.
Весеннее солнце провожало эшелон с самого утра. Бежали по сторонам красочные леса Подмосковья, густым паром дышали поля. Речушки играли в молодом хмелю, оставляя на прибрежных кустах клочья рыжеватой пены.
Начальник политотдела смотрел в окно и думал о том, что пять человек из их эшелона уже никогда больше не увидят весны, не порадуются солнцу. Они остались там, в братской могиле, на пригорке под тополями. Тополя побитые, покалеченные, обглоданные пулями и снарядами. Потеплеет, и деревья выбросят листья, потянут из земли соки, зазеленеют. Сурово и сдержанно зашумят они своими свежими листьями и кривыми, сросшимися ветками.
Фролов и начальник военно-эксплуатационного отделения долго спорили: решали, кому поручить вести вагоны на самое острие фронта, на конечную станцию.
Рейс был ответственный, и начальник военно-эксплуатационного отделения настаивал поручить это дело Краснову: опытный движенец, проверенный общественник, к тому же сам просится на фронтовую станцию.
Фролов возражал: на поверку общественник оказался жидковат. Начальник напомнил Фролову, что тот сам характеризовал его как толкового агитатора, прочил в руководители станции. Фролов не сдавался: то было в Иркутске, там по бумажке судили… Но начальник настаивал: бумажку писали люди, знающие Краснова не один год. От бумажки отмахиваться тоже не следует. Фролов упрямился: ненадежен этот человек, доверия не оправдал. Начальник рассердился: «Чем не оправдал? Сунь тебя из бани в прорубь, небось перехватит дыхание. У самого, наверное, сердце не раз ниже пяток уходило». И Фролов не мог не согласиться…
– Настоящая проверка впереди, друг, – заметил начальник Фролову и оставил приказ в силе.
Фролов сам вызвался сопровождать людей на новое место.
– Тогда я не поеду, – сказал начальник и добродушно усмехнулся, обезоруживая этим ершисто настроенного Фролова. – Краснов Красновым, а кому-то из нас нужно быть там. Сам понимаешь, решающая станция. По телефону не наруководишь. Подъездные пути к главным базам Н-ской армии загорожены, надо открыть их. Наступление войск зависит от подвоза всего нужного для операции. И это на плечах наших. Быть там необходимо до тех пор, пока люди попривыкнут, перестанут кланяться всякой пуле, каждому снаряду, от случайного самолета шарахаться… Другие дела поручи заместителю. Вот так-то, друг. Если возражаешь, тогда я поеду. Выбирай!
Начальник легонько прихлопнул ладонью по столу, поднялся, рослый, чубатый, в гимнастерке.
– Решай!
Фролов даже обиделся на начальника.
– Кому же другому быть там, как не политическому комиссару?
Полуторка тряслась по разбитой мостовой. Фролов ехал в кузове на соседнюю станцию, где стояли вагоны. Забрался он в кузов потому, что очень любил осматривать новые места.
Миновали колхозный рынок, показалось кирпичное трехэтажное здание управления железной дороги, проехали мостик через глубокий овраг, поросший мелкими деревцами. Фролов запоминал местность: охота в тайге приучила его примечать дорогу. Там ведь проводника не попросишь, дать справку некому…
И вновь мысли вернулись к вчерашнему спору с начальником, опять зашевелилось смутное беспокойство за Краснова, припомнился случай, когда тот жаловался на Листравого, нелестный отзыв о нем машиниста. Фролов запоздало ругал себя за то, что вчера уступил в споре.
Дорога пролегала вдоль берега реки. Вода буйствовала, разметалась в пойме, подступала к хвойному лесу. Над рекой пролетал большой косяк серых гусей. Во Фролове заговорил охотник. Он пожалел, что не имеет с собой ружья, и жадным взглядом проводил стаю.
Машина вошла в лес. Высокие сосны обрадовали Фролова, невольно напомнили тайгу. Павел Фомич даже привстал от волнения, жадно вдыхая властвовавший всюду аромат смолы.
Дорога вывела на широкую светлую порубку. Лесосека пестрела желтоватыми пнями. Собранные в кучу ветки почему-то представились Фролову копнами сена. Он вдруг вспомнил свое босоногое детство в деревне, ночевки у костра, время сенокоса, когда мальчишки стаскивают душистую траву в копны. И так ясно увидел это, что даже запершило в горле, будто от густой пыли на зароде. Он откашлялся… Шофер притормозил машину, высунулся из кабины:
– Как спросить дорогу?
– Эх, Вася! Забыл? На Сергиев скит.
– Упомнишь тут разные и всякие «скиты»…
В центре делянки шумела роскошная, ветвистая и могучая сосна. Она явно радовалась внезапному раздолью, обилию света и солнца: гордо и мягко шевелила ветками, а легкий ветер разносил ее нежные шелесты.
Фролов смотрел на нее и думал о великой заботливости советского человека. Война кругом. Лес срочно требуется на фронтовые укрепления. Но в этой горячке люди не забыли оставить сосну-матку: придет время, и она бросит семена, поднимется из земли молодая поросль. Вряд ли среди лесорубов в шинелях есть местный житель, а поступают по-хозяйски, в корень жизни смотрят.
Шофер уверенно вел машину, ловко объезжая разлапистые пни. Дорога снова углубилась в густой бор. Немного спустя лес поредел, в просветах замелькало небо. Машина выскочила на железнодорожный переезд. Обогнув будку стрелочника, помчалась вдоль состава к вокзалу. А Фролов все еще находился под впечатлением встречи с той раскидистой сосной в лесу.
Часа два спустя состав отправился к фронту.
5
Под вечер прибыли на конечный пункт – неуютную станцию, заваленную грудами камня, кирпича и обгорелого железа.
До войны это была довольно крупная станция. Поселок утопал в зелени садов. Когда цвела вишня, домики купались в белой пене. Пряный аромат окутывал станцию, провожая поезда далеко за семафоры.
Окраины поселка упирались в густой бор. Лес подковой охватывал станцию, простирался далекодалеко на запад, сливался где-то там с дремучими брянскими лесами. На востоке, в пяти километрах от входного семафора, петляла небольшая речка, из которой качали насосом воду для паровозов. Теперь станция называлась просто Единица. Она находилась в центре выступа фронта. Единица часто значилась в военных сводках, упоминалась по телефонам и в радиопереговорах.
Отсюда путь на Смоленск и Москву был перерезан неприятелем, движение поездов шло на юг. Это единственная железная дорога, рокада, как ее называли военные, связывала армию с тылом. От деятельности Единицы зависели успех и жизнь тех, кто удерживал важный плацдарм Западного фронта, образовавшийся зимой 1941/42 года.
К приезду Фролова со своими железнодорожни ке нами на Единице уцелели четыре пути и несколько тупиков, в которых размещались грузы для армии. Развалины – на каждом шагу: станция несколько раз переходила из рук в руки. Сады выгорели, взрывы бомб выворотили деревья с корнями, обсекли ветки осколками.
Приказав людям не выходить из вагонов, Фролов позвал Краснова, и они пошли вдоль состава искать старшего начальника. По дороге встретился военный в расстегнутом полушубке. «Пьяный, должно быть. Защитничек!» – подумал Краснов.
– Вы что, на курорт приехали? – закричал на них военный с одной «шпалой» в петлицах. – Что стоите, спрашиваю? Выметай всех из вагонов! В два счета!
Не дождавшись ни от кого объяснения, он побежал к вагонам. Фролов и Краснов бросились за ним, видя, что этот человек имеет какое-то отношение к их эшелону.
– В поле, поодиночке, бегом! – командовал военный. – Рассредоточивайтесь! В развалины, в подвалы…
Люди уже выскакивали из теплушек, бежали за ближние каменные коробки. Фролов понял, что военный прав, помогая ему, он беспощадно ругал себя за непредусмотрительность.
Где-то в стороне за лесом приглушенно ухнула пушка. Снаряд не достиг станции, взорвался в поселке. Военный поторапливал. А когда люди надежно укрылись, Фролов, наконец, представился этому неугомонному человеку, который оказался военным комендантом станции.
– Мошков, – назвал тот с-ебя.
По зигзагообразному коридору они прошли в подвал. В тесном помещении было накурено и чадно. Лампу заменяла гильза снаряда, сплющенная сверху. Широкий фитиль ее нещадно коптил, бросая вокруг блеклый желтоватый свет. На громоздком стуле, кроме гильзы, робко ютились три телефона в чехлах.
– С утра сегодня было три бомбежки, – пояснил комендант, поминутно отвечая по телефонам, отдавая короткие, малопонятные для Фролова распоряжения. – Станцию обстреливают из дальнобойных. Не всегда достают, но стреляют, беспокоят. Начальника станции ухлопали утром. На маневровом паровозе – один машинист. Вместо стрелочника – несведущий боец комендантского взвода. Прошу поэтому, как говорится, с корабля на бал, пожалуйте… Сдаю вам гражданскую власть. Ночевать можно в подвалах. В поселке не уцелело ни одного дома, жители ушли…
Эти короткие фразы били Краснова, как обухом по голове. Он нервно поглядывал на Фролова, мял шапку. Фролову же вспомнилась последняя телеграмма, которую он получил: «Не медля ни минуты». Да, медлить нельзя! Обстоятельства заставляли его быть в роли начальника станции, и он прикидывал, с чего начать. По мере рассказа коменданта Фролов все больше понимал, что попал в обстановку напряженных действий, без его помощи Краснов не справится с делом.
– «Березка» – это штаб нашей армии. По телефону говорить условно. Шифр и не ахти какой, но шифр. Состав, скажем, «верблюды», бронепоезд – «Борис Павлович», боеприпасы – «гостинцы». Узнаете сами. Скоро прибудут «утюги». Танки, значит. Прошу не задерживать выгрузку. Вот, пожалуй, и все. Чем богаты, тем и рады.
Военный комендант впервые после встречи вяло улыбнулся. В его круглых сухих глазах сквозила страшная усталость. Павлу Фомичу стало ясно: Мошкову достается тут «по первое число».
– Ну что ж, и на том спасибо, – ответил с улыбкой начальник политотдела и обратился к Краснову – На стрелки – Иванову и Пацко. Так? На паровоз– Листравого, Пилипенко и Батуева. Так? Почему не так?
– Он кладовщик. Материальные ценности за ним. – Краснов принял официальную позу. – Пусть передаст по акту другому.
– Согласен. Поручаю вам это дело. Организуйте до… – Фролов достал карманные часы. – До шестнадцати… Мало? Два часа вполне достаточно. Исполняйте!
Когда Краснов вышел, комендант заговорил о том, что его занимало больше всего.
– Закупорены склады армии. Там вагонов пятьдесят застряло. Вывезти? Дорога под обстрелом, с километр… Не прорваться. И мы вынуждены выгружать здесь, на Единице. А отсюда – на машинах. Теснота, потери. Устраивайтесь, да помудруем. Дальше такое нетерпимо.
Фролов согласился и вышел на воздух: с непривычки было тяжело дышать в подземелье. Слышалась-отдаленная, приглушенная расстоянием стрельба орудий. Смеркалось.
У входа его караулил Пилипенко. Он снова был весел, полон энергии. Павел Фомич передал ему указание вызвать людей. Илья щелкнул каблуками, отдал честь:
– Есть!
Он сорвался с места и скрылся меж разбитых домов. За щербатым углом стены столкнулся с Ли-стравым.
– Голову сломаешь, – осадил его Александр Федорович. – Ну что?
Илья быстро передал распоряжения Фролова, спросил:
– Когда закончите с кладовой?
– Уже кончил. Чего глаза вытаращил? Сунул ключи Краснову, пусть разбирается. Команди-ир!
– На паровоз! – воскликнул Илья.
– Я готов.
Листравой для убедительности тряхнул железным сундучком: звякнули ключи.
– Позови Цыремпила. Да поживее. Не знаешь, где стоит паровоз? Растяпа, спросить не мог.
– В депо, наверное, стоит… Ну, я за Ивановой.
Наташа сидела на крыльце разрушенного дома, охватив голову руками. В помятой грязной шинели и серой ушанке, она была похожа на первогодка-солдата, уставшего от трудных учений. Девушка пристально смотрела на запад, точно надеялась увидеть там свою судьбу.
Тяжелые залпы орудий доходили до нее приглушенными раскатами, земля натруженно гудела. Девушке вдруг представилось, что это бунтует Байкал. Белоголовые волны озера ударяют в отвесные скалы, брызги шумно оседают на каменистый берег.
Она забылась.
Листравой с Пилипенко и Цыремпилом нашли паровоз в дальнем тупике среди разрушенных цехов вагонного депо. Еще не дойдя до машины, Александр Федорович критически прицелился: какой? Сердце старого машиниста забилось: сотни раз принимал он паровоз и сотни раз по-новому ощущал это тревожное волнение.
У локомотива мужчина средних лет встретил их сдержанно, даже недружелюбно. И это понравилось Листравому. Он знал, что передавать машину всегда неприятно: каждый болтик тебе дорог, каждый вентиль натерт до блеска твоими руками, если ты настоящий хозяин.
Илья тоже ревниво оглядел паровоз и сразу принялся хозяйничать. В будке загремели бидоны, захлопала чугунная дверка топки. Из короткой трубы заклубился плотный темный дым, зашумел сифон, бросая ввысь стремительные искры. Цыремпил бросал уголь в топку.
– Ну, влопались! – испуганно крикнул бывший хозяин паровоза. Он мгновенно взбежал по лесенке в будку, оттолкнул Илью, двинул паровоз назад, закрывая сифон. И сразу же на том месте, где они только что стояли, разорвались три снаряда. Хозяин сердито обернулся к Илье:
– Горяч парень… Фрицы придвинулись к станции. Охотятся за дымом. Понимать должен.
Убедившись в исправности колеи, резко бросил паровоз вперед, вывел его за стену корпуса депо.
– Маневрировать надо. Топить маленькими порциями, дыму меньше…
Пилипенко подавленно молчал. Он никак не предполагал, что враг так зорок и оперативен, не ожидал, что так скоро они попадут под обстрел. Ему было неприятно сознавать себя виновным. Взгляд его задержался на крыше вагона: взрывом ее сорвало когда;то, смяло и повесило на прогнувшуюся балку меж стен. Замерзшим бурым одеялом топорщилась она, дребезжа и раскачиваясь на ветру. Ее можно использовать: дым прикрыть. Илья позвал друга, указал на крышу.
Тот понимающе кивнул головой. Вскоре оба направились к тому месту, где висела железная крыша. Илья поднялся наверх. Когда опять начался обстрел, Цыремпил – сорвался вниз, укрылся за камнями. Илья спокойно осматривался, возвышаясь во весь рост. Осколки и бетонные обломки с треском ударялись в кирпич стены. Сверху Илье было хорошо видно, как прятался Цыремпил, и он засмеялся:
– Эй, сибирячок! Будя! Будя кланяться!
Снаряд взорвался слишком близко: Илью накрыло тучей белесой пыли, ударило волной кирпичной крошки. Цыремпил испуганно привстал, опасаясь за товарища. А тот отплевывался, ругался. Теперь внизу смеялся Цыремпил.
Листравой тем временем выспрашивал у местного помощника машиниста об условиях снабжения углем и водой, а того интересовало, какие новости известны о Демянском котле. Узнав, что кольцо окружения немцы прорвали, посетовал:
– Генералы, видать, слабоваты…
Заметив на стене парней, не одобрил поведения Ильи:
– Рисуется парень…
Александру Федоровичу было неприятно это замечание. Поэтому он перевел разговор на другую тему, спросил:
– А там, на реке, у движка, где воду набираете, тоже стреляют? – Бывает, но реже: фронт дальше.
Помощник собрал в небольшой деревянный чемодан свои пожитки. Отдельно увязал поношенную шинель, сапоги со стоптанными вкось каблуками.
– Машиниста моего, Никитича, вещи, – грустно объяснил он, затягивая узел. – Тут его прямо на сиденье пришпилило.
Александр Федорович снял шапку, печально посмотрел на кожаную подушку сиденья с продавленными пружинами.
– Подай впе-е-еред! – раздался звонкий голос Пилипенко.
Листравой осторожно подвинулся на правую сторону будки, словно опасаясь потревожить память того, кто недавно сжимал этот реверс. Он бережно перевел теплые рычаги, и ему показалось, что они еще теплы от рук Никитича.
Парни по балке подобрались к крыше, зацепили железо, потащили на себя. Им удалось выдвинуть крышу над рельсами так, чтобы она смогла прикрыть паровоз, как зонтом. Пилипенко стоял теперь внизу.
Паровоз подошел под железный шатер. Дым из трубы стал ударяться в навес, опускаться вниз, теряясь в развалинах.
– Ишь ты! – сдержанно одобрил помощник выдумку Ильи. – Ловко! И ночью способно, искры потеряются…
Он замолчал, должно быть, сожалея, что ему раньше самому не пришло такое в голову. А Листравой подобрел: не подкачали ребята, не все у них «рисовка».
Но когда Илья поднялся в будку, Листравой на-супленно сказал:
– Ты вот что, Илья. Не храбрись, не суйся, куда тебя не посылают. Кому нужна твоя телячья прыть? – И строго, даже злобно добавил: – Врагу нужна, немцу! Вот!
– Ползать на брюхе прикажете?
– Дурак, парень! Ты не на один и не на два дня нужен. Дорога наша длинная до границы-то… Повторишь, товарищ Пилипенко, накажу по-своему.
И Листравой вполне серьезно поднес к носу Илья свой большущий кулачище.
– Так и знай! Вот!
Мысль Листравого об осторожности озадачила Илью. В самом деле, если он, другой, третий без смысла будут рисковать жизнью, кто же воевать станет?
Собственная смелость, которой Илья гордился минуту назад, померкла и вызвала стыд. Он рвался на фронт не для того, чтобы в первый же день погибнуть от шальной пули.
Совсем по-иному отнесся к словам машиниста Цыремпил. Без риска воевать нельзя. Если бы умирали только лишь с толком да смыслом – что за война? Все остерегались бы, приглядывались, выбирали. Разве, к примеру, можно уверенно вести поезд, не опасаясь, что где-то впереди разобран путь?
Из уважения к Листравому этих мыслей вслух Цыремпил не высказал.
Местный помощник машиниста, уходя, спросил Илью:
– Ты, может, и насчет вагонов скумекаешь? Котелок у тебя варит.
– Каких вагонов? – полюбопытствовал Листравой.
– На снарядном складе. Штук с полсотни. Их разгрузили, а немец подвинулся. Шпарит из тяжелых, не дает ездить. Они как заметят паровоз, так и лупят, чертяки проклятые.
Помощник машиниста помрачнел, махнул грязной рукой.
– Пашку, кочегара нашего… тово. Только мы сунулись, его в голову. Комендант грит, пропади они пропадом, вагоны. А ночью придет груз, вас же заругает. Потому что приходится все вывозить на машинах. Нас он каждую ночь ругал…
– Ну и в чем дело? – Листравой был готов сейчас же отправиться ехать за теми вагонами, хотя его пока никто не посылал: он в душе поклялся быть достойным памяти человека, недавно погибшего на этом паровозе.
– Нас же не заставляют и не посылают, – напомнил Илья, подзадоривая Александра Федоровича.
Но тот даже не оглянулся. Он еще не принял определенного решения, но был уверен, что найдет выход.
– Покажи, друг. Места тебе лучше знакомые. Мы скоренько, – обратился он к помощнику машиниста.
Тот задумался. И было над чем.
Где-то в нескольких километрах отсюда его ждали дома. Ждали давно, мучительно. И вот теперь, когда он выполнил свой долг, когда пришла смена, нужно снова рисковать. Там, где уже лежат двое. Он вспомнил заплаканные глаза жены и льняную голову дочурки.
Илья истолковал молчание этого человека по-своему.
– Трусишь, дядька? Бельишка про запас не прихватил?
– Трепло!
Помощник машиниста решительно швырнул узел с одеждой в угол.
– Иди за разрешением, герой…
– Товарищ Пилипенко, отправляйтесь. Поедем, мол, на снарядный.
– От стрелочника позвони. Ближе, – посоветовал помощник.
Илья загремел сапогами по железным ступенькам лестницы.
Наташа выслушала распоряжение Краснова о вступлении на дежурство, спросила:
– Поезда есть на подходе?
– Будут. Позвоню, дам команду.
Краснов говорил коротко, подражая военному коменданту. За резкими, броскими словами он скрывал свою растерянность и неясное представление новых обязанностей в этих напряженных и жестких условиях. Спросить у кого-либо стеснялся: эксплуатационник с двадцатилетним стажем – и вдруг спрашивать.
