Текст книги "Самозванец. Кн. 1. Рай зверей"

Автор книги: Михаил Крупин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

Patron. Западня

Григорий не переставал восхищаться изобретательной расточительностью Мнишка. Дворцы Самбора блистали великолепием. Особую слабость пан Ежи питал к зеркалам. Иные залы имели сплошные зеркальные стены, на гранях вспенивающиеся лепниной. Зеркальные потолки отражали ступенчатые канделябры и люстры, дальнее кружево иола. На поворотах дворцового парка таящиеся, искусно подобранные зеркала обманывали и изумляли беспечного путника: то ему представлялось, что он в дремучем лесу, а то, что в бескрайнем цветении поля. Даже купол одной башни замка состоял из сияющих выпуклых линз, это мощное зеркало, видимо, предназначалось приманивать ласковых ангелов. Даже в спицах колес брички Мнишка были встроены зеркала, в них смотрелись бегущие рядом с пролеткой собаки.

Но более всего Отрепьеву нравилась обширная столовая с потолком из стекла, над которым гуляли в искрящейся влаге живые чудесные рыбы. В подвешенных кубах, шарах, иных формах хрустальных сосудов тоже плавали рыбы поменьше. Мнишек, как и «принц Углицкий», чувствовал очень уютно себя в этой зале, здесь он предпочитал обсуждать с важным гостем дела.

Развалясь в легких креслах у орехового поставца, самборский староста и «московский князь» потягивали французские вина (Отрепьев с трудом научился потягивать). Вальяжный, тучный пан Ежи млел в кружевах жабо и манишек, грушевидная, лишенная шеи его голова покоилась на мягком воротничке. Небольшие лазурные глазки сквозь блестки бокала лукаво взирали на гостя.

– Пшипусьцим, круль назначит пану принцу аудиенцию, – говорит Мнишек так, словно голосовые связки его из нежнейшего бархата. – Что поведает принц о себе королю?

– В общем, то, что и вам.

– О, пожалуйста, ваше высочество, все по порядку: сначала весь путь.

– Я ведь сказывал.

– Это неважно, mon cher. Повторение вас приведет к бессознательному усвоению. На приеме у Зигмунда, друг мой, вы благословите назойливость толстяка Ежи.

– Ну, родился. Напали Борисовы люди. Только я уже был подменен, спрятан у милосердных друзей…

– Ай, браво! Так и величеству, и всем отвечай: ну не помню, не знаю, сидел у друзей. У каких? Милосердных! Попробуйте вывести рыбку на чистую воду.

– На чистую воду? – встревожился «Дмитрий».

– Я имел в виду разоблачение этих друзей-московитов. Они ведь рискуют, – поправился Мнишек. – А в краковском замке на Вавеле масса лишних ушей.

Вообще воеводе был симпатичен «царевич». Приезжавший в Самбор Лев Сапега шепнул по секрету: старине Ежи повезло, что Дмитрием оказался именно такой человек. В разговоре с ним литовский канцлер выяснил: «великий княжич» знаком с бытом русских царей и епископов едва ли не лучше самого Сапеги, проведшего три года на Москве в хлопотах посольских и разведывательных. Так, «царевичу» ведомы все караулы и крыльца Кремля, стенопись Грановитой палаты, порядок ведения Думы, даже помнит он, сколько смарагдов и яхонтов на Мономаховой шапке и бармах царя, даже сколько ступенек ведет к повороту в покои царевны.

Обвинить его трудно и в мелкой неточности. «Но… брат Ежи, – тогда же, хитро улыбнувшись, добавил Сапега, – никогда не задавайте князю Дмитрию Углицкому вопросов об Угличе – в этом городе князь никогда не бывал. Ему неизвестны ни названия тамошних улиц, ни имена своих родственников, бояр Нагих, ни тех людей, что приставлены были Борисом сопровождать его с матерью в угличскую ссылку. Тем не менее, – заключил Лев Сапега, – Дмитрий очень хороший. Он достаточно прост, чтобы вы могли вить из него все что угодно, и достаточно хитер, чтобы это вам позволять».

– Не поверите, принц, – сказал как-то пан Ежи, – от вас в восторге все мои дочери, особенно Марианна.

Однако пан не дождался ответного комплимента – очевидно, Углицкий считал подобные заявления в порядке вещей, только хмыкнул довольно: чай, не татарва мы какая-нибудь, все при нас, потрогал свою бородавку у левой ноздри.

– Марианна, представьте, от вас без ума, – повторил со значением Мнишек.

– А мне глянулась больше Альжбета, – признался царевич.

– Но Альжбета ведь замужем, – возразил Мнишек, выгнув недоумевающе брови, – а Марианна свободна, – он сделал рукой, утопающей в брыжах манжеты, умеренный, предоставляющий жест… – А может быть, более вам подойдет Анна Австрийская? – капризно выпятил губы пан Ежи. – Только куда сбыть французского короля?

Отрепьев мерно хлопал глазами.

Мнишек решил выразиться яснее.

– Politic, Дмитрий, – сложная, хрупкая вещь. Потому предпочтительно связи между государями, также полезными деятелями государств подкреплять полюбовными браками. – Ежи грузно налег на ореховый столик, сжал в ресницах лазурь. – А ведь чем-то вы схожи с моей Марианной!

В ближнем кубе огромная рыбина боком причалила к зеленоватой хрустальной стене, ледяным глазом пучилась на цесаревича, чуть пошевеливая плавниками.

– Нет, мы… в общем-то… разные люди… – Вдруг Григорий проник в смысл предложенного, попытался глотнуть что-то высохшим горлом.

– Значит, разные?!. Милый царевич, но где же гарантии? – Мнишек стал покрываться недобрым румянцем. – Я представлю вас Зигмунду, расположу к вашей милости сейм, соберу посполитое войско, а вдруг вы, принц Димитрий, дорвавшись до царского трона, вместо самой малейшей награды велите отнять мне без жалости голову либо вовсе швырнете на полюс, к своим самоедам и снежным циклопам? Где ручательство прочной защиты от этого ужаса?

– Государево слово – строжайший закон!

– Ах! Спасибо, напомнили. Слово – строжайший закон! До тех пор, пока царь не придумает слово закона построже.

– Ну смотри, ясный староста, хочешь верь, хочешь не верь. А я молод жениться.

– Ваше крайнее слово?!

– Крайней не бывает!

– После этого вы, Димитр, смеете требовать, чтобы я вам помогал?!

«Димитр» встал, начал перешнуровывать натуго тонкий кунтуш.

– Ради Бога, пан Ежи, поеду опять к Вишневецким. Князь Адам уж и так недоволен, что кисну в Самборе. В Лубнах войско готово, поди!

– Ах! Охочая гвардия из казачков и татар! А вы знаете, принц, на что самое большее горсточка этого сброда способна?!

– На что же?!

Собеседники жгли без пощады друг друга глазами; поставец, сжатый с двух сторон будто в тиски, жалко пел и шатался, по нему перекатывались, позванивая, бокалы.

– Обожрать до великого опустошения всю вишневетчину, вот и славный поход! Зигмунд, польский король, в этом деле не вступит в союз с православными силами. Сыт бунтом Наливайки. Не нужна ему вооруженная Малороссия. А вам, принц Дмитрий, нужен король!

– Без тебя до него доберусь.

– Но учтите, любезнейший князь, промедление смерти подобно. Гетман коронный Замойский подзуживает Зигмунда Августа на брак с Ксенией, дочерью Годунова. Если только король даст согласие – все разговоры о вашем престолонаследии и возрождении старой династии Грозного станут смешны.

– Король… С Ксенией… как? – пролепетал «принц» и рухнул в кресло.

Пан Ежи смотрел с удивлением, – казалось, только что силы внезапно оставили скандалящего что было сил человека. Отдохнув, Дмитрий трудно вздохнул, опять подвинулся к столику, расставил бокалы, налил Ежи и себе.

– Что бишь спрашивали-то? – смотрел, словно вернувшись откуда-то.

– У меня, ваше высочество, есть дочь Марианна… – осторожно напомнил вельможа.

– Хорошо. Обручусь, – глуховато, уже без капризов, сказал Дмитрий, – только, пан воевода, скорее представь ты меня королю.

– Но за скорость, пан принц, тоже надо платить. – Аппетит царедворца стремительно начал расти (Мнишек чуял дух «жареного»). – Дочь моя католичка, воспитанница бернардинок. Если б ваше высочество тоже признало священную папскую власть…

– Да вы что, пан? Меня Вишневецкий убьет.

– А король взглянет тысячу раз благосклонней! Познакомлю вас в Кракове с пасторами Ватикана, и, надеюсь, общение с ними легко убедит вашу милость в больших преимуществах исповедания латинского.

– Сигизмунд будет рад, коли истинное христианство оставлю?

– Без сомнения! Только… я думаю, вскоре вы сами поймете ошибочность слов православия.

– Я и так арианин.

– Тем более! Кстати, mon cher, не мешало бы нам обсудить, так сказать… эм… подарки, приданое, кое в случае вашего триумфа должно принять мне и дочери.

– На Руси полагается в общем-то наоборот…

– Ах, принц Дмитрий! Вы что, не хотите быть цивилизованным, видным монархом? Хотите бессмысленно следовать диким обычаям варваров?

«Принц» виновато потер бородавку.

– Полагаю, достаточным вознаграждением, – продолжал Мнишек, – мне за труд дипломата и воина, Марианне за мужество въезда в ужасную Азию будет… чтэры тысенцы злотых из русской казны и… и-и-и… Северская Украина. Те владения, что простираются сразу за краем князей Вишневецких… э… Чернигов, Путивль, Глухов, Новгород-Северский – все должно стать удельными княжествами Ежи Мнишка! – Ежи грузно сопел, как задавленный этими землями. Вовремя остановился, прикрикнул с опаской: – С меньшим банком ответным не сяду играть!

Григорий смотрел долгим взглядом на сандомирского воеводу. Потом, словно вынырнув из забытья, хлопнул по столу, по восковой полировке ладонью. Покрутил, поднял мелкий бокальчик с мерцанием поддельного яхонта.

– Да бери, что я, в самом-то деле!

Собеседники чокнулись и осушили бокалы.

– Эй! Ты, дед! Это что за река?!

– Горынь была сроду.

– А ты кто, Змей Горыныч?

– А ты Добрыня Никитич?

– Догадливый! Слушай, дед, где тут город такой, Вишневец?

Старик бросил в долбленку выбранный невод; из-под руки различал на крутом берегу голосистых гарцующих всадников.

– Низко выехали, ребятишки! Вишневец по реке выше! Рысью жарьте, так к вечеру будете.

– Ах, незадача! Чтоб ты в бредне запутался, хрыч!

Всадники понеслись по холмам. Еще у Чигиринской заставы жолнеры обрисовали им стенную дорогу, но беспечные всадники все-таки сбились в ковылистой зыби путей. Чигиринские жолнеры князя Адама тогда сначала спросили: «Вы кто, вой? Людям Бориса сюда хода нет». – «Протрите гляделки, солдаты, – ответили путники, – видите, мы казаки». – «Где же ваши чубы-оселедцы, трубки-люльки и пошто сбруя конская пригнана не по-запорожски?» – «Потому что мы сами пока не хохлы-запорожцы, – те смеялись в ответ, – издаля скачем – с Тихого Дону, царевичу-батюшке Дмитрию везем низкий поклон от донских казаков». Жолнеры сами тогда улыбнулись, подтвердили, что Дмитрий гостит у Адама (недавно перебрались подале они, в Вишневец), и днепровский заслон не задерживал больше посольство донцов.

Отряд посольства насчитывал пять человек, из них два атамана: Корела, в лицо знавший Дмитрия, и рассудительный, грузный Иван Межаков. Еще трое выборных казаков, славных ратными подвигами, в схватке стоивших пятерых каждый.

По холмам над Горынью стучали подковы. То и дело кто-нибудь из донцов, повернув с колеи, забирался на гребень – поглядеть, не видать ли чего. Солнышко не перевалило зенит, когда все вдруг увидели круглые башни и стены с поясом аттика:

– Вишневец, атаман! А дедун говорил, рысью к вечеру будем!

– Он небось о своей рыси нам толковал. Скачем живо до замка.

Часовой, оседлавший мортирку, увидал подлетающих к крепости всадников, исчез с башни. Когда по цепному мосту, перекинутому через ров, казаки выехали на обширный замковый двор, к ним навстречу с крыльца княжьего дома сошли двое. Пожилой – в русском долгом кафтане, молодой – в польском.

– Бьем челом Вишневецким князьям! – браво выкрикнул панам Корела и, пощекотав коня плетью под очелком, заставил его помахать головой.

– Благодарствуем, витязи добрые, – отвечал вельможа в русском, – хотя мы всего лишь Острожские.

– Значит, мы не доехали до Вишневца, – всплеснул плеткой казак, – обознались, бывайте здоровы, Острожские. Едем, братцы, здесь Дмитрия нет.

– Так вы в гости к царевичу?! Не торопитесь, служивые, – остановил разворачивающих лошадей казаков старый князь, – в Вишневце его тоже не сыщете, в Польшу подался кормилец ваш, – засветло не долететь. А зайдите-ка лучше, ребятушки, перекусите, чем Бог послал, коникам передохнуть дайте, уж не обидьте нас с сыном.

– Вас ожидает отменное угощение, – подсказал и Острожский-сын в польском кафтане.

– Раз так, остаемся, – отвечали казаки и слезли с коней.

– Значит, вы, князья, тоже стоите за Дмитрия? – спрашивал Корела, усаживаясь за широкий стол в зале пиров. – К латинянам его понесло?

– И католики люди. Чванливые, правда, – рассказывал князь. – Януш мой тоже принял латинство. Наглый стал, спасу нет. А что сделаешь с ним? В детстве не запорол, так теперь лозой его не переломишь, самому седина в усы скоро подует.

Януш полупочтительно, полунадменно поглядывал на старика. Вражда отца с сыном, по видимости, не переходила границ богословского прения.

Слуги-стольники, рослые молодцы в вышитых свитках, перед каждым поставили блюдо с поджаренным, плещущим крыльями лебедем и огромную чашу с обарным, гвоздикой приправленным медом.

Старый князь поднял кубок за славных донцов, после гости – за добрых хозяев старинного замка, и все начали рвать еду (только Януш-католик разрезывал ножичком и подцеплял итальянским трезубцем).

– Неуж войско донское поддержит царевича Дмитрия? – мягко, с отеческим добрым задором расспрашивал князь Константин.

– Что ты?! Можно ли батюшку не поддержать? – отвечали донцы, с львиным рыком уписывая лебедей.

– Ваш Димитрий не промах, – кивал Константин Константинович. – Только больно блажной?

– Всякий царь по природе блажной, – растолковывали казаки, – лишь бы не был блаженный.

После первого блюда внесли кулебяки и рябчиков, выкрошенных под лимон, но Корела уже облизал пальцы и вытер о скатерть.

– Благодарствуем, ясные паны, но будет с нас. В седлах муторно станет.

– Куда на ночь глядя? – вскинул брови Острожский.

– Нам теперь ночи нет, – пояснил Межаков. – Государь – наше солнышко красное – рядом! Какая тут ночь?

– Отец не переносит, если гости радушию княжескому не окажут почет, – заметил Януш.

– Ох уж эти мне гостеприимные древности, – надул щеки Корела, – ведь уже птиц почтили, спасибо сказали охотникам и поварам, что ж еще?

– Не упрашивай их, шляхтич Ян, – вдруг сказал сыну князь Константин, и лицо его из добродушно-лукавого сделалось странным, ненастоящим – ослабло, а вылинявшие зраки глаз налились леопардовой алостью, – вишь, ребяткам не терпится вслед за царьком своим прыгнуть на Русь. Их воротит от княжьего меда, им подай христианскую кровь!

Да и мне выть[67]67
  Аппетит.


[Закрыть] отбили любезные гости! – При этих словах князь в руках смял камчатый салфет и швырнул его перед собой на тарелку. Тут же рослые слуги, стоявшие наизготовке за каждым донцом, вырвав из рукавов по стальному пруту и вдев каждому под подбородок, примкнули к себе, удушая. Гайдуки, набежавшие вмиг, отсоединили гостей от кинжалов и сабель и стали вязать.

– Коршун выпорхнул, – сетовал князь, – но уж этих соколиков не упущу. Обыскать все посольство – должна быть депеша к расстриге-царевичу.

За подкладкой башлыка Межакова нашли закапанную сургучом грамотку, «…государю, яко Лазарю воскресшему из мертвых, – читали Острожские, поглядывая на охрипших, повязанных казаков, – писал ты до нас, государь, относительно вольных лет (ах, вот оно что, хмыкнул Януш), радуемся такому долгожданному утешению. Выполняя волю Господа и царя Божьего на Руси, шлем к нему атаманов…»

– Эй ты, атаман, расскажи, – подошел князь вплотную к Андрею Кореле, – сколько войска Дон может поставить надеже?

Казак с хрипом дышал, Константин расстегнул ему ворот, чтоб мог говорить.

– Пятьдесят тысяч сабель, – расплываясь в блаженной улыбке, шепнул атаман.

– Ты же, братец, наврал, – изумился старик, – всего войска донского пятнадцати тысяч не будет!

Януш точно ударил ногой атамана в живот. Атаман покатился.

– Он правда наврал? – спросил ласково князь Константин Межакова.

– Конечно, – ответил Иван, – пошукать по степи – тысяч сто наберется.

– На воров – супротивщиков батюшки – шашек достанет! – подтвердил с пола, морщась от боли, Андрей.

– Псы! Фанатики! Христопродавцы! – затопал Острожский. – Дмитрий ваш – самозванец, расстрига, ворюга! Войны, смуты алчет, он же все православие иезуитам продаст!

Корела поднялся уже на колени без помощи стянутых сзади ужищами рук, встретил взгляд леопарда Острожского взором непреодолимым, не видящим больше от света свирепого чувства.

– Я убью тебя, гад, за такие слова, – заявил очень тихо и четко.

Старик вздрогнул, заходил мимо пленных и слуг вдоль стола. Януш взвел на пистоле курки.

– Стой, не смей, – запретил Константин Константинович, – в погреб всех. Раз отказываются от угощения – лебедем больше не потчевать, медом не пичкать, а уж хлеба с водицей тем более не предлагать. Через день поить уксусом. Так ли законники поговорят!

Самборские страдания

Марианне едва ли не с самого детства, по традиции чешской вельможной семьи, все субретки[68]68
  Бойкая плутовка-горничная.


[Закрыть] внушали, что прелесть ее – неземного (какого-то инопланетного) происхождения. Тем не менее младшую дочь воеводы, достигшую цвета, весьма удивил и встревожил внезапный вопрос: отчего на балах кавалеры земные не мнутся, как кони, вокруг; отчего не оспаривают драгоценное право пройти с ней в гавоте? То ли здесь удружила скандальная слава отца, то ли смертные рыцари впрямь не могли уловить шарм небесный, но они табунами носились за вздорно-курносыми и полногрудыми польками, а Марианна скучала в своих облаках.

Невысокая, щуплая, дочка самборского старосты сильно напоминала его общим видом лица. Кончик носа – змеиной головкой, малый ротик, поджатые тонкие губы. Подбородок широким углом и широкий, разумно мечтающий лоб. Лишь глаза Марианны, в действительности неземные, венисово-лунно-стальные, особенные, озаряли порою играющим светом эти блеклые черточки – самовластно, рискованно соединяли все линии.

На балах, сокрушавших пророчества льстивых субреток, сердце панны вдруг стало (без спроса ее) вырабатывать яд. Вместе с тем в юном сердце, лишенном горячих приманок (а с ними и бурь благотворных – лекарства от снеси), воспиталась заносчивость самая дикая, запеклась жажда неограниченной власти. И когда Марианна, приехавшая из Заложиц в Самбор по срочному зову отца, услышала о грозящей ей помолвке с московским царевичем, она испытала какое-то смешанное ощущение: в нем и радостный девичий трепет, и ужас при мысли о неотесанном претенденте ни в какое сравнение не шли с тем огромным, мистическим чувством объятий фортуны, пониманием чудной возможности стать исторической гордой персоной, царицей в бескрайней стране – там, где власть государей священна.

Как начнут виться, кланяться и пожирать Марианну глазами доселе капризные шляхтичи, как падут и не встанут вельможные московитяне в тяжелых, расшитых смарагдом и яхонтом шубах! А она уж посмотрит, кого поощрить неожиданной милостью, кого поднять на смех, кого умертвить.

Лишь бы Углицкий выиграл царство! Но отец и князья Вишневецкие зря не пригреют и мухи: знать, жених проберется к престолу, а уж там будет видно, кому из них править страной.

Отец, впрочем, уведомил дочь: пока принца ее не одобрит, не поддержит явно король, он, пан Ежи, не даст окончательного благословения. Он велел Марианне пока только слушать признания Углицкого, шевелить московита таинственным взглядом, недомолвками, емкими вздохами – в общем, действовать по обстановке. Но с другой стороны, когда выяснится благосклонность к Димитрию Зигмунда, чтобы иные вельможи с их чадами тоже не ринулись наперехват принца, всем теперь уже следует продемонстрировать страсть его к Марианне. Для начала условлено: он должен ждать в парке (у фонтанирующего элефанта)[69]69
  Элефант – от нем. Elefant – слон.


[Закрыть]; невзначай встретить там воеводину дочь, согнуть ногу – требовать руку и сердце. Дальше не меньше: важные шляхтичи и сенаторы, гости Мнишка, должны всюду видеть Марианну и Дмитрия вместе, умиляясь на пленное сердце царевича. Мнишек ставить подобные пьесы умел с безыскусственной легкостью, и актерский тандем в этот раз показался художнику сцены удачен, податлив, как глина.

«Любопытно, он так же спокоен, как я, или более? – уже угадывала, входя в роль, Марианна. – Попытается сразу обнять или только пожмет руку?»

Однако Углицкий в назначенный день не явился к фонтану – с самой рани уехал куда-то охотничать с братом избранницы. (Стась и Дмитрий последнее время беспечно дружили, младший Мнишек показывал гостю окрестные пущи, притоки Днестра – плоскогорье, где с детства травил зайцев.)

Самборский староста скрипнул зубами, обещал Марианне одернуть «великого князя» и жестко потолковать с сыном. Назавтра Стась был отослан во Львов разбирать дела староства, а Марианна чуть позже подсказанного отцом часа двинулась по тополиной аллее к фонтану.

Тополь помалу сменился акацией, округло стриженный глог расступился, и укрытое в зарослях венецианское зеркало вдруг явило выныривающих из-под воды, исторгающих гроздьями жемчуга воду слонов, а за ними – танцующий в солнечных отсветах гравий дорожки, подплывавшую в легком бурнусе и вьющемся полупрозрачном шарфе Марианну. Никаких принцев Углицких не наблюдалось: ни возле кромки фонтана, ни одаль, ни в серьезном миру, ни в подшучивающих зеркалах.

Марианна, не остановившись, прошла в другой конец сада, постояла, досадливо щелкая по ветвям тоненьким стеком… Повернула обратно. Слоны-элефанты так же праздно, безлико плескали водой, Дмитрий не появлялся.

Зашагала стремительно по боковой тройке, щеки горели, сучья глогов сцарапывали кружева, перекапывающий клумбу садовник оглянулся в испуге.

Когда Марианна опять оказалась возле группы слонов, на солнце уже набежали серые облачка, посвежел, понес колкие крапинки ветер, большой парк зазвучал. Воеводина дочка измученно села на кромку фонтана, дивилась: от ярости лютой будто влюбилась в Дмитрия. Неожиданно с неба навстречу нудному брызгу из хоботов посыпались зябкие капли. Марианна не чуяла разбушевавшимся чувством погоду, лишь когда дождь окреп, зарябил, заволок серым бреднем весь сад королевский, забившийся в нем, как одна водянистая, скользкая рыба, тогда Марианна очнулась, накинула полный дождя капюшон и по лужам попрыгала к дому.

На террасе давно ждал отец.

– О, Мари, ты одна и мокра? Где же Дмитрий?

– Да где-нибудь в замке, любуется на непогоду, – усмехнулась дочь, сбрасывая липший к платью кисейный бурнус.

– В его комнатах пусто, – нахмурился Мнишек, – и я только сейчас обошел весь дворец, ища вас: нигде Дмитрия нет. Может быть, он плутает в саду?

Дождь пресекся внезапно, как и начался. Блеснула на солнце омытая зелень; растенькались, развеселились пичуги; аллейные лужи мгновенно пожрал гравий, и увлеченные Мнишки, пан Ежи и дочь, дружно вышли на поиски принца.

В самой дальней, забытой, поросшей крапивой и вишней беседке Ян Бучинский и Дмитрий играли в шахматы. Рядом с ними мешался чернец Варлаам, запоминал, какая фигура как ходит, и подсказывал, куда ходить игрокам.

Оба друга явились в Самбор вскоре вслед за царевичем. Сектанта Бучинского Мнишки сразу приняли хорошо – сестра пана Ежи была замужем за высокопоставленным арианином, вельможей Стадницким. Варлаама сперва чуть не вытолкали за ворота, но Отрепьев приказал допустить к себе страдника (много ведал мерзавец о прошлом «царевича», с ним надо было поаккуратнее).

Марианна, войдя первой в беседку, подшвырнула легкий шахматный столик носком сапожка: столик схлопнулся, взлетевшие шахматы осыпали градом играющих.

– Шах-шарах! – сказал от неожиданности Варлаам, воздержавшись чудом от мата.

Некоторые фигуры вылетели за пределы беседки, и царевич, как бы ища их, пополз в кусты. Кичливый Бучинский вздернул нос перед бесцеремонной девицей:

– Панна, как смеете вы прерывать безнадежную партию принца!

– Значит, принц – шахматист! – играла та стеком. – Давно ли, помнится, «съедал» он Варлаамова короля и затем они резались до последней пешки?

– Так игра жутче, – объяснил Яцкий.

Подошедший пан Ежи достал из куста Дмитрия и поинтересовался его чувствами.

– Слон вот утерян теперь, – пожаловался царевич, пересыпая в руках найденные фигурки.

– Вы нам это уже доказали, Димитр. Оставьте… Не портите зрение. Вы же знаете, есть покрупнее слоны.

– Хватит, папа, – Марианна отбросила мокрые пряди со лба. – Отставной самодержец, князь Углицкий Дмитрий, извольте найти в себе мужество сделать признание. Вы решили ограбить отца?

Всех сковало одно замирание. Принц побледнел, просчитывая расстояние до ограды; Яцкий, не шевелясь, озирнулся; Ян Бучинский перенес тяжесть тела на левую ногу. Даже у самого воеводы, маэстро, слегка оттянулась губа.

– Вы решили ограбить отца? – продолжала Марианна, упившись эффектом Медузы Горгоны. – Вы хотите, коварный, отнять у него и последнюю дочку?

К щекам Углицкого возвратился румянец, выдохнул с облегчением – вдохнул тяжело, поняв: кража его – неподсудное дело, законное и предрешенное. Мнишек всхлипывал, тоже проникшись метафорой дочки, включился в игру.

– И вы просите коленопреклоненно, – Марианна щелкнула стеком по голени Углицкого, тот убрал голень наземь, – бесценной руки моей?

Дмитрий посмотрел на обрызганную венисами маленькую белую руку, на прервавшего хныканье Мнишка, на товарищей, на сырые пирамидальные тополя.

– Прошу.

– Не слышу. Громче!

– Прошу, сказал.

– Ах, дерзкий! Скольких женщин вы погубили?! – мстила принцу за его неуклюжее существование Марианна. – Неужели всегда промышляете вы обольщениями?

– А на что другое время хватит? – наконец разозлился и принц. – Даже в шахматы не научусь никак, – и присел на поваленный клетчатый столик.