Текст книги "Самозванец. Кн. 1. Рай зверей"

Автор книги: Михаил Крупин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Все эти части домовитого угодья могли встретиться порознь и на менее знатном боярском дворе, но, наверное, только у Шуйского сошлось все вместе, и сам лад строений был раскатан круче, смотрелся как-то толстостенней и раздольнее, заполонив собой добрую сотню саженей столицы в длину и в ту же ширину. И вдосталь было на таком просторе самочинно своего. Когда Басманов оборачивался назад, видел над главными воротами, откуда он вошел, точеную торжественную башенку с цветами и оленями вокруг киота – не проще, кремлевских. Подле ворот стоял дубовый караульный сруб, на его крылечке сидели не то сторожа, не то таможенники. Эти чины, когда только очно, а когда и вручную, ощупывали исходящих и входящих.

Басманов зыркал влево – за скотным двором были слышны ремесленные мастерские – звонкая кузня, дымная кожевня, а направо – опрятные певчие домики прях и ткачих. Постепенно Басманов дошел и до базарной площади: за прилавками под легкими шатрами несосчитанная хлопня Шуйского по воскресным и праздничным дням торговала, рядясь между собой.

Обок торга сыскной воевода обнаружил и избушку правосудия. От нее уже шел множественный низкий гуд, расходясь не спеша и достигая далёко. Там, видно, начали дело красотки воровки, мучения очей народных. Басманов уж не стал заглядывать туда – ловить ускользнувшего давеча бесенка. Отметил только про себя, что оконца подклета под судной избой сжаты железным решетом, то есть подклет стал приусадебной тюрьмой.

«Вот так… – рот разевал, одновременно сцепляя в нем зубы, Басманов: он на каждом шагу узнавал беса татьбы поздоровее-попроще. – Своя темница, суд, торг внутренний, наружный, винокурение, таможня… Вот – крамола. Господарство в царстве! А основатель и цесарь сего – Васек Шуйский! Какие еще доказательства нужны, что он, хорь амбарный, в Мономахи метится? Слепил себе за тыном малое, но точное подобие державы и воссел, как Рим над Иерусалимом, – помалу упражняется…»

Страна Шуйского даже имела свой выход к морю – в виде широчайшего пруда: с обеих сторон частокол сходил мерно – пряслами – в воду и исчезал, еще колеблясь, в глубине. Удобный водный путь лежал в соседние зависимые княжества – владения Урусовых, Голицыных, Пожарских. При этом более половины морского, то есть озерного, берега было землей Шуйской.

Во все дни топча бледный песок и мостки, одолеваемые ряской, заполаскивали весело белье поморки-прачки, рулили в камышах гуси и утки, и черт-те где по островам ходили с бреднем обожженные мальчишки, отбрасывая с воды перед собой огромные цветы.

Войдя к царю, Басманов доложил о своем розыске – бил и упирал челом особенно на «царство в царстве» и на признания троих князей. Говорил Басманов путано и рвано, да ближние думцы поняли понятное: суть старого Шуйского излишне пожаротревожна, чтобы ему дозволить хоть чуток еще потлеть подспудно на земле.

– Но я вроде поклялся не трогать боярскую кровь? – загрустил Дмитрий. – С тем и на стол[143]143
  Здесь: престол.


[Закрыть] великий заступал.

Тут Бучинский склонился к нему:

– Ясно, переступить слова нельзя, – Ян знал на тысячу вопросов тьму ответов, – перепорхнуть бы бессловесно… Великому престолу следует елико можно отойти от дела. Пусть боярский сейм один решит – удостоится изменник наконец казни?.. Или вольготы срамить край и впредь? Вот дали бук[144]144
  Ей-богу (пол.).


[Закрыть], сейм с ужасу закажет казнь! Особенно если боярам придать наблюдателями таких зухов, как братья Голицыны и грозный их кузен.

«Лях что делает! – замирал рядом Басманов. – Не успел в московские ворота проскакать, как насобачился здешними весами орудовать, разом счет наших сил и слабин произвел! Великий разведчик? И его вслед Шуйскому придется прихватить?.. Или мы любому ихнему видны до донца?.. Нет, дуб я: и видеть не надо. Поди, донышки-то одинаковые…»

Басманов не знал, как недалеко он от мыслей царя. Дмитрий сидел, закрыв крылья носа руками. Уже признав, что Шуйский обречен, царь видел в мечте друга Яна неожиданно убитым тяжкой перекладиной, на которую был Яном приглашен последний тать.

Тридцатого июня рано утром Василия Шуйского причастили и дозволили встретиться с братьями. По обычаю, перед дорогой с земли, братья все расцеловались, остающиеся младшие попросили прощения у старшего, поневоле оставляющего их, а старший – у младших:

– Прощайте, любые мои! Ежели в чем согрубил вам али показал на вас Басманову – прощайте!

– Прощай, братка, и ты нас, – не утирали слезы Митрий и Степан, – ведь и мы налгали с пытки на тебя… А ты бы хочь брал нас в пример, – запоздало посоветовал Степан, – хочь бы на себе вины не признавал? Отскрипел бы на дыбках свой час, зато, глядишь, и оберегся бы погибели-то?

Василий аж улыбнулся наивности меньших братов – с трудом осадив прочерневшие вислые щеки назад. Но проговорил несообразно улыбке:

– Да как же было мне не каяться, коли взаправду виноват? Все мы, ребята, крепко виноваты перед государем и приимем справедливо кару – по законам сурового нашего, смутного времени.

У младших, Степы и Митяя, малость отворились рты. Стоявшие за спиной у осужденного – Голицын, Басманов, приказные – тоже поежились. Иные как-то утомились, иные неприметно обвели себя крестом, скорей переводя ответ за конец старца с себя на допущение Божье.

Влекомый на Пожар, князь воздымал «паки и паки руцы» – страстно умолял живого Бога хоть за гробом извинить безумие свое, пошедшее «супроти прирожденного наследника и христианнейшего государя!».

– Ибо лишь Ты, Всеблагий и Всемудрый!.. У ми в сердце прочтишь!.. Яко алчу послужить уже всей верой и всей правдой!!. Естественнейшему царю!!! – вопил Шуйский тем надсаднее и звонче, чем дальше ощеряющийся сталью поезд уносил душу его посолон[145]145
  По солнцу, спиной к солнцу.


[Закрыть]. – А сколь пользы цезаречку бы доставил, кабы помиловал теперь от лютой кары, якую десятижды заслужил!!!

От таких терзательных речей даже известный глум Васька Голицын примолк, заегозил, как не в своем седле, а потом и сказал:

– А может, зря мы все это? Ишь, залился, со смыслом кается старик. И эту золотую голову, точно кочан капустный, ссечь?! Москву насторожим – и только… – Голицын чуть кивнул назад, откуда шла по пятам колонны, нарастала, шероховато дыша за биением накр[146]146
  Литавры.


[Закрыть], человеческая трудная волна.

– Спохватился, родной, – буркнул двоюродному брату Петр Басманов, тоже едущий с медным и грубым лицом – как собравшись на казнь. – Соборные князья приговорили, отменять не нам.

– А царь?.. – встрепенулся Голицын.

– А што вам царь-то, вервие сученое?! Хошь – прямо, хошь – направо перевей, – защитил царя Басманов. Прибавил отчужденнее: – Да все одно – в Сокольники чуть свет-заря сегодня зарядился на охоту, он сейчас далеко.

Отъезжая в Сокольники, Дмитрий завернул на двор служилого князя Мосальского.

Ксюша стегала растянутую в пяльцах густую привозную ткань – зендень. Поначалу бралась за шитье, только чтобы уйти от докучной опеки Сабуровой и иных попечительниц, насылаемых то ли все тем же царем, то ли владетелем терема – служилым князем.

Отгородилась от них пялечной рамой: вот, нашла для себя наконец забаву, что-то такое вышивает, – упаси Бог мешать!.. Но рука сделала несколько глупых стежков и увлеклась вдруг, воскрешая полузабытый безветренный орнамент, переливая сухой струйкой нити свою тугу-печаль в просторный, мучительно и вольно гнущийся узор.

И так хорошо, терпеливо забылась, душою следуя за быстрой иглой, что, даже опомнясь вдруг в своем плену и горе, радовалась: как ей нынче славно забывается в кружении шитья.

– Как почивала, государыня моя? – вкрался незваный привет на порог.

«Государыня» легко и внимательно низала иголкой. Отрепьев не знал, шагать в комнату или уже можно откланяться – до благоприятного дня.

Оконная завесь качнулась. Теплый ветерок внес в башенку надсенья дальний звук литавр и колыхание широкой улицы, сравнимое с ветром, полощущим твердую ткань, или другим ветром – ходящим в груди человека, по которому порою и не лекарь без труда скажет: спокоен человек или тревожен, здоров или опасно хвор.

Оторвавшись на миг от шитья, Ксения посмотрела на волнующуюся кисею, потом и на Отрепьева:

– Казнят снова кого? «Без ведома» царя Гороха.

Царь чуть заметно пошатнулся.

– Не зна… – подошел сам глянуть и задернул поглуше окно. – Чай, на охоту меня вышли проводить какие-то зевальщики.

– Да непохоже, – лукаво вслушивалась Ксюша, – литавры так зовут на битву или…

– Правильно. Ведь я ж на медведя иду – чем не бой? Пущай глядит Москва, тверда ли рука у ее царя! Каков он статью и ухваткой?.. Но тоже – все может быть… – царь кстати загадал с теплой грустинкой. – Худой исход то есть возможен… Вот – на случай заглянул проститься.

Ксюша, вернувшись к шитью, пожелала:

– Прощай. Ни пуха ни пера… медведю.

Девчоночий смешок плеснул, просыпался мелкими бусинками рядом. Отрепьев, своротив губу, пнул дверь – Людка Сабурова едва успела отскочить – замерла в сенях с неунимаемым весельем на устах, но уже ужасом округленными глазами.

Пушной, тоже круглоокий, ком вывалился из рук Сабуровой и, подпрыгнув на полу, стал чистым зверем. Зверь раздался пышно в гриве, выгнул спину колесом, прижал уши и противно закричал на царя.

Отрепьев дрогнул, но – хмуро, богатыристо, поведя неровными плечами, боком выдавился в дверь.

На усадьбе вокруг царя сразу загомонили, свистнули плетки, грянули подковы. За клыкастым чьим-то тыном заметались псы…

Отрепьев скоро прибавил коню рыси – за шумом отряда еще настигал его хохот сенной девки, сливался с негодующим шушуканьем окрест пути. Отрепьев хотел вырваться быстрей на волю из частоколов опасной Москвы.

С того часа, как он – только в мысли – обрек голову князя Василия, весь город сперся и враз переменился к нему. Даже если бы за каждым колом городьбы село по Шуйскому, эти углы и ставшие стальными тени ветхих стен не затаили бы меньшей угрозы чуждому царенку.

Нелепый ледок пробрался Отрепьеву под летнюю рубаху. Рука требовала крупного эфеса под собой. Челюсть сводило широко по окоему, и секла лицо – тонкая ли досадливая паутина, или чья живая тень?..

Что? Что это подступало? – даже спрашивал себя в седле. Попробовал немного придержать коня, но хотение – прочь из Москвы – гнало перед собой надобность что-то понять, и Отрепьев снова понуждал коня, давя ногами за подпругами, почти бросая повод.

– Ишь поскакал, безбородая лягва, – заговорила Сабурова, войдя в горницу надсенья, – и ходит, и ходит, разбойничек, ух, соблазн всея Руси! Только свел животинку с ума, – катнула полом шелковый клубок, успокаивая забежавшего под лавку зверя и полыхавшего двумя нерусскими деньгами из-под кистей покрывала.

– Смолкни-ка, Людка, не тебе его судить, – повелела раздумно царевна. – Несчастный, беспокойный человек…

У Людмилы от обиды выгнулись полные уста – и не смогли смолчать.

– Ой – несча-а-астный! Царство хапнул за один присест и не икнул! Вполне спокойный инок!

– Смешная дурочка, да разве царствовать – счастье у нас? Вот нашла счастье…

– А по-вашему – бедствие али нужда? – удивилась Сабурова. – Ну так давайте пожалеем мы его! Нас-то, самых счастливых, ему жалеть неча: мне давеча дверцей чуть лоб не раскрыл, да что – я-то неважная птица, с князей и повыше головушки метут… Ведь цимбалы-то не охотника сопровождают, – сильно понизила голос Людмила, – старшего из Шуйских отпевают. Вишь, кого уже…

Царевна больно укололась бронзовой иглой, но и не глянула на аметистовую капельку, быстро украсившую руку.

– Не сочиняешь ли? – все не хотела верить подтверждению нечаянной своей догадки. – Тебя-то кто оповестил?

– Да разбалакалась заутро с конюхом вон здешним, – пожала Сабурова плечами, – с Крепостновым, он меня все и пугал: мы, бает, с тобой, Люд, по полжизни сегодня теряем: не пускают со двора нас поглазеть, как последнего из Рюричан последних лет лишат.

Ксения резко встала, отметя вышивальную раму не жестом благочестивой девицы – швырком возмущенного отрока, если не мужика.

Фомка Крепостнов поил возле колодца из бадейки своего коня да приговаривал:

– Пей уж вдосталь, до дна и до вечера. Нонче мы отдыхаем – и царь, и слуга его, наш господин, все умчались, позабыли озадачить нас.

Около колодца Ксения умерила шаги – постаралась дышать ровней. Как бы не облюбовав еще сторону для своего гулянья, даже приостановилась, сорвала кустик клевера у водоотводной канавки. Подойдя, бросила клевер в бадейку коню. Провела мягко ладонью по теплой, бархатистой вые меринка и только тогда, тая дух, глянула на Фомку Крепостнова.

– Ладен мой горбунок, Аксения Борисовна? – разулыбался польщенный жилец. – Да ты не так его милуй. Вишь, он щекотливый у меня: как рассмеется да зачнет копытами кидать – враз не уймешь. Вот – вся нега его…

И Фомка несколько раз по-хозяйски, садко хлопнул по шее коня, так что меринок, твердо толкнувшись зубами о дно бадьи и почерпнув воды в ноздри, гневливо зафыркал: ну ездок-человек, и попить путем не даст.

– Послушай, Фомка… Просила я тебя когда о чем? – спросила, бледнея, царевна.

– Господь с тобой, Аксения Борисовна, твоей ли милости нашу гадость просить?! Да я и не разрешу, – испугался и отступил конюх. – Надо че – вели, сразу приказывай… Ну, конечно, лучше – дозволительного и непрекословного царю…

– Велю, велю, молчи, не продолжай, – тогда скороговоркой перебила Ксения. – Мигом ока наряжай коня!

«Слава-те, на вот-те», – покривился Фомка про себя, но вслух будто тоже заторопился:

– Чего проще, это мы вмах… А кудыждо седлаться-то? – будто на миг остановился, брови разняв, опростел лицом Фома. – В Бел-город, что ль, на рынок, али в Кремль? А может, не рыща зазря, мы тебе эту безделку и тут, в терему али в припасах у князя, найдем?.. Надоба-то в чем?

– Да безделушка сущая – нужен мне твой государь, – отвечала смиренно царевна. – Скачи, Фома, ради Христа! Вороти ко мне охотника, нагони на Москве еще – скажешь… я зову.

– Неужто уж соскучилась, голубушка? – изумясь, засмеялся Крепостнов. – Обожди, сердешная: потешится, отдохнет Дмитрий Иванович наш и возвернется, куды денется?

– Нет, я соскучилась! – настаивала Ксения. – Не умирай, Фома, седлай коня!

– Ну так раз так, – покорился Крепостнов. – Будет уркать-то, глот! – раздосадованно гаркнул он на меринка, за науз воздел его голову над бадьей. – Ишь надулся, татарский бурдюк, как службу сполнишь?

Фомка еще медлил. Взял бадью, плесканул в водосток:

– А коли царь-то не послушает, не повернет, Аксинь Борисовна? Может, он и признать не захочет меня?.. Да и не поверит царь! Чай, он уж на Сокольники настроился, а тут… пойми.

– Он повернет!

– А не передумаешь, не смилуешься, радость-госпожа? Рассуди – ведь у тебя полюбовная блажь, а меня в кнуты дадут, коли там что не так, не эдак…

Ксюша быстро свертела с пальца лучшее колечко – жаркий лал, протянула Фоме Крепостнову:

– Царь этот камень признает – поверит тебе. А сослужишь службу – перстень оставляй себе в награду, только не веди время, оттаивай, Фомушка, мороженое чудо!

Но жильца как подменили: вместе с уразумением неслыханной ярчайшей платы за работу Фома наконец проникся страшной важностью своей поездки: в его руках мелькнули – пахва, потник, бурое седло, соловый[147]147
  Желтовато-песочной окраски.


[Закрыть] конь, трехзмейная ногайка… – и не успел меринок хвостом во второй раз махнуть, как вынес Крепостнова за ворота.

Торжественное выражение для встречи чуда медленно сползло с лица Отрепьева, стремглав взлетевшего под свод надсенья, – обнажило смуту и досаду пуще прежних.

– Конечно, палата светла да щелями утла, – усмехнулся, поведя глазами окрест Ксении, и уже не возвращался взором к ней. – Зёва я, недосмотрел… Хотя чужой роток указом не задернешь. А раз уж узнала – так скажу: ты, милая, сама премудрая царева дочка, должна бы понимать. – Весь привалился к стенке. – Умысел Шуйских доказан. В какой земле непримиримых тристатов[148]148
  То же, что и супостат, только еще хуже.


[Закрыть] щадят? А я гублю из них одного старого заводилу, шапка на нем давно дымит. Земля в Кремле уже под ним урчит – есть просит.

– А ты не тронь! Ведь видишь – недолгие лета ему летовать, – на своем твердо стояла и ходила кругом перед татем-царем, вся дрожа… – Разве ж такой в силах что сковать? Может, брякнул что неосторожно на заднем дворе. По стариковской привилее[149]149
  Привилегия.


[Закрыть] – не кривить душой, взял да назвал самозванцем и Гришкой тебя… Так ведь то многим ведомая и простая, как… полено, правда! Ты-то знаешь! Об этом уже и собаки не лают. Только доносчикам нет перевода, они тебе что надо наплетут…

Отрепьев сел – страстная торопливость, с которой Ксения убеждала его спасти Шуйского, опережая княжью казнь, передалась и ему. Отрепьев теперь сам невольно торопился втолковать возлюбленной, что беречь князя как раз ни к чему.

Удары накр пропали за Чертольем…

Ксения зажмурила для мужества глаза, прибегая к последнему:

– Если крестного погубишь… ты лучше забудь, как меня зовут.

И Отрепьев зыркнул первый раз в ее лицо, припечатался к лавке.

«Вообще, что сказала-то, крестная сила? Если погубят, то… А если – всего-то делов – старикана прощу, уже и не смей забывать! – светлой легкой картечью влетело в Отрепьева, и прежнее знамя воспрянуло в нем. – Что этот хищный сморчок для нее? Повод, проба, причуда! Она же в первый раз со мной, как девка с парнем, говорит!»

Царь мягко встал:

– Ладушки. Лада меня уломала. Ан по-твоему быть.

Строя с трудом державный шаг, прошел по комнатке к окну. Персидский зверь, высунувшийся было из-под лавки, убрал назад предосторожную голову.

– Эй ты, кто там?! Фома! Не рассупонивай коня! Смотри! Лови! – Отрепьев метнул в слугу, кинувшегося под окно, своим дорожным колпаком – с опушкой из серебряного соболя и лучезарным орехом с пером впереди. – Мчи – маши им, ори – дорогу царскому гонцу! На Пожаре Басманову шайку покажешь: мол, Шуйскому льгота выходит, царь миловал. Дьяков, какие там есть, в Кремль гони и сам в оборот жми – сказаться: поспел али как?.. Стой! Фома, не поспеешь, хоть сам там на плаху ложись, постигаешь?

Окончив распоряжение, царь присел над персом на скамеечку и, уперев в клепку сабли подбородок, изготовился ждать.

– Не убьется? Успеет? – невольно спросила царевна, прислушиваясь к бешеному ходу всадника, покинувшего двор.

– Едва ли… Но может и то и другое успеть, – отозвался ободряюще монарх.

Стали ждать. Кисея на двустворчатых окнах висла без шевеления, но откуда-то веяло – с нижней ли сенницы? – простыми и сладкими травами. Внизу – ни петух не взыграет, ни пес не лайнет. На близкой усадьбе скрипел блоком с цепью колодезь – так нарочито медлительно, словно обстоятельно обсказывая всем свое и всем обещая такое же последовательное большое разочарование. Или он только возвращал погорячившиеся стрелки времени на их старое место?..

Ксения присела было вышивать – стежками цедить через зендень время, но работа не заладилась: потревоженный домовой вязал тишком узлы, нитка рвалась.

С площадки гульбища заглядывала в окно Сабурова, мерцал из тьмы под лавкой перс, немного выходил на свет и снова поворачивал в убежище.

«Невозможно быть, чтобы именно я был казнен! Потому как нельзя-то казнить именно меня! Нет, так дела не деются! Я стар летами, древен родом, всей Москвой чтим… Хоть как дядю мово, при молодом Годунове, по крайности бы – тихо монахом остричь, ну, отослать подале, а там через год – ну, через полгода – бесшумно прищемить. Вот же примерно как по хитроцарственной науке полагается управиться со мною! Ужели на престол и впрямь вскарабкались одни беспутные мальчишки, смешали все по неумению?»

Мозг Василия Ивановича Шуйского за шатающимися прутами передвижной клетки рассуждал отрывисто и чисто – почти собачий, чувственный, еще искал спасение хозяину в его роковой час.

«А вдруг насупротив: дело гораздо хитро? И тот, кому велено было подумать, подумал-таки? И все сие – погань-решетка, цимбалы, давленые улицы – только лукавое действо, глумливый один обман, чтобы меня пощадить принародно, вдруг жальливый указ зачитать и пуще приворожить к самозванцу дуреху Москву?! Да так и есть! Ведь инако статься и не может, я ж сам их к этому подвел. Как я держался верно под судом: сразу признал все, что им только втемяшилось; тут же от сердца покаялся. Потом: я почитаем Москвой, великолепен родом, я годами древ…» – снова и снова перебегал Шуйский мыслью все выгоды своего нынешнего положения и освежался мгновенно подувшей надеждой. Эта надежда – даже ясной верой – сладко царствовала в нем какой-то миг… Но лишь миг: от толчка неотесанной мостовой клетка с визгом скашивалась набок, князь хватался за кривые колья, и старое сердце его, зачастив болезненнодробно по тревоге, вдруг теряло упование…

Как страшно любопытство ровных лиц, преследующих княжеский последний поезд! Что зевакам сан, порода, правота – да любой чужой живот вообще! Не так ли и при Иоанне… Надо кричать! И дальше каяться, дурить, молиться, – надо же чем-то бирюков пробрать, чтоб у них лапы повисли и не сумели… Не должны, не смеют… Што ж это шея-то ноет и ноет? Аккурат меж позвонцов так и взламывает! Ах, мыщица от затылка распрягается!

– О Всеблагий, кару ярую я бесчестно выслужил, и пощадить меня нельзя! – воспел князь Шуйский так прекрасно, что поспешающие обок горожане вскинули в одном срочном порыве лица на его решетчатый рыдван, начали запинаться и сшибать друг друга. – О толпа честная! Об одном скорблю – ни разку не целовать мне боле разудалых ноженек царя!

«Изготовлюсь так: как голову обрубят, – неслось в голове Шуйского, – сразу хвать ее да опять точно приставить. Все удивятся и меня как чудо Божье сохранят. Тьфу, – одновременно думал он, – недоуменье сущее: глаза-то в голове останутся, как я слепыми-то ладошками – куда она закатилась – найду?»

Князь тряхнул головой, раньше времени гоня неумелую.

«Еще один кут-поворот – и Пожар. Да уж хоть бы узнать… Надеждой я обманулся или унынием прозрел?»

Среди пустыря, заросшего и зыблемого людом, малый холм продолжался невысоко вверх помостом, абы как сложенным из сосновых бревен – похожим на невенчанный плохой амбар. Разве что амбар венчала круглая колода с воткнутым в нее тяжелым топором. Туда вела с земли лестница – редкими ступенями. На нижней ступеньке посиживал в красной рубахе палач – тощий, но саженного роста, с покосившейся саженью в плечах, да стоял с ним рядом тоже большой, смирный священник.

Дьяк Сутупов первым спешился возле помоста, взбежал наверх и быстро, сбиваясь на лай, огласил приговор – точно сам опасаясь малым дольше задержаться близ пня плахи. Шуйского вывели из клетки и ссадили с телеги. Никакой дополнительной грамоты о пощаде князя на руках у дьяка не было, он уже вниз с лесенки сходил. К Шуйскому подошли священник с палачом и, заглянув ему в лицо, взяли с боков под руки – повлекли к помосту.

Ум Шуйского оставил все свои заботы, князь уже не знал ничего про немеющую голову, исчезала в плечах шея… Только сердце, избавленное от разумения, било куда-то все туже и ниже, приглушая ударом удар.

Этим безумием Шуйский и понял, как дорог ему пятачок с диким помостом, затопляемый невозмутимо-пытливыми, милыми лицами, – последний вымол[150]150
  Естественный береговой причал.


[Закрыть] на краю земли. И высоченный палач с запавшими под костяное надбровье светлыми глазами позднего философа, и этот поп с усами стрелецкого доброго сотника, и бревна с глянцевыми пятнами смолы, неплотно, да прочно, с устатком вбитые друг в друга, и подсобная калитка плотников под лестницей. Весь низменный, верно и необъятно стеснившийся тут мир оказался страстно, недолюбленно любим и к себе же ревнуем отвергнутым вдруг князем – тот самый нищенски и воровски счастливый мир, которым с высоты живота брезговал князь вечно.

Священник в двух словах препоручил Всевышнему мятежника и осенил крестом, пожелав ему «Аминь». Князь, опешив, посмотрел на фигурку Человеческого Сына в перекрестье четырех путей. Князь впервые, наверно, за час вспомнил о нем и побоялся поцеловать.

– Уважь, зайди, хозяин. Чести просим, – пригласил тогда палач и опустил широкую ладонь на спину осужденного, легко направив его к лестнице.

Шуйского как будто разбудил такой обычайно-приветливый возглас.

– Выслушай, свет-батюшка, искуснейший головотяп, – шепотом обратился князь Василий к понимающему палачу. – У жди чуток – нуждишка круто прихватила.

– Ну здравствуйте, – кивнул безучастно палач. – Понять – еще бы! – можно, да уж где тут валандаться? Чай, вытерпишь до топора? Всего-то шаг шагнуть.

– Ох, родненький, не донесу. Избавь от сраму – принародного обделаюсь. Да вон и у суда спроси – нам полагается справлять последнее желание!

Подошедший и слышавший о нужде корифея измены Басманов поморщился, кивнул палачу. И тот, поддав плечом, открыл плотницкий ворот и Шуйского пустил под мост…

– Не знаете, по какой нужде он пошел? – подождав, уже спрашивал Басманов у священника и палача.

– Ладно, и так и по-другому уже долго. Хватит, – сказал палач и пнул на выдохе калитку, но чуть не опрокинулся с вынесенной ногой. Тогда он поднатужился опять плечом, рядом уперся в дверь Басманов, потом еще Васька Голицын: бревенчатый ворот стоял как закопанный.

Басманов обошел сбоку помост, приник к длинной щели и разглядел: калитка изнутри приперта четырьмя мощными кольями – на одном из них, для вящей прочности, сидел князь Шуйский.

Басманов тихо застонал – толкнулся в верхнее бревно лбом. Шуйский, услыхав его стук, живо вскочил и, подхватив с земли еще один из сваленных сюда городниками хлыстов, побежал с ним на поддержку боковой стены. Но распознав Басманова, как бы немного смутился и пролепетал:

– Кого позвать?

– Скажите милостиво, это не терем бояр Шуйских? – подпел Басманов, но тут же вползлобы посоветовал: – Дуру-то не валяй, Василий Иванович! Выйди сам подобру-поздорову. Смотри: эдакой смертью ты и смерть свою, и всю жизнь посрамишь без остатка.

– Ах, Петр Федорыч, Федорыч Петр… – затосковал, отвечая, старик. – Ведь ты малявчик спроть меня – ни михиря не понимаешь ни в жизни, ни в смерти! Я-то сам шестую гривну разменял, а только нонича цену житья счел. Я теперь одного мигновения глаз, капли из ручья часов, вам просто так, за здорово-помрешь, не отдам! А кабы ты сей цене был учен, дружок мой Петруша Басманов, уж отсчитал бы мне весь счет назад – хоть в долг! Ибо чужой живот – богатство, кое не получишь отымая, но токмо – щадя! Токмо – одалживая и кабаля!

– Ты бы вышел оттуда, Василий Иванович, – предложил Басманов, – и всем рассказывай.

– Ведаю теперь, как жить! Хоть от начала начну, а ты говоришь: помирай! – не слушал мятежник воеводу – громко мечтал, заставляя слушать, кого мог. – О-эх, начни я сызнова, разве бы такожде жил, куда лез бы? О нет, да… я остался бы под бородой и жирами дитем: просто всем на радость глядел бы окрест, дышал… может, понюхал бы что да в деснах растер! О внял бы ты, Басманов, как же любо мне все ваше естество! Вот сызмальства людям-то бы, Петя, в соподчинении возлюбленном ходить, а не сапы[151]151
  Траншея, с помощью которой пробираются к вражеской крепости.


[Закрыть] рыть друг дружке! Не козни строить – из корысти малой, а гордыни прямо сатанинской!

Возле Басманова священник тоже припал к щели со своими наставлениями:

– Окстись и изыди вон, седовласое чадо! Припозднилось скучать о греховной земле! Тебе бы уже постеречься жупела геенского, поалкать о небесех!

– Уйди, святой отец! Отойди от греха как можно дальше! – взъярился вдруг Шуйский. – А то как садану жердиной через щель – самого в дорогу соберу! Сроду и стерегся, и стихи читал, хоть теперь, поп, ослобони! Не знаю ничегошеньки, что там у тебя на том невидимом свету, и видеть не хочу!

Голицын суетился с другой стороны помоста: он принес палачу его топор с требованием разбить калитку. Палач приосанился, став еще длиньше, и, сложив руки на животе, заявил – с пониманием, сколько это стоит:

– С деревом дела я не имею. Просто мое мастерство тоньче. Я умы у человеков обрубаю. Умственное у меня, как не поймешь ты, ремесло…

Голицын, заругавшись матерно, подшвырнул стрельца из стражи к топору. Страж, три раза смазав по бревну, покрылся влагой и ослаб. Расправный топор рассчитан был на один вольготный взмах богатыря – ни для чьей другой заботы.

У караульных стрельцов, как на грех, не оказалось с собой бердышей или дротиков, только – ради опасности торжества – посеребренные сабельки да способные пистоли.

– Глядите! – заметил и Шуйский. – Даже топор ваш и плаха моя против вас! Это знак! Басманов, отправляй нарочного к царю – знак был, старика надо помиловать!

Между тем Москва за кругом стрельцов, вначале не придавшая значения уходу осужденного под плаху, принявшая это, может, за какой-нибудь новейший судебный обряд, постепенно разгадала его смысл. Лениво запрокидывала шапки и тянула рты, следя за хлопотами воевод и царапаньем стрельцов вокруг помоста.

– Глянь, Кирша, во боярин-то засел! – уже вдохновлялись брехословы-смельчаки. – Скоро топерь не выйдет!

– А ты не так думал, Мокейша? Разе обеды боярские скоро выходят?!

От крикунов по жесткой целине толпы пролегли первые веселые бороздки.

– …Да не в том смысел, Кузьминишна: он же ишо не приступал – он терпит, выжидаит! А как стрельцы отважатся на приступ – вот тут он присядет в аккурат! Начисто неприятеля сметет!

– Энти-то, вишь, уговаривают, – никак, прельщают чем? Да куды! Он там – што атаман в станице, голыми клинками не возьмешь!

Смех, прыгающим звонким плугом все быстрей переворачивая, обновлял пустырь. Грозное дело, для которого людом покрылся пустырь, будто скрывалось пугливо из виду, пропадало на краю души людской…

Василий Голицын, чувствуя волны позора в чреслах от веселья наблюдателей, уже не скрывал бешенства. Подскочил к человеческому краю, крикнул, торопя кого-нибудь передавать ему топор или кайло.

Последние его слова поглотила разыгравшаяся ненасытно смеховая жадность зрителей.

Один с виду положительный мужик в первом ряду позвал Голицына:

– Уговор, барин, – пятиалтынный вперед!

Голицын судорожно поискал в калите и швырнул в посадского серебряной монетой. Тот чудом поймал, сам полез правой лапой куда-то за пояс и, размахнувшись, запустил в Голицына кривым ржавым ключом:

– Побежи ко мне домой: там прямо в сарайке и налево, как в корыто упадешь! Там под ветошкой и все оборудие стоит!

Подбежав, Голицын черканул кулаком, но добропослушный мужик ловко пригнулся, нырнул между соседями и сразу растерся в толпе.

Ржал народ честной. Если сперва внезапная спотычка действа потянула плуг веселья, то теперь уже сам смех легко направлял и подвигал дальше всеобщую бестолочь.

Весельчак Голицын без ума остановился с неразжатым кулаком, – кажется, впервые все вокруг него подрагивало, колыхалось, держась за бока, а он – нет. Всегда было наоборот… Кулачок Голицына, сроду не ярившегося, лишь насмешливо и благородно соблюдающего свой прибыток, быстро разжимался. Князь Голицын вдруг вспомнил, что забавник-прощелыга удержал-таки его монету, оглянулся на крепенький домик помоста с пустым пнем на крыше и сам неожиданно прыснул в обмякшую горсть… Дернул вбок бородой и глубоко вдруг закатился – до икоты.