Текст книги "Самозванец. Кн. 1. Рай зверей"

Автор книги: Михаил Крупин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

Вдруг Скопин проснулся. Годовалый лошак под ним твердо стоял ногами на траве, на бугорной высшей точке. Понизу впереди вилась речушка, и чувственный неровный ветерок наплывал теплом с ее лугов, утыканных стогами.

Огромные тени облаков скользили поймой, омрачая речные изгибы: как бы сквозь почву проступали движущиеся подразделения фаланг или кентурий в Московское царство из Аидова.

Одна излука реки, освободившись от внутренней тени, просияла чище золотой насечки на булате, и меч солнца ударил Скопина в лицо и грудь.

Уже совсем недалеко, на другом берегу озарилась деревня с простым храмом и белым погостом. К речке цепкими прямоугольниками выходили отряды моркови, капусты и репы, все лето безупречно ждущие обидчика. Стрелами стремился к солнцу лук. Как верхоконные колонны мялись под ветром высады малины и смородины. Над кровлями два колодезных журавля закинулись, как приведенные в готовность катапульты.

Прямо под горой, с которой глядел Скопин со стрельцами, коровье полчище переходило реку вброд. Пехотинец-пастух, епанчой повязавший штаны вокруг шеи, стоял по коленки в реке и кнутом высекал из нее крупные искры. Не все буренки верно шли, но пастух особенно не торопил их – которая стояла и пила, которая ждала самца или подругу; иная, жалуясь нутром, пятилась на прежний берег.

– Теперь, паря, засели, – молвил Николаич, отряхая сладкую мучку со штанин. – Привел же леший этот скот на переправу!

– Проснись, саадачный! – вскричал вдруг Миша. – Смеешь ли ты медлить?! Обойдут и растопчут нас боевые слоны, одолевши Евфрат!

Николаич нервно улыбнулся одним усом – опять, как снег, свалилось то, чего всегда ждал.

– Наше спасение в скорости! – выкрикнул отрывистым баском Скопин, чтобы вся полусотня услышала. – Ослобони подпруги! Удила долой! – И сам уже действовал. – Спешиваться на ходу в воду! Оружие над головой!

Скопин вколол кызылбашские стремена по бокам своего конька, на скаку принимая пистолю и пороховницу в шапку, шапку – в левую руку, слетел к реке. Стрельцы – иные впрямь вообразившие, что какая-то гадость стряслась, другие – уже познавшие причуды сего малого начальника, ринулись вослед. Разметав, вспенив прибрежную воду, Миша и Николаич первыми – как только кони их ухнули грудиной вниз, вытянув шеи над водой, – скользнули с седел, одной рукой удерживая гривы.

Молодой – хоть старше и здоровей Миши – стрелец ударился об воду и повалился назад, завязнув в стременах. Конь его в ужасе выставил высоко голову и шею над водой, а его круп опустился. Стрелец ухватился за повод, отчего поставил лошадь в реке на попа – влекомая назад всем седоком, та обмакнула его с шапкой в воду. Там пришлось бы ратоборцу худо, если бы проплывающий неподалеку соратник не вырвал у него свободной рукой повод и не увлек собравшееся утонуть животное с собой.

Самые бестолковые (или хитрейшие) стрельцы пролетели вдоль кромки воды, сделав крюк, и наскакали на реку впритык к коровам, едва уместившись на отмели брода. Телки шарахнулись, возопил благим матом пастух. Пошла свалка, с другого края переправы оступился, съехал на глубину бык и, уже прихлебывая в задранную пасть, призывал человека на помощь…

Скопин-Шуйский построил дрожащий, проволглый отряд под солнцем на занятом берегу и обратился к нему с теплой речью:

– Легионеры Московии! Вот вам следующий подвиг – с ходу взять сию заставу – Нововавилон! – саблей махнул в сторону деревни на пригорке. – Порядок приступа таков: идем о трех колонн, ты, Гай Истомий, поведешь первую, – кивнул Миша десятнику Истоме Галкину, – и ударишь на отряд лазутчиков, что пробирается по склону, – Скопин махнул на сухой овраг от изб до реки, в котором разбирались чьи-то куры. – Лазутчиков, сколько возможно, захвати… Ты, Хилон Петроний, со второй колонной пойдешь, – указано было десятнику Петьке Филонову, – на главную надежду вражью! – имелись в виду несколько овец и коз, остолбеневших на околице. – Пусть Николаич сразится с сильнейшим из числа их! Затем прежде того, как вступить в цитадель, вы соберете воинские ценности, – стольник посмотрел на огороды, – коими противник, яко с боем отступал, усеял поле бранное… Моя колонна мчит в догон тристата – пленяет лучшего в обозе повара и вручает ему нашу судьбу!

Всадники, изнемогая в обленивших и холодящих их тела сукнах, все ж с силой гыкали и перемигивались: мол, и чудит малютка, да с таким нигде не пропадешь.

Раздавшись натрое, понеслись точно по плану. Миша скакал по скотному прогону, когда толпа рассвирепевших мужиков в серых рубахах, с кольями и оглоблями в руках, встречь ему забежала в прогон. Увидев всадника в сияющем кафтане с брызгающими нагрудными кистями, деревенские остановились, временно сдержав колы. Тогда вперед, часто хрипя, выхромал пожилой в белой рубашке – очевидно, губной староста местный. Под бородой он зажимал мощный колун на прямой рукоятке, а руками спешно опоясывался багряным кушаком – поверх, видимо, только что надетой хорошей одежи. Потом староста лег прямо под копыта скопинского рысака. Миша, бросив поводья, едва успел прижаться к шее вздыбившегося коня – вернуть его наземь.

– Руби старого старосту, барин милостивый! – с угрозой крикнул стольнику лежачий чин, протянув над головой колун, неясно: подавая его Скопину или надежно защищаясь. – Но сперва разобъясни, чем провинились, вконец оскудевшие, мы перед царевым слугой, что грядет на ны не хуже крымского татарина?! Нами все дани не в срок, да уплочены! Сам хошь – податной лист за печатью читай! – Старик, приподняв зад, вытянул из штанов пергамент-харатью и насадил листок на угол предлагавшегося топора. – Руби сплеча, коли там что невпопад, а коли всюду складно – то, пожалуйста, душевно просим, прочь отсель. А то ить… Не так далеко тут Москва и царева управа!

– Встань, небоеспособный смерд! – сказал Миша. Отчаянный вид храмлющего старосты, бесстрашно защитившего односельчан, странно напомнив страдавшего тем же недугом отца, вывел его из забвения игры, вернул с ристалища. – Да встань, встань с земли, дедушка, ведь прострелит! – нагнулся с седла, подал старосте руку сам мокрый Скопин. – Давай подымайся, Тамерлан – железный хромец! Меня не касаются никаким даточным листом – с твоего удела спроса моего нет. Сей бесценный свиток хоть вложи, откуда доставал. Просто здесь учения. Орлы мои проходят навык мужества.

Староста, покряхтывая, встал на четвереньки.

– Да к лицу ли человеку такой навук? Твои стервятники потопчут больше, чем ухватят! – сказал он, разгибаясь. – А знают оне, легко ли живность выходить да зелень прорастить?!

– А легко ли сготовить да съесть? – передразнил Миша губного старосту, срывая через голову мокрый коч[161]161
  Верхняя походная одежда.


[Закрыть]. Из-под тугого кушака, за платьем следом, выпорхнула кожаная калита – Миша заметил, но не поймал, а лишь подправил ее гнутым носком сапога, чтобы летела к старику. – Поделишь между теми, для кого наша потеха – потеря. Да укажи скорей ребятам, где живут у вас стряпухи вытные.

Староста с необычайным в его лета проворством поймал с кратким звяком кошель, развязал лесочку и обомлел. Вокруг него затеснились мужики с оглоблями, через плечо, из-под руки, с карачек – отколь только возможно, загибая в кошель взоры.

– …Барин мил… да благодетель… Вот тут недалече… Сынка мово кровля с собакой… Сноха моя, – по слогу, судорожно собирал старик дар речи, бережно взял Мишиного коника за недоуздок, – сноха моя…

Мужиков с кольями – как не бывало: каждый побег счесть свой убыток от ратных учений, а за неимением такого – самому легко его произвести.

– Приезжайте, как только чуток загрустите! – разгомонился по дороге опять староста. – Тут у нас раздолье! И бугры, и рвы есть, обрывы – на подбор, как полагается! А мы вам для второго раза и рогатин за околицей натычем! Дело-то мне знамо – всю ливонскую прошел – от первого и до последнего ядра! В шведскую – вот энтими руками Иван-город и Копорье взял, а Нарву подержал, брат, и назад отдал!

– Не печалуйся, детинушка, – гоготнул подоспевший Николаич, зарывший лапищи по локти в сивую кудель орущего поперек седла барана. – Считай, ты Нарву нашему боярчику оставил! Наш не обожжется!.. К той избе с бирюльками, што ль, поворачивать?! Ах, там твои хоромы. А мы к невестке едем? Пошто же, мил друг, не к тебе?

– Неописанно бы рад! – отвечал староста воплем, хотя агнец уже не кричал. – Да вечор у меня некая монахиня остановилась! По всему – высокородная, седая!.. Дуры-бабы бают, – вдруг унял голос, – уж не матушка ли молодого государя?

Стольник вдруг яростно перекрутил на месте лошака – жёгнул плетью, выискав взглядом ближайшего стрельца в сухом кафтане, из перешедших речку по коровам вброд. Подскакал к нему. Стрелец начал поспешно выбирать вдоль по кафтану из петель кисти.

– Ого, что ваш-от сполохнулся? – слабо заморгал старик. – Так я нешуточно сказал?!

– Ты бы, вьюнош, с этого и начинал! – укорял его, упав на овна, Николаич. – А то – руби, читай!..

Скопин-Шуйский, весь в поперечных складках чужого кафтана, неловко дергая плечами, вбежал на крыльцо с прорезными перильцами. Весь вдруг затрепетав, толкнул дверь, повернул в дохнувшие какими-то простыми черенками и цветками сени. Там, нащупав в темноте железное кольцо второй двери, ударил им по дереву три раза, крикнул: «Господь благословен!»

– Аминь! – донесся из покоев женский, будто ахающий и как-то знакомый голос. Скопин, нырнув под притолкой, вошел в дом и увидел на поломанном об стол и печку клинке солнца стоящую в черном уборе, невеликого росточку женщину.

– Марфа Федоровна, будь здорова много лет, – быстро поклонился стольник, не зная, целовать ли руку инокини-старицы или царицы?

Инокиня ступила к нему. В полуовале грубого рядна, внятно теплое, еще красивое – несмотря на все излучины и устья тоненьких морщин, – ее лицо вдруг рассвело удивлением радости.

– Миша! Васи Скопина сынок?! Да как ты вырос! – смеясь, приняла его персты в свои сухие тесные ладони, теплые подушечки. – Жених! На такого, видно, и кафтаны-то не поспевают шить! – Озорно, зорко подергала стольника за тугую складку под мышкой.

Скопин щекотливо прыснул и отпихнул невольно ее руку от своей груди. И тут же испугался, душу свел виновато. А инокиня Марфа радовалась пуще:

– Экой барин, ошкуйник прямой! А ведь у нас под стол за малой надобкой ходил! Отец-то его доставать, а Мишук знай по нему кулачками твердит! Как он теперь-то поживает – Василь Савич?.. Да проходи, сына, присядь, сам-то рассказывай! – усаживала, привечала инокиня гостя.

– Марфа Федоровна, я… – Миша веселел, смелея, сам озаряясь вольной добротой ее лица, – я ведь к вам навстречу от… – и враз замолк, не зная, как назвать.

– Ах, ты от сынули? – произнесла Марфа Федоровна и смешливо, и легко, чего уж никак Скопин не ожидал. – Как хорошо, что встречаешь ты именно! – всплеснула мягкими руками. – Ну так давай с дорожки молочка парного выпьешь? Ой, Глебовна, ты тут – а как приклеена стоишь?! – повернулась инокиня к мирской бабе, глядевшей поверх выступающего печного кирпича из отгороженного закуточка.

– Марфа Федоровна, государыня, не хлопочи ты, – вовсе осваивался Миша и, даже не зная чему, начинал облегченно посмеиваться. – Не серчай, я ведь там, с дружиной со своей, обедаю…

– Ну, молочка-то, Миш, – будто испугалась Марфа. – Вон уж Глебовна несет. За разговором так бычком и выдуешь. – На стол встал глиняный кувшин, по горло полный манящей язык белой толщи – плотной до того, что на полвершка выше кромки кувшина выгибалась нерасплеснутая шапка в непроглядных пузырьках.

Миша вдруг почувствовал себя в Старостиной избе точно как многие годы назад в нянькиной каморке в Нерехте – на одном из вотчинных дворов тогда опального и вышибленного из Москвы отца.

Только отобедав с войском, Скопин в страхе опамятовался, выкликнул лучших стрельцов и, объехав село с ними вдоль и вокруг, всюду оставил за собой зевающие тайные дозоры. Затем он присмотрел место для государевой вежи и залез на колокольню, венчанную вытесанной бочечно еловой шишкой – проросшей вверх восьмиконечным крестом.

Отсюда он, желая смотреть бдительно, завороженно осмотрел – как чувственно зачитанную, первую из непонятых книг – всю Русскую землю до соседних деревень. И как тут можно было разобраться, что-то разгадать, когда все так светило тихо и ничем сбивчиво не выдавало себя: стога никуда не ползли, леса не пылали с растреском, не мутилась речка, и даже не плакал нигде крестный ход. Подступающих к Марфе Федоровне взбунтовавшихся боярских легионов тоже не наблюдалось, и Миша, присевший на лавочку звонаря, нечаянно упрочив голову в баляснике, приглушенно пахнущем смоляной сластью, уснул без грез. Когда он засыпал, колокольня плавно покачалась – в поступь стольникова рысака, но не обронила Мишу и не разбудила его.

В те же часы, только два дня погодя, луг перед околицей села был набит до отказа нарядным народом. Не одни крестьяне Тайнинского и ближайших деревень пришли оценить миг объятия – после необходимых разлучных времен – многомучимых своих, но восставших в чудозвонной славе мамы и дитяти. Московское дворянство и даже лошадное мещанство, намедни знавшие уже о времени и месте упованной встречи, загодя прискакали в Тайнинское. Иные подходили пешком с Москвы за полночь и, сведя с ума всех тайнинских собак, в который раз перебудив село и полкопейкой искупив свой ночной разбой, становились на постой, а точней – падали без чувств по сеновалам.

Афиногенов день развернулся вёдро, жарко. «Финогей с теплом да светом – разом уберемся со жнитвой», – веселились, не пошедши в поле, тайнинцы – все равно копногною не будет. Многие зато снарядили ивовые страшные корзины и вышли за околицу на торг. Москвичи, дивясь недорогой, кстати поспевшей снеди, бойко хватали пироги «со всякой всячиной», опрокидывали чумы простокваши, рявкали, стреляли огнем слез, отдавая назад кружки из-под взвара.

Но пришел час – и мальцы на далеких скирдах и здоровые дядьки, клонящиеся вместе с тонкими верхушками березок, заблажили петушино. Почти одновременно над деревней и рекой заокал скромный (да в два пуда) тайнинский колокол. Спохватились подголоски – зарядили, как из тонких облаков, нечаянно-грибным, сквозь божье солнце…

Пестрый до морока очей луг после коротких, точно слепых, толчков, как бы пробующих прочность воинского ряда, еще ярче сплотясь рваноцветьем одежд, застыл – глухо дыша.

Из реки на косогор выходили блестящие всадники и галопировали нолем к лугу. Первыми – кремлевские стрельцы в лиловых праздничных платьях, за ними – паны в жупанах и стальных, важно чищенных для отражения любых супостатов-светов, нагрудных кирасах. Дальше – на запряженной цугом четверне – багрово-золотая, тяжко болтающаяся на ремнях каретица, не видать пока толком, обитая сукном или чем? С боков кареты – стольники и рынды в белом, снизу черном: запыленном и обрызганном. Сзади – крутые рыдваны боярские, помоложе бояре – верхами, жмурятся в пушащихся куницах и песцах. Много дальше, еще на заречном кургане, показываются казачьи бунчуки.

Тайнинская колоколенка все поливала, заполаскивала – и вдруг, на миг ровно, смолкала, – может быть, у звонаря отнималась рука… И тогда прослушивался легкий равновесный звук, как вянущее эхо колокольни или извечный перелив в голове звонаря – слабый звук: это на упряжи коней малиново дрожали капельные колокольчики.

Колымага с персидскими завесами, сопутствуемая стрелецкой полусотней (впереди – боярский сын Михайла Скопин-Шуйский), отвалилась от села и, вся тормошась при каждом обороте колеса, поравнялась с царским поездом. Тогда увидели: московская красно-желтая каретица пуста.

И тут один всадник, шедший в поляках, но сам не поляк, без кирас – в русском процеживающем сияние камней саяне и маленькой шапке с пером, поскакал.

– Царь?! – широко переспросила у себя толпа.

Навстречу всаднику толкнулась дверца колымаги и…

* * *

Причитания, благословения, рык, писк, стенания – мужицкие и бабьи, мальчий высвист… Кто-то хотел точней расслышать что-то и орал, требуя у остальных тишину, но его самого вопленно – всем святым и посрамленным – заклинали…

Только когда старица Марфа Нагая села в развернувшуюся колымагу, а Дмитрий, взявшись за дверцу, пошагал с непокрытой главой подле, зрители в толпах, понемногу рассупонивающихся, вздохнули свободнее. Москвичи шли за поездом на Москву, но селяне не смели надолго забрасывать родину и понемногу поворачивали к дорогой околице, упавшей в именитых лопухах. Окликали потерявшихся в жестокой сутолоке родственников и друзей:

– Тю, Ефим Петрович, подь-ка!.. Чего увидал? Вроде ты дальше мово протесался? Я было кинулся за твоим столбунцом следом, так меня едва не порешили!

– И надо ба! Это ж, значит, ты все поле раскачал?! Ведь из-за тебя, толкача, мне стрельцы там чуть башку не обрубили!

– Вон как?!

– Я же за иху цепь все вылетал, мало не сел заместо матушки в цареву колесницу!

– Да, придурает он, сосед, – подошли еще односельчане. – Лучше Агея Мотова спроси: вот кто точно в первом ряде стоял, – и в который раз тянули за рукав уже усталого и мягкого Агея.

– Он-то к ей, царевич Митя, с конька соскочил и бежит: «Мама… мама!..» – сам плачет… – трудно говорил, сам с мокрыми щеками, бородач Агей.

– А она-то, матерь Марфа-то?! – заново, без памяти, выспрашивали земляки, теребя и распуская пальцами фиалковую вышивку на груди и вороте у Мотова.

– Она, – Агей тихо огладил ничем в давке не потревоженные, на конопляном масле чесанные волосы. – Она и вовсе плат не отымала от лица! А как ея он обнял – тут уж оклемалась, паря… Рекла: «Здрав буди, прирожденный сынок мой, естественный наш государь, Дмитрий Иванович!»

Агей вынес при сих словесах, изогнув запястье, два прямых перста перед собой и округлил по дугам век глаза. Но так Агей не простоял долго, вдруг снова кисло-сладко сморщился, свел горсть кулаком и, саданув им себе в грудь, тихонько зарыдал.

Летела мимо, бросая в разные стороны народ, крестьянка. С ходу остановилась, припрыгнув на одной ноге, а руками задержавшись за ревущего Агея Мотова:

– Надюшки моей не видали?!

– Оне нет, и я тоже. А Надька все с тобой была, – небрежно отвечали ей односельчане (Агей отмахнулся только сквозь слезу). – Да што сдеется с нею? Вымахала така цац-ка! Аж изрослась кобылица твоя – Фекла-Текла.

– Ох, того и страшусь, дружки! – призналась баба. – И девка-то под прыщом, а в Хватовке присуха у нея! Чаю, нониче-то здеся, вот она и провалилась. А то не хуже ли? Не московские ли какие бесстыжие за собой уманули!

– Не горюй, сердешная! – всем помигал Ефим Петрович, душевно приобнял ее одной рукой, другой – Агея. – Тут, ты же зришь, цельный народ на одной чудной надежде лет пятнадцать прожил – уж и не ждал, а в цари человека дождался! Да за такое-то время, ладная моя, мы те с Агеем наделаем таких Надек-то ровно пятнадцать!

Ефим Петрович вовремя присел, и бабий округлый кулачок влетел в грудь Агею. Расчесанный Агей, разом перестав плакать, открыл рот и тоже присел – поискать потерявшийся воздух пониже. Когда он сумел разогнуться, восполнив пропажу, и захотел повидать односельчанку сухими глазами, ситцевый ее убрус уже маячил далеко.

– Надюшка, неудобная дикарка! – звал низкий, предсердный ее возглас. – Откройся, кровиночка, Надечка-а-а! Где ты, Найдё-ёныш?!.

Через три дня по прибытии царицы-старицы в Москву Дмитрий полным обрядом сочетался с царством. После умиления на тайнинском лугу, казалось, самые сомнительные языки натвердо должны замуроваться за зубами, остатняя крамола истечь в землю, и явлена возможность провести обряд спокойно – без уверенной оглядки на какой-нибудь подвох.

Владыка Игнатий в Успенском соборе водрузил на Дмитрия «отцов венец» – шапку-казанку Ивана Мучителя. Затем по золотой дорожке, стланной поверх пути атласного лилового сукна, Дмитрия провели в Архангельский – самый крупный собор, где архиепископом Арсением была выдана ему и «пращурова шапка», Мономахова.

Виднейшие бояре подали законному царю сияющую – будто ручное солнышко кремлевское – державу и, друг через друга, удельный через вотчинного, передали огневой же долгий скипетр – с медленным поклоном, как от сердца отрывая обморочно вытянувшееся бесценное дитя.