Текст книги "Самозванец. Кн. 1. Рай зверей"

Автор книги: Михаил Крупин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Славянские распутья. Стежки в воздух

По пресечении династии литвин-Ягеллонов Речь Посполитая решила продолжить практику востребования королей из соседних держав. Воевода венгерский Стефан Баторий, прияв корону Польши, показал, каким благословением и для республики может явиться суровый и мудрый монарх. Гениальный мадьяр, давший Унии[62]62
  Здесь: объединенное Польско-Литовское государство.


[Закрыть] европейскую армию и изрядно отделавший воинство Грозного, основал академию в Вильне, исправлял с увлечением календари и суды.

А по смерти Батория королем польским едва не стал московит. На элекционном[63]63
  Избирательный.


[Закрыть] сейме явилось три партии: одну возглавляли вельможи Зборовские, стояли за эрцгерцога Максимилиана, брата германского императора; канцлер польский и гетман Замойский, лидер второй группы, предлагал пригласить сына шведского короля; третья партия, самая многочисленная, состоявшая по преимуществу из литовско-русских дворян, единодушно высказывалась за государя московского. Посреди сейма выставили три убора: немецкую шляпу, балтийскую сельдь с разинутым ртом и подобие Мономаховой шапки (из жести). Как и следовало ожидать, в эту шапку легло большинство жетонов.

Русские послы были уведомлены о великой чести, удостоившей их государя, и ознакомлены с условиями, на которых государь избирался королем Польши и великим князем Литвы: а именно – срочный взнос двухсот тысяч рублей серебром; принятие московским царем католичества, коронация в Кракове и постановка в перечисляющем владения титуле Польши выше Москвы. Русские, высокомерно смеясь, отвечали, что даже гонцов слать к царю не подумают, могут сами сказать: это все неприемлемо. Паны долго шушукались, все же смягчили надменные требования: пускай послы для начала внесут только двести золотых тысяч и катятся к черту в Москву поздравлять своего государя с избранием. Но тут послы заявили, что в денежном деле как раз, не спросившись Бориса, поступать им немочно (у них и не было денег), просили обождать с платой чинша. Заявление это убило вельможный сейм – вольной шляхте, во всем подражавшей роскошному Западу, уже не хватало на жизнь, и вопрос о немедленной мзде был едва ли не главным. Королем польским избран был швед Сигизмунд, посольство московское только успело выговорить на пятнадцать лет продление перемирия.

Проклянут поляки, литовцы и русские тот день, когда корона коснулась чела юного Августа Вазы, ставшего Зигмундом III. От полувекового правления фанатика иезуита Речь Посполитая так и не сможет оправиться, соседняя Русь еле выкарабкается из-под развалин.

Даже сторонники приглашения Сигизмунда с первых шагов его по земле польской почувствовали недоумение и тревогу. Сигизмунд, въехав в Краков, не ответил ни слова на пышную приветственную речь Яна Замойского, отбившего все атаки максимилианцев. Замойский, повернувшись к Илье Сневальскому, самому ярому борцу за избрание Вазы, вопросил изумленно и зычно: «Какого немого черта вы привезли нам из Швеции?»

Куда более польских дел Сигизмунда всегда занимали вопросы шведского престолонаследия. Коронованный в 1592 году и в стольном Стокгольме, в 1599-м он уже был низложен своим дядей Карлом с наследного трона и, не думая долго, втянул Польшу в трудные и совершенно ненужные ей многолетние войны с соседней страной.

Сигизмунд, околдованный иезуитами, желал прославить в веках свое имя, упрочив власть панства на этой земле. Его старания о похолопливании и перекрещивании в латинян малороссов хоть и не вызвали еще к началу века всеобъемлющего мятежа, но уже был казнен непокорный вассал атаман Наливайко и десятилетний Хмельницкий в детских играх уже назначал, себя гетманом.

Отношения с Московией, которую большинство панов хотели бы видеть в такой же «братской» унии с Польшей, как и Литву, при восхождении на престол Сигизмунда были не так уж плохи; в 1601 году молитвами Годунова подписана новая грамота о двадцатилетием перемирии стран; бояре и дворяне московские имели право (и даже поощрялись) учиться в польских школах и академиях. Тоже для «книжного научения» могли и шляхтичи ездить в Москву (но этот пункт был включен в договор Годуновым скорее для усыпления бдительности своих родовитых князей и архиереев, нежели для насыщения жажды поляков набираться ума на Руси). Вельможное рыцарство задыхалось в песчаниках Польши, его привлекал невозделанный, тучный российский простор. Годунов понимал это и объявил, что будет наделять панов ланами (но лишь тех, кто поступит на службу к нему, и без права наследования или продажи земли).

Борис Федорович знал: по своему худородству не может рассчитывать на безнаказанность Иоаннову. Он вел дело к сближению с Западом, но так медленно и осторожно, что этим не столько умащивал осоловелых московских бояр, сколько бесил нетерпеливых поляков.

Немало еще навредил плутовством Лев Сапега: привез в Москву план создания «общего» флота держав на Балтийском и Черном морях. Русский царь должен был предоставить строительный материал – лес, смолу и подобные вещи, а снабжение же «людьми рыцарскими» кораблей (набор шкиперов и экипажей) королевство брало на себя. Годунов улыбался: ну да, рыцарство будет на корабликах плавать, а из нас только щенки лететь, снасти виться, ай, милостивцы.

Но вообще диковатая Русь и задорная Польша входили в новый, семнадцатый век молодцами: взаимно терпимы и вежливы, даже кичливо галантны. Потому-то коронный гетман Замойский и послал Адаму Вишневецкому письмо, в коем ставил князю на вид беспричинное его укрывательство неопознанного отпрыска Грозного. «Милостивый князь, благосклонный мой друг, – писал гетман с вкрадчивостью крайнего неудовольствия, – что касается вашего московитянина, называющего себя сыном князя Ивана Васильевича, то весьма часто подобные вещи бывают правдивы, но часто и вымышлены. Еще и еще препоручаю себя вашей милости. Если бы милости вашей прислать его было угодно ко мне, я бы поприсмотрелся и что разузнал бы о том, сообщил бы его королевскому…»

Но Адам Александрович, зная доброе мнение гетмана о московитом Борисовом доме, не торопился выпускать из своих рук «находку». «В мой дом попал человек, – отписал он Замойскому, – напуганный с самого детства – ведь он сын Ивана, такого тирана. Потом мальчик долго таился от нынешнего узурпатора. Он едва отыскал в себе силы довериться мне, и пока его лучше бы с места не двигать…

Причина, что сам я не сразу же оповестил вас о нем, также в том, что я сам сомневался… а тут прибежали к нему двадцать московитян и признали за ним все нрава на великое царство…»

Адам Александрович ссылался на беженцев не ради пустой отговорки. Беженцы прибегали. Слух о спасенном царевиче Дмитрии, найденном князем, распространялся по всей вишневетчине и Южной России с неслыханной быстротой. Сначала в Брагин, потом в Вишневец приходили в охабнях[64]64
  Длинная одежда с прорехами под рукавами и четырехугольным воротом.


[Закрыть] и в рубищах, с переметными сумами и лаковыми туесками люди. От кого пахло киноварью, от кого – землей. Кто-то утверждал, что вырезывал в Угличе царевы оконницы, кто-то возил туда боярам Нагим мед или бочки с семгой, кто-то – говяжьи конченые ноги. И все помнили мальчика Дмитрия. Каждый запомнил его не менее пятнадцати лет назад, но стоило им только взглянуть на кудрявого молодца в белом аксамитовом[65]65
  Дорогая шелковая ткань.


[Закрыть] кунтуше, посеребренном шитьем, на вопрос князя: не царевич ли это? – умильно рычали: «Царь-батюшка, выручник наш» – и падали, стукаясь лбом. Пришел Ян Бучинский, долго жал руку «Димитру», улыбался обворожительно. Пришел Варлаам Яцкий, облапил «царевича».

Отрепьев тоже радовался старым знакомым; распоряжаясь в имении князя, как дома, выкатывал пыльные бочки с фламандским и рейнским вином. Вишневецкий только усы покручивал. К нему одно за другим прилетали тиснутые вензелями послания: от короля – вопросительные, от коронного гетмана – требовательные, от шляхетства – едкие. Под этот письмовный шумок братья князя Адама уже набирали в Лубнах, боевом логове Вишневецких, охочую гвардию. Крымский хан, лучший друг князя, обещал подготовить поход на Москву, но Отрепьев зачем-то смолчал о том, что запорожцы как раз собираются в Крым, и вскоре переписка с ханом оборвалась.

Над Голгофой с распятием вращается медленно медный огненный шар. Служит шар циферблатом: золочеными меридианами разделен на двенадцать часов. Неподвижная стрелка напротив девятого часа. А зажжен шар рубиновыми витражами закатными.

За шпалерой, затканной античными нимфами, грустно мурлыкает лютня, но в комнате и в зеркалах ясно: белые вспышки улыбок, беспечные взгляды, прозрачный, как звон-перелив полевых колокольчиков, смех.

– Рожмиталь, прихвати буфы лентами… Стась, не спи, подними руку…

– А в Париже мысок лифа до кружев продлён… Стасик, хватит крутиться, не царапай люстрин[66]66
  Шерстяная ткань с глянцевито-блестящей поверхностью.


[Закрыть].

Три сестры теребят, обсуждают, творят новое платье младшей из них, Марианны. Для этого и ради шутки почти готовое платье надето на братика Стася (пятнадцатилетний Стась ростом и щупленьким станом совсем как сестра). И теперь Марианна сама бурно участвует в создании блистательного своего наряда, шпыняет служанку-портниху и братца, спорит с умными сестрами. Стась отдувается, жалобно возводит глаза к ветвистым сияющим люстрам.

– Может быть, вместо круглого ворота попробовать здесь раздвоенный сердечком? – капризничает заказчица.

– Да нет, это кажется только, что круглый каркас не подходит, – объясняет портниха, – все потому, что у пана Стася уши торчат.

– О, ну долго еще? – стонет Стась.

– Потерпи, братик, скоро, – утешает ласковая сестра Альжбета.

– Уй, противный мальчишка, – шипит неласковая Марианна, – опять сваливаешься с каблуков!

– Узнаю, кто выдумал эти адские спицы, – возмущается Стась, качаясь в туфельках, – зарублю, и только! Как вы, феи, выделываете в них на балах манимаски? Ведь нет роздыху кавалерам!

– Если бы не каблуки, брат, мы летали бы так – кавалеры вовсе умерли бы, – смеется Урсула.

– Помнишь бал на Вавеле? – подхватывает Альжбета. – Король едва дышал, а все-таки пригласил тебя после полонеза на котильон. По-моему, он просто влюбился в тебя, и если бы ты уже не была замужем за князем…

– Ах, да, да, я надела тогда чудное платье из газа! Punto in aria! Стежки в воздух! А ведь этот наряд обещает не меньший успех, – сообщает Урсула притихшей внимательно Марианне. – Не упусти короля!

– Во всяком случае, пан Теньчинский уже обеспечен! – подмигивает Альжбета, и сестры хохочут, припомнив придворного юбочника.

– Как знать, – вздыхает грустно одна Марианна, – после этого склочного сейма, ополчившегося на отца, рыцари чураются нас как прокаженных…

– Какой сейм? Почему ополчился? – удивляется Стась, по молодости лет о многих семейных делах не имевший понятия.

– Маленький еще. Много будешь знать, на исповеди состаришься, – отрезают старшие сестры и значительно смотрят на младшую.

– А скажи-ка, сестрица, если бы Сигизмунд Август положил к твоим ножкам свое королевское сердце, – переводит опять разговор на монарха Урсула, – как бы к этому ты отнеслась?

– Благосклонно, – без раздумий, но гордо речет Марианна, вдруг сужает глаза, потом приподнимает лишь верхние веки, отчего вся становится хищной, магической, тайной, – я ему, августейшему, в мед подмешала бы яду. Я одна завладела бы троном, все вольное шляхетство я обратила бы в быдло, плебейскую армию и покорила бы мир!

Сестры и Стась, слушая, глядя на преображенную, захохотали от ужаса. Смех магической силой перекинулся за витражи: загрохотал булыжник на улице. Все бросились к окнам. Во двор въезжала обитая пурпурным бархатом колымага, высоко подбрасывали копытца восемь кровных анатолийских скакунов в ослепительной сбруе с плюмажами.

Из колымаги вышли: Константин Вишневецкий, муж Урсулы, отлучавшийся из имения в гости к брату, брат его (или, точнее, кузен) Адам и еще один шляхтич, безвестный и юный, в посеребренном кунтуше, с огромным султаном на беличьей шапочке.

Стась ахнул, выпрыгнул из башмачков; раздергивая крючки на груди, помчался из комнаты. Сестры вскрикнули, негодуя, послали вдогон братцу служанку-портниху, но сами остались в зале. Посматривали в зеркала, поправляя прически.

Едва выскочил Стась, дворецкий в швейцарском наряде, войдя, радостно возвестил:

– Пан Константин пшибыл в свой замок! С ним князь Адам Вишневецкий и князь Дмитрий Углицкий!

Вошли трое, побрякивая польскими саблями на поясах. Дамы изящно присели, улыбнулись родне – Адаму Александровичу и пытливо и гостеприимно взглянули на юношу-князя.

Константин Вишневецкий еще раз представил его (причем Углицкий опоздал щелкануть каблуками) и вкратце поведал жене и ее сестрам о необычайных похождениях гостя. Мнишеки: Альжбета, Урсула, Марианна и Стась, уже успевший переодеться и дышащий за плечами родных, изумленно рассматривали опального царя варваров-московитян. Варвар же приковался взглядом к Голгофе с шаром-циферблатом, тщась понять назначение вещи, и когда Константин заключил свой рассказ, повисла неловкая пауза.

– Как вам нравится в Польше, наследный принц? – нашлась Альжбета.

– Забавно, – бормотнул принц с подсказки Адама, чем мгновенно привел в восхищение дам.

– А это самый юный наш рыцарь, – заметил шурина князь Константин и представил Димитрию. – Цены бы ему не было, если бы меньше читал чепуховых стихов и не крутился у юбок сестер, а охотился бы да упражнялся побольше с пистолей и саблей.

– Я и вызову за такие слова, берегись, дядя! – вспыхнул Стась.

– Не серчай, пан Станислав, – вступил в беседу Адам Александрович, – а прочти лучше гостю какое-нибудь величальное место латинской поэмы.

– Нет-нет, из французской, Адам Александрович, – застрочили наперебой сестры, – Жана Клопинеля или Лорриса!

Стась задумался, притих. Но опять замелькали в глазах бирюзовые искры.

– Я прочту Кохановского, можно? – предложил, почему-то смутясь, а читать начал ясно и жарко, обращаясь к переминавшемуся сутуловато Димитрию.

 
…Ян, верь мне, другу:
Если за муку
Нету награды,
Думать не надо
Нам об обиде —
Бог правду видит
И награждает
Тех, кто не знает
Лжи и обмана…
 

К восторгам декламатора «князь» остался почти безучастен, только тщательнее изучал медный шар над распятием.

Но Константин Вишневецкий не сводил глаз с выразительно жестикулирующих рук чтеца и, едва рифмы кончились, задал вопрос:

– Пан Станислав, к чему ты украсился дамской подпругою?

Стась забыл отвязать над локтями кисейные ленты! Не находя, что ответить, сбитый этим щелчком с высшей пафосной ноты, стоял, собирал он пурпур щеками… и вдруг, сорвавшись, бросился вон.

– Это ваши проделки, – погрозил Константин дамам, – уберу отсель шурина завтра же. Поедет с нами в Самбор, к тяте своему. Сдам с рук на руки.

– Как, вы завтра уже покидаете нас, принц Димитр? Как, князья, неужели вы только проездом в Заложицах?

– Чему удивляетесь, сестры? – ехидно заметила Марианна. – Принц и теперь на часы все глядит. Я думаю, он пожелает двинуться в ночь!

– Князь! Принц Дмитрий! Наше общество вам не по гонору? Посмотрите: уже половина девятого часа!

Догорающий шар зазвонил с переливами. Дмитрий вздрогнул.

– Пощадите, как можно? – любезничал за него Адам Александрович. – Гость-москвич очарован. Естественно, мы остаемся.

Дамы-сестры склонились в глубоком, признательном реверансе. Принц покосился тоскливо на князя Адама, спрашивал: ему так же приседать или нет? Вишневецкий поспешил сам откланяться и повел подопечного устраиваться на покой.

Мнишки, чехи по происхождению, поселились в Польше сравнительно недавно, около полувека назад, но сразу же стали притчею во языцех панства.

На ту пору умерла прелестная жена слабого короля Сигизмунда II, Варвара Радзивилл. Король, и без того слабый, совсем упал духом, и приближенные ко двору Мнишки, Миколай и Ежи, отец и сын, смогли проявить свои веселые дарования. Сплошным потоком доставляли они Сигизмунду колдунов, вызывателей духов и нечисти, саму нечисть – духов бесплотных и плоть наложниц с зельями для возбуждения. Производя смотр монастыря бернардинок, пан Ежи нашел там монашку, напоминающую покойную Радзивилл, и тайком предоставил ее королю.

Распахивая перед его величеством дурманящие головокружительно бездны разврата, Мнишки ловко присвоили себе право распоряжаться королевской казной. Когда же изнуренный излишествами, больной и полубезумный Сигизмунд скончался в кришинском замке, Мнишки второпях той же ночью отправили в свои закрома все движимое замковое достояние. Одно то, что ни в покоях, ни в службах дворца наутро уже не сумели сыскать даже подходящего платья для облачения умершего монарха, говорило о нераздумывающей молниеносности грабежа.

Ораторы ближайшего сейма публично обличили придворных, однако благодаря связям Миколаю и Ежи удалось избежать преследования судом и, казалось бы, неминуемого возвращения наворованного. Зять Миколая, маршал Фирлей, помог совсем замять дело.

Тем не менее после такого скандала высшее рыцарство отвернулось от Мнишков. При суровом и деятельном короле Батории пану Ежи пришлось удовольствоваться неприметной должностью радомского кастеляна. Но принявшим корону Сигизмундом III говорун-царедворец опять был обласкан, поставлен воеводою сандомирским, старостой самборским и львовским. Под опеку его поступил роскошный королевский замок в Самборе. Сигизмунд Ваза никогда не посещал своей резиденции на Днестре, и пан Ежи сам расположился там как удельный монарх, причем на радостях быстро наделал долгов и охотно погашал их в счет доходов с имений Короны.

Однако Сигизмунд III был не в пример бережливее тезки-предшественника и всегда соблюдал известную дистанцию по отношению к Мнишку. На перехват кредиторов все чаще в Самбор стали наведываться судебные приставы короля. Они угрожали арестом всему имуществу воеводы, если тот не уплатит причитающееся с экономии.

Вот в такое-то трудное для пана Ежи время зять его, Константин Вишневецкий, привез в Самбор углицкого царевича. Искушенному рассудку пятидесятилетнего придворного интригана тут же живо представилось множество выгодных комбинаций, коих можно было достичь, пойдя с Углицкого. В случае определенной податливости принца и последующего успеха его притязаний на престол Москвы Мнишка ожидали следующие удовольствия: самое главное – необыкновенное благорасположение Сигизмунда, который давно мечтал о Руси как о послушной соседке-союзнице, чьей мощью он пробился бы к шведскому трону, и который, конечно, обрадовался бы представленному паном Ежи сговорчивому царевичу (хотя пока и без царства); затем – после славной победы Димитрия и поддержавшей его польской партии – воеводе Мнишку, возможно, удалось бы поживиться в Московии, например вывезти казну из Кремля, по всей видимости превосходящую сокровища кришинского замка. Для начала же можно хотя бы попытаться уломать короля недоимки с самборской экономии отнести в счет содержания московского принца, таким образом пан Ежи хоть уладил бы насущные финансовые свои дела.

Кроме того, младшая дочь воеводы Марианна была покуда не замужем. Воевода сразу положил для себя позаботиться о соблазнении московитянина и помолвке его с младшей дочерью. Тогда, если Углицкий впрямь оторвет Мономахову шапку, Мнишки тоже поднимутся на недосягаемую высоту.

Мчатся тучи

Исхудавший, зеленоватый под золотом барм Годунов сидел на скамье у изразцовой печи. На дворе бабье лето, а царь зяб, слабо пошевеливал недостающими иола ногами, залитыми свинцом, – чуют ли еще его волю?

На днях в Троице-Сергиевом погребли лучшего полководца Ивана Басманова, зарубленного станичниками.

«Боже мой! – болезненно морщился царь. – Что же надобно этой стране? Что ей требуется? Даровал людям льготы – они тут же взялись за дреколье! Неужели прав Грозный? Неужели лишь плеть да топор палача, без разбору секущий, суть благословение Русской земли? Почему каждый выстрел разумного замысла здесь сопровождается страшной прикладной отдачей, опрокидывающей государство? Что же это, московская закономерность? Государь глуп? Диавол хитер?»

Изнуренный таким вопрошением, Годунов вызвал Дарьицу, ведунью юродивую. С развитием хвори в себе и болезни в стране царь все чаще советовался с прорицателями и чародеями.

Вошла Дарьица. Белые, весь мир прибирающие глаза в черных кругах. Посконная рубаха, бронзовые окислившиеся мониста.

– Гадют тебе кто-то, – разболтав чародейный краситель в корытце с водой, убежденно сказала убогая, – кто-то гадит!

Тогда Борис Федорович приказал доставить ему все разрядные записи, жалобы и челобитные, изо всех городов сволоченные за год в приказы Кремля. На скамье, тут же, с братом Семеном принялся разбирать эти жесткие стопы; проявляли, выискивали ту скрытую, злобную силу, что подкапывается под страну. И сыскали.

В два голодных снежных года при восстановлении Юрьева дня стороной оборота дарованной пахарям воли явилось бессовестное своеволие землевладельцев. С одной стороны, бедный мелкий помещик был зол на царя, когда от него самовластно съезжал крепкий мужик, но с другой – вывернув царский указ наизнанку, слабоватых, которых не мог прокормить, сам сгонял с земли прочь, на «свободу». В первую очередь изгонялись холопы, не производящие хлеб, – домашняя челядь, псари, конюхи и боевые. Особенно много среди этих растерянных, лишних людей было боевых холопов, лишних ртов наиболее явных. А за воротами барской усадьбы именно у них не имелось никакого малого подспорья: ни лошади, ни бороны, ни запасов, ни навыка как-то выращивать пищу. У них был единственный навык – навык боя. Боевые холопы становились железным ядром, которое, выкатываясь за господские частоколы, вырастало, собирая рыхлую нищету.

Эти шайки разбойников объединялись в станицы и мстили своим господам, жгли их, грабили и разрубали отнятыми палашами.

Воевода Басманов, выехавший из Москвы покарать восставших, не прикинул их сил, взяв с собой только сотню конных стрельцов, и был за это, еще не проехав кузнецкой слободки, убит, как и большая часть его войска.

Годунов, собрав мощную рать, подавил подмосковное возмущение, казнил вождя бунтарей – Хлопка, но страна все еще неспокойно гудела.

Ополоумевшая от вселенского ветра погода, казалось, уже присмирела, входила в привычное русло; собран сам-к десяти урожай; цены снизились; ужасы голода минули. Но в стране рос невнятный шум. Мелочь отрядов, оставшаяся от развеянного войска Хлопка, еще злее мутила Московию. К ним откуда-то присоединялись все новые люди.

Дело здесь было вот в чем. Мелкие землевладельцы, изгоняя кабальных и пахарей, предпочитали им не выдавать отпускных «крепостей» – бумаг, заверяющих раскрепощение. И едва прошел голод, кормильцы-помещики кинулись разыскивать родных мужичков. Государевым людям в таком случае говорилось, что «смерды» удрали, не выплатив «рубль пожилого». Если обнаруженный, уже «зажиревший» на воле крестьянин упрямился, его били плетьми, наказывали, отписав в пользу барина чуть ли не половину подворья, п водворяли на прежнее место. Однако крестьянин не часто бывал доволен таким отеческим попечением власти, он зверел, ломал плуг и шел в лес.

Иные, едва осевшие на новой земле, заслышав об озорстве бар, смекнув, что им тоже не минуть позорного взятия, продавали дом, живность и вещи труда, прятали в землю выручку и всей семьей тоже присаживались на отдых где-нибудь сбочь лесного проезжего шляха, с кистенями в руках. Иные, более крепкие, совестящиеся проливать христианскую кровь, проживать грабежом и разбоем, но и надеющиеся избежать нищеты и неволи, слали царю челобитные.

Эти-то грамотки в делах волокитного Холопьего приказа перебирая, Годунов вдруг как на ладони увидел, что происходит в стране. По бесчисленным сотням крестьянских наказов и жалоб Годунов подготовил указ. Августа от шестнадцатого, лета 1603 от Рождества Христова надельщики Холопьего приказа обязывались предупредить всех бояр, и дворян, и игуменов, и прочих владельцев земель о жесткой необходимости выдачи письменных видов всем отпущенным (паче отосланным) пахарям или кабальным холопам. «Если ж чей-нибудь барин артачиться станет», указа сего не исполнит, то Холопий приказ должен мимо помещичьей воли наделять ходатая бумажной защитой, а для прочности оной вносить его гордое имя в Разряд. Так надлежало поступать с обитающими на Москве и окрест. Что же до городов иных, то столичный приказ, дабы изжить обычай своей волокиты, получал полномочия выдавать документ по одной устной справке пришедшего человека («о том, что его со двора, мол, сослати, отпускных-де не дати и велят кормица собой»).

Утром семнадцатого августа каждый проснувшийся помещик должен был почувствовать себя обездоленным, а крестьянин – родившимся вновь. Но никто ничего не почувствовал. Рано Годунов возомнил себя могильщиком методов Грозного. Он имел дело с Русью московской. Здесь следовало сначала показать плеть и плаху и следом быстрее читать закон, а так закон не работал.

Нашлись сотни способов злоупотреблений. Могучий помещик привозил в Москву полную телегу крестьян, отобранных у слабого соседа, его оружная челядь за шиворот вталкивала их в Холопий приказ, где по «вольному» заявлению хлебопашцев выдавали им «крепости», которые тут же хватал новый их господин. Слабый сосед приезжал на заморенной клячонке жалиться позже, его уже никто не слушал. В общем, Русь соглашалась понять всякий новый указ как угодно, толковать во всех смыслах, лишь бы не в том, в каком указ писан.

Как знать, много ли доброго сделал бы еще Годунов, постаревший в болезнях, управился бы он с раболепным лукавым дворянством, но все внимание государя внезапно перенеслось вне страны. Лучшие лазутчики сообщали из Польши: самозванец перебрался на королевскую дачу, в Самбор. Туда наведывался уже литовский канцлер Сапега, и, по видимости, он нашел общий язык с мнимым царевичем: до полуночи дворец сиял всеми окнами и фонарями, пели скрипки и вторы, на палаце кружились танцующие, а над замком расхлопывались в небесах огневые цветы.

Борис Федорович усадил дьяков Посольского приказа составлять обличения. У тех вышло: «Вор-расстрига Юшка-Гришка Отрепьев, яко был в миру, отца свово не слухал, впал в ересь, и воровал, и крал, также бражничал, играл нечестно зернью и, заворовався, постригся невем где в чернецы, шатался по монастырям и меж двор и махнул после в Литву со товарищи, чудовски чернцы». То, что Гришка служил у опальных Романовых, а затем на патриаршем дворе, Годунов приказал опустить: сохрани Бог, поляки вомнят, что вдохновлен этот мытарь влиятельными тайными силами, что за ним средоточится некая знать, посягающая на государя Руси. Брат Семен посоветовал эти недостающие строки записать новыми: год назад будто бы патриарх со Вселенским собором по всем правилам святых отцов и соборного уложения приговорили сослать Гришку на Белоозеро в заточение насмерть. Это упоминание суда давало явное право сразу требовать с Польши преступника.

С «обличением» к Сигизмунду желательно было (для пущего сраму Короне) послать кого-то из родственников самозванца. Дед Замятня-монах уже дряхл, отец мертв. Мать к такому суровому делу не годна. Но в Москве подвизался как галичский выборный дворянин Отрепьев Смирной, Гришкин дядя. При правлении и царствовании Годунова весьма преуспел – дослужился до чина стрелецкого головы. Голове и выпало путешествие.

– Добивайся, Смирной, очной ставки с племянником. Прямо в очи, пред всеми приспешниками узнавай-обличай! – наставлял Борис. – Но сперва за глаза перечти королю его вины, кои сказаны в грамоте.

Смирной кивал, кланялся, моргал виновато: и он ведь тоже Отрепьев, тоже хочет в цари?

При выходе из дворца Смирного поймали несколько видных бояр. Завели под крыльцо Грановитой палаты.

– Годуновы о Русской земле неустанно пекутся, возвышают тебя, – сказал Дмитрий Годунов (глава приказа-Аптеки). – Ведь племяш твой и в Думу был вхож, а он вот как решил.

– Батюшке-государю все хуже, – сказал Семен Годунов, – окаянный Григорий расстраивает. А преставится царь, малолетний Феодор Борисович сдержит ли царство – не знаем. Снова Рюриковичи да Гедеминычи свои морды подымут, а наши с плеч слетят… И тебе тогда славную службу Борису припомнят, семью тоже не пощадят. А все Гришка, племяш окаянный.

– Я ж своими руками его задушу, – прохрипел Смирной, закипая.

– Мы к тому и ведем, – поддержал боярин Татищев, – если Гришку от ляхов домой переправить тебе не удастся, ты убей, застрели беса, нехристя.

Смирной становился дышать, потом кудрявая, намащеная борода его зашевелилась, молвил мрачно и искренно:

– Застрелю.