Текст книги "Небо начинается с земли. Страницы жизни"

Автор книги: Михаил Водопьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

Рукопашная схватка

Сорокин открыл колпак и с удовольствием глотнул морозный воздух. Прямо над его головой на бреющем полете промчался истребитель Соколова. Он давал частью и короткие очереди, как бы предупреждая о чем-то. Но о чем? Об этом Сорокин догадался не сразу. Соколов сделал несколько кругов над ущельем и, покачивая крыльями, улетел за сопки.

На земле разыгралась пурга. Ничего не было видно, кроме сталкивающихся друг с другом вихрей сухой снежной пыли.

Летчик отстегнул лямки парашюта и стал вылезать из кабины. Как всегда бывает во время северной пурги, снежный заряд внезапно прошел, чтобы с новой силой налететь через несколько минут. Посветлело. И тогда Захар к величайшему своему удивлению заметил огромную собаку, которая с лаем бежала к его самолету.

«Неужто волк!» – подумал Сорокин и инстинктивно захлопнул колпак кабины.

Перед глазами мелькнула темно-коричневая вздыбленная шерсть. На одно мгновение Сорокин увидел сквозь стекло большую квадратную морду дога с оскаленными клыками и медную бляху, болтавшуюся на его ошейнике из желтой кожи. Собака яростно царапнула крышку колпака и, не удержавшись на гладкой поверхности, полетела вниз.

Как сюда попала собака?

Гадать не было времени. Захар вытащил из кобуры свой пистолет и перезарядил его.

Пес сел на задние лапы и приготовился к новому прыжку. Сорокин осторожно приоткрыл колпак и в тот момент, когда сильное, пружинистое тело собаки взметнулось в воздух, выстрелил два раза подряд. Дог завыл и забился в снегу.

Откуда он все-таки взялся? Справа скалы, слева – тоже. И вдруг сзади, метрах в двухстах от себя, на снегу Сорокин увидел двухмоторный бомбардировщик с черными крестами и свастикой.

Бывает же в жизни такая случайность! Подбитый Сорокиным в начале воздушной схватки гитлеровский самолет приземлился на том же озерке, на которое сел и он… Теперь ясно, почему здесь оказалась собака. Сорокин когда-то слышал, что немецкие летчики берут с собой в полет служебных собак. Значит, где-то неподалеку находится экипаж вражеского самолета. Теперь понятно, о чем предупреждал его Соколов.

Раздался выстрел. К самолету неуклюже бежал, проваливаясь в снегу, немецкий лётчик в меховой куртке. Он стрелял на ходу, Сорокин, не вылезая из кабины, прицелился и нажал курок. Гитлеровец схватился обеими руками за живот и закачался. Второй выстрел, третий… Враг неподвижно растянулся на снегу. И в этот момент опять налетел ослепляющий снежный заряд. Когда он рассеялся, стало видно, что еще один гитлеровец пытается приблизиться к Сорокину. Крадучись, он перебегал от валуна к валуну. Немец стал стрелять первым. Сорокин ответил. Фашист спрятался за обломком гранитной скалы и вел огонь. Потом он вдруг перестал стрелять, как видно, расстрелял все патроны. Перестал стрелять и Сорокин.

Гитлеровец понял молчание Захара по-своему. Он поднялся из-за валуна и на ломаном русском языке крикнул:

– Русс, сдавайсь! Русс, не уйдет!

Сорокин бросился навстречу фашисту. Двигаться по глубокому снегу было трудно, полы распахнувшегося реглана парусили на ветру, замедляя бег.

Захар уже отчетливо различал лицо фашистского офицера – одутловатое, обросшее рыжей щетиной. Он тяжело дышал и ругался. Захар заметил, что на пальце волосатой руки немца, сжимающей рукоятку финского ножа, сверкал золотой перстень. Это кольцо на руке врага почему-то повергло Сорокина в бешенство.

– Гад, гад! – заорал он и поднял пистолет для решающего выстрела. Но выстрела не последовало. Осечка!

Сорокин был в полутора-двух шагах от фашиста, когда тот, замахнувшись ножом, прыгнул на него. Острая боль обожгла лицо летчика. Он упал навзничь, крепко ударился затылком и на миг потерял сознание.

Захар пришел в себя, дышать было трудно. Фашист лежал на нем, уцепившись руками за горло. Сорокин напряг последние силы и оторвал от своей шеи руки врага. Рывок – и он сбросил с себя гитлеровца. Оба лежали на снегу обессиленные. Потом снова вскочили. Немец поскользнулся, и в этот момент Сорокин изловчился и нанес ему резкий удар в живот. Враг упал.

Сорокин стал искать свой ТТ. К счастью, он тускло поблескивал на снегу в трех шагах от него. лётчик выбросил патрон, давший осечку, и выстрелил в лежавшего у его ног врага.

Стало тихо.

В тундре

Сорокин прислонился спиной к холодному граниту сопки. Его била противная мелкая дрожь. Сказалось напряжение воздушного боя, вынужденной посадки и рукопашной схватки не на жизнь, а на смерть. И все это произошло за какие-нибудь полчаса. Ныла раненая нога. Сорокин стоял и ждал, не появится ли еще враг. Он уже боялся, что у него не хватит сил встретить его. Неужели придется погибнуть после того, как два фашиста лежат убитыми в снегу? Дрожащей рукой Захар нащупал в кармане кожанки патроны, положенные туда запасливым Родионовым. Очень пригодятся они теперь. Плохо повинующимися пальцами с трудом зарядил пустую обойму. Несколько патронов упали при этом на землю. Поднять их не было сил.

Измученный, стоял он у скалы, сжимая в правой руке пистолет. Другой рукой он прикладывал к пылающему лицу пушистый снег. Но боль не утихала, и кровь продолжала струиться, падая на снег крупными каплями.

Сорокин ждал. По-прежнему было тихо.

Когда он доставал из кармана патроны, то нащупал рукой маленькое зеркальце. При бледном свете рано наступающих сумерек Захар взглянул в зеркало и ахнул. Финка фашиста вспорола всю щеку. Зияющая рана вспухла и стала покрываться кровяной коркой.

Сорокин сорвал с шеи длинный зеленый шарф и замотал им лицо.

Никто больше не появлялся.

Пурга остудила разгоряченного летчика. Кончилась нервная дрожь. Он немного пришел в себя.

«Надо идти домой… Но где свои? Наверное, отсюда километров за шестьдесят – семьдесят. Я летел на юго-восток. Значит, чтобы попасть к своим, надо пробираться на северо-запад…»

Сорокин посмотрел на наручный компас. В драке разбилось стекло и выпала стрелка. Придется ориентироваться иным способом.

Шатаясь, лётчик подошел к своему самолету, вынул из кабины ракетницу с ракетами и пакет с бортпайком. Он рассовал по карманам галеты, пачку печенья, две банки мясных консервов, плитки шоколада, маленькую бутылку коньяку и медленно побрел к выходу из ущелья.

Стало совсем темно, хотя по расчетам летчика было не более двух-трех часов дня. Пурга не унималась.

Захар обрадовался, когда небо немного очистилось от туч и заблестели редкие звезды. Весь небосвод затянуло прозрачной бледно-лиловой пеленой, какая-то невидимая сила колебала ее. Потом длинные зеленые лучи прорезали пелену, и, быстрые как молнии, забегали, перекрещиваясь друг с другом, будто щупальца прожекторов ловили в ночном небе воздушный корабль противника. Лучи на мгновение соединились в вышине, образовав сияющую корону, и разом потухли. Небо запылало малиновым огнем. И опять замелькали золотистые световые лучи…

Захар как завороженный наблюдал за феерической сменой ярких красок северного сияния. Он любовался им и раньше вместе с товарищами по эскадрилье около своей землянки. Но сейчас, когда он остался один на один с суровой природой северного края, полярное сияние подавляло своим величием.

– Красота! – пробурчал Сорокин. – Красота, чтоб ей провалиться! А впрочем, кстати…

Он подошел к мохнатым елям, росшим на склоне сопок. При свете северного сияния было отчетливо видно, что у них с одной стороны веток значительно меньше. Основания шершавых стволов поросли рыжим мхом. Значит, на этой стороне север. лётчик встал лицом к северу, протянул руку налево – на запад и мысленно проложил линию, куда, по его догадкам, надо было идти.

Померкло и потемнело небо. Сорокин почувствовал, что леденящий ветер пронизывает насквозь и кожаное пальто, и комбинезон, и китель. Становилось все холоднее и холоднее. Сверху сыпался порошок изморози, жгучий, как раскаленные опилки железа.

Летчик шел, стараясь не сбиваться с курса, поднимаясь на сопки и осторожно спускаясь с них. Горело лицо, ныла простреленная нога.

И опять наступил короткий полярный день. Белесоватое холодное небо низко нависло над хаосом сопок и гранитных валунов. Сорокин подумал о том, что он давно уже не ел. Достав из кармана шоколад, он положил в рот небольшой квадратик и закричал от дикой, нестерпимой боли. Верхние зубы, выбитые финкой гитлеровца, плоха держались в кровоточащих деснах.

Захар выбросил консервы, галеты, печенье: все равно теперь не понадобятся. Идти стало легче.

«Значит, есть не придется. Ничего, дойду и голодным, обязательно дойду, – подумал летчик. – Если суждено умереть, то лучше среди своих. Не оставаться же, в самом деле, на съедение волкам…»

В конце октября в Заполярье день, похожий больше на сумерки, длится два с половиной – три часа. И снова кругом густая, черная тьма. Она гудит, стонет, слепит, захватывает дыхание. Но усталый, раненый, голодный человек идет во тьме, вытянув вперед руки, как слепой, идет, натыкаясь на валуны, руками ощупывая сосны и ели, чтобы найти мох с северной их стороны и не сбиться с пути.

Спускаясь с одной из обледенелых сопок, Захар поскользнулся, упал и на своем кожаном реглане скатился, как на салазках, вниз. В памяти всплыло далекое прошлое, годы раннего детства.

…Семья Захара, родившегося в год Великого Октября, жила в сибирском селе Глубоком, неподалеку от Новосибирска.

Самой большой радостью для деревенских мальчишек было катание на ледянках с гор во время масленицы. Вот когда отводил душу. Из коровьего кизяка он и его друзья лепили гнезда. Заливали их на ночь водой, и ледянка готова. Вечерами при мигающем свете факелов из соломы с гиканьем и смехом они летели стремглав на своих ледянках вниз, под откос.

Вспомнив сейчас о ледянках, он решил спускаться с сопок, как это делал когда-то мальчишкой в родном сибирском селе. Он подвертывал под себя полы кожанки и съезжал вниз. Преодолевать расстояние стало легче. Но летчику приходилось не только спускаться, но и подниматься.

Сорокину страшно хотелось спать. Метель баюкала его своей бесконечной, заунывной песней. Как хорошо лечь, вытянуть натруженные ноги или просто посидеть на снегу! Но он знал, что если сядет, то обязательно заснет, а сон на лютом морозе – это конец.

И он шел.

На четвертые сутки Сорокин подошел к незамерзающей горной речушке и жадно напился, черпая пригоршнями ледяную воду. Речка впадала в озеро, покрытое льдом. Он смело ступил на лед, прошел несколько шагов и провалился по пояс в студеную воду. Хорошо, что на дне оказались гранитные плоские камни. Осторожно ступая по ним, Захар выбрался на берег: тонкий лед был подмыт горным потоком и не выдержал тяжести человека.

Фетровые бурки и брюки промокли и отяжелели. Стало еще холоднее. Захар глотнул остаток коньяка, но не согрелся. Надо было развести костер, а спичек не оказалось. Он собрал в кучу сухой валежник и выпустил в него две последние ракеты, надеясь, что он затлеет. Ничего не вышло. Захар со злостью швырнул в снег уже ненужную ракетницу и побрел дальше.

Теперь ломило не только щеку, зубы и ноги – нестерпимо ныло все тело. Казалось, каждый мускул, каждая косточка воспалены и причиняют тяжкую боль. Есть не хотелось. Наступала страшная сонная слабость.

Вскоре Захар заметил на снегу под кустом какие-то маленькие движущиеся серые пятна. Это были куропатки. Он сделал несколько выстрелов из пистолета, почти не целясь. Куропатки разлетелись в стороны, лишь одна осталась лежать на месте. Он свернул ей голову и выдавил себе в рот горячую солоноватую кровь. Сначала Захар почувствовал прилив энергии и бодрее зашагал вперед. Но часа через два наступила какая-то одуряющая вялость.

Что было потом, Сорокин помнит смутно. Он шел, осторожно ставя ноги, ступни которых накрепко смерзлись с фетром подошв, часто падал, с трудом поднимался и снова шел. Он видел, точно во сне, улыбающихся и зовущих его к себе жену и сына, оставшихся в Евпатории, лица боевых товарищей, знакомый аэродром аэроклуба кубанского городка Тихорецка, где он учился летать, улицы Москвы…

Когда уже не мог идти, он стал ползти на четвереньках.

Вперед, только вперед! К жизни! К товарищам!

Возвращение

На шестые сутки Сорокин услышал отдаленный гудок катера и когда взобрался на сопку, то в самом деле увидел широкую темную полосу воды и дымок парохода на горизонте.

Около избушки, на берегу, стоял человек. Сорокин, не выпуская из рук неимоверно отяжелевший пистолет, шел к морю. Радостно и спокойно забилось у него сердце, когда раздался окрик часового:

– Стой, кто идет?

Сквозь застилавший глаза туман лётчик увидел в разрезе башлыка часового знакомые золотые буквы «Северный флот» и упал без чувств у ног краснофлотца.

Летчика внесли в дом. Командир зенитной батареи дал ему глотнуть спирта.

– Я лейтенант Сорокин, – еле слышно прошептал летчик, очнувшись. – Вот вернулся… Позвоните Сафонову…

– Знаем, знаем, – перебил его артиллерист. – Вас долго искали. Несколько партий отправляли в тундру за вами… Дайте я сниму с вас валенки…

Вместе с бурками отделилась и кожа отмороженных ступней.

Сорокин опять потерял сознание. Он очнулся через несколько часов на операционном столе в полевом госпитале, куда его доставили на тральщике. Хирург накладывал последний шов на его лицо.

Весть о чудесном возвращении лейтенанта Сорокина быстро облетела весь Северный флот. Первыми пришли навестить его в полевом госпитале командир эскадрильи Сафонов, техник Родионов и, конечно, его друг Соколов.

Через две недели Сорокину вставили зубы. Повар части – тоже сибиряк – прислал ему в подарок две сотни отличных, замороженных пельменей.

Каждый вечер кто-нибудь из боевых товарищей приходил в госпиталь. Сорокин был в курсе всех дел эскадрильи.

– Не горюй, ты скоро вернешься к нам! – говорили товарищи, и каждый из них с тревогой спрашивал: – А ноги как? Заживают?

– Ноги как ноги, – отвечал, хмурясь, Захар. – Врачи вылечат. На то они и врачи…

Мысль о ногах не давала Сорокину покоя. Не то чтобы ноги болели, – он их почти не чувствовал. И в этом-то был весь ужас!

– Обморожение третьей степени. Ступни, как видно, придется ампутировать, – подслушал он как-то разговор лечащего врача с главным хирургом флота и закричал в испуге:

– Не дам! Что хотите делайте, а резать не дам!

Ноги не заживали, хотя врачи делали все от них зависящее.

Когда однажды врачи велели Сорокину спустить ноги с кровати и попробовать пошевелить пальцами, лопнули сухожилия. Стало ясно, что без операции не обойтись. Понял это в конце концов и сам летчик.

Главный хирург флота профессор Арапов на следующий день пришел в палату.

– Вот что, Сорокин, – сказал он. – Делать больше нечего. Соглашайтесь на ампутацию. Совсем немного отрежем, только ступни. А если на неделю оттянем операцию, придется тогда отнимать по колено.

– Но как же я буду летать? – спросил Захар.

– А разве так уж обязательно летать? В жизни есть много путей-дорог, выберите какую-нибудь себе по сердцу…

И тогда Сорокин решился.

– Если надо – режьте! – твердо сказал лётчик и после недолгого молчания добавил: – Но летать все равно буду!

…Ноги, не болевшие до операции, стали причинять беспокойство после нее. Захар временами ощущал боль в ступнях, которых уже не было. Так бывает – это особая нервная аномалия.

Захар лежал на своей койке мрачный, неразговорчивый, почти ничего не ел, отказывался даже от любимых пельменей. Он не отвечал на шутки товарищей, по-прежнему часто навещавших его. У всех был почему-то виноватый вид. Сорокину казалось, словно каждый из них думал об одном и том же: «Вот у меня есть ноги, а у тебя нет. Я могу летать, а тебе никогда не удастся подняться в воздух…» И никто из боевых друзей в разговоре уже не заикался о том, что Сорокина ждут в полку, ставшем на днях гвардейским…

Культи ног заживали медленно и плохо. Решено было отправить Сорокина в тыловой госпиталь в город Киров. Там смогут его как следует подлечить.

За гранью возможного

В палате № 15 госпиталя в Кирове, расположившегося в просторном здании городской гостиницы, соседом Сорокина по койке случайно оказался старый приятель, с которым он вместе кончал летную школу.

Летчик-истребитель Борис Иванович Щербаков был ранен в воздушном бою разрывным снарядом. У него началась газовая гангрена. Пришлось ампутировать ногу выше колена. И Щербаков немного завидовал Сорокину.

– У тебя нет только ступней, – сказал он однажды. – Сделают тебе протезы, танцевать будешь! Счастливчик! А вот мне уже никогда не придется взять в руки штурвал. Отлетался я…

– Чудак ты, Борис, – отвечал ему Сорокин. – Безногий лётчик – все равно что скрипач без пальцев или слепой художник… Кто меня пустит к самолету? Это – за гранью возможного…

– Ерунда! – возражал ему Щербаков. – Ты ведь сильный, если такое вынес – раненый вышел из тундры! Помню, каким хорошим спортсменом ты был в училище: и в футбол играл, и плавал, и тяжелой атлетикой занимался… Силенки, друг, и на это у тебя хватит…

– Может, силенки и хватит, но все равно я тоже отлетался, Борис! Отлетался…

Он говорил так, но в глубине души теплилась надежда и постепенно росла уверенность: придет когда-нибудь день, и он взовьется на истребителе в поднебесье. Встретит врага в воздушной схватке, и тогда держись фашист… Собственно говоря, оснований для такой уверенности, кроме страстного желания летать и веры в свои силы, не было никаких. Но пока об этом не следует думать. Надо лечиться и лечиться…

Пожалуй, не было в огромном госпитале более дисциплинированного больного, чем лейтенант Захар Сорокин. С особым старанием он исполнял все предписания врачей. Когда ему сказали, что солнце – отличное лекарство, он в весенние дни буквально сползал со второго этажа на улицу и часами сидел на крыльце, выставив ноги навстречу живительным лучам весеннего солнца.

В июле Сорокин взялся за костыли, начал снова учиться ходить. Было больно наступать, но он упорно не прекращал своих тренировок.

Потом Сорокину сделали ортопедическую обувь. Когда Захар надел ботинки с твердыми носками и попытался сделать первый шаг, он растянулся во весь рост на полу. Эта неудача не обескуражила его. Захар настойчиво учился ходить и довольно скоро начал передвигаться самостоятельно.

…Прошло семь месяцев лечения в Кирове. Наконец Сорокина вызвали на медицинскую комиссию. Врачи пришли к выводу, что его надо демобилизовать. Сорокин категорически возражал. Настойчивость Захара заставила врачей пойти на уступку: его признали годным к нестроевой службе в тылу и откомандировали в резерв в Москву.

В конце 1942 года высокий офицер в черной морской шинели, опираясь на самодельную палку, медленно шел по Петровке. Он шел одной из самых оживленных до войны улиц столицы. На ней было не так уж много прохожих. Большинство их носило шинели и кирзовые сапоги с широкими голенищами. Зеркальные витрины магазинов были забиты досками или забаррикадированы мешками с песком. Вдоль тротуаров возвышались тучи снега. Суровая, военная Москва предстала перед глазами летчика. Он угрюмо смотрел вокруг и переживал неудавшиеся хлопоты в управлении авиации Военно-Морского Флота. На все просьбы о допуске к летной работе Сорокин получил решительный отказ. Тогда он решил идти к самому наркому.

Несколько раз Захар Сорокин переписывал рапорт. Ему все казалось, что он не находит достаточно убедительных слов. Наконец он остановился на такой редакции: «Разрешите отомстить за те раны, которые нанесли фашисты нашему народу и мне. Считаю, что смогу летать на боевом самолете и уничтожать фашистов в воздухе».

Этот рапорт Сорокин отнес дежурному офицеру наркомата.

На следующее утро, когда Захар пришел в наркомат, на его имя был уже выписан пропуск. Сорокин бросил свою палку в бюро пропусков и, стараясь идти четким шагом, вошел в кабинет наркома.

Адмирал, поздоровавшись с ним, спросил:

– Как себя чувствуете?

– Стою и хожу устойчиво, – волнуясь, ответил Захар.

Нарком показал ему рукой на стул, предложив сесть. Направляясь к креслу, Сорокин пошатнулся и, чтобы удержаться на ногах, ухватился за край стола.

– Пройдите медицинскую комиссию. Если у вас не найдут других физических недостатков, кроме неполноценных ног, разрешу летать.

И вот закончено медицинское освидетельствование. В Центральном госпитале должна была решаться судьба летчика. Председатель комиссии подал ему листок, на котором было отпечатано:

«В порядке индивидуальной оценки Сорокин З. А., старший лейтенант, признан годным к летной работе на всех типах самолетов, имеющих тормозной рычаг на ручке управления. К парашютным прыжкам ограниченно годен. Прыжки разрешены только в воду».

Он не верил своему счастью. И когда с командировочным предписанием, железнодорожным билетом в кармане и с чемоданом в руке стоял на перроне Ярославского вокзала, ему казалось, что его обязательно вернут.