Текст книги "Небо начинается с земли. Страницы жизни"

Автор книги: Михаил Водопьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

Пожар в воздухе

После короткого отдыха мы с бортмехаником заправили самолет горючим и полетели в Москву.

Погода стояла чудесная. Редкие кочевые и дождевые тучки плыли по небу, но влаги в них было еще мало, чтобы вылиться на землю дождем. Я решил тренироваться водить самолет вслепую. Не зная характера облаков, залез я в черную тучку. Самолет, как пушинку, подхватила невидимая сила, начало бросать в разные стороны. А с приборами не разберешь, что творится; стрелки мечутся, катушка компаса вертится. Я даже подумал: «Как бы при такой болтанке крылья не отвалились».

Чего я только не делал, чтобы вырваться из плена облаков: давал полный газ мотору, отжимая ручку управления от себя, а самолет все несет и несет вверх.

А тут механик вытаращил глаза – не поймет, что творится, машет рукой, чтобы я уходил вниз.

И наконец разъяренная туча, как ребенок надоевшую ему игрушку, бросила самолет вниз. Где-то сбоку я увидел землю, это уже не страшно – высота большая. Поставил машину в горизонтальное положение и опять полез – только не в темное облако, а в светлое, в нем меньше болтает…

Я усиленно продолжал тренироваться и так наловчился, что стал водить самолет в любую погоду.

Вот только бортмеханик Ласточкин после такой тренировки отказался летать со мной, а я и не возражал. Насильно мил не будешь!

Долго я летал хорошо. Матрицы доставлял точно в срок. Бортмеханик ходил со мной другой – Володя Александров, парень серьезный. Свое дело он знал отлично.

В начале ноября назначили меня доставить матрицы в Харьков. Почти весь путь предстояло идти ночью. Но я уже приспособился к ночным полетам. Моросил мелкий холодный дождик. На аэродроме темно. Идешь к самолету и не видишь, куда ступать ногой. Привык я и к этому.

Матрицы уже погружены. Сажусь в кабину. Механик запустил мотор. Меня немного удивило, как быстро он заработал. Через несколько минут попробовал мотор на полном газу – работает удовлетворительно. Правда, обороты немного сбавил, но я на это не обратил особого внимания. «Холодный еще», – подумал я.

Прожектор на взлетной полосе я просил не включать – он слепит глаза. В противоположной стороне аэродрома я замечаю светящуюся точку и, не теряя ее из виду, иду на взлет.

Постепенно набираю скорость. Плавно тяну ручку на себя. Машина повисла в воздухе. Сделав круг над аэродромом, беру направление на станцию «Красная Пресня». Слева – Москва. Она вся в огнях. Серые облака клочьями повисли над столицей.

Вот и станция. Не успел я поставить машину на курс, как под капотом появились искры. Они как фейерверк забрызгали во все стороны.

Что же случилось? Искать причину пожара некогда. Я быстро развернул самолет и взял обратное направление, на аэродром. Высота двести метров. Мотор остановился. Ясно: до аэродрома не дотянуть. Хотя люди там, как видно, заметили, что мы возвращаемся, зажгли прожектора.

Вот уже лучи света совсем близко. Подтянуть бы еще немного – и все в порядке, но не выходит. Направляю машину туда, где темно, там меньше строений. Нажимаю кнопку, под крыльями загораются две ракеты, освещают землю. Вижу огород, за ним мелькнул забор. Дальше препятствий не замечаю – ровное место.

Колеса самолета плавно коснулись земли. Р-5 покатился, уменьшая скорость.

Куда я попал? Еще немного пробежать – и машина, и я с механиком спасены! Но радоваться было рано.

Удар! Что-то затрещало, и все стихло. А под капотом продолжало гореть. Механик схватил огнетушитель, но он не сработал. Я вылез из кабины, быстро поднялся на верхний капот. В воздушной трубе увидел огонь и животом навалился на трубу. Механик в это время пустил в ход шлем и рукавицы. Пожар удалось потушить.

Когда немного пришли в себя, увидели целую гору старых бревен и досок.

– Ну, Володя, вероятно, мы небольшую дачу спихнули!

Через несколько минут показались огни автомобильных фар.

Лучи света шарили по сторонам, искали самолет.

Долго искали нас и наконец обнаружили груду леса и покосившееся крыло самолета. Ясно: мы разбились. Жутко стало. Водитель остановил машину.

Дежурный издали крикнул:

– Водопьянов!!! Михаил Васильевич!..

– Машину гробанули, а сами целы, – ответил я.

Когда автомобиль подъехал к месту аварии, товарищи бросились обнимать нас.

– А мы-то думали, вы разбились. Какое счастье, что вы живы!

На другой день на место вынужденной посадки приехала аварийная комиссия, пришли и мы с механиком. Члены комиссии осмотрели место нашей посадки, покачали головами, а председатель сказал:

– Да-а… Это большое счастье, что вы не разбились. Скажите, какая звезда вас охраняет?

Попали мы, оказывается, на бывший артиллерийский полигон. Кругом – ямы, воронки от разорвавшихся снарядов. В двадцатых годах построили здесь площадки для выступления артистов в торжественный день Первого Мая. И вот между этих препятствий самолет довольно удачно прошел, и только последняя эстрада помешала, но это было не так страшно, скорость движения уже погасла.

Аварийная комиссия нашла и причину пожара. Нам на аэродром привезли не сжатый воздух для запуска моторов, а по халатности – баллоны, заряженные кислородом. Поэтому с полуоборота и запустили двигатель. Под действием кислорода воздушные клапаны мотора загорелись, вот отчего появились искры, похожие на бенгальский огонь.

Наш добрый друг Р-5 поврежден меньше, чем можно было ожидать. На редкость он оказался прочным. Но все-таки его «раны» надо лечить основательно.

Под строгим контролем бортмеханика Александрова рабочие отряда разобрали машину, перевезли ее в ремонтные мастерские и аккуратно сложили под навесом.

Самолет «М-10-94» стал ждать своей очереди на ремонт.

Авария

…Ничего не вижу. Щупаю голову – вся забинтована. Шарю кругом руками – матрас и железо койки.

– Как же так? – думаю вслух. – Только сейчас управлял самолетом и вдруг очутился на кровати?

– Почему сейчас? – слышу ласковый женский голос. Вы уже трое суток лежите у нас, в Верхнеудинской железнодорожной больнице. Доктор говорит, что у вас сотрясение мозга… Очень хорошо, что вы наконец пришли в сознание!

– Как я сюда попал?

– Вас, товарищ летчик, нашли у разбитого самолета на льду озера Байкал.

– Какое сегодня число?

– Шестнадцатое февраля.

«А вылетел я из Иркутска тринадцатого. Значит, авария прервала мой дальний перелет. Надо во что бы то ни стало его завершить», – думаю я и тотчас прошу медицинскую сестру: – «Пожалуйста, запишите телеграмму и срочно пошлите ее в Москву: «Потерпел аварию на Байкале. Получил незначительное ранение. Прошу дать распоряжение Иркутскому управлению о выделении мне самолета для продолжения полета на Камчатку».

Продиктовал телеграмму и снова впал в забытье.

Сестра, конечно, не отправила телеграмму. Она знала, что иногда раненые, в результате сильного нервного возбуждения, называемого шоком, не чувствуют острой боли, не осознают тяжести своего положения. Так было и со мной.

«Легкое», как мне почудилось, ранение оказалось несколькими рваными ранами на голове, из которых четыре были весьма серьезными, переломом нижней челюсти, семью выбитыми зубами, большой раной на подбородке и еще более глубокой на переносице, порезанными надбровными дугами. Врачи наложили на все раны тридцать шесть швов… Много бессонных ночей пролежал я без движения на больничной койке и все вспоминал, что со мной случилось.

…Когда разбитый «М-10-94» был отправлен в ремонт, я. пересел на другой – новенький, только с завода – Р-5 и продолжал на нем доставлять матрицы «Правды» в разные города. Работа эта была интересная, без приключений не обходился ни один полет. И все-таки я был недоволен. Меня не покидала мечта махнуть куда-нибудь далеко на Север, совершить рекордный дальний рейс. После долгих хлопот мне поручили скоростной перелет из Москвы в Петропавловск-на-Камчатке и обратно в столицу, включенный в план дальних перелетов 1933 года. Мы должны были в кратчайший срок доставить на Камчатку корреспонденцию и захватить оттуда письма в центр Советского Союза. Кроме этого, надо было испытать, насколько самолет Р-5 пригоден к почтово-пассажирской службе в тяжелых зимних условиях.

Я со своим новым бортмехаником Серегиным тщательно готовился к этому воздушному путешествию.

Рассчитывая маршрут перелета длиной в двадцать три тысячи километров, мы решили пройти его за сто двадцать часов, летя каждый день по девять часов. Такая нагрузка была бы вполне допустимой. Обсуждая свои планы перед стартом, мы не спали всю ночь, а днем набегались в поисках разных мелочей. Недаром говорят, что перед поездкой всегда не хватает одного дня. Мы так и не успели отдохнуть.

На всех аэродромах по дальнему нашему пути нас должны были обслуживать в первую очередь, незамедлительно: заправлять горючим и делать все нужное для машины. Одно было плохо – в те годы не было установлено на самолетах радио. Летишь как котенок слепой и глухой. Никогда не знаешь, какая погода впереди. Приходилось пользоваться для этого специальными выкладываемыми наземными сигналами.

Мы вылетали вскоре после полуночи. Через восемь часов полета позавтракали в аэропорту Свердловска и тронулись дальше. Пролетая над Омском, я увидел на аэродроме две длинные световые полосы. Это означало, как было условлено, что путь до Новосибирска открыт, погода хорошая. Я обрадовался: «За одни день пройдем три тысячи километров!» Только я это подумал, как меня обдало паром. Паровое облако, окружившее самолет, закрыло землю. Ясно: в моторе закипела вода. Чтобы он не сгорел, я его выключил. Пар рассеялся, и улучшилась видимость. Я стал тогда планировать. Хорошо, что аэродром был, можно сказать, под боком. Самолет плавно опустился на снег в Омске.

В Омске стоял лютый мороз. Взглянул я на термометр у входа в небольшой деревянный домик, служивший аэровокзалом, и ахнул – ртутный столбик спустился ниже отметки «сорок».

Первое, что я попросил сделать в Омске, – это сменить лопнувший хомутик шланга водяного охлаждения, который явился причиной нашей вынужденной посадки, и налить в мотор воду.

– Пожалуйста, – сказал я начальнику аэропорта, – сделайте это поскорей и сразу же запускайте мотор. А я немного отдохну, все же за день пролетел две с половиной тысячи километров. Чувствуется усталость…

Через два часа я проснулся и мысленно обругал себя, что спал так долго, мотор уже, наверное, давно запущен, надо было бы уже лететь. Но не тут-то было.

На аэродроме человек тридцать рабочих с уханьем тащили наш самолет к ангару, где легче запустить мотор, совсем застывший на морозе. Для этого нужна горячая вода. Тянули самолет до ангара часа полтора. Потом вижу, что таскают ведра с водой не к нашему самолету, а к стоящему рядом.

– Вы должны дать мне воду в первую очередь. Моя машина – в скоростном полете, – потребовал я.

– Подождете!-невозмутимо ответил мне старший рабочий. – Нальем воду в этот самолет, а потом в ваш. Раз этот начали раньше, так уж и кончим!

Много пришлось нервничать, уговаривать, пока я не добился своего. Из-за неразберихи в Омском порту мы потеряли много часов, столь драгоценных в скоростном перелете. Думали, хватит на остановку часа, а канителились двадцать два часа. А самое неприятное – погода изменилась, начался снегопад.

Потом в Новосибирске, Красноярске, Иркутске нам говорили одно и то же:

– Лучше бы вам лететь вчера, погода начинает портиться!

Конечно, эти слова подгоняли нас. Узнав от метеоролога в Иркутске, что над озером Байкал стоит безоблачная погода, я, решив не отдыхать, поспешил к самолету. Байкал ведь считался самым трудным участком перелета.

В пятом часу утра мы покинули Иркутск и взяли направление к великому сибирскому озеру, которое называют в песне «священным морем». Прошли над горами и лесом, справа по курсу виднелась незамерзающая в этом месте стремительная Ангара. От ее холодной воды поднимался пар. Вот и Байкал. На могучее, глубокое озеро, закрытое ледяным панцирем, глядит молодая луна. Но погода вдруг резко испортилась, начало болтать. Попали в сильный снегопад. Видимости никакой. Решаю вернуться в Иркутск. На развороте машину подбросило. А дальше я уже ничего не помню. От сильного удара разорвало ремни, которыми я был пристегнут к сиденью, и меня выбросило из кабины.

Крепкий мороз остановил кровотечение и привел меня в неполное сознание. Я встал, вытащил из-под обломков бортмеханика, оттащил его от машины и усадил на лед. Конечно, я не понимал тогда, что бедняга Серегин убит. Часа через три после катастрофы работники близлежащей железнодорожной станции Мысовая обнаружили меня бродившим вокруг самолета. Мое лицо было окровавлено, а руки обморожены. Когда они подошли, я попросил папиросу и потерял сознание.

Из Верхнеудинска меня отправили в Москву, в Протезный институт на «полный капитальный ремонт». Длился он пять месяцев. Меня лечили лучшие врачи и вылечили. Чувствовал я себя совсем здоровым, но все-таки боялся, что врачи забракуют, не разрешат больше летать.

Я порядочно струхнул, когда получил вызов на медицинскую комиссию. «Заставят, думаю, чего доброго, приседать, а я не смогу, правая нога еще плохо гнется». Но дело было не в ноге.

Врачи-невропатологи очень вежливо задавали мне необычные вопросы:

– Расскажите что-нибудь про дедушку или бабушку. Вы их помните?

– Помнить-то я их помню, да что о них рассказывать? Были здоровы, умерли от старости…

– А были ли у вас в роду психические больные?.. Чем болели родители?

Ничего не понимаю. Зачем врачам понадобилось знать о моих предках? Ведь не они, а я собираюсь летать! Все стало ясно, когда главный врач сказал:

– Сердце у вас хорошее, легкие, как кузнечные мехи, работают, но… когда вы потерпели катастрофу на Байкале, у вас было сильное сотрясение мозга.

– Ну и что?

– Придется вас направить в психиатрическую больницу на исследование.

– Так и знал, – говорю, – что у меня не хватает одного или двух винтиков.

– Успокойтесь! Там сумасшедших нет! Просто нервнобольные. А вас определят в санаторное отделение. Я уверен, через неделю вы придете ко мне с хорошим заключением.

– Что делать, – вздохнул я, – придется подчиниться, а то действительно сочтут за сумасшедшего.

Поместили меня в отдельную палату. Круглые сутки свет горит, дверь не закрывают; кто хочет, заходит, задает вопросы, а ты отвечай, за тобой двое в белых халатах следят и точно записывают, как ты отвечаешь.

Однажды вечером больные попросили провести беседу о моих полетах. Я с радостью согласился. «Ну, думаю, пусть попробуют все записать. Уж я наговорю!» Четыре вечера рассказывал по два часа.

Через семь суток я вез в трамвае через всю Москву свою судьбу в запечатанном пакете. Что там? Какой мне вынесли приговор? Буду летать или забракуют?

Начальник санитарной части Аэрофлота, закрывая рукой от меня бумажку, прочел ее, потом ласково посмотрел на меня и спросил:

– Хотите, прочту заключение вслух?

– Конечно, хочу!

– «Летчик Водопьянов Михаил Васильевич допускается к полетам без ограничений». Идите и летайте смело, здоровье у вас отличное!

Комсомольская помощь

Я воспрянул духом и решил повторить полет на Камчатку. Пошел просить об этом начальника трансавиации, но он категорически отказался выделить мне новый самолет. Я понял, что он намекает не только на Байкал. Совсем недавно потерпели аварию несколько товарищей нашего отряда.

Что же делать? Хоть бы старенькую какую машину дали! И вдруг я вспомнил. Зачем старенькую? Ведь почти совсем новый «М-10-94» ждет еще очереди на ремонт.

– Если не даете новую машину, то позвольте отремонтировать самолет, на котором я с механиком чуть не сгорел, – попросил я начальника.

– Это когда с матрицами летал?

– Так точно. Этот «эр пятый» еще не отремонтирован, а поврежден не очень. Разрешите привести его в порядок.

– Пожалуйста, ремонтируйте и летите хоть за Камчатку!

– Спасибо, товарищ начальник, машина будет!

– Посмотрим!

– Можно идти?

– Идите и постарайтесь обойтись без моей помощи!

Прямо из кабинета начальника я помчался в мастерские. И перво-наперво зашел в комитет комсомола. Известно, что наша молодежь очень отзывчива и охотно соглашается потрудиться, когда знает, для чего это надо. «Буду делать ставку на комсомольцев», – решил я, и не ошибся.

В обеденный перерыв в столовую, на объявленную беседу с летчиком, пришли молодые рабочие. Я подождал, пока они управятся с котлетами и киселем, и стал им рассказывать о том, как летел на Камчатку, как задержали нас в Омске, как спасли меня железнодорожники.

– Вы сами понимаете, товарищи, что нельзя успокоиться, пока не повторишь этот прерванный полет. Я обязан это сделать и в память о погибшем друге – бортмеханике Серегине. Мне обязательно надо лететь на Камчатку, а лететь не на чем. Поэтому прошу вашей помощи!

– У нас ведь нет своего самолета! – прервал меня кто-то.

– Но у вас есть головы и руки. Есть уменье. Возьмите надо мной шефство. Помогите отремонтировать самолет, который уже второй год стоит у вас под навесом.

– Это мы можем! – радостно закричал один паренек.

Его поддержали и другие ребята. Всем скопом, шумно переговариваясь на ходу, мы пошли к тому месту, где лежал разобранный «М-10-94». По дороге к нашей процессии присоединился главный инженер.

Сначала он никак не мог понять, в чем дело, все говорили сразу, перебивая друг друга. Наконец, когда разобрался, сказал:

– А мы про этот самолет уже забыли. Заказчиков много, все торопят, всем в первую очередь давай, а из вашего отряда молчат.

– Вот я и пришел напомнить вам!

Один шустрый комсомолец уже сбегал в контору и разыскал там дефектную ведомость – список всех ран самолета, подлежащих лечению. Инженер посмотрел бумаги, на которых уже успели порыжеть чернила, подумал, что-то прикинул в уме и, улыбаясь, спросил комсомольцев:

– Вы согласны работать сверхурочно?

– Согласны! – дружно ответили ребята. – Для такого важного дела можно потрудиться.

– Кто у вас бригадир?

– Игорь Маштаков. И он тоже согласен.

– Хорошо. Я разрешу произвести ремонт, но только во дворе. Цеха все забиты срочными заказами.

– Но по вечерам во дворе темно будет.

– Проведем свет…

Месяца три шел ремонт и переоборудование машины. Игорь Маштаков и его ребята работали с душой, не жалея часов, в которые им полагалось гулять и отдыхать. Каждый вечер помогать им в мастерские приезжал и я. Пригодились те трудовые навыки, которые я получил еще до того, как стал летчиком, работая мотористом и бортмехаником. Но особенно много и хорошо потрудился вместе с комсомольцами мой новый бортмеханик.

– У него было редкое имя – Флегонт и странная фамилия – Бассейн. Когда он, знакомясь, называл ее, все вспоминали школьные годы и надоевшие задачи о наполнении водой бассейнов. Редко кто удерживался от шутливого вопроса:

– Скажите, сколько в вас втекает и сколько вытекает?

Флегонт не обижался и отвечал на шутку шуткой:

– Смотря какой жидкости – чая или вина?

У этого невысокого, коренастого, моложавого человека была незаурядная техническая смекалка и золотые руки.

Вместе с бригадиром Маштаковым они превратили открытую двухместную кабину Р-5 в закрытую – настоящий комфортабельный лимузин, прямо как дорогой автомобиль. Да так хитро все устроили, что можно свободно брать в полет четырех пассажиров. Кабина отапливалась. Для багажа соорудили два ящика по форме нижних крыльев и прикрепили их сверху, вплотную к фюзеляжу. В эти ящики свободно помещались: запас продовольствия на месяц, нужный инструмент, чехлы, лампа для подогрева мотора при низкой температуре, легкие санки, посуда и много всякой мелочи.

В конце сентября самолет вывели на аэродром. Летчик-испытатель несколько раз поднимал его в воздух. По его замечаниям устранили мелкие недоделки.

И вновь рожденный «М-10-94» вошел в состав советского Гражданского воздушного флота.

Пересадка на поезд

– Завтра слетайте последний раз в Ленинград – и вы свободны. Можете отправляться на Камчатку! – сказал командир отряда.

Я был счастлив. Кончилась наконец задержка с повторением неудавшегося перелета. Обижаться, правда, на то, что изо дня в день откладывался этот дальний скоростной рейс, к которому все должно быть готово, не приходилось: «М-10-94» использовался для другого, очень нужного дела.

Двадцать шестого января 1934 года в Москве открылся очередной, Семнадцатый съезд партии. Во время его работы надо было во что бы то ни стало срочно доставлять в Ленинград и некоторые другие города матрицы «Правды». Выпуск газеты в эти дни задерживался. Отчеты о заседаниях поступали из Кремля в редакцию поздно. Матрицы в типографии не были готовы, когда из Москвы в Ленинград уходил последний поезд-экспресс «Красная стрела». Вся надежда поэтому была на самолеты. Но беда в том, что в Москве надуло огромные сугробы снега, взлетать можно только на лыжах, а в Ленинграде снега совершенно нет. На лыжах не сядешь. Тут-то мой самолет показал свои качества. В столице я поднимался на лыжах, а в Ленинграде сбрасывал в условленное место матрицы и без посадки возвращался в Москву. И так каждую ночь.

Вылетать из Москвы приходилось с таким расчетом, чтобы в Ленинград прилететь на рассвете. В хорошую погоду летом быть в воздухе одно удовольствие, но зимой, в конце января, особенно в феврале, дуют частые метели. Через густые облака приходится пробиваться вверх. Самолет ведешь по приборам, не спуская с них глаз, а сам думаешь: скорей бы выбраться выше облаков. Там на темном небе горят звезды, луна где-то сбоку глядит на тебя и небось удивляется: откуда этот «комарик» появился ночью?

По полученной перед вылетом метеорологической сводке погода в Ленинграде стояла хорошая, а тут еще сообщили, что накануне в Ленинградской области выпал снег, так что волноваться не приходится: в случае чего, можно сесть на луг или поле на лыжах и переждать погоду. Поэтому настроение у нас с Флегонтом было отличное.

Поднялся я в небо и тут же «прицепился» к железной дороге. Иду на высоте триста метров, видимость отличная. Под крылом проплывают населенные пункты, залитые электрическим светом. Прошли Вышний Волочек. Вот и город Бологое, значит, близко Ленинград.

«Кажется, по погоде – это самый удачный полет за все время работы съезда». Не успел я так подумать, как внезапно черная стена преградила мне путь. Согласно сводке, в этом районе погода должна быть ясной, а я врезался в сильный снегопад. О нем был разговор на аэродроме, но синоптики уверяли, что я успею проскочить до его начала.

Ничего не видно, а до рассвета уже недалеко. Машину начало бросать, как маленькую шлюпку на морских волнах в сильную бурю. Иду по приборам; какой ветер, куда сносит самолет, учесть невозможно. Скоро должен быть Ленинград. А что, если и он окажется закрытым?

Но всему на свете рано или поздно бывает конец. Неожиданно прекратился снегопад. Стало светать. Но мне от этого не легче. По расчету времени мы должны быть уже в районе Ленинграда.

На востоке показалось солнце. Небо вверху чистое, а внизу сплошные облака. Какая на земле погода, не знаю.

Было бы радио на самолете, как сейчас, и никаких тебе хлопот: запросил бы погоду на аэродроме – высоко ли плывут облака, какая сила ветра и его направление. А тебе сразу же отвечают: «Снижайся смело, видимость на земле хорошая». Или, наоборот, скажут: «У нас погода плохая, туман, лети на соседний аэродром – там хорошо, вас ждут».

А тут не знаешь, что делать. Набрал пятьсот метров высоты, и хоть бы одно оконце найти в облаках и увидеть землю. Нет просвета – сплошная темно-серая гладь.

Что же делать? Вернуться в Москву? Нет, это не в моем характере. Решил испытать счастья и пробиваться вниз. Нырнул в облака. Солнце скрылось. Кругом сплошной туман. А земли не видать. Высота всего пятьдесят метров, можно врезаться в мачту или наскочить на высокую заводскую трубу.

Вдруг впереди стал вырисовываться холм. Даю полный газ, тяну ручку на себя, стараюсь перетянуть препятствие и одновременно отворачиваю машину влево. И случайно вижу – темнеет лес. Поставил машину на привычный курс и пошел бреющим полетом над самой землей, хорошо отличая черный лес от белого поля.

Глянул на часы. От силы через десять минут должен быть Ленинград. Проходит пятнадцать, двадцать пять минут, а внизу сплошной лес. Дальше по прямой идти опасно, можно махнуть за границу, попасть в Финляндию. Повернул самолет обратно. Видимость стала лучше. Но Ленинград найти не могу. Неужели придется возвращаться в столицу? А куда матрицы девать? В последнем полете и так опозориться?

Вдруг справа навстречу мне блеснули рельсы железной дороги. «Здорово! – вырвалось вслух у меня. – Эта дорога, вероятно, и идет из Эстонии или Пскова в Ленинград, она же приведет меня прямо на аэродром». Сразу стало веселей. С надеждой гляжу на горизонт, вот-вот должен быть город, а его нет и нет. Вдоль железной дороги лечу уже минут тридцать. Мелькнула маленькая станция, тут же большое селение, а рядом ровное поле или луг, покрытый снегом. «Вот и хорошо, – подумал я. – здесь можно посадить самолет на снег, и станция рядом. Если через пятнадцать минут не будет аэродрома, вернусь сюда и сяду». Проходит и этот срок. «А если я лечу на Волхов? – мелькнуло в голове. – К тому же компас ведет на северо-восток!»

Из-за поворота навстречу показался поезд. Принимаю твердое решение вернуться к замеченной маленькой станции, сесть и сдать матрицы на поезд. Хоть с опозданием, но все-таки они попадут в Ленинград.

Вот и поле. Лыжи мягко коснулись ровного снега. На всякий случай отстегнул ремни, чтобы выскочить из кабины, бежать скорее на станцию – не опоздать бы к поезду! Выключил мотор. Сейчас машина остановится. Но что это?.. Сильный толчок, треск, самолет взмывает вверх, какая-то невидимая сила бросает его на крыло, конец которого зарывается в глубокий снег, опять треск, и все стихает. Очевидно, лужайка не была такой ровной, как показалось.

Меня как паралич хватил: сижу с открытым ртом, без движения.

«Вот и кончился наш второй перелет на Камчатку!»

Механик Бассейн пулей выскочил из кабины, обошел самолет, внимательно все осмотрел и поспешил успокоить меня:

– Не падайте духом, командир, машину можно отремонтировать на месте… Только бы запасные части доставить сюда… Вон какое село большое, люди помогут, да и своих рабочих можно вызвать из мастерских!

Я, ободренный, выпрыгнул из машины. Из села уже бежали к нам люди, но мне не до них. Скорей к поезду!

Хватаю плоский ящик с матрицами и с ходу кричу механику:

– Флегонт! Срочно составь список нужных частей и сообщи мне по телефону в Ленинград, в редакцию «Правды». Я постараюсь как можно быстрей доставить все необходимое и рабочих прислать… Жди!

Одна мысль сейчас мною владела – не оставить Ленинград без газеты. Ноги вязли в снегу. Где-то далеко загудел паровоз. Я падаю в сугроб, вскакиваю и снова бегу.

Начальник станции или дежурный в красной фуражке стоит на пустынной платформе, с удивлением смотрит на меня, не делая шага навстречу.

Как видно, он совсем опешил, увидя в этот ранний час человека в необычной одежде – на мне был комбинезон и шлем, – бежавшего, спотыкаясь в снегу, прижимая к груди плоский ящик. Не мог ведь он знать, что я в самом деле, как это говорится, «с неба свалился». И совсем поставили железнодорожника в тупик мои нелепые вопросы:

– Какая это станция? Сейчас будет пассажирский поезд, куда идет, не знаю, но все равно мне нужно на нем ехать!

– Успокойтесь, гражданин. Видите, я вышел встречать скорый поезд, он следует в Ленинград, только у нас скорые и курьерские поезда не останавливаются.

– Почему не останавливаются?

– Скорый – не почтовый, чтобы на каждом полустанке торчать!

– А вы остановите! – я показал на ящик: – Здесь матрицы газеты «Правда», они должны быть утром в Ленинграде. Прошу остановить поезд!

– Я русским языком говорю: не имею права! Меня уволят за задержку скорого!

Поезд должен был подойти с минуты на минуту.

Я вспомнил про удостоверение, которое мне выдали в редакции. Хотя успел уже забыть, что там написано, но на всякий случай сунул его железнодорожнику в красной фуражке. Он надел очки, исподлобья поглядел на меня, как бы оценивая, развернул бумажку, начал читать и вдруг, поправив очки, вторично прочел вполголоса:

– «И имеет право останавливать поезда…» Чего же вы молчали, что у вас такой важный груз? – в свою очередь стал он кричать на меня.

Показался поезд. Железнодорожник прошел вперед, поднял красный флажок. И когда скорый замедлил ход, я вскочил на подножку вагона, помахал рукой доброму человеку и вошел в тамбур.

Поезд выручил самолет.

В полдень ленинградцы читали «Правду».

…На другой день утром на «Красной стреле» я прибыл в Москву и, не заезжая домой, отправился в отряд. Рассказал я командиру о своих злоключениях и попросил подписать отношение в мастерские с просьбой отпустить одного рабочего для ремонта самолета и выдать винт, одну лыжу, заднюю стойку шасси, полотно, клей, краску.

Бригадир Маштаков сразу согласился ехать со мною. Все, что надо, мы с ним получили, а отправлять не можем. Предметы громоздкие, их не принимают в багаж пассажирского поезда. А если отправить их, как нам предлагали, с товарной станции малой скоростью, они придут на место через две-три недели.

Я опять побежал к командиру отряда. В это время в его кабинет вошел лётчик Шевченко и доложил, что готов на рассвете лететь в Ленинград с матрицами.

– Выручай, друг, захвати с собой одну лыжу и пропеллер! – взмолился я.

– Они же не войдут в кабину! – заметил командир.

– А что, если привязать все снизу, к фюзеляжу? – предложил Шевченко.

– Правильно, – радостно воскликнул я. – Разрешите, товарищ командир! А я с рабочим доберусь туда на поезде.

Шевченко по возвращении из Ленинграда приземлился на месте нашей вынужденной посадки. Флегонт Бассейн принял его самолет по всем правилам аэродромной службы.

В мое отсутствие бортмеханик не терял зря времени. С помощью сельских ребят, которые все мечтали стать летчиками, он снял левое крыло, открыл полотно обшивки. Оказался сломанным главный лонжерон. И опять выручили ребята. Они привели из деревни старика столяра Митрича. Мастер он был отличный. Митрич так срастил лонжерон, что в месте поломки он стал прочнее, чем был. Только когда обтянули крыло новым полотном, на его передней кромке образовался небольшой бугорок. С этой шишкой на крыле можно летать сколько угодно.

Маштаков и Бассейн поставили винт, новую лыжу, починили шасси. Поблагодарив своих добровольных помощников, и в особенности Митрича и того самого железнодорожника в красной фуражке, который остановил для меня скорый поезд, мы легко взлетели.

«М-10-94» снова стоит на Центральном аэродроме в Москве, а я волнуюсь. Могут назначить комиссию, проверить, как отремонтирован самолет, увидят шишку на крыле и забракуют. Пока получишь с завода новое крыло да заменишь старое, и зима пройдет. А мне надо лететь на Камчатку самое позднее в конце февраля.