Текст книги "Небо начинается с земли. Страницы жизни"

Автор книги: Михаил Водопьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

С Лаврентьевым дело было плохо. Он уже не стонал. Все лицо у него было в крови. Кровь сочилась из правой руки и левого бедра. Дыхание стало прерывистым.

Степанов наложил ему жгуты, замотал голову бинтом из индивидуального пакета. Но как доставить тяжело раненного к своим? Гурьев нашел выход. Он предложил связать две пары «трофейных» лыж, брошенных немецкими разведчиками, и положить на эти самодельные салазки техника.

Так и сделали. И Степанов потянул за собой тяжелую ношу. Гурьев пытался ему помогать здоровой левой рукой.

Мороз все крепчал и крепчал. Очень пригодился спирт «дяди Степы». Глоток его, поддерживая силы измученных людей, согревал их. Долго брели они, пока не встретили наконец наш танковый батальон, шедший к переправе на малой скорости.

…Степанов увидел своего сына Ваню только после окончания войны. Несколько лет Герои Советского Союза, гвардии подполковники Гурьев и Степанов работали летчиками-испытателями новых реактивных истребителей. Их верный друг Лаврентьев трудился на том же заводе мастером сборочного цеха.

Курносый штурман

Однажды к нам в полк пришла скромно одетая белокурая девушка.

Мы, летчики и штурманы, только что кончили подготовку к боевому вылету и собирались пойти пообедать. Кто-то решил, что она пришла наниматься подавальщицей в столовую, и ей предложили:

– Пойдемте, девушка, с нами. Мы как раз в столовую идем.

– Спасибо, я не хочу есть!

– Ну, с заведующим поговорите.

– Спасибо, мне не нужно.

– А кто же вам нужен?

– Командир полка.

– Интересно, по какому же делу, если не секрет?

– Видите ли, – охотно ответила девушка, – когда я кончала десятилетку, я одновременно училась в аэроклубе летать. Теорию сдала на отлично, а практически оказалась малоспособной: поломала машину, и меня отчислили.

Кое-кто засмеялся, но многих ее откровенный рассказ заинтересовал.

– Вы что же, – спросили ее, – хотите поступить в наш полк?

– Да.

– Вам незачем идти к командиру.

– Почему?

– С такой практикой вы нам не подойдете.

– Но вы ведь меня еще не знаете, – возразила девушка. – Я окончила школу штурманов и работала уже в отряде. А потом заболела, и меня отчислили в резерв. Сейчас я здорова, и мне стыдно сидеть дома, когда все воюют.

– Нет, вы все равно не подойдете, – сказал ей старший штурман. (А я в это время подумал: «Молодец, настойчивая! Люблю таких».)-Наши штурманы летают ночью и имеют большой опыт, а вы?

– Я тренировалась и ночью.

– А сколько вам лет?

– Скоро двадцать два будет.

– Многовато, – сказал кто-то, и все засмеялись.

– С таким штурманом полетишь и заблудишься – домой не попадешь! – заметил один из наших летчиков.

Девушка начала кусать губы, чтобы сдержать слезы. Немного помолчав, она взяла себя в руки и сказала:

– Что же, за смех обижаться не приходится, а серьезно меня никто не обидел. Спасибо и на этом!

Она повернулась и быстро пошла к воротам.

Всем стало жаль ее. А я, глядя вслед уходящей, вспомнил свою молодость, свое непреодолимое желание летать, насмешки отца, который говорил, что мне «летать только с крыши».

– С характером девушка! – сказал главный штурман.

– По-моему, – заявил я, – надо попробовать ее потренировать. Характер подходящий.

Девушку вернули. Командир предложил ей пройти медицинскую комиссию и сдать испытания.

Скоро у нас в отряде появилась новая боевая единица: штурман Фрося, как ее все звали.

Фрося оказалась способным, грамотным штурманом. Кроме того, она знала радио и хорошо работала на ключе. Сначала ее посылали на боевые задания с опытными мастерами своего дела. Но вскоре она была допущена к самостоятельным полетам и начала работать с летчиком Беловым.

Однажды они вылетели в район Брянска. Связь Фрося всегда держала прекрасно. На этот раз они имели скромное задание – разведать погоду. Каждые пятнадцать минут мы получали от нее сообщение. Вдруг связь на некоторое время прервалась. Затем Фрося сообщила: «В районе Брянска большое скопление танков. Бросаю бомбы». Опять наступил перерыв – и новое сообщение: «Самолет горит. лётчик ранен. Стрелок убит». На этом связь была прервана.

У нас в полку сильно загоревали. Многие поговаривали, что будь на месте Фроси старый, опытный штурман, надежда на спасение людей еще таилась бы. «Дивчина она хорошая, но бывалый человек в таком положении оказался бы полезнее», – так судили у нас в полку.

Тем временем от потерпевшего бедствие экипажа никаких сведений не было. Белова и Фросю считали погибшими.

Прошло три месяца.

Стояла глубокая зима. В гуще Брянских лесов скрывалось не мало партизанских отрядов. Летчики нашего полка довольно часто получали задания на «малую землю»: мы возили партизанам продовольствие, оружие, одежду, вывозили раненых.

Однажды, когда из такого полета вернулся самолет, на его борту оказались Белов и наша Фрося.

Трудно рассказать о радости, испытываемой военными людьми, когда к ним возвращаются товарищи, которых считали погибшими! Фросю и Белова буквально на руках вынесли из самолета… И уж действительно ни с чем не сравнима была наша радость, когда мы услыхали историю их спасения.

Фрося скромно молчала. А Белов рассказывал нам вот что.

Когда загорелся самолет, Белов был тяжело ранен. Он не мог двигаться. Фрося вложила ему в руку парашютное кольцо и помогла перевалиться через борт машины. Тут же она прыгнула сама. Приземляясь, раненый лётчик не мог самортизировать ногами и от острой боли потерял сознание.

– Надо сказать правду, – рассказывал Белов, – что когда Фрося нашла меня на опушке леса без чувств, она решила, что я умер. Тут наш штурман повел себя не по-мужски: она кинулась на мой «труп» и так разревелась, что привела меня своими слезами в сознание. Начиная с того момента, когда она обнаружила, что я жив, ее поведению может позавидовать любой храбрейший и мужественный боец и разведчик.

Положение наше было тяжелое. Двигаться я не мог. Аварийного пайка могло хватить на два дня, и то по самой скромной порции. Кроме того, нас легко могли обнаружить фашисты. Неподалеку упал наш самолет – мы видели зарево от догоравшей на земле машины. Этот костер мог привлечь внимание врагов.

Уж не знаю, откуда у Фроси столько силы: она взвалила меня на спину и понесла. От боли я снова потерял сознание. Не знаю, сколько времени сна меня так протащила. Говорят, что недалеко, но, по-моему, это неправда.

Я очнулся снова уже в шалаше, на довольно «мягкой постели» из сухого мха. Убежище у нас было прекрасно замаскировано, но положение очень неважное. Есть было нечего. Рана моя горела, и я по-прежнему совсем не мог двигаться.

Мы решили расстаться. Сидеть нам обоим в шалаше – значило обречь себя на голодную смерть. Если же Фросе удалось бы найти партизан или местных жителей, которые взялись бы нам помочь, мы были бы спасены. Она ушла в разведку.

Фроси не было два дня… Остальное пусть она сама рассказывает.

– Товарищ командир, – взмолилась Фрося, – я не умею. Вы уже начали, вы и продолжайте!

– Как же я расскажу о том, чего не видел?

– Вы и так все знаете лучше меня!

– Ну, смотри не обижайся… Так вот, друзья мои, что сделала Фрося, – продолжал Белов. – Не найдя в лесу партизан, она проникла в занятый фашистами районный городок, сумела войти в доверие к фрицам, и ее приняли в офицерскую столовую. Товарищи дорогие, если бы вы знали, какие изумительные блюда она мне приносила! Один раз умудрилась даже дотащить мороженое… Но разве дело в том, что она старательно выбирала для меня все самое лучшее! За каждый вынесенный для меня кусок, за каждый тайный поход в лес она рисковала жизнью. Я лично так считаю, что, добывая и доставляя мне питание, она совершала подвиг самого высокого героизма.

Тут Фрося надулась, покраснела и сказала совершенно серьезно:

– Как вам не стыдно, Николай Павлович… Никогда не думала, что вы станете такое говорить…

– Сама виновата! Я предлагал рассказывать – не захотела. Теперь не мешай.

– Правильно! – зашумели летчики. – Фрося, к порядку!

– Я вам еще не то расскажу, – продолжал Белов. – Однажды она явилась ко мне с целым провиантским складом: им можно было полк откормить! При этом она заявляет, что, мол, не ждите меня – целую неделю не приду.

Я спрашиваю, как и что: она отмалчивается. Когда я стал беспокоиться, что ее заметили, она рассказала, что ничего страшного нет: просто ей нужно связаться с партизанами, и все.

Пожалуй, время ее отсутствия было для меня самым тяжелым испытанием за все дни нашего бедствия. Я не мог ни есть, ни пить. Никогда в моей жизни дни не тянулись так медленно. Я воображал себе всяческие несчастья, которые могли случиться с Фросей, проклинал свое беспомощное состояние, и мне не раз приходила в голову сумасшедшая мысль выбраться из своего логова. Но как я мог прийти к ней на помощь?

Не на седьмой, а на десятый день к моему убежищу подошла Фрося вместе с партизанами. И только уже в партизанском лагере я узнал, что она спасла весь отряд… Посмотрите на нее, дорогие товарищи! Эта скромная девушка сохранила стране восемьдесят шесть человеческих жизней…

Фрося опять сильно покраснела. На этот раз она смутилась настолько, что на ее глазах появились слезы. Но, как в первый раз, когда она пришла к нам в полк, она взяла себя в руки и прервала Белова.

– Николай Павлович, честное слово, вы не так рассказываете. Уж лучше я сама.

Народ, слушавший всю эту историю, конечно, зашумел: требовали продолжения.

Фрося сказала:

– Не знаю, что тут такого? Каждый бы так сделал. Я работала официанткой у них в столовой. Никакого героизма тут нет: наоборот, очень противно было подавать этим гадам… Они думали, что я не знаю их языка, и свободно говорили при мне обо всем. А я немножко понимаю. И когда я узнала, что готовится карательная экспедиция на партизанский отряд, я, конечно, пошла и предупредила. Вот и все.

– Нет не все! – крикнул ей Белов.

– Как – не все?

– А документы?

– А-а… Ну, вот еще что: когда я решила уйти и больше уже не возвращаться, я пошла в гардероб, где они оставляли свои шинели. Там я все повытаскивала у них из карманов – на всякий случай. Конечно, могло оказаться, что ничего ценного бы не нашлось. Но один дурак оставил в кармане шифр радиопередач и список тайных осведомителей. Все это очень пригодилось партизанам. Только, по-моему, это не моя заслуга, а глупость врага… Ну, а теперь уж окончательно все. – И Фрося вздохнула с облегчением.

В этот вечер долго не смолкали разговоры о Фросе. Она уже давно ушла отдыхать, а мы все толковали о ней.

– Помните, – сказал кто-то, – мы решили, что она пришла к нам в столовую подавальщицей наниматься?

– Да-а… А кто это сказал, что с таким штурманом улетишь и домой не вернешься?

– Это я сказал, – отозвался Белов.

На этот раз пришла его очередь покраснеть.

– Нет, – добавил он, – теперь я вижу, что с ней-то как раз откуда угодно домой попадешь.

Полет на свободу

По Волге вихрем мчалась «Ракета». У ее пассажиров – жителей прибрежных городов и сел было приподнятое, праздничное настроение, вызванное небывалой скоростью передвижения по хорошо знакомой реке. За зеркальными стеклами салона стремительно мелькали поля, деревни, перелески, глинистые яры. Кое-кто из любителей сильных ощущений поднялся на палубу и, вцепившись в поручни, стоял там, подставив лицо навстречу штормовому ветру.

Иногда «Ракета», обгоняя медлительный караван барж, сворачивала с фарватера, ведь ей не страшны мелководье, перекаты, мели, она не глубоко сидит в воде и, можно сказать, парит над рекой.

…Мчалась «Ракета» и внезапно остановилась. Выключили мотор, и сразу стало очень тихо, только слышался надрывный плач младенца.

В правое подводное крыло с силой ударило оторвавшееся от плота бревно и разворотило его. В первое время плавания крылатого катера подобные происшествия иногда случались. И в каждом таком случае приходилось ждать, пока придет буксир и доставит «Ракету» на ремонт.

На этот раз авария произошла на полпути между Чебоксарами и Ильинкой. Навигация приближалась к концу, и на всегда оживленной водной дороге было мало судов. Как видно, «Ракета» засела надолго, на скорую выручку рассчитывать было трудно.

Капитан вышел к пассажирам объяснить создавшееся положение. В салопе на руках у молодой женщины истошно кричал завернутый в голубое одеяло ребенок.

– Почему он плачет? – спросил капитан.

– Голодный!

– Ну так покормите!

Смущаясь, молодая мать призналась, что у нее нет молока, а запастись им на дорогу она забыла.

Капитан опросил всех пассажиров. Ему предлагали домашний квас, вишневую наливку, боржом, но бутылки молока ни у кого не оказалось.

Он стоял на носу катера и гадал – где взять молока? Вот прошлепал колесами по воде отживающий свой век пароходик, прошлепала самоходная баржа.

Кажется, есть! Навстречу медленно плывет небольшой плот, а на нем корова и двое мужчин.

Капитан крикнул в рупор:

– У вас нельзя достать немного молока?

– Чего-о-о? – послышался недоуменный ответ.

– Мо-ло-ка-а-а! Немного! Ребенку!

– Нет у нас. У коровы ящур. Везем ее к ветеринару…

Ребенок уже не плакал, а жалобно стонал.

Катер медленно дрейфовал по течению.

Вдруг капитан заметил на крутом берегу стадо коров. Быстро раздевшись и схватив пустую бутылку, бросился в холодную осеннюю воду.

Минут через двадцать он плыл обратно, как настоящий волгарь, загребая одной рукой, а в другой держал бутылку с молоком…

Это был Михаил Петрович Девятаев.

Конечно, эту историю рассказал мне не он сам, а молодой матрос с «Ракеты» Леша, как видно по-настоящему влюбленный в своего капитана.

…Когда я познакомился с Девятаевым, выяснилось, что он давно знает меня, так сказать, заочно.

– Я помню, как в тридцать четвертом году, после спасения челюскинцев, вы приплыли на специальном пароходе в Казань. Вас тогда было трое героев – Ляпидевский, Доронин, вы и человек десять челюскинцев. Я тогда учился в Казани в речном техникуме, в летную школу не удалось поступить. А как хотелось стать таким летчиком, как вы!.. Мечта осуществилась позднее, когда прозвучал по всей стране лозунг: «Комсомолец – на самолет!» Я стал истребителем. Только не очень долго пришлось летать на «ястребке»… Когда-нибудь расскажу…

В другой раз мы встретились в Горьком и решили пойти вместе посмотреть фильм «Судьба человека».

Во время демонстрации картины Девятаев не произнес ни слова, а когда кончился сеанс, долго сидел задумавшись, прежде чем сказать:

– Давайте посмотрим еще раз!

После просмотра, опять молча, мы пошли к пристани.

– Очень правильная картина! – сказал наконец мол спутник. – Правда, на самом деле было еще страшней! Видел я… и таких Соколовых встречал…

Почувствовав, что Михаилу Петровичу хочется поделиться нахлынувшими воспоминаниями, я стал осторожно задавать наводящие вопросы.

– Я много, очень много видел, – тихо говорил он, медленно подбирая слова, что ему было совсем несвойственно. – Видел, как люди умирали под ногами эсэсовцев, в грязных бараках. Видел, как голодные ползком подбирались к мусорным ящикам в надежде схватить горсть картофельных очисток, а гитлеровцы открывали по ним огонь с вышек. Видел, как травили людей собаками, вешали, расстреливали… И, представьте себе, в аду, который не под силу описать даже Данте с его великим талантом, я особенно полюбил жизнь и людей. Палачей на свете не так уж много. А люди вообще добры…

Некоторое время мы не разговаривали. Потом, не в силах, видно, молчать, он опять начал:

– Все началось у меня с тринадцатого… Роковое это для меня число. Я родился тринадцатым ребенком в вечно голодной, бедствующей семье в глухом мордовском селе Торбеево… Тринадцатого июля сорок четвертого попал в плен. Я служил тогда в дивизии Покрышкина. В этот день наши летчики сбили двадцать самолетов врага, из них четыре лично уничтожил командир дивизии. Я тоже сбил «мессершмитт», но был ранен… Прыгнул с парашютом из горящего самолета и очнулся на дне глубокой воронки. Рядом со мной лежало еще трое летчиков. Не успел я спросить, где мы находимся, как увидел немецких автоматчиков, карауливших нас… Тринадцатого августа совершил свой первый неудачный побег из плена. Группа заключенных, в том числе и я, сделала подкоп под стеной, окружавшей лагерь Кляпкенигсберг, выбралась наружу… но нас быстро нагнали сторожевые собаки…

– Закурим? – спросил я.

Михаил Петрович взял из предложенной мною измятой пачки сигарету. Она была надорвана и, казалось, как ни старайся, ее не раскуришь.

– Бросьте эту! Возьмите другую!

Девятаев отрицательно качнул головой, бережно оторвал от конца сигареты крошечный лоскуток папиросной бумаги и, послюнявив его, заклеил трещину. Потом он, щелкнув зажигалкой, не спеша прикурил и, пыхнув раза два дымком, удовлетворенно улыбнулся:

– Разве можно бросать невыкуренную папиросу! Грех это непростительный… Помнится, как сигаретка чуть ли не жизнь мне спасла.

Был он тогда уже старый хефтлинк, то есть заключенный. Хорошо знал лагерные порядки, а все-же нарушил их – набил одному мерзавцу морду.

В детстве Мишка Девятаев был редкостным драчуном, а когда вырос, никогда рукам воли не давал. Очень мягкий по характеру, он просто не представлял себе, как можно ударить человека. А тут сердце не выдержало. Был в их бараке некий Костя, здоровенный детина и страшный подхалим. Он служил во флоте и в самом начале войны попал в плен. Как-то вечером Костя стал откровенничать:

– Родина! Девочки в школах пишут на эту тему сочинения. А мне все равно – где родина, лишь бы были деньги, вино, да все такое…

Девятаев, услышав эти разглагольствования, подскочил к Косте и дал ему в зубы. Тот сплюнул кровью и заорал. Тотчас в барак ворвались эсэсовцы.

Еще не было случая, чтобы лагерник выдерживал наказание, к которому был приговорен Девятаев. Оно называлось «Десять дней жизни». Это значило, что десять дней подряд заключенного будут нещадно бить и пытать. Но Девятаев стал исключением из общего правила. Он выдержал.

Его били кулаками, резиновыми дубинками, палками, били по голове, рукам, спине… Его топтали ногами. Били утром и вечером…

Окровавленный, весь в синяках и ссадинах, он ценой огромного напряжения воли доходил, а иногда доползал до своего места в бараке.

На седьмой день экзекуции Девятаев привалился к барачной стене и долго молчал, стиснув зубы. Потом хрипло попросил:

– Закурить бы?

Тогда товарищ взял свою самую ценную вещь – пушистый шерстяной свитер, доставшийся ему в «наследство» от умершего соседа по нарам, и пошел в барак, где жили заключенные французы. Он выменял за свитер две сигареты.

Девятаев глубоко затянулся. Все пошло колесом перед глазами. Он накурился до сладкого головокружения и приободрился, силы начали возвращаться к нему.

А на следующее утро его снова били.

– Если ты нашел окурок – неси его в барак, пусть товарищи затянутся по разочку. Если тебе попалась картофелина – режь ее на столько частей, пусть каждый пожует хоть кусочек, – вспомнил Михаил Петрович основной закон лагерного братства. – Всем, что у тебя есть, делиться с товарищами… А вы говорите – брось сигарету…

Это случилось в лагере Заксенхаузен, в двадцати километрах от Берлина. Гитлеровцы построили здесь огромную фабрику смерти, где беззащитных узников ежедневно расстреливали, душили газом, травили новыми ядовитыми веществами, сжигали в крематориях. Заксенхаузен, в котором находилось центральное управление всеми концлагерями Европы, был чем-то вроде лаборатории новых средств массового умерщвления людей. Зловещий опыт Заксенхаузена изучали и перенимали «фюреры» гитлеровских концлагерей в Германии и Польше, Эстонии и Чехословакии.

Сюда за высокие монастырские стены и несколько рядов колючей проволоки, где возвышалась высокая труба крематория, из которой круглые сутки валил черный, жирный дым, доставили под усиленным конвоем трех смертников – трех советских летчиков. Их присоединили к большой группе невольников и погнали в баню. Перед «санобработкой» каждому выдавалась бирка с лагерным номером. Парикмахер, тоже военнопленный, взглянул на карточку, в которой была указана причина заключения Девятаева в Заксенхаузен:

– "За организацию побега", – сказал он по-русски с мягким вятским выговором: – За это – крематорий! – И, подумав немного, добавил: – Ничего, не робей, браток! Может, выручим! – Взял он бирку, ушел куда-то, но скоро вернулся с другой. – Твой номер теперь 3234. Тут один сейчас умер. Вот это его бирка. Запомни свою новую фамилию. Теперь ты – Никитенко…

Заключенный № 3234 затерялся среди других узников в одном из шестидесяти семи приземистых, похожих на конюшни, бараков Заксеихаузена. Затерялся для тюремщиков, но не для своих.

Подпольщики обратили внимание на пленного летчика – человека с крепкой, упорной натурой, горячего и сильного характера. Они увидели в нем надежного товарища.

В лагере, где, казалось, палачи убили все живое, шла борьба и действовала подлинно интернациональная подпольная организация, в которую входили узники из разных стран. Русским коммунистам из советского барака удалось связаться с немецкими коммунистами-подпольщиками, работавшими в шрайбштабе – лагерной канцелярии. Им сообщили, что заключенного № 3234 желательно включить в список отправляемых работать на какой-нибудь аэродром. Заксенхаузен был своего рода биржей рабов XX века. Отсюда отправлялись рабочие команды невольников на военные заводы, каменоломни, шахты, аэродромы.

Товарищи решили, что пленному летчику лучше всего находиться поближе к самолетам!

И вот Никитенко-Девятаев трясется в товарном вагоне эшелона, идущего на север, к Балтийскому морю… Впрочем, куда направлялся транспорт в пятьсот заключенных, он тогда не знал.

Эшелон разгрузили на острове Узедом, растянувшемся километров на пятьдесят вдоль побережья Балтийского моря. В южной его части расположен курортный город Свиноуйсьце (по-немецки Свинемонде) с чудесными песчаными пляжами, в северной части был концлагерь – филиал Заксенхаузена и военный аэродром.

Немецкие товарищи не подвели.

В лагере Узедом один из конвоиров всех русских называл «товарищ». Пленные его имени не знали и звали так же просто, как и он их, – «Товарищ». Этот худощавый, невысокий, рыжеватый солдат, немного говоривший по-русски, ни разу не ударил заключенного, а голодающим, слабым приносил свой хлеб и суп, поднимал их настроение, ободрял, вселял надежду. Он потихоньку сообщал пленным известия с фронтов, при этом всегда весело говорил:

– Продержитесь еще немного. Скоро Гитлеру капут!

Однажды «Товарищ» исчез и только через месяц появился снова, конвоируя партию заключенных на работу. Вечером все русские уже знали, что он отсидел в карцере за то, что отказался вступить в эсэсовские войска. Доверие к «Товарищу» настолько возросло, что Девятаев решил обратиться к нему за помощью в организации задуманного побега.

Мысль о побеге из фашистской неволи ни на один день, ни на один час не оставляла летчика – человека действия. Она, эта мысль, была неистощимым источником, из которого он черпал силы.

В бессонные ночи, на жестких нарах в душном смрадном бараке, где стонали и кричали во сне товарищи, Девятаеву мерещились воздушные схватки, слышался зов боевых друзей: «Мордвин! Мордвин!» Это была его кличка в воздухе. И он мысленно твердил себе: «Подожди, подожди, Мордвин! Выберешься!»

И вот за колючей проволокой на острове Узедом появился черноволосый, очень худой, истощенный парень. Выглядел Девятаев немолодым – скулы плотно обтягивала жесткая кожа, но глаза смотрели смело, с задором. Он вскоре подружился тоже с молодым человеком, мужественным младшим лейтенантом пограничных войск Иваном Кривоноговым, попавшим в плен в самом начале войны после того, как тринадцать суток с горсткой солдат героически защищал окруженный гитлеровцами блиндаж на западной границе советской страны. Пали уже многие советские города, а крошечный гарнизон продолжал вести неравный поединок. Последнего из них, оставшегося в живых, раненого, истекающего кровью, фашисты взяли в плен. Это был Кривоногов. В лагере он назывался Иваном Коржем и возглавлял подпольную организацию.

Летчик… Аэродром… Немецкие самолеты… У Кривоногова, сблизившегося с Девятаевым, возник дерзкий план.

«Из нашего лагеря не убежишь. Отсюда только птица может улететь», – хвастался местный «фюрер». Что ж, и человек может иногда стать птицей…

Девятаеву пришла в голову мысль, оказавшаяся приемлемой и для товарищей:

– А что если попросить «Товарища» подвести нас ближе к самолету и предложить ему улететь вместе с нами в Советский Союз?

Но кто знает, как мог обернуться этот разговор, и лётчик сказал Кривоногову:

– Ванюшка, иди ты к нему. Это будет надежнее… В случае чего… ты один…

Кривоногов понял, что в случае провала ему придется взять все на себя. Мешая немецкие и русские слова, он начал осторожно разговор с «Товарищем».

– Через два-три часа мы будем у нас. Вам обеспечена полная безопасность.

Конвоир радостно ответил:

– О, Советский Союз! Побывать там – это моя мечта.

Но тут же померк:

– Улететь с вами не могу. У меня большая семья: четверо детей, жена, отец и мать. Всех их уничтожат. Потерпите и вы. Скоро вас освободит Красная Армия…

Но узники не в силах были больше терпеть и придумали другой путь к свободе.

Фашисты считали остров Узедом особо секретным и важным военным объектом. Отсюда они запускали ракетные снаряды «ФАУ», здесь испытывали новые марки военных самолетов. Остров тщательно оберегали с воздуха. По всему его побережью стояли зенитные орудия. Но советские самолеты все чаще и чаще бомбили остров, и делали это весьма основательно. После каждого налета заключенных гоняли засыпать воронки от бомб, разбирать разрушенные здания, ремонтировать дороги и взлетную полосу на аэродроме. Краснозвездные самолеты задавали много работы. Вечно голодные узники падали с ног от усталости.

…О героическом полете из концлагеря десяти советских военнопленных на немецком самолете, ведомом Девятаевым, сейчас знают в народе. А вот о том, как долго и тщательно готовился этот небывалый полет на свободу, рассказывалось мало.

Обычно, когда лётчик садится на самолет новой марки, он тщательно изучает его схему, совершает несколько пробежек по земле, в первый раз поднимается в воздух с опытным инструктором. На тренировку уходит не один день. А тут замышлялся полет на тяжелом воздушном корабле с незнакомым мотором, с неведомыми приборами. Девятаев летал только на одноместных истребителях ЯКах да на «кукурузнике» – легком двукрылом ПО-2, когда его после тяжелого ранения перевели на время в санитарную авиацию. На тихоходной машине вывозил раненых партизан на Большую землю, пока снова не добился разрешения взвиться в небо на «ястребке». В пилотской кабине бомбардировщика ему даже не приходилось бывать. Пленный лётчик стал присматриваться к вражеским машинам. Не упускал он случая, счищая снег с самолетов, заглянуть в кабину. Однажды посчастливилось увидеть, как немецкий лётчик то включал, то выключал моторы, видно опробуя их. Девятаев запомнил последовательность его действий.

Возле аэродрома находилось «кладбище» разбитых самолетов, но подойти к ним было нелегко. Девятаев пошел на хитрость. Он попросил разрешения у конвоира сбегать по нужде, скрылся за самолет и сорвал табличку с приборной доски.

Иван Кривоногов вспоминает: «Ох, и доставалось же Михаилу в эти дни! Сейчас только удивляешься, как мог человек выдержать такое! Днем он работал вместе со всеми, а вечерами заучивал немецкие названия, вычерчивал мысленную схему расположения приборов и все думал, думал, думал… от нервного напряжения он совсем перестал спать и слабел на глазах».

Задуманный побег чуть не сорвался из-за того, что его главный исполнитель, выбившись из сил, упал во время работы. Было это на аэродроме. С моря дул пронзительный ветер. Валил мокрый снег и большими комьями налипал на деревянные башмаки, в которые были обуты лагерники. Они тащили к самолету тяжелую маскировочную сетку. У заключенного № 3234 подкосились ноги, и он свалился на снег. Конвоир стал бить его прикладом, но Девятаев не в силах был подняться. Охранник вскинул к плечу винтовку и стал целиться в него. Упавших на работе фашисты беспощадно убивали – что за толк в невольнике, если он не в силах трудиться.

Находившийся рядом Кривоногов успел шепнуть летчику в ухо:

– Мишка, вставай! Застрелят тебя сейчас, и все наше дело пропало. Поднатужься, Мишка, дорогой!..

Девятаев встал сначала на колени, потом, отдышавшись, поднялся во весь рост и поплелся дальше.

Ночью в бараке, когда заснули почти все его обитатели, состоялось собрание подпольной организации коммунистов.

– Давайте, товарищи, обсудим, как нам подкормить Девятаева. Он совсем плохой, и без него мы пропадем, – сказал Кривоногов.

Заключенные в лагере были очень истощены. Им выдавали на день по двести граммов полусырого, тяжелого, как глина, хлеба, и утром и вечером по миске супа из кормовой свеклы и черных капустных листьев. Вот и все, что они получали. Достать что-нибудь съестное было совершенно невозможно.

– Мы – коммунисты, – перебил его пожилой майор, – а коммунисты из своей зарплаты отчисляют долю в партийную кассу. Будем считать эти пайки хлеба своим партийным взносом… А ты, – обратился он к Девятаеву, – не смей отказываться от хлеба. Выполняй партийное поручение!..

В ту ночь молодой коммунист Девятаев понял, какое счастье, какая гордость – принадлежать к великой партии, верные силы которой готовы отдать все на борьбу за правду и свободу.

Совсем небольшой лишний кусок хлеба, а как он прибавляет сил!

…Казалось, было несколько случаев улететь. Но каждый раз что-то срывалось в последнюю минуту. Однажды Девятаев с товарищами уже забрался в тяжелый бомбардировщик «Дорнье-217».

Сидевший в нем лётчик прогревал моторы. Убить его и завладеть заведенной машиной было не так уже сложно, к тому же все было подготовлено, но Девятаев неожиданно дал сигнал друзьям вылезать обратно. Он заметил, что к шасси самолета надуло целую косу снега. Чтобы сдвинуть самолет с места, нужно было расчистить снег, а это заняло бы много времени.

В другой раз из пассажирского «юнкерса» вышли все члены экипажа, а готовившиеся к побегу были рядом. Но снова не повезло! Только Девятаев подал сигнал, к машине подошла большая группа гитлеровцев.

Наконец в ясное, солнечное утро 8 февраля 1945 года Девятаев обратил внимание на новый двухмоторный бомбардировщик «Хейнкель-111», который готовился к полету. К машине подвозили горючее. Рабочей команде удалось приблизиться к нему. Узники расчищали капонир – оборудованное в земле укрытие для машин, пострадавшее накануне при налете советских самолетов. Девятаев кивнул головой, и тотчас же Кривоногов изо всех сил ударил конвоира по виску заранее приготовленной палкой. Труп солдата наскоро забросали снегом.