Текст книги "Немецкие шванки и народные книги XVI века"

Автор книги: Михаил Тужилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

После рыбы всякой, в том числе и на вертеле поджаренной, принесли еще каши. На другом столе сидел императорский сын с молодыми рыцарями, и не успели они с предыдущим кушаньем справиться, как господин городской голова на них прикрикнул:

«Эй, ребята! Налегайте да поспешайте, за кашу пора приниматься. А ты, государь император, не жди их! Недаром ведь говорят:

Семеро дураков

Одного не ждут,

Без всяких проволочек

Едят и пьют».

В самом конце было подано свежее и холодное кислое молоко. Тут городской голова подсел к императору и составил ему компанию. Остальные шильдбюргеры стояли вокруг стола. В чашки с молоком они накрошили разного хлеба. В императорскую чашку – белую булку, а в свою – черного хлеба из овсяных отрубей.

Стали они кислое молоко с хлебом хлебать, глядь, а один мужлан неотесанный отщипнул кусок белого мякиша и сунул в рот. Это сразу узрел городской голова, хлестнул его по рукам и сказал: «Чего императорский хлеб воруешь?» Детина испугался, вытащил кусок изо рта и незаметно сунул в императорскую чашку. Император, однако же, это заметил и отдал оставшееся молоко шильдбюргерам, которые с благодарностью сей почетный дар приняли, все вместе молоко выхлебали и императорскую щедрость от всей души прославили.

Глава двадцать пятая

КАК ГОРОДСКОЙ ГОЛОВА БЛАГОДАРСТВЕННУЮ РЕЧЬ ГОВОРИЛ, А ДРУГИЕ ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ЗАДАВАЛИ ЗАГАДКИ И ПОКАЗЫВАЛИ ИМПЕРАТОРУ СВОЮ СМЫШЛЕНОСТЬ

После трапезы пришло время прощальное слово говорить и по домам расходиться. Поэтому благородные шильдбюргеры накинули свои грубые серые кафтаны (их еще «волками» называют, как об этом прочтешь в книжке про Ойленшпиля, история 46) ^[144]и вышли. Городской голова, которому нужно было прощальную речь говорить, тоже вышел, но от прочих шильдбюргеров стоял в сторонке, – то ли чтобы речь свою обдумать, то ли по другой какой причине. «Слушайте мой приказ, – сказал он им, – вернитесь-ка в залу зараз, я буду там сей же час, и пусть выпьет чарочку каждый из вас!»

Когда они вновь честь по чести в ратушную залу вошли, постучал шильдский поп тарелкой по столу: пора, мол, прощальную речь говорить. Постояли все тихо какое-то время – за которое можно было спелую грушу до самого черенка обсосать, а городского головы все нет. Тут принялись шильдбюргеры по сторонам оглядываться и друг друга спрашивать, куда же он подевался? Наконец голова с шумом ввалился и свою речь начал так:

«Любезные соседушки и друзья, здесь присутствующие, мы вас благодарим от души за то, что вы здесь присутствовали, и просим вас этим удовольствоваться. Все было в превосходном виде, заяц на вертеле не мог бы выглядеть лучше, и никакой повар вас бы не переплюнул. Что вы откушали да выпили, да благословит Господь, он должен вас благословить и сделает это непременно. Пусть каждый из вас, один за другим, наряду с другими, вместе с другими и подобно другим, а ежели надобно, то и один за другого, заплатит за все по три батцена: уж на столько-то вы наели. А вы, любезный государь император, поскольку вы наш гость, можете ничего не платить и считать, что угостились на дармовщину».

После этой речи все опять уселись, начали чарки осушать да загадки друг другу загадывать. Городской голова, сидевший рядом с императором, шепнул тому, что знает все их загадки еще до того, как они их задали, еще тогда знал, когда под стол пешком ходил: потому он императору все отгадки тихонько на ушко подскажет, чтобы никто ничего не заметил и их не застыдил.

Начали задавать тут загадки: отгадай-ка ты мне то да отгадай это. И городской голова каждый раз шептал императору на ухо правильные ответы, приговаривая: «Только никому об этом не сказывайте». Загадки всяк задавал по очереди, поднимая бокал с вином и провозглашая здравицу. Вот один сказал:

«Отгадайте, что такое: зубов много, а ничего не ест».

«Любезный государь император, – шепчет городской голова, – это такой инструмент, который парням вихры приглаживает».

Заговорил другой шильдбюргер:

«Дудка-дуда,

На дудке дыра —

Дуда затрещит,

Собака бежит».

«Ваше величайшество, – опять зашептал голова императору, – что это такое, я вам не скажу: об этом я прочесть в книге не смог, так как то место мыши изгрызли».

Третий шильдбюргер сказал, когда подошла его очередь:

«По дорожке шагал,

Черного попика повстречал.

Прежде чем перекрестился,

Тот уже в меня впился».

«Любезный государь император, – зашептал городской голова, – вы ведь нипочем не додумаетесь, а речь идет о колючке, впившейся в ногу».

Еще один решил перед другими отличиться и произнес:

«Хвост крючком,

Нос пятачком,

Повадка визглива,

Но ж… красива».

«Сейчас я тоже загадку загадаю, – сказал городской голова. – Ну-ка, додумайтесь, что это такое: в лесу вырос, на стене вывис, на руках гудит, кто слушает – бежит».

Никто не отгадал, что это дудка свинопаса. Таким образом, городской голова состязание выиграл, и застолье на том кончилось.

Потом стали шильдбюргеры императора пытать, не хочет ли он поиграть на флейте и посмотреть, как они в Шильде веселиться умеют. Император ответил, что на флейте он играть не хочет, а на веселье шильдбюргеров охотно поглядит. Они все выходы из Шильды загородили и стали показывать, как они веселиться да шутить умеют.

В ту пору подъехал к Шильде путник, а в город попасть не может, и спросил он через ограду: почему это все входы и выходы заперты? «Горожане веселятся и шутят», – ответил ему один из шильдбюргеров. «Как же они это делают?» – полюбопытствовал путник. «Да так: навесили на собаку погремушку и пустили ее бегать по городу (не вздумай сказать: деревня) в честь государя императора». Таково было шильдбюргерское веселье: делай и ты так и будешь знатный дурак.

Глава двадцать шестая

КАК ИМПЕРАТОР ЗАДАЛ ШИЛЬДБЮРГЕРАМ ВОПРОС ПРО ДОХЛОГО ВОЛКА И КАК ОНИ ЕМУ ОТВЕЧАЛИ

Император дивился шутовству и дурацким проделкам шильдбюргеров, но в голове у него не укладывалось, как же так: прежде шильдбюргеры на весь мир умом своим и рассудительностью славились, а теперь от них, кроме глупостей да шуток дурацких, ничего не услышишь. И вот, чтобы окончательно решить, в самом ли деле жители Шильды так глупы или только понарошку дурака валяют, надумал император задать им вопрос про дохлого волка, чтобы они всем миром угадали правильный ответ. Сказал он им так:

«Ехал я к вам в Шильду и вижу, лежит у дороги дохлый волк. И должны вы мне дать ответ, по какой причине тот волк сдох».

По этому поводу был созван особый совет, и назначенные императором судьи должны были выслушать все мнения, а мнений было много, и каждое имело свое объяснение. Первый шильдбюргер сказал, что, вернее всего, волк в мороз по снегу босиком бегал, а потому простудился, захворал и издох. Второй шильдбюргер высказал такую догадку: волк, мол, верхом не ездит, а все на своих четырех ногах бегает; верно, погнался за ним кто, а он давай удирать, рванул – и дух из него вон. Третье мнение было таково: у волка, видать, очень большое горе было, и до того он закручинился, что жизнь ему не мила стала, вот он взял да и сдох. У городского головы возникла четвертая догадка, он встал и сказал так: «Любезные соседушки, по своей скотине мы разве не видим, отчего волк сдох? Сколько он у нас коров, телят, овец и всякой другой живности задрал да поел. А мясо-то все сырое (никто ведь ему не варил, не тушил, нету у него поварихи, как у нашего господина священника). День на день не приходится, иной раз с голодухи и старую корову задерет, иной раз и падалью не брезгует, особенно в прошедшие холода, – какой луженый желудок со всем этим справится? И еще скажу: у моего кума на той неделе старая корова от какой-то заразы пала: волчина ее небось слопал на самом морозе, да сырую (паштета ему из нее не приготовили), да холодной сырой водой из проруби запил. Желудок он, верно, застудил, видел я недавно его замерзшее дерьмо на дороге, верный признак застуженного желудка. Много мокроты да всякой дряни в желудке у него накопилось, отчего сильные боли и корчи возникли. Надо ли удивляться, что он сдох. От такой пищи любой из нас сдохнуть может».

После этой речи был проведен опрос, и все решили, что городской голова указал самую верную причину. По зубам волка тоже можно видеть, что он от сырого мяса сдох, зубы у него белые, а от горячей пищи они завсегда чернеют. И это общее одобренное советом мнение было доложено императору, который сказал, что шильдбюргеры, вероятно, правильно рассудили, и другого ответа на вопрос быть не может.

Глава двадцать седьмая

КАКУЮ ПРОСЬБУ ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ВЫСКАЗАЛИ ИМПЕРАТОРУ И ЧТО ОН ИМ ОТВЕТИЛ

Хотя император дольше у шильдбюргеров пробыл, чем намеревался, однако дела государственные не терпели больше отлагательств, и пришла пора ему с шильдбюргерами расстаться. Об этом он их уведомил через городского голову и сказал, что ежели есть у них какие-нибудь ходатайства и просьбы, он разрешает им к нему обратиться.

В ответ на такое милостивое разрешение шильдбюргеры ему рассказали, как чужеземные князья и вельможи их прежде постоянно к себе призывали и от дому отлучали, а вследствие их длительного пребывания на чужбине они чувствительный урон понесли: ибо (как сказал один кузнец) сало само собой в кухне не растет. Вот и были они вынуждены (дабы избавиться от еще больших бедствий и убытков, им грозивших) надеть на себя дурацкую личину и глупостью спасаться, чтобы их отзывать перестали и они дома со своими женами и детьми жить могли. И поскольку они увидели, что глупость им в этом деле пользу приносит, они хотели бы продолжать свое дурачество и шутовство, да только опасаются козней со стороны соседей, которые над ними зло издеваются и такими насмешками их осыпают, что ни один дурак за себя не спокоен: на каждого сыщется другой дурак, что его дураком обзовет. А потому покорно просят они государя императора не только не выражать неудовольствия по поводу их дурацкого образа жизни и поведения, но распорядиться, чтобы впредь никто другой им в шутовстве препятствий не чинил, им не докучал, над ними не насмехался и т. д. и т. п.

Когда император их просьбу выслушал, он счел ее вполне справедливой, и дал он им охранную грамоту на все их дурачества и шутки, заверив ее своей подписью и печатью, а что он в той грамоте написал, о том читай дальше.

Глава двадцать восьмая

ЧТО ГОВОРИЛОСЬ В ОХРАННОЙ ГРАМОТЕ, ДАННОЙ ИМПЕРАТОРОМ ШИЛЬДБЮРГЕРAM

«Мы, божией милостью император и т. д. и т. п., объявляем настоящим всем и каждому, что, согласно верноподданнической просьбе жителей города Шильды и их городского головы, кои о пользе своей общины радеют и новую жизнь вести желают, мы, император и т. д. и т. п., берем их под свою защиту и даруем им привилегию: отныне вести их дурацкую жизнь спокойно и без всяких помех. Даем им на то свое императорское соизволение и выказываем вышеозначенным шильдбюргерам, нашим любезным, верным и веселым подданным, свою высочайшую милость. И приказываем впредь, чтобы никто им в их дурачествах ни словом, ни делом не вредил и никаких им препятствий ни с чьей стороны не было. А ежели найдутся такие, кто нашего приказа ослушается, то им грозит великая кара наша и всей империи немилость. Поскольку мы, взирая на удивительные проделки и услуги шильдбюргеров, кои они нам, при нашем пребывании в Шильде, оказали, им за то свою милость даровали, то и каждый, какого бы звания он ни был, пусть отнесется к ним благосклонно и не станет их ни хулить, ни осмеивать, ни попрекать, ни дразнить, ни дураками обзывать, ни вышучивать и позорить, ежели не хочет он лишиться навечно нашей благосклонности и подвергнуться наказанию. Мы приказываем, чтобы наши любезные и верные подданные, городской голова и все жители Шильды, согласно своему желанию, оставались на вечные времена и повсюду, в пределах Утопии и вне ее, такими, какими им быть угодно, а кто осмелится им в их шутовстве помехи чинить, тот должен надеть и носить шутовской колпак с одним, двумя или тремя колокольцами, в зависимости от тяжести преступления и своей вины. Снять этот колпак провинившийся сможет не раньше, чем он примирится с обиженным им шильдбюргером, и, сверх того, он должен еще во искупление прокутить в трактире не менее двух гульденов. Такова наша монаршия воля и наше окончательное решение, что мы своею подписью и старинной императорской печатью удостоверяем. Дана лета… дня».

Глава двадцать девятая

КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ СВОИ НОГИ ПЕРЕПУТАЛИ И ПОД КОНЕЦ В НИХ СНОВА РАЗОБРАЛИСЬ

Итак, император, вдоволь натешившись, поехал прочь, а шильдбюргеры на своих палочках-коняшках его при отъезде провожали и составили ему свиту, за что император их поблагодарил и велел им некоторую денежную сумму вручить. Эту сумму они решили сразу же еще до возвращения домой в соседней деревне прокутить. Поскакали они туда на своих коняшках и вволю себя там усладили. Когда же поели и выпили на славу, а деньги у них еще оставались, пришла им охота, подобно благородным рыцарям, пойти погулять на зеленый лужок, отдохнуть там, съеденное переварить и еще немного подкрепиться. Вышли они на лужок, каждый в особицу и все вместе, не забыв прихватить с собою бутылку вина да несколько ломтей хлеба, чтобы особенно свой желудок в такую жару не отягощать и чтобы хмель быстро выветрился. Присели они затем в траву-мураву, поужинали тем, что было припасено, и почувствовали себя на седьмом небе, даром что были простыми мужиками. А поскольку оделись они по случаю проводов императора в штаны одинакового цвета, то, когда время пришло по домам расходиться, никак они своих ног различить не могли. Сидели и таращили друг на друга глаза, и каждый боялся, как бы сосед его ноги домой не уволок. Пока они так сидели и друг на друга глазели и никто не знал, что делать, проезжал мимо всадник на лошади (не исключено, что это была не лошадь, а осел). Позвали они его и рассказали про свою беду: никто, мол, ног своих не узнает – и попросили, ежели он только может, помощь им оказать, они его за то поблагодарят и хорошо заплатят. Всадник сказал, что непременно им поможет, слез с лошади, срубил хорошую дубину да как начал колотить их по ногам. И в кого он попадал, тот сразу же вскакивал – на свои собственные ноги, которые проезжий молодец вмиг помог ему отыскать.

Только один шильдбюргер остался сидеть и сказал: «Любезный господин, а где же мои ноги? Мне ты разве не хочешь помочь и получить награду? Никак не разберусь, это мои или чужие?» Путник ответил: «Погоди, сейчас разберешься», – да так его треснул, что у бедняги искры из глаз посыпались. Он сразу вскочил и ноги свои нашел. Так все шильдбюргеры получили свои ноги назад, очень тому обрадовались и путника щедро наградили, а сами отправились по домам и решили в дальнейшем не рисковать и с ног своих глаз не спускать.

Глава тридцатая

КАК ДВА ШИЛЬДБЮРГЕРА ДОМАМИ ОБМЕНЯЛИСЬ

Шильдбюргеры со временем так привыкли к своему шутовству да дурачеству, что уж без этого жить не могли. Дурачились они уже не для того, чтобы мудрость свою скрыть, а как истинные природные дураки. Говорит же пословица: привычка – вторая натура. И кто пословице не верит, тот пускай на шильдбюргеров поглядит да убедится. Все, что они теперь задумывали и за что брались, оборачивалось шутовством да глупостью.

Ну так вот, прослышали два шильдбюргера, что люди в давние времена многим менялись и большую выгоду с того имели. Решили они тоже счастья попытать и обменяться друг с другом хоть домами. Задумали они это за чаркой вина, когда императорскую награду пропивали. Такие вещи нередко случаются, когда хмель в голову ударяет и последний ум прогоняет. Настала пора задуманное исполнять, и первый шильдбюргер, который жил на верхнем конце Шильды, разобрал свой дом (тогда шильдбюргеры еще таких больших палат, как сейчас, не имели) и перетаскал его по бревнышку на нижний конец; а тот, кто жил на нижнем конце, тоже разобрал сруб и отвез его в гору. Так они домами и обменялись. Что смеетесь? Смейтесь сколько душе угодно! А коли не смешно, добавьте соли и перцу из того, что дальше последует.

Одно без другого не бывает, а зло нужно прогонять добром.

Глава тридцать первая

КАК ГОРОДСКОЙ ГОЛОВА СПРАВИЛ СВАДЬБУ СЫНА И ЧТО БЫЛО С ЖЕНИХОМ И НЕВЕСТОЙ

Подрос у городского головы сын, и захотел голова, чтобы взял он себе жену. Поэтому он велел ему отправиться под вечерок к швеям, не глянется ли ему какая из девушек, красивая да усердная. «Хорошо, – сказал сын. – А что я должен там говорить?» – «Он еще спрашивает! – воскликнула мать. – Одно слово за собой другое потянет». Итак, пришел добрый молодец в горницу, где девушки за шитьем седели, ладные да пригожие, и повел себя как истый дурак. Кто бы о чем его ни спросил, – он в ответ: «Одно слово за собой другое потянет».

Присутствующих он немало тем распотешил, и все думали: «Что за остолоп такой выискался? Кто за такого пойдет?» Однако дочь свинопаса, которую городской голова перед тем за императорского сына сватал, глаз на него положила, а он – на нее. Поэтому, когда он ее домой провожал, и обещал на ней жениться, и в церковь честь честью повести, ежели она три дня об их помолвке молчать сможет, то легко добился, чтобы она пустила его в свою светелку.

Утром чуть свет она должна была вставать и идти коров доить. Но поскольку ей такое счастье выпало и она его упустить не хотела, то поднялась тихонько, думая, что молодец спит, и наказала матери идти доить за нее, потому как сын городского головы ее в жены берет. Тот, однако, не спал, и все слышал, и в жены ее брать не стал.

На следующий день пошел он опять в ту горницу, где девушки шили, и присмотрел себе другую, получше, чем дочь свинопаса. Тут стали готовиться к свадьбе. А у городского головы была любимая коза, которую он сам выхаживал десять лет, и решил он к свадьбе ее зарезать, чтобы не стала она слишком старой. Когда он ее уже на козлы положил и голову веревкой скрутил, дрогнуло у него сердце, и сказал он жене: «Глянь, как доверчиво на меня коза смотрит, не могу я ее убить». А госпожа городская голова ему ответила: «Ну и не убивай, мне ее тоже жалко, как собственного ребенка». И осталась та коза жить, а на свадьбу стали искать другое угощенье.

Когда пора было идти в церковь, все пошли чинно, пара за парой, как обычай велит – впереди невеста с подружками, сзади жених с дружками, – и появилась тут дочь свинопаса, у которой он одну ночь переночевал, подошла к жениху, начала его всячески бранить да обзывать и потребовала, чтобы он свое слово сдержал и на ней женился. Жених стал ее прогонять и сказал, что она условие его не выполнила: три дня молчать не смогла. Так что пришлось ей после долгих пререканий уйти ни с чем, а процессия продолжила свой путь в церковь.

Невеста, которая впереди шла, ту перепалку услыхала, но вернуться и узнать, в чем дело, не смогла, так как должна была во главе процессии выступать, как коза на веревке.

Мать невесты дочь свою всячески учила, как ей за столом себя вести, и, среди прочего, дала ей такие наставления: должна она держать себя скромно, при разговоре рот раскрывать только наполовину, кушанья брать двумя пальцами, пальцев не облизывать, а кости аккуратно возле тарелки положить. Та обещала все это в точности исполнить. Когда сели за стол, она постаралась держать себя скромно, как ей мать наказывала, и при разговоре половину рта ладошкой закрывала.

Это ей еще сошло; но когда поставили угощенье, оказалось перед ней блюдо с вареным лущеным горохом. Вспомнила она материно наставленье, чтобы двумя пальцами кушанье брать, и стала горошины правым и левым указательными пальцами выковыривать и в рот отправлять. Пальцы у нее стали жирные, но облизать она их не решалась, подняла обе руки вверх над столом и матери своей крикнула: «Матушка, а кто мне пальцы-то оближет?» – «Молчи, гусыня! – оборвала ее мать. – Вытри руки полотенцем!» Так невеста брала кушанье двумя пальцами. А разве не двумя? Кто иначе скажет, солжет, а я говорю истинную правду. Но продолжу рассказ, ибо дальнейшее украсит невесту еще больше.

Вспомнила она последний материн наказ: кости возле тарелки положить – и подумала, что речь идет о ее собственных костях, а ноги у нее были довольно костлявые. Поэтому отодвинула она стол, вытащила из-под него ноги и их на стол возле своей тарелки положила, так что тарелка у нее между ногами оказалась. Если бы она своей скромностью да благонравием не чванилась, с ней бы такой конфуз не приключился. Я уж не говорю о том, как она чавкала да ветры пускала, верно, от неудобства вести себя скромно и есть двумя пальцами.

После свадебного пира подошел один к городскому голове попрощаться, а тот, поклонившись, сказал всем следующее: «Достопочтенные честные и премудрые госпожи, шильдбюргерские жены и дочки, а также их мужья, сыновья и приятели, благослови Господь все, что вы съели и выпили за этим столом! Благодарю отца невесты, мать невесты, дочь невесты, сестру невесты, зятя невесты и всю невестину достопочтенную родню… и т. д.». Дальше он уже говорил все правильно.

Вечером легли молодые в кровать (до которой еле-еле добрались), а один осел еще перед дверьми пел. После того как они налюбились, молодая спросила мужа, что ему дочь свинопаса по дороге в церковь говорила. Он долго отмалчивался, но в конце концов она все у него выпытала. «Неужто она не могла всего три денька помолчать?» – спросила молодая жена. «Нет», – ответил молодой муж. «Вот дуреха, – сказала жена, – ко мне два года батюшкин батрак каждую ночь ходил, а я никому до сих пор об этом не рассказывала». Так что небольшое сокровище сын городского головы получил, солому на мякину поменял. Пришлось, однако, о том молчать, чтобы его не засмеяли.

Глава тридцать вторая

КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ СОБИРАЛИСЬ ПРИ ПОМОЩИ КОРОВЫ СВЕСТИ ТРАВУ СО СТАРИННОЙ СТЕНЫ

Шильдбюргеры в своих делах очень озабочены были общей пользой и старались, чтобы ни в чем она убытку не потерпела. Вышли они как-то за городские ворота и стали осматривать часть старинной стены, которая еще сохранилась: нельзя ли камень из нее на какой-нибудь постройке использовать. А та стена давно уж сверху густой травой поросла, и стали шильдбюргеры жалеть, что такой покос зря пропадает. Начали они друг с другом советоваться, как бы им до той травы добраться и ее использовать. Мнения были высказаны разные: одни считали, что траву эту надобно серпом скосить; однако лезть на такую высокую стену с серпом никто из них не отваживался. Другие полагали, что надо найти хороших стрелков и сшибать траву из самопала. Наконец, вышел вперед городской голова и посоветовал пустить на стену корову, чтобы она всю траву пощипала, тогда не надо будет ни косить, ни из самопала палить.

Совет этот все шильдбюргеры посчитали наилучшим и в благодарность положили первой пустить на стену корову городского головы, на что тот охотно согласился. Пригнали корову, обвязали петлю вокруг шеи, перекинули конец веревки через стену и давай всем миром веревку тянуть – корову наверх подымать. Когда веревка натянулась, корова стала задыхаться, а когда они ее повыше подняли, совсем язык вытянула. Это увидал городской голова и закричал: «Тащите шибче! Она уже травку почуяла и языком к ней тянется. Осталось всего ничего. Сама-то она себе помочь не может, чересчур неуклюжа, надо ее на самый верх затащить».

Но сколько шильдбюргеры за веревку ни тянули, корову поднять им не удалось. А когда они снова ее на землю опустили, то из коровы уже и дух вон. Шильдбюргеры этому были очень рады, так как теперь они могли и шкуру и мясо использовать.

Глава тридцать третья

КАК ОДНА ШИЛЬДБЮРГЕРША ОТПРАВИЛАСЬ С ЯЙЦАМИ НА БАЗАР И КАКИЕ ОНА ПРИ ЭТОМ РАСЧЕТЫ ДЕЛАЛА

Старая пословица недаром говорит:

Нет хуже, чем прибытку ждать,

Недолго дураками стать.

Кто без хозяина считает,

Себя лишь на смех выставляет.

Как ни считаешь – все одно,

Тебя обдурят все равно.

Уж лучше нам о том не ведать

И с легкою душой обедать.

Точно так было с одной женщиной из Шильды. Была у нее одна-единственная курица-несушка, которая каждый день несла ей одно яйцо. И вот как-то собрала та женщина довольно много яиц – не меньше, как она полагала, чем на три гроша, – уложила их в корзинку и понесла на базар. А до базару путь не близкий, попутчиков у той женщины не было, и стали ее одолевать разные думы. Принялась она в уме подсчитывать, какой барыш ее ожидает, и рассуждала сама с собою так:

«За те яйца, что у меня в корзинке лежат, я выручу на базаре три гроша, уж не меньше. Что я с этими грошами сделаю? Куплю, пожалуй, на них еще двух несушек. Они, вместе с моей первой несушкой, снесут мне за столько-то и столько-то дней столько-то яиц. Я яйца опять понесу на базар и продам. На вырученные деньги куплю еще трех несушек, а что сверх того останется, то чистый прибыток. Станет у меня тогда шесть несушек: они мне за месяц столько-то и столько-то яиц нанесут. Я все их опять на базаре продам (конечно, не грех половину яичка и самой иногда съесть) и все деньги вместе сложу. От куриц тоже можно иметь выгоду: тех двух старых, что уже нестись перестанут, я продам – это во-первых. От молодых мне будет польза двойная: они и яйца снесут, и цыплят выведут – это во-вторых. Из цыплят опять несушки вырастут, их тоже можно продать – это в-третьих. Попробую их ощипать, как гусей – это в-четвертых. На вырученные деньги смогу я гусей купить: от них и пух, и яйца, и мясо. Значит, будет мне двойной прибыток и от кур, и от гусей, и за восемь дней выручу я столько-то и столько-то. На вырученные деньги куплю козу, она мне молока даст и козляток принесет. Значит, будут у меня тогда и куры, и цыплята, и гуси, и гусенята, и яйца, и пух, и молоко, и козлята, и козья шерсть; ведь козу-то я постараюсь остричь и шерсть с нее получить. Шерсть и козлят я тоже продам и куплю себе свинью, от нее еще больше прибытку будет – поросята, да сало, да колбаса и прочее. Выручу столько денег, что куплю корову: от нее и молоко, и телята, и навозу вдоволь. Но на что мне навоз, коли нет своей делянки? Надо будет обзавестись полем: оно даст зерно, не надо будет на базаре покупать. После того я куплю лошадей и найму работников, они будут за скотиной ухаживать и поле мое пахать. После того куплю овец. А после того велю к дому пристройку сделать и стану жильцов пускать. С того еще больше прибытку будет. Буду жить в достатке, ибо прибыток буду иметь от кур, от петухов, от цыплят, от гусей, от гусенят, от продажи яиц, козьего молока, шерсти, козлят, ягнят, поросят и коров (а с быков можно еще и рога спилить и ножовщикам их продать), от телят и от пашни, от лугов и от жильцов и от всего прочего. Потом найду себе молодого мужа, и уж при нем заживу как благородная барыня. Как же жить в такой-то неге и никому ласкового слова не сказать? О-хо-хо, мужичок над горсточкой ест да солью присыпает: пора мне с этим кончать! До чего у меня сладкая жизнь будет – у-ух!»

От этих мыслей добрая женщина так в небеса вознеслась, что под ноги смотреть перестала и зашагала как пьяная. Она крикнула «гопля!», взмахнула рукой и попыталась подпрыгнуть. Клянусь всеми святыми, не знаю, как это у нее вышло, но корзина полетела на землю, а яйца рассыпались и разбились. Так же разбились в прах все ее расчеты и мечты. Кому охота, может осколки подобрать, и станет он благородный барин, как она стала благородная барыня.

Глава тридцать четвертая

КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ НАБИЛИ ДЛИННУЮ КОЛБАСУ И СНАЧАЛА НЕ МОГЛИ ЕЕ СВАРИТЬ

В ту пору в Шильде выросла такая крупная свинья, каких еще не бывало, и решили шильдбюргеры ее на славу откормить. Но однажды свинья забралась в ригу, где хранился овес, и нажралась там до отвала: поэтому объявили ее воровкой и постановили сожрать ее самое.

С громкими криками и шумом предали ее в тот же день казни, согласно приговору, а мясо, сало, щетину и ножки судьям за хлопоты отдали. А чтобы ничего не пропало, промыли кишки, набили их всем, чем положено, и сделали огромную колбасу.

На следующий день нужно было приговор исполнить и свинью сожрать, начав с колбасы, но тут пришлось им покумекать: в чем же ее сварить? Где найти такой большой горшок, чтобы в него вся длинная колбаса уместилась? Ибо мало того что у них такого горшка не было, но вдобавок ни один гончар, или горшечник, не брался такой изготовить.

В расстройстве и смятении бредет домой один шильдбюргер и видит – стоят гуси и кричат: «Га-га! Гага!» Некоторые авторы, правда, утверждают, что то были не гуси, а осел, и он кричал: «Иа! Иа!» А шильдбюргеру показалось, что кричат: «Раз-два! Раз-два!», хлопнул он себя по лбу, побежал назад в ратушу и говорит: «Позор вам всем! Осел подсказывает, что колбасу можно вдвое сложить и в горшок запихнуть». Услыхали шильдбюргеры и стали дальше рассуждать (они были хорошие логики и скоро смекнули, что если колбасу можно вдвое сложить, то и втрое тоже: что двоится, то и троится). Вот они и сложили ее так, чтобы в обычный горшок впихнуть (сама она туда залезать не хотела). Затем залили ее кипятком, сварили и разрезали на столько кусков, сколько было шильдбюргеров, и каждый получил кусище, который можно было три раза вокруг головы обернуть. Сначала надо было прихватить зубами кончик, а уж потом трижды голову обмотать и от другого конца откусить: вот какова была доля на одного шильдбюргера. Поэтому в Шильде до сих пор говорят: свари себе колбасу, которую ты три раза вокруг головы обернешь.

Глава тридцать пятая

КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ МЕЛЬНИЧНЫЙ ЖЕРНОВ ИЗГОТОВИЛИ И ОДИН ИЗ НИХ С ЖЕРНОВОМ НА ШЕЕ УБЕЖАЛ ДА ТАК И НЕ ВЕРНУЛСЯ

Построили шильдбюргеры мельницу, отправились на высокую гору, где у них была каменоломня, вытесали жернов и с превеликим трудом снесли его вниз. И вот, когда они уже дошли до самого низу, вспомнили, как бревна для своей ратуши в гору затаскивали и оттуда самоходом спускали. И стали они между собой говорить: «Дураки мы дураки! Зачем мы жернов с горы сносили, ежели он сам без труда скатиться мог? Втащим его снова на гору и спустим вниз, как мы это с бревнами делали».

Мысль эта всем понравилась, втащили они камень на гору и только собрались его столкнуть, как вдруг один говорит:

– А как мы узнаем, куда он укатится? Где нам его искать? Кто нам его внизу покажет?

– Ну, – сказал городской голова, который первым присоветовал затащить жернов на гору, – этой беде помочь легко: пусть один из нас голову в дыру просунет (ведь жернова имеют посередке большую дыру) да вместе с жерновом вниз и скатится.

Это предложение показалось всем толковым, выбрали одного шильдбюргера, он голову в жернов просунул и вместе с камнем стремглав вниз покатился.

А под горой был глубокий омут, и камень вместе с дурнем прямо в него угодил. Потеряли шильдбюргеры обоих: и камень, и человека, и никто не мог догадаться, куда их земляк запропастился. Стали они его ругать, он-де с жерновом на шее от них убежал и их столь нужного имущества лишил, разослали они письма во все соседние деревни и города: где появится парень с мельничным жерновом на шее, следует его задержать и в каталажку посадить, ибо он общинное имущество уворовал. Но бедняга давно уже лежал мертвым на дне омута: ежели бы он мог говорить, он бы их успокоил и указал, где их имущество находится. Но камень так его продавил и на дно увлек, что он воды наглотался и помер и лежит в том омуте по сей день, а сверху его не видно.