Текст книги "Немецкие шванки и народные книги XVI века"

Автор книги: Михаил Тужилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)

Так трудились они в поте лица, покуда солнце на небе стояло, и совсем замаялись от жары да от беготни в ратушу и обратно. Однако проку от трудов их было ровно столько, сколько от усилий древних гигантов, кои, сказывают, горы громоздили друг на дружку и небесный свод хотели на землю обрушить. Под конец шильдбюргеры сказали: «А какое великое дело мы бы сотворили, ежели бы наша попытка удалась». И тут работу все побросали и поспешили в трактир, ибо сочли, что выпивку на общинные деньги уж непременно своими трудами заслужили.

Глава одиннадцатая

КАК ЗАЕЗЖИЙ МОЛОДЕЦ ШИЛЬДБЮРГЕРАМ СОВЕТ ДАЛ, КАКИМ СПОСОБОМ СВЕТ В РАТУШУ ДОСТАВИТЬ

В ту пору, когда у шильдбюргеров означенная работа по переноске света кипела, проходил через город путник. Он остановился и так долго на них глазел, разинув рот от удивления, что его самого впору было принять за шильдбюргера. Но сколько он ни таращил глаза, все же никак не мог понять, что они там творят. Решил он – любопытства ради остановиться в этом городе на ночь и вечером в трактире спросил оказавшихся там шильдбюргеров, чего это они на солнцепеке так надрывались и что за работу производили. Те рассказали ему про свою беду и про то, как они маются, чтобы доставить дневной свет в новую ратушу.

Бродяга был парень тертый, прошел огонь, воду и медные трубы, в кармане у него была большая дыра, и он сразу же смекнул, что тут можно кое-чем поживиться. Для начала он спросил шильдбюргеров, удалось ли им доставить таким способом свет в ратушу. «Да хоть бы вот столечко!» – ему отвечают. «Все потому, – сказал им заезжий человек, – что не с того конца вы за дело взялись, а я вам могу пособить». Тут шильдбюргеры обрадовались, словно франкфуртские евреи, которым вещие ягоды продали, ^[138]и посулили ему большую награду от всех жителей, коли он им добрый совет даст. Вот он и пообещал горожанам помочь на следующее утро. Тогда пожелали они ему доброго отдыха и велели хозяину хорошенько его угостить, а все, что он выпьет и съест, записать на общинный счет. А заезжему молодцу лишь бы погулять на даровщину.

Едва утречком ласковое солнышко подарило городу ясный и светлый день, шильдбюргеры повели своего новоявленного помощника к ратуше. Тот оглядел постройку сверху, снизу, потом спереди и сзади, снаружи и изнутри и глубоко задумался. Должно быть, совет держал с той шельмой, что у таких молодцов за пазухой сидит. Затем велел шильдбюргерам взобраться на крышу и снять одну-другую черепицу, что те и сделали. «Вот вы свет в ратушу и заполучили, пользуйтесь им сколько угодно, – сказал бродяга. – А случись он вам в тягость, вы его снова легко изгнать можете».

Но шильдбюргеры не вникли в смысл его слов: мол, ежели дыры в крыше прикрыть, опять в ратуше темно станет. Оставили они все как есть, отпустили молодца с честью, а в доме своем общинном целое лето заседали. Ловкий плут поступил как и всякий другой на его месте: деньги принял, долго не пересчитывая, и отправился дальше, правда, частенько оглядывался, нет ли за ним погони. По сей день никто в Шильде не знает, кто он был и откуда, больше шильдбюргеры его никогда не видали.

Глава двенадцатая

КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ДОГАДАЛИСЬ, ПОЧЕМУ У НИХ В РАТУШЕ ТЕМНО, И ЧТО ОНИ ПОСЛЕ ЭТОГО СДЕЛАЛИ

Долго жители Шильды не могли нарадоваться на свою новую ратушу, заседали в ней с утра до ночи, рассуждали о всяких важных вещах: об общем благе, об отечестве и о том, как дела в нем поправить. Им повезло, что почитай все лето дождей не было. Но вот лето красное миновало, солнышко стало частенько лицо свое серыми тучками закрывать, приближалась зима холодная и немилостивая, и все чаще в ратуше шутовской стало накрапывать. Не понравилось это шильдбюргерам, приходилось им теперь покрасневшие свои носы под колпаки прятать. Посему они решили, что, поскольку человек в широкополой шляпе (наподобие тех, что обыкновенно привозят молодые щеголи из заморских краев, когда так далеко заедут, что уж колоколов родных не слышат, и так долго отсутствуют, что материнский язык позабывают, дорогу к отцовскому дому не находят и старую кошку не узнают), – так вот, поскольку человек в широкополой шляпе дождя не боится, то и они под крышей, как под такой шляпой, и от дождя и от снега будут защищены. Поэтому заделали они поскорее общими силами дыры на крыше, рассудив, что раз летом грелись на солнышке, подобно пастуху на луговой травке, как им сама матушка лень велела, то зиму проведут в комнате у печки, следя, чтобы руки-ноги у них не отмерзли.

Итак, починили они крышу и отправились в ратушу, а там – что бы вы думали? – такая же тьма, как прежде, будто и не побывал у них заезжий искусник, научивший их, как свет в дом заполучить. Тут поняли они, как ловко обвели их вокруг пальца. Но сделанного назад не воротишь. Поздно кошель завязывать, когда денежки уплыли, или хлев запирать, когда корову со двора свели. И вот сидели шильдбюргеры в своей темной ратуше с лучинами на головах (в обращении с ними они тем временем весьма искусны стали) и в узком кругу спешно держали совет, который весьма затянулся.

Наконец пришла очередь говорить одному шильдбюргеру, который никогда не считал себя за последнего дурака, – по имени мы его называть не станем; встал он и сказал, что лучше всего будет поступить так, как советует его кум. С разрешения высокого собрания он тут же пошел за тем кумом к выходу, может, откашляться ему захотелось, ведь на мужиков иной раз такой кашель нападает, что рядом с ними сидеть невозможно – все равно как ручью в гору течь. Покамест он ощупью пробирался вдоль стены к выходу (лучина-то на голове у него давно погасла), приметил он в одном месте полоску света – должно быть, здесь стену плохо замуровали, – и даже свою пышную бороду кое-как разглядеть смог. Тут он глубоко вздохнул, вспомнив о своей былой мудрости, от коей они все отказались, снова пробрался на место и молвил: «Соседушки мои дорогие, дозвольте мне слово сказать». А когда ему разрешили, продолжил: «Спрашиваю я вас, не двойные ли мы и не тройные ли набитые дураки? А говорю я это вот по какой причине. Оказывается (ежели обратиться к отброшенной и презренной нами мудрости), что, коли заведется у кого дурная привычка и вытеснит то, что ему досталось от природы, то, как ни странно, делается она consuetudo altera naturae, сиречь вторая натура. Так и мы усвоили дурацкий нрав, хотя по природе своей были люди с умом и соображали, что к чему. И вот приняли мы шутовские привычки, и они пришлись нам так по нутру, что с успехом изгоняют обычаи исконные. От природы люди вполне разумные, мы теперь от природы же сделались дураками и шутами гороховыми и с шутовством своим и дурачеством ни за какие блага не желаем расстаться. Сколько страху с ратушей натерпелись, какие убытки понесли, каким позором себя покрыли, и вот сидим в потемках, и никто из нас не догадался, что мы окна-то, через которые свет в дом проникает, сделать забыли. Очень уж у нас грубо получается, нельзя себя так сразу на потеху выставлять, тут любой догадается, будь он хоть набитый дурак».

Речь эта нагнала на шильдбюргеров большого страху, почудилось им, будто всех их крепко поколотили, и они сразу как воды в рот набрали. Поглядели друг на друга, и каждый соседа своего застыдился (ежели только тот за спиной не сидел): как же это они так оплошали, и вовсе разум потеряли, и дураками быть не сумели. А потому сразу, без всяких заседаний и проволочек, они сообща принялись проламывать стены ратуши в разных местах, и не нашлось тут ни одного, кто отказался бы от отдельного для себя оконца, о коем он мог бы сказать: «Вот мое оконце, только в нем и солнце, вот моя дыра, ломись в нее с утра; а коль не веришь, потяни себя за нос, чтоб побольше рос». Прости меня повар: маслян ком, да прошел кувырком! Так что ратуша оказалась вскоре совсем готовой, недоставало только внутреннего устройства, о чем речь впереди пойдет.

Глава тринадцатая

КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ПАЛАТЫ В РАТУШЕ ГОТОВИЛИ И ПРО ПЕЧЬ ПОЗАБЫЛИ

После того как избавились шильдбюргеры от одной заботы, прорубив окна, и каждый имел теперь свое оконце, принялись они изнутри ратушу отделывать и отдельные палаты выгораживать. Среди прочих выделили они три особые палаты: одну – для потения, вторую – для корпения, а третью – для разумения, – кои должно было отделать прежде всех прочих, дабы не было у шильдбюргеров никаких помех, когда они о важных делах между собой совещаться станут. Вскоре треугольная ратуша была всем шутам на славу обустроена и вновь освящена.

Тем временем холода наступили, и когда пришла пора на совет путь держать (куда сзывал шильдбюргеров коровий пастух в свой рог), то каждый захватил с собой полено, чтобы протопить печь и не обременять общую казну расходами на дрова, – но только, глядь, про печь-то они позабыли и даже никакого места для нее не оставили. От этого все они сильно переполошились и так заговорили: «Ослы мы, ослы! неужто никогда мы свою ратушу не наладим? Как же соберемся мы теперь возле печки? Видать, дурака учить – что мертвого лечить. Да и в какое место нам эту печь теперь ставить?»

Стали они о том думать и советоваться и много разных мнений выслушали. Одни говорили, нужно печку за дверью ставить, там она никому мешать не будет. Но другим это не понравилось: ведь городскому голове положено возле самой печки сидеть, а так он окажется за дверью – это же курам на смех! Под конец, после того как долго они промеж себя спорили и все возможные места обсудили, посоветовал кто-то поставить печь снаружи под окошком и городского голову снаружи и посадить, и добавил: ведь коли городской голова ближе всех к печке должен сидеть, чтобы его мудрость не замерзла, так ему, по крайней мере, все видно будет, сможет вместе со всеми и голоса пересчитать. Совет этот шильдбюргерам пришелся по душе, они даже в ладоши захлопали. Но был там один человек поперечный, которому вечно все было «не так», дурак среди них наипервейший от большой смекалки, коей он был начинен, как осел преважный. И он сказал: «Вы говорите „так“, а я говорю „не так“. Умолчу уж о том, что в этом случае лестницу к печке придется выводить: а сделать это непросто. Но еще важнее, куда жар от печки пойдет: надобно ему идти в наши палаты и их согревать, а пойдет он на улицу, улицу же, сколько ни топи, все равно не натопишь».

«Все тебе не так, хоть кол на голове теши, с позволения сказать, – сказал другой шильдбюргер этому поперечному дураку, – ведь и в кухне, с позволения сказать, жар в трубу выходит, но и внутри его довольно остается. А посему ни о чем не беспокойся, сделаю я так, чтобы жар все же к нам шел. Есть у меня дома, с позволения сказать, старая рыболовная сеть, хочу я ее общине безвозмездно предоставить, чтобы всяк меня добрым словом поминал, и мы ее перед печной дверцей повесим, чтобы жар, с позволения сказать, уловлять и через окошко к нам направлять. Вот все тепло к нам в палаты и пойдет, будет у нас дымно, да сытно, сиди да, с позволения сказать, калачи пеки».

За такой разумный совет и помощь безвозмездную шильдбюргеры горячо его поблагодарили и пообещали, что ему и его потомкам всегда будет у печки второе место предоставлено. Так дело и порешили, печь снаружи поставили, и отныне ратуша была полностью готова и дураками заполнена. Как я боялся, что и меня туда заседать возьмут и шутовскую должность мне определят, но один шильдбюргер сказал другому: «Где уж ему соваться? Он до нашего еще не допер».

Глава четырнадцатая

КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ПАШНЮ СОЛЬЮ ЗАСЕЯЛИ, ЧТОБЫ ОНА РОСЛА И УРОЖАЙ ДАВАЛА, И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

После того как шильдбюргеры свою ратушу достроили и дураками заполнили, стали они в ней что ни день совет держать, и всякие дела обсуждать, да решать, как городской управе положено, и относились ко всему с превеликой серьезностью и тщанием. Как-то раз задумались они о провианте, как бы им запасы сделать да кое-что впрок отложить, на случай если цены поднимутся, а то ведь, не ровен час, к перекупщикам, ростовщикам-кровососам в лапы и попадешь. Думали они обо всем, как разумным управителям подобает, кои о подчиненных своих печься обязаны: как бы все заранее припасти и никто бы ни в чем недостатка не знал, и чтобы те кровососы, что и без того готовы у бедняков всю кровь, как пиявки, высосать, все мясо обглодать и голые косточки оставить, успеха бы в своем подлом деле не знали.

Особенно пеклись шильдбюргеры о соли (а в те времена из-за военных действий и междоусобиц всяких свободная продажа ее прекратилась и была в ней великая нужда). Долго они совещались, нельзя ли, мол, все так повернуть, чтобы в Шильде своя соль была – ведь на кухне без соли все одно что на пашне без навозу! Много способов они предлагали и со всех сторон обсуждали, но в конце концов восторжествовала такая догадка: ведь крупинка соли как две капли воды похожа на крупинку сахара, а сахар-то в поле растет. Стало быть, и соль должна в поле расти, ежели ее зернышки посеять; верно, и телята вырастут, ежели сыр в землю закопать, и – куры, ежели засеять яички, так что самое лучшее – выделить из общинных земель большой клин, вспахать его хорошенько и отборонить, а затем посеять на нем с Господнего благословения соль (которой, кстати сказать, в Шильде было куда меньше, чем дураков). Так они получат свою соль, и не придется им никому в ножки кланяться.

Как решили, так и сделали, поле то перепахали, хорошенько взборонили и, как им шутовская их мудрость подсказывала, густо засеяли солью – в надежде, что Господь благословит их труды – ведь сеяли они с его именем – и пошлет им богатый урожай, коим не грех и поживиться, ведь то добрая пожива, не то что у тех перекупщиков-кровососов. А чтобы поле получше уберечь, они на каждом из его четырех углов (в отличие от ратуши, поле их было четырехугольным) поставили по сторожу – птиц отгонять, ежели птицы начнут посеянную соль склевывать.

Не прошло много времени, как поле буйно зазеленело, и шильдбюргеры всем скопом выходили любоваться, как прытко соль растет. Некоторые говорили, что они даже слышат, как она растет, ведь был же некто, кто мог слышать, как трава в поле растет. И чем выше поднимались зеленя, тем пышней расцветали надежды шильдбюргеров, каждый из них в ту пору спал и видел, как он эту самую соль четвериками загребать будет.

Очень они беспокоились, как бы им понадежнее уберечь свое соляное поле, которое не грех было бы и увеличить во много раз, и вспомнили тут, что не только птицы могут повредить урожаю, но и всякие другие твари, как-то: лошади, коровы, овцы и особенно распроклятые козы – великие охотники соль лизать. Пришлось им в придачу к четверым сторожам поставить еще одного – верховного стража, коему было строго-настрого приказано: если забредет на пашню ненароком корова, коза, лошадь или овца, то должен он ее отгонять всеми возможными способами: толчками, тычками, тумаками, ударами палки и громкими проклятиями, что он и поклялся в точности выполнять, а как он свою клятву сдержал, о том речь впереди пойдет.

Глава пятнадцатая

КАК НА СОЛЯНОЕ ПОЛЕ СКОТ ЗАБРЕЛ И ВЕРХОВНЫЙ СТРАЖ ЕГО ОТТУДА ПРОГОНЯЛ

Клянусь святым Витом, в толк никак не возьму, как это верховный страж – остолоп этакий! – проглядел и на соляное поле забрело целое неразумное стадо. Большой урон оно полю нанесло, много всего затоптало да опустошило, так что жаль было доброй соли, которая тут погибла, а особливо той, что еще должна была тут вырасти. Верховный страж вмиг вспомнил, что ему было приказано и что он выполнить поклялся; увидел он, как поле повытоптано и какой урон нанесен, так что гнать скотину уже смысла не было, и крепко струхнул, и задумался вот о чем: ежели сейчас уже бестолковая скотина столько всего сожрала, то сколько она еще погубит, когда поле колоситься начнет.

Посему поспешил он в город в большой тревоге – частью из-за себя, что он клятву свою не выполнил, частью из-за нанесенного Шильде урона – и доложил все по форме, как есть, городскому голове и славным шильдбюргерам. Те тоже не знали, как делу пособить, и созвали срочную общую сходку, и каждый должен был высказаться, как тут быть: чтобы соли еще больше не погибло и чтобы верховному стражу, который в столь опасном положении дров не наломал и ничего на свой страх и риск не предпринял, все же поспособствовать от скота избавиться. Ибо дуделками да пищалками тут делу не помочь, скотина все-таки, а не птица какая, и остальным стражам ничего насчет этого приказано не было.

Долго они судили да рядили, и так и этак дело поворачивали, налицо и наизнанку смотрели, с той и с другой стороны, сверху и снизу, пока у них голова кругом не пошла и не решили они назначить четырех судей, ибо судей неразумная скотина, пожалуй, пуще всех испугается. Судьи должны были пойти на соляное поле, посадить там главного стража на носилки, дать ему в руки длинный кнут и таскать его рысью по полю вдоль и поперек, покуда он своим кнутом всю проклятущую нашкодившую скотину прочь не прогонит. Сам же главный страж ни в коем случае по полю ходить не должен, чтобы посеву большего вреда не нанести и тем самым клятвы не нарушить. Верховный страж столь милостивому решению очень обрадовался, тут же на носилки взобрался и на них расселся, точно папа римский, коему он себя в мыслях своих уподобил. Судьи же его до тех пор по полю таскали, пока он всю проклятущую скотину не прогнал. Будь я сам таким верховным стражем, я бы согласился, чтобы меня хоть целый год по два раза на дню так на носилках таскали.

Само собой разумеется, четверо судей, что верховного стража по полю носили, никакого урона подрастающей соли не причинили, ибо были они непременные члены суда и своими слоновьими ножищами деликатно ступать умели и об общей пользе так радели, что никакого вреда принести не могли.

Глава шестнадцатая

КАК ПОД ГОРОДОМ ШИЛЬДОЙ СОЛЬ В ПОЛЕ ВЫРОСЛА И ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ПЫТАЛИСЬ ЕЕ ЖАТЬ

Поле под Шильдой сперва зазеленело, потом зацвело, а в конце концов то, что шильдбюргеры принимали за соль, поспело, и походило это более всего на бурьян, чертополох и другую сорную траву, о коей говорят, что все ей нипочем, даже если на нее огненный дождь прольется. Как-то один шильдбюргер поспешил на то соляное поле по нужде, ибо – под воздействием своей прежней мудрости, что не так-то легко подавить, ведь она, как старая ива, гнется, но не ломается, – рассудил, что ничего зря пропадать не должно, все должно послужить общей пользе. Когда он так рассудил, то счел, что тем самым свой долг перед общиной выполнит, как всякому доброму бюргеру полагается и как, например, поступил тот, кто общине старый рыбачий невод, хоть и весь драный, безвозмездно подарил и большую благодарность сограждан заслужил, ибо шильдбюргеры, не всю свою мудрость еще полностью растерявшие, ценили добрую волю, сердце и душу дарящего выше, чем истинную ценность его дара.

Потому так спешил тот благочестивый шильдбюргер, словно на крыльях летел, пока на поле не попал, куда добирался. Там он присел посреди травы, как то у мужиков в обычае, особенно в пору, когда вишня уже поспела и на землю попадала.

Когда он дела свои справил, сорвал он пук благородной соляной травы (считая, что и более того заслужил), для того чтобы кое-что подтереть и нос прочистить. И оказалась она столь терпкой, что он от боли сразу же взвыл, трава та на язык ему попала и так обожгла, что он стал взад-вперед по полю бегать словно полоумный и орать во всю глотку: «Ну и сильна! Ну и сильна!»

Но потом опомнился и решил, что трава от соли так сильна и жгуча, ведь бывает же, что горчица глаза ест, и тотчас надумал общине это доложить. Припустился он во всю прыть, чтобы никто его не опередил, прямо в город Шильду (надобно сказать, что лишь с тех пор, как заделались жители Шильды шутами да дураками, стали они свою Шильду городом называть, а кто ее по-старому называл деревней, того тотчас в колодец кидали, если он не предпочитал в бутылку углубиться) и, добежав до Шильды, стал бить в большой колокол, чтобы все на площадь собрались и радостную весть услыхали: соль в поле уже поспела и такой острой оказалась, что язык обжигает, из чего следует, что хорошо удалась.

Словами его вдохновленные, шильдбюргеры всем скопом в поле отправились, где тот вестник все, что с ним было, рассказал и показал, и они все сами на себе попробовали, городской голова прежде всех остальных, за ним выборные советники, а под конец все прочие. Когда они все это проделали, то очень обрадовались и каждый себя уже могущественным соляным владыкой считал.

Вот и приспело время для жатвы и сбора урожая, чтобы соль попусту не выветрилась да не опала, и шильдбюргеры вооружились всем, что считали для той работы необходимым. Одни взяли серпы, чтобы соляную траву жать; другие приехали с телегами, запряженными лошадьми, чтобы погрузить ее и в город везти, словно коноплю, а некоторые и цепы с собой захватили, чтобы соль вымолачивать.

Соль та оказалась до того крепка, что, когда они попытались ее жать, она им руки обожгла да ободрала до самых локтей. Надо было бы надеть рукавицы, но шильдбюргеры побоялись, как бы их на смех не подняли – на дворе-то лето стояло. Нашлись умники, что предложили соль косой косить, как траву – на сено, другие этого не советовали, так как семена могут осыпаться. Третьи же подсказали: хорошо бы соль стрелами сбивать, – но это дело не пошло, потому как не было среди шильдбюргеров метких стрелков, а со стороны приглашать они никого не пожелали, испугались, как бы чужеземцы их секрет возделывания соли не похитили. Короче говоря, так ничего они и не достигли. Пришлось им оставить соль в поле неубранной до той поры, покуда какая-нибудь удачная мысль в голову не придет. И ежели до этой затеи у них было мало соли, то теперь ее осталось всего ничего: что в пищу не употребили, то на поле просыпали. Очень они оттого страдали, что соль у них совсем истощилась: ни в еде ее не стало, ни в шутках, которые сделались совсем пресными, ибо еще прежде, отказавшись от мудрости, шильдбюргеры чрезмерно себе тем насолили.

Можно было бы им посоветовать сушить на печке прошлогодний снег и употреблять вместо соли; так один мудрец в древности делал, но сильно своим искусством злоупотреблял, а потому плохо кончил. Но что говорить? Никто из шильдбюргеров не мог догадаться, почему их соль оказалась такой кусачей. То ли поле они неправильно возделали, то ли навоза переложили или недоложили – другой раз, решили они, нужно будет делать получше, да непременно все примечать и записывать. Я-то знал, что трава, которая шильдбюргерам так руки пожгла, – это просто крапива; но говорить им о том не стал, чтобы их шутовству тем не повредить и чтобы они награду за то получили, как мы за свое получим. К тому же в шутовской моей голове бродила еще и другая мысль: не любим мы – и шильдбюргеры тут не исключение, – чтобы нам наши ошибки и недостатки под нос совали и на нашу глупость указывали. Известно, не дело ослу другого осла длинноухим ругать!

Глава семнадцатая

КАК ИМПЕРАТОР УТОПИИ ВОЗВЕСТИЛ ШИЛЬДБЮРГЕРАМ О СВОЕМ ПРЕДСТОЯЩЕМ ПРИБЫТИИ И КАК ОНИ В СПЕШКЕ ГОРОДСКОГО ГОЛОВУ ВЫБИРАЛИ

Покуда весть о былой мудрости шильдбюргеров разнеслась по всему белу свету, прошло немало времени. Зато слух об их шутовстве и глупости разлетелся куда быстрее, и очень скоро на земле не оказалось никого, кто бы не прослышал об их проделках. По правде говоря, в том нет ничего удивительного: ведь с тех пор, как мы, люди, лишились мудрости, превратились в шутов да глупцов, да еще по своей охоте, мы чаще слушаем о всяких глупостях и шутовских проделках, а мудрость нас интересует мало. Так оно и с шильдбюргерами получилось. Чтобы люди прослышали об их уме и мудрости, понадобилось много лет, а молва об их глупости пронеслась, словно молния, еще прежде, чем они стали настоящими глупцами.

Как-то раз император Утопии, коего некоторые считают всего только королем, прибыл по своим делам в соседний с Шильдой город, и местные жители стали рассказывать ему о диковинных шутовских проделках жителей Шильды. Император очень удивился, ибо в прежние времена сам не раз прибегал к мудрым советам шильдбюргеров. Ну, а так как ему все равно надо было ждать, покуда в тот город съедутся все его вассалы, он решил сам поехать в Шильду и на месте удостовериться, так ли все обстоит, как ему рассказывали, или это просто пустая болтовня и досужие выдумки. Он поступил, как один хороший подмастерье, который тоже сам все хотел узнать и во всем убедиться. Однажды, заручившись обещанием, что жена его будет держать язык за зубами, тот подмастерье шепнул ей по секрету, что их сосед снес яйцо. Не прошло и получаса, как жена рассказала об этом своей подруге, тоже, разумеется, по секрету, но яиц стало уже два. Та, по страшному секрету, рассказала это третьей подруге, которая, в свою очередь, добавила еще одно яйцо; дальше – больше: когда наступила ночь, сосед того подмастерья снес уже дюжину яиц.

Умудренный опытом, император сперва отправил в Шильду послов с известием о своем скором прибытии, чтобы оно не застигло шильдбюргеров врасплох. При этом он велел им передать, (должно быть, хотел проверить, подлинные ли они дураки или только прикидываются), что он не только подтверждает давние права и вольности города Шильды, но готов предоставить им еще больше свобод и милостей, ежели горожане на его приветственную речь, с которой он первый к ним обратится, ответят присказкой, да непременно в римфу. Пусть они покамест об этом поразмыслят, а его, когда он прибудет, встретят полуверхом-полупешком.

У бедняг шильдбюргеров от такого известия поджилки затряслись, перепугались они пуще кошки, приметившей живодера, или барашка, который встретил скорняка. Ибо хотя они были рода мужицкого и слыли людьми простыми и недалекими, боялись они, что император их уловку разгадает (ведь известно, император видит дальше, чем простые смертные, подобно тому как у больших господ руки длиннее: как бы далеко ты ни был, обязательно тебя сцапают). И кто его знает, может, император разгневается и не только лишит шильдбюргеров прежних милостей, но еще и заставит их сбросить шутовские колпаки, вновь стать мудрецами и начать все сначала.

А причина такого беспокойства у них была: шуточное ли дело – по собственной воле стать шутами, отказавшись умом служить общему благу, то есть безо всякого соизволения начать валять дурака! Спокойнее подождать, пока ты в самом деле не поглупеешь или ближние твои тебя дураком не сделают, не пробуравят, не обточат, стружку с тебя не снимут, в десяти водах не прополощут, после чего ты без всякой робости можешь дураком называться, и пусть всяк тебя тем именем бранит, даже еще больший дурак.

В таком страхе шильдбюргеры сразу вспомнили о своей былой прозорливости и очень скоро нашли выход из беды. Прежде всего навели они порядок в хлеву и на кухне с превеликим усердием, чтобы ничего им не забыть и принять императора самым достойным образом.

Но даже стадо свиней немыслимо без пастуха, как тело без головы, а они, к своему несчастью, оказались в ту пору без городского головы, ибо прежний их голова, при котором они шутовством заниматься начали, M.O.R.U.S. ^[139]по кличке (не будь и ты таким!), до того лихо дурака из себя разыгрывал, что для такой службы более не годился. Поневоле обратившись к былому разуму, они поняли, что им такого городского голову надо выбрать, чтобы все к нему слетались, как мошки к очищенному яблоку. Собрались они на сходку и стали думать, кого бы им, не возбуждая раздоров, городским головой сделать; ведь как обычно бывает, когда должность или дворянство раздают, каждый хочет оказаться первым и лучшим.

Чтобы избежать такого неприятного положения, было, после общего опроса, решено: раз императору придется ответить присказкой, да еще в рифму, пусть тот, кто на следующий день лучшую присказку скажет, и будет городским головой. Должны были все хорошенько голову поломать, затем всю ночь проспать, а к утру что-нибудь придумать. Разошлись шильдбюргеры по домам и всю ночь мозги себе терзали, ибо не было среди них ни одного, кто не мечтал бы стать городским головою. Так они все ночные часы и промаялись, слова подбирали, их на части раздирали, склоняли и спрягали, а к утру едва знали, откуда у них голова растет.

Среди тех, кто так мучился, был один славный человек, свинопас. Хоть он и начальствовал уже над одной общиной, то бишь стадом свиней, он не прочь был подняться выше и сменить приход на аббатство. Поэтому он уже примерял к себе означенную должность и одолевали его тревожные мысли, так что ночь он провел беспокойно, ворочался с боку на бок и жену свою за такие места хватал, что мне о том и упоминать не следует. А жена была женщина очень хозяйственная и от своего былого ума припасла кое-что на черный день (женщины нередко на кухне бережливы бывают, чтобы и в черный день было чем полакомиться). Сразу же она заметила, что муженек ее чем-то встревожен, и спросила, что с ним стряслось: не может ли она ему помочь или совет дать. Сначала он отвечать не захотел, потому что посчитал нечестным женину подсказку использовать. Но когда она от него отвернулась (такова женская хитрость, все женщины непременно узнать желают, что говорится и что делается), пришлось ему, чтобы ее смягчить, все рассказать насчет выборов городского головы; конечно, с условием, что она никогда никому не откроет, что ему совет давала.

Узнав, что мужа заботит, жена свинопаса более всего на свете захотела стать женой городского головы. И скоро придумала, как тому делу помочь. «Дорогой муженек, – сказала она свинопасу, – не мучай себя понапрасну, а лучше ответь: что ты мне подаришь, если я тебе такую складную присказку подскажу, что ты станешь городским головой?» – «Если ты так сделаешь, – ответил свинопас, – я куплю тебе новую красивую шубу». Жена, которая в мыслях уже видела себя супругой городского головы, была этим ответом донельзя довольна и стала свинопасу на ухо стишок нашептывать:

Вот все говорят, государи мои,

Что нет скотины грязнее свиньи.

А я скажу, государи мои,

Что нет скотины вкуснее свиньи.

Этот стишок она прошептала ему ровно девяносто девять раз, и он столько же раз повторил его за ней, пока окончательно его не проглотил, то бишь запомнил. А до того он его жевал и жевал, как сынишка его жует заданный урок, и едва дождался утра, так ему не терпелось побыстрее пойти в ратушу. То же самое творилось и с другими шильдбюргерами, у всех головы от усердного сочинительства распухли, и каждый уже считал себя городским головою.

Тем временем рассвело, пора было идти на выборы, и каких только чудесных, благозвучных присказок они там не услышали! Просто диву даешься, откуда вдруг все такими искусниками стали: не иначе как к прежней мудрости обратились и из нее все это извлекли.