Текст книги "Эмигранты (СИ)"

Автор книги: Михаил Шмейсер-Кенарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

– Плохо, – признался Леонид. – Боюсь, оставят на второй год. А это знаешь, как стыдно! Да и матери очень тяжело одной работать!

– А что толку, если кончишь гимназию! Я вон в институте учился, а даже чертежником не могу устроится! Думаю пойти в штамповочную мастерскую. Мне сказали адрес – на Пристани есть слесарная, так там пробки для одеколона штампуют. С сотни платят. Хоть что-нибудь заработаю!

Они шли по вечерней улице Модягоу. Дул сильный ветер, поднимая мелкую пыль и мусор. Улицы убирали плохо, но к этому все привыкли, как привыкли ко многому в этом городе.

– Хочешь, я буду помогать тебе в учении? – Леокадия подошла к Леониду на перемене. Была она большеглазая, темноволосая, считалась первой ученицей в классе. Она улыбнулась немного смущенно. – ведь ты учился раньше хорошо, тебе только подтянуться надо.

– А зачем тебе со мной возиться? – грубовато ответил Леонид. – сам как-нибудь справлюсь.

– Я не возиться с тобой хочу, а просто думаю помочь, по товарищески, – спокойно, не обижаясь на грубый тон Леонида, сказала Леокадия. – Можно вместе учить уроки, а заодно повторять старое. Или ты хочешь остаться на второй год? – спросила она, помолчав. – Надо обязательно, понимаешь – обязательно закончить в этом году гимназию! Ты понимаешь, это так важно! Тогда можно устраиваться на работу.

– А ты не будешь поступать в институт? – спросил Леонид. Он преодолел смущение и теперь ему было приятно разговаривать с этой славной девушкой в коричневой форме с аккуратно заштопанными локтями.

– Нет, какой там институт! – опустила она глаза. – У нас семья больная, а работает только мама, а папа почти все время без работы. Мне надо обязательно работать! А ты куда думаешь поступать после гимназии?

– Да тоже буду работать. Мама одна работает. В институт дорого платить. Буду искать работу.

– Так как, хочешь вместе будем заниматься? – Она опять посмотрела серьезно. Стояла она спиной к окну, упираясь ладонями о подоконник, солнце падало на ее лицо сбоку, волосы блистали и она показалась Леониду особенно красивой.

– Хорошо, если тебе не будет трудно. А когда?

– Приходи к нам домой. Прямо сегодня же. Только я тебя встречу, а то ты не найдешь. Пообедаешь и приходи на Гоголевскую, к парикмахерской. Хорошо? Я буду ждать.

– Хорошо, я обязательно приду! – обрадованно сказал Леонид.

Он чувствовал и легкое смущение и одновременно ощущение какой-то неосознанной радости. И в эту минуту он еще не догадывался, что с этого момента начиналась его первая любовь, которая принесет ему потом столько огорчений.

Комната, в которой жил Леонид с матерью, была маленькой и очень скромно обставленной. Но она показалась ему роскошной по сравнению с убогой лачугой, в которую привела его Леокадия. Они встретились на Гоголевской и пошли в конец Модягоу. Вот уже кончились дома с палисадничками, начался квартал, где, как он думал, жили только китайцы. Наконец они остановились около глухих ворот, Леокадия молча открыла небольшую калитку и они вошли во двор, со всех четырех сторон замыкаемый фанзами, тесно прилепившимися одна к одной. Они вошли в одну из них. Через единственное небольшое окно свет проникал скудно и в небольшой комнате, разделенной не доходившей до потолка перегородкой, стоял полумрак. Слева от входа была плита, тут же стояла кровать и кухонный столик, а за перегородкой теснились три железные кровати, грубо сколоченный стол и несколько табуреток. На узеньком подоконнике стояли в горшках чахлые цветы – им явно не хватало света.

– Вот видишь, как мы живем, – смущенно улыбнулась Леокадия. – За лучшую квартиру нам платить нечем, а здесь китаец берет не дорого. Ты наверно, не ожидал, что мы живем так плохо? – сказала она, помолчав. Ведь нас шестеро – мама, папа, три брата и я. – Она снова помолчала. – Ну, садись, не бойся, у нас все чисто.

– А я не боюсь, – тихо ответил Леонид. – Просто думаю, как вам здесь тяжело.

– Ничего, вот закончу гимназию и буду работать, тогда легче станет. Ну ты садись, садись. Мама на работе, папа куда-то ушел, а братишка на улице.

Она подвинула табуретки к столу, достала учебники. Заданные на завтра уроки показались Леониду на редкость легкими и его удивило, что они так быстро с ними покончили.

– Не устал? – спросила Леокадия.

– Нет, что ты! – Леонид ощущал какое-то необычайно радостное чувство, испытываемое впервые в жизни, от того, что рядом была милая, большеглазая девушка. – А ты не устала?

– Нет. Тогда, давай, займемся прохождением старого.

Они долго сидели за стареньким колченогим столиком, склоняясь над учебниками. Временами волосы девушки касались щеки Леонида, он старался не шевельнуться, что бы подольше продлить это прикосновение. А Леокадия старательно объясняла то, что до этого казалось Леониду таким трудным и теперь неожиданно становилось понятным.

– Ну, на сегодня хватит, – сказала Леокадия. – А сейчас будем пить чай. Только у нас ничего вкусного к чаю нет.

– Нет, спасибо, я не хочу. – Но и уходить Леониду очень не хотелось.

Леокадия ушла за перегородку, загремела чайником, вышла через несколько минут принесла кипяток. Она налила в кружки чай и поставила тарелку с какими-то блинчатыми пирожками.

– Ты, наверно, еще не ел тянбины с туфой? – спросила она. – Тянбины это блины из кукурузной муки, их напротив, в харчовке, жарят, а туфа – это творог из соевого молока. Вот мама и придумала делать блинчатые пирожки. Они очень дешевые получаются. Ты ешь, ешь, они вкусные!

Леонид взял пирожок. Действительно, он был съедобен. Но вкус был какой-то незнакомый, ни с чем не сравнимый. И вдруг ему стало мучительно жаль Леокадию, подумалось, что она, наверняка, часто бывает голодной, если вынуждена есть вот эти китайские блины и творог из бобового молока, которые едят только самые бедные китайцы. Какой-то особенно унылой показалась эта китайская фанза. Он знал, что многие русские живут очень бедно, но никогда не предполагал, что эта бедность может достигнуть таких ужасающих размеров.

– Мы вот уже три года живем в этой квартире (слово «квартира» в отношении этой убогой лачуги звучало нелепо), – как бы отвечая на мысли Леонида, сказала Леокадия. – Папа никак не может устроиться на постоянную работу, а мама работает санитаркой в больнице. А папа говорит, что жене полковника неприлично работать санитаркой. Я самая старшая в семье, я еще помню как мы в России жили. А братья учатся – один в Русском доме, а другой в лицее святого Николая. Папа тоже не хотел его туда отдавать, говорил, что из него католика сделают, а мама настояла, все же братишки там сыты и одеты. А самый младший на будущий год тоже в школу пойдет, может удастся и его в Русский дом устроить.

Леонид часто видел на улицах Харбина мальчиков в матросской форме. На всех очередных панихидах и молебнах воспитанники Русского дома обязательно присутствовали и приходили строем во главе с директором Подольским, носившим форму морского офицера. Русский дом существовал, в основном, на пожертвования и маленькие матросики с кружкой на груди и щитком с бантиками ходили по улицам, останавливали прохожих и когда в кружку падали медяки, прикалывали жертвователю бантик и четко козыряли.

– Мы как приехали в Харбин, – продолжала Леокадия, – сначала сносно жили, вещи продавали, в ломбард закладывали. А потом и закладывать нечего стало! – Она горько усмехнулась, движением головы откинула прядь со лба. – Если бы ты знал, как мне надоела эта нищета, экономия на каждой копейке! У меня вся надежна на то, что мне удастся устроится на работу после окончания гимназии!

– А куда ты думаешь пойти работать? – тихо спросил Леонид.

– Господи, да куда угодно, лишь бы деньги платили, – воскликнула она.

– Но не пойдешь же ты кельнершей работать!

– А может и кельнершей! От такой нищеты куда угодно пойдешь! – В голосе ее прозвучали слезы. – Нет, постараюсь устроиться бонной, все же я прилично английский знаю. Да что это я разболталась, – словно спохватившись, что сказала лишнее, смущенно сказала она. – Ты не обращай внимания. И прошу тебя – никому не говори, что мы так плохо живем. Я и подруг то к себе никогда не зову.

– А почему меня позвала? – глянул ей в глаза Леонид.

– А я верю, что ты никому не расскажешь, – ответила она, смотря на него пристально и доверчиво. – Я же знаю, что ты с мамой тоже живешь бедно. А те, кто живут богато, только осудят. А тебе я просто хочу помочь по товарищески! Неужели ты хочешь остаться на второй год? Подумай, как тяжело твоей маме работать одной!

– Нет, я обязательно закончу гимназию в этом году, – воскликнул Леонид. – А ты будешь мне помогать?

– Буду. Конечно буду, если взялась. Ты зови меня просто Ликой. Хорошо?

Они вышли на улицу. Было уже темно, далеко, в конце улицы, зажгли фонари, а этот квартал тонул во мраке – бедные китайцы могли обходиться ночью без уличного освещения.

– Как у вас тут темно. Ночью, наверно, страшно ходить, – сказал Леонид.

– Нет, не страшно. Здесь спокойно, грабить-то здесь не у кого и нечего. Да ночью я никогда и не хожу. После гимназии и дома помочь, и уроки приготовить.

По-прежнему дул холодный ветер. Зима, как обычно, была бесснежная, земля, не укрытая снегом, казалась замерзшей в камень и шаги гремели гулко, эхо словно отскакивало от домов.

– До завтра, – протянула руку Леокадия.

– До завтра! – Он ощутил ласковую теплоту ее руки и сердце опять сладко отозвалось на это рукопожатие.

Она нырнула в калиточку, он еще немного постоял, так не хотелось уходить, а затем зашагал бодрой и веселой походкой. Как все же бедно живет Леокадия! Такой бедности, вернее нищеты, он еще не встречал в своей жизни. И невольно вспомнился богатый дом дяди Семена, их беспечная жизнь, обильные обеды и ужины. Уж они-то, конечно, не знали, что такое тяньбины с туфой, хотя прожили в Маньчжурии много лет. Нет, он не останется на второй год! Он не осрамится перед этой большеглазой девушкой!

Холодный ветер обжигал лицо, но он не замечал этого, чувствуя внутри какое-то особенное тепло и большую радость.

– Что это у тебя так блестят глаза? – спросила мать, когда он пришел домой.

– Просто ветром надуло, – ответил Леонид, обнимая мать. – Шел от приятеля, а ветер прямо в лицо. Я теперь буду с ним заниматься, – сказал он, помолчав. – Ты не беспокойся – я обязательно закончу в этом году гимназию!

Он так и не сказал, что его новый приятель – девушка, о которой он теперь думал все время. Эту большую тайну он не мог открыть даже матери.

Это стало его второй тайной от матери. Первой было «занятие спортом».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Леонид по стойке «смирно» стоял перед генералом Пацковским и выслушивал выговор за частые пропуски занятий в унтер-офицерской школе. Генералы свое обещание сдержали и школу для подготовки унтер-офицеров открыли. Здание старой мельницы было огромно. На втором этаже, куда поднимались по узкой, почти вертикальной лестнице, упиравшейся в люк, открывавшийся с тяжелым скрипом, проводились учебные занятия. Помещение не отапливалось и в перерывах между уроками все бегали трусцой, чтобы согреться, либо курили около «буржуйки», охраняемой дневальным, следившим за тем, чтобы угли не выпали из печки и не наделали пожара. Перед концом занятий печку тушили, выплескивая на нее для надежности несколько кружек воды. Мельницу легко было спалить и тогда для школы вряд ли бы нашли другое помещение.

А сейчас Леонид стоял перед генералом Пацковским и молчал, не решаясь перебить «его превосходительство».

– Воинская дисциплина есть основа всех основ, – нудным голосом бубнил генерал. – Как можно так халатно относиться к посещению школы?! Вам всем выдали форму, заботятся о том, чтобы вы стали настоящими военными, а дежурные каждый раз докладывают о пропусках занятий несколькими солдатами! В чем у тебя причина? – строго уставился на Леонида генерал.

– Я скоро заканчиваю гимназию, ваше превосходительство, – стараясь отвечать четко и громко, как их учили, вытянулся Леонид. – Очень много приходится заниматься, иначе останусь на второй год. Как только закончу гимназию, так буду посещать аккуратно!

– Для тебя, значит, гимназия важнее унтер-офицерской школы? – удивленно спросил генерал. Он считал, что унтер-офицерская школа – самое важное для этих юнцов, которым не так уж и нужны иные, кроме, военных, знания. С «нижними чинами» (а в школе все были нижними чинами) генерал разговаривал только «на ты», считая, что обращение «на вы» к солдатам недопустимо и может подорвать воинскую дисциплину.

– Никак нет, ваше превосходительство, школа важнее, но гимназию я должен закончить! За ученье деньги уплачены!

Этот довод неожиданно убедил генерала. Он задумчиво почесал щеку и сказал:

– Хорошо, для тех, кто не может посещать все занятия среди недели, мы организуем учение по воскресеньям. Четыре часа каждое воскресенье! С десяти до четырнадцати часов! Являться без опоздания! Вольно! – сказал генерал и равнодушно посмотрел в сторону. Отпускать этих юнцов из-под своего влияния было нельзя и такое решение вопроса было самым правильным.

Занятия в школе проводились четыре раза в неделю, но в здании мельницы было шумно каждый день. Все, кто раньше собирались в подвальчике на Гоголевской улице, теперь убивали свободное время здесь. Стараниями, видимо, того же директора-генерала Зерновского, а может и еще какого-нибудь толстосума, жаждавшего получить если не генеральское, то хотя бы полковничье звание от «государя императора Кирилла Владимировича» за заслуги перед монархией, для всех учащихся унтер-офицерской школы была сшита форма – брюки и гимнастерка защитного цвета, сапоги и фуражка. На плечах будущих младших командиров красовались погоны, пуговицы были «орленые», пряжки ремней всегда надраивали до ослепительного блеска. Отделенные получили на погоны по одной лычке и стали говорить с подчиненными строгими голосами.

Учебных винтовок для всех не хватало и если один взвод отрабатывал повороты и перестроения, то другой занимался винтовочными приемами, а два остальных «словесностью» – то есть уставами и военными «дисциплинами», которое преподавали генералы и полковники, всегда подчеркивавшие, что они «генерального штаба». Полковники тянулись перед генералами Пацковским, Эглау и Беляевым, как бы подчеркивая этим важность и незыблемость воинской дисциплины. Генерал Беляев был настолько дряхл, что путал слова и вместо фразы «употребить оружие в дело» говорил «употребить дело в оружие». Но, однако, преклонный возраст и явные признаки старческого маразма не являлись препятствием для вручения ему руководства умами эмигрантской молодежи.

Собираясь теперь во внеурочное время, ребята надевали форму и чувствовали себя «настоящими военными». Когда Леонид впервые надел гимнастерку с погонами и фуражку, глянул на сапоги, то показался себе необычайно стройным, подтянутым, красивым и сильным. Все же легко было купить всех этих юнцов дешевой мишурой. Это хорошо понимали генералы и полковники, бывшие, видимо, неплохими психологами.

Леониду очень хотелось показаться в форме Лике, но он каждый раз оставлял «военную амуницию» в унтер-офицерской школе, боясь, что его увидит в такой одежде мать. А мать до сих пор думала, что ее Леня далек от политики и занят только ученьем и «спортивным кружком», рекомендованным милейшим доктором Зерновским.

Перспектива быть занятым в унтер-офицерской школе каждое воскресенье не особенно обрадовала Леонида – опять надо было придумывать какие-то объяснения матери, но и оставлять школу он не решался – эта военная обстановка влекла к себе, да и не хотелось отставать от ребят, с которыми он был вместе с момента, когда впервые вступил в подвальчик на Гоголевской.

Саша Рязанцев по-прежнему был начальником союза монархической молодежи, но занятия в школе не посещал. А на один из сборов неожиданно появился в офицерской форме с погонами подпоручика. Монаршая милость коснулась и любимца директора Зерновского. Оказывается, военную карьеру в эмиграции можно было делать различными способами.

Приказом, который зачитал перед строем генерал Пацковский, Саша Рязанцев был назначен помощником начальника унтер-офицерской школы. Он стоял с самодовольным выражением лица, генерал, зачитав приказ, пожал Саше руку. Теперь Саша по-прежнему всем «нижним чинам» говорил «ты», а обращаясь к нему нужно было говорить «вы» и величать его «господин подпоручик».

После февральских морозов, как всегда, началось резкое потепление, подули ветра с пустыни Гоби, накрывая город тучами пыли, сквозь которые пунцовым диском проглядывало солнце. Пыль забивала глаза, скрипела на зубах, все ходили с черными, словно закопченными лицами. Под порывами ветра грохотали вывески магазинов и завихрялся небольшими смерчами мусор на улицах.

Шла последняя весна перед окончанием гимназии. Занятия с Леокадией дали поразительные результаты – за короткий срок Леонид нагнал пропущенное и вновь стал успевающим учеником. Он не представлял, как бы мог теперь получить двойку и после этого взглянуть в глаза Леокадии. Он старался выглядеть при ней ловким, остроумным, на уроках отвечал четко. Леокадия на уроках словесности читала почти целые главы из «Евгения Онегина» и Леонид решил, что и он добьется того же и действительно вскоре поразил учителя словесности чтением наизусть целой главы из «Онегина». Учил он тайком от Леокадии, желая поразить ее, и добился своего. После урока она подошла к нему и глядя на него с удивлением и, как ему показалось, с восторгом, сказала:

– А как ты замечательно читал, просто как артист. Это ты для меня сюрприз сделал?

– Для тебя! – Он был счастлив, что Леокадия поняла, почему он так старался. Юношеская любовь, ее выражения носят совсем иной характер, чем любовь взрослых.

Они теперь вместе уходили из гимназии после уроков и шли медленно, зачастую молча, но это молчание таило в себе необычайное понимание друг друга. Он теперь постоянно думал о Леокадии, все, что происходило в его жизни, он мысленно связывал с ней.

Однажды, возвращаясь из гимназии, они неожиданно столкнулись с матерью Леонида, вышедшей из булочной. Отступать было некуда и, зардевшись от смущения, Леонид сказал:

– Мама, познакомься, это Лика!

Мать внимательно посмотрела на смущенную девушку, пожала ей руку, улыбнулась и спросила:

– А как вас полностью зовут?

– Леокадия. Это папа выбрал такое имя, а я его не люблю – какое-то вычурное.

– Нет, почему же? Имя красивое, хотя и редкое. Ну, идите, не буду вас задерживать, а то мне и самой некогда.

– Какая хорошая у тебя мама, – сказала Леокадия, когда они пошли дальше, все еще не оправившиеся от смущения.

– Почему ты так думаешь?

– А я сразу почувствовала. У ней такие глаза добрые!

Леониду было приятно, что его мать понравилась Леокадии. А понравилась ли Леокадия матери?

Вечером он не решался спросить мать, как она отнеслась к этой неожиданной встрече. Мать сама начала разговор, спросив лукаво:

– Это ты с этим товарищем готовил уроки?

– Да, – тихо сказал Леонид, чувствуя, как горит от смущения лицо.

– Вот ты и взрослым становишься, – с каким-то не то сожалением, не то с грустью сказала мать. – Возможно, что это первая любовь к тебе пришла. – Она помолчала немного. – Только об одном тебя прошу – сохраняйте ваши отношения чистыми!

– Ну ты что, мама, конечно! – все еще не в силах оправиться от смущения, воскликнул Леонид. – Она очень скромная девушка!

– Но и ты должен быть скромным!

– Они очень бедно живут, – стараясь уйти от смущавшей его темы, сказал Леонид. – Много хуже, чем мы.

– Бедность – не порок! А вообще мне Лика понравилась, думается, что она хорошая девушка. Та как-нибудь пригласи ее к нам, я хочу с ней ближе познакомиться. Если дружите, то не прячьтесь от меня.

– Обязательно, мамочка! Обязательно, если она согласится! – Ему было почему-то и совестно и одновременно радостно от того, что мать так сердечно и просто подошла к самому сокровенному его чувству. Итак, одна его тайна была раскрыта. А тайну с занятиями в унтер-офицерской школе ему не хотелось раскрывать – она бы очень огорчила мать.

Виктор Ващенко устроился на работу в штамповочную мастерскую и на занятия в школу унтер-офицеров приходил теперь тоже по воскресеньям.

– Хозяин больно сволочной! – жаловался Виктор. – Платит с сотни готовых пробок, а бракует почти половину. А потом те, что забраковал, сдает заказчику за хорошие. Я ему как-то об этом сказал, так он выматерил меня и пригрозил выгнать. Но все же какая-то работа есть.

Они встречались теперь только на мельнице. Виктор показывал огромные мозоли на руках и говорил, что понемногу привыкает, а первое время к концу рабочего дня рук не чувствовал: «Попробуй-ка покрутить ручной пресс с утра до вечера».

Саша Рязанцев отгородил в углу огромного помещения мельницы фанерную комнатку, куда поставили отдельную печурку и назвали клетушку громко и внушительно «штабом».

В одно из воскресений, когда Леонид пришел на занятия в школу, Саша Рязанцев выглянул из «штаба» и крикнул:

– Рядовых Ващенко и Канского – ко мне!

Леонид и Виктор вошли в «штаб». Саша Рязанцев сделал серьезное лицо и сказал:

– Вам дается ответственное и секретное поручение – отвезти тридцать боевых карабинов и патроны к ним по адресу, который я вам скажу. Все должно быть проведено строго секретно! Сейчас придет машина, погрузите оружие и патроны, закроете вот этим брезентом и поедете. Если вас задержит полиция, то вы не должны говорить, откуда у вас оружие. Скажете, что нашли на пустыре и везете сдать в полицию. Задача ясна?

– Так точно, господин поручик! – хором ответили Леонид и Виктор.

Леониду стало немного страшновато от такого поручения. А вдруг машину остановят полицейские, начнут допытываться, откуда оружие. И одновременно было лестно, что ему поручают такое секретное и важное задание, как доставку оружия.

В углу комнатки лежали прикрытые брезентом японские карабины и коробки с патронами. Карабины были новенькие, смазанные тавотом. Интересно, кому они предназначались? У них в школе только учебные винтовки-трехлинейки. А здесь настоящие боевые карабины.

Вскоре во двор мельницы въехал крытый «фордик» и засигналил. Виктор и Леонид несколько раз спускались по крутой лестнице к машине, перенося карабины и патроны. «Господин поручик» стоял возле автомобиля и показывал, как укладывать секретный груз. Потом он дал Виктору записку и адрес дома на одной из улиц Пристани.

– Если вас задержит полиция, записку немедленно уничтожите, – сказал Саша.

Леонид влез вслед за Виктором в машину, сидеть было неудобно, карабины, прикрытые брезентом, лежали вровень с сиденьем. Ощущение какого-то легкого страха все время не оставляло Леонида и одновременно щекотало сознание чувство риска и важности поручения. Вероятно, так чувствуют себя контрабандисты, подсознательно подумал Леонид.

– Об исполнении доложите по возвращению! – строго сказал Саша Рязанцев, когда рядовые сели в машину.

Весь путь показался Леониду каким-то особенно опасным. Казалось, что кто-то следит за ними и вот-вот задержит. Но машина быстро пробежала по Модягоу, пересекла Новый город, взобралась на виадук и уже катилась по Китайской улице, затем свернула в одну из боковых улиц и въехала во двор какого-то дома. Шофер подъехал к крыльцу и засигналил. Из дома вышел здоровый парень в фашистской форме, подошел к машине и открыл дверцу.

– Игрушки привезли? – спросил он. – Ну, давайте, выгружайте!

Он ушел в помещение, затем снова вышел оттуда с двумя парнями, тоже в фашистской форме, одному из них приказал стоять у ворот и никого не пускать во двор, а другому – помогать носить оружие в помещение.

Леонид внес несколько карабинов в большую комнату, в которой был только длинный стол и табуретки вдоль стен. На стене висел портрет Муссолини и небольшая фотография Гитлера, вырезанная, видимо, из журнала. Когда все оружие было перенесено, сосчитано и сложено в угол, дверь из соседней комнаты открылась, оттуда вышел Родзаевский.

– Слава России! – вскинул руку «вождь» российских фашистов. Виктор и Леонид молча кивнули головами. – Передайте мою благодарность за оружие! Оно послужит делу спасения России от большевиков! Почему вы не в рядах нашей партии? – без всякой паузы задал вопрос Родзаевский. – Мы не играем в солдатики, а заняты настоящей борьбой! Вы должны вступить в ряды нашей партии!

– Разрешите идти? – нашелся Виктор. – Нам приказано доложить о выполнении задания!

– Я обращаюсь к вам с уверенностью, что вы поймете самое важное в жизни – фашизм – это единственный путь борьбы за освобождение России от большевиков! Это потом поймут все! Но только те, кто сейчас примкнет к нам, могут рассчитывать на все привилегии в будущем! – Родзаевский задрал бороду вверх и обнажилась его тощая шея.

– Разрешите идти! – опять повторил Виктор.

Но Родзаевского не так легко было остановить. Он стоял к слушателям боком, еще выше задрал голову и при каждом слове рубил рукой воздух.

– Где вы сейчас работаете? Нигде! А мы дадим вам работу, если вы вступите в ряды нашей партии!

– Я работаю. Мне работа не нужна, – хмуро сказал Виктор.

– А я еще учусь, – в тон ему пробормотал Леонид.

– Только фашистская партия сможет победить в борьбе с большевиками, еще выше закидывая голову и глядя уже прямо в потолок, воскликнул Родзаевский. – Наши силы растут! Скоро мы откроем свою газету, свой клуб! Слава России! – неожиданно воскликнул Родзаевский, повернулся и ушел в комнату.

– Ладно, идите, ребята, – сказал высокий парень, встретивший Леонида и Виктора на крыльце. – Его не переслушаешь, – добавил он тихо. – А если захотите, приходите к нам, у нас и с работенкой лучше!

– Вот настырный какой, – сказал Виктор, когда они вышли на улицу. – А борода точно как у Николая Второго. А с работой все брехня, они все обещают, а ничего не делают. Сами все поустроились на теплые местечки, а нас только за нос водят!

– Но, может, еще устроят, – попробовал утешить товарища Леонид.

– Дождешься от них! – зло сказал Виктор. – В Шанхай надо ехать, там легче работу найти.

Вернувшись на мельницу, Виктор и Леонид доложили «господину подпоручику» о том, что задание выполнено.

– Но только никому ни слова! – строго предупредил Саша Рязанцев. – Даже в нашей школе никому не говорите!

– Так точно! – хором ответили они. Тянуться перед начальством и «есть его глазами» их научили в первую очередь.

В то время Леониду как-то не пришло в голову – откуда и для чего было передано оружие фашистам Родзаевского? Почему в его передаче участвовал Саша Рязанцев? Кто был тот «добрый дядя», чьими стараниями оголтелые фашистские молодчики вооружались японским оружием. Об этом он стал догадываться много позднее, припоминая эпизод с доставкой оружия. Диверсии на советско-китайской границе – вот что было за кулисами деятельности фашистов Родзаевского.

Генерал Бухтин все чаще стал приходить домой заметно выпившим. Он долго возился у дверей своей комнаты, не попадая ключом в замочную скважину, тихо и беззлобно поругиваясь.

– Прошу прощения! Пардон! – раскланивался он, сталкиваясь в коридоре с матерью Леонида. – Я немного подшофе, но я ничего, я ничего!..

– Василий Александрович, – как-то сказала Бухтину мать Леонида, встретив генерала в коридоре, – я по-дружески хочу сказать вам, что вы очень сильно стали увлекаться вином. Ведь это так вредно для здоровья! Вы же так станете, простите, алкоголиком!

– Милейшая Мария Александровна, – Бухтин слегка расшаркался, – я уже стал им. Понимаю, что это гадко, но стал! Без водки не могу! Одно у меня утешение, это когда рюмашечку пропустишь, – с какой-то беспомощной улыбкой пробормотал он.

– Но неужели вы не можете взять себя в руки?

– Не могу-с, никак не могу-с! Да и к чему? Ведь жизнь-то, по существу, кончена! – Он говорил, отворачиваясь в сторону, чтобы не так сильно разило от него перегаром.

– Ну почему кончена? Вы же еще не старый человек, еще как-нибудь наладите свою жизнь, – попыталась утешить генерала мать Леонида. – А опуститься проще всего! Я очень прошу вас – бросьте пить! Ну обещайте мне, что бросите!

– Не сдержу я слова, Мария Александровна, не сдержу! Вы понимаете, у меня в жизни никакого просвета! А как я могу обещать вам, зная, что нарушу обещанье?! Спасибо вам за участие! Спасибо!

А через несколько дней генерал выехал из комнаты, задолжав хозяйке за два месяца.

– Обещал, что заплатит, – сказала после его отъезда всегда молчаливая хозяйка, – да откуда он деньги достанет? У него и вещей, почитай, никаких не осталось, все пропил, китайцам-лавочникам за водку снес. Сначала вещи жены-покойницы носил, а потом и свои. Попадет, а хороший человек был, обходительный.

Примерно через месяц Леонид встретил генерала Бухтина на улочке, неподалеку от дома, где жила Леокадия. Здесь теснились низкие китайские фанзы, захудалые лавчонки и харчовки. Леонид сначала не узнал в опухшем, одетом в китайскую синюю куртку и рваные штаны человеке бравого и подтянутого генерала. Лицо Бухтина было отечное, под глазами висели темные мешки, руки дрожали.

– Леня, – сказал просительно генерал, – у тебя двугривенного не найдется? Ханушки надо купить на опохмелку, а денег ни тунзыра нет. – Он помолчал. – Видишь, брат, совсем я на дно скатился! В китайской ночлежке теперь живу! «Ваше превосходительство», – с горькой иронией усмехнулся он. – Как горьковский барон! Там, брат, не я один такой, не одного меня водка туда свела. Так дай двугривенный!

– Василий Александрович, у меня только пятнадцать центов, – извиняющимся голосом сказал Леонид.

– Ну, все равно, давай пятнадцать! Ну, как, все у легитимистов в солдатики играете? Как там докторская содержанка? Все командует?

– У нас теперь унтер-офицерская школа есть, а Саша Рязанцев чин подпоручика получил, – почему-то смущаясь, сказал Леонид.

– Про школу знаю, а про нового офицера впервые слышу. За что это ему чин-то дали? За…? – Бухтин выругался и сплюнул. – А ты бы уходил от них, чего тебе там делать? Я, брат, совсем от политики отошел. У меня теперь одна политика – стопку ханы выпить! Выпью и все о России думаю! Страшно, брат, без нее! Ох, как страшно! Так давай хоть пятнадцать центов, – протянул он руку, – побегу, а то внутри все горит! Ты матери-то не говори, что меня видел. Ну, бывай здоров!

И генерал Бухтин почти бегом направился в китайскую лавчонку, зажав в кулаке взятые у Леонида пятнадцать центов.

Если зимой в Харбине снег выпадал не часто, то весна и начало лета всегда были дождливыми. Дожди шли в знойном июле, сменяясь удушливой, парной жарой. В августе, после длительных дождей, реки выходили из берегов и затопляли китайские огороды и пашни. Наводнения в Маньчжурии бывали не весной, как всюду, а осенью. Весной же реки были мелковаты и часто весенний лед висел над высохшим дном реки в небольших лагунах.