Текст книги "Эмигранты (СИ)"

Автор книги: Михаил Шмейсер-Кенарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Но почему же? – неуверенно сказала мать. Этот разговор ей явно претил. – В людях всегда можно найти хорошую сторону!

– О, я вижу – Вы большая идеалистка! – покровительственно улыбнулся Меньшиков. И потом снижая голос почти до шепота, доверительно сказал: – Должен отметить, что я из тех Меньшиковых! Которые при Петре Великом…

– Значит Вы граф? – с любопытством спросил Леонид.

– Нет, – засмеялся Меньшиков, – видите ли, наша ветвь не носила графского титула! Но все же…

Он не закончил, опять церемонно раскланялся и вышел, толкая перед собой округлое брюшко.

После этого церемонного представления Меньшиков больше не заходил, но встречая в коридоре мать Леонида, всегда галантно с ней раскланивался. Его жена тоже вежливо кивала головой при встрече, но в разговоры не вступала, держась всегда надменно и как-то обиженно поджимая губы.

Но когда начался конфликт на КВЖД, Меньшиков в один из вечеров пришел к матери Леонида. Был он возбужден, взволнован и все время соскакивал со стула.

– Как вам нравится?! – воскликнул он еще с порога. – Наконец-то началось долгожданное! Услышал господь наши молитвы!

– Простите, Вы о чем? – не поняла мать Леонида.

– Как о чем?! – воскликнул Мельников. – Разве Вы не знаете что происходит?! Китайцы наконец-то решились рассчитаться с большевиками! Это начало освободительной войны против большевиков! Сейчас, я не сомневаюсь, Япония, Англия и Америка бросят свои войска на помощь китайской армии и падение большевиков только вопрос времени!

– А чему тут радоваться? – холодно спросила мать. – Опять война? А кому она нужна?

– Как кому? – словно не понимая, переспросил Меньшиков. – Всем нам – мне, Вам, ему, – указал он на Леонида. – Свергнут большевиков и мы сможем вернуться в Россию! Вы плохо разбираетесь в политике!

Мать промолчала, опасаясь, видимо, вступать в спор на столь щекотливую тему.

– Ах, как я ненавижу большевиков! – не обращая, видимо, внимания на молчание матери Леонида, воскликнул он. – Они же искалечили всю мою жизнь! Я бы сейчас был губернатором, понимаете, гу-бер-на-то-ром, – растянул он, – а они превратили меня в жалкого конторщика! Моя жена была бы первой дамой губернии, быть может фрейлиной двора ее величества, а сейчас она шляпница в захудалой мастерской! Ужасно, ужасно! – схватился он за голову. – О, я бы рассчитался с большевиками за все эти унижения! Только бы скорее началась война!

Мать Леонида по прежнему молчала и Меньшиков, по видимому, решил, что она его внимательно слушает.

– Вы знаете, я хочу заказать молебен о даровании победы китайскому воинству, но не знаю – можно ли это? Ведь китайцы язычники. А вдруг духовенство не разрешит?

– Нет, почему же? В данном случае может разрешить, – сказала мать и было непонятно – то ли она издевалась, то ли хотела скорее избавиться от Меньшикова.

– Так Вы думаете разрешат? Надо молить всевышнего о даровании победы! Вы меня очень поддержали морально, – вскочил он со стула. – Если разрешите, я буду наведываться к Вам, чтобы поделиться своими мыслями!

– Пожалуйста, – наклонила голову мать. – Заходите.

– Ты серьезно веришь в то, что он говорил? – спросил Леонид, когда Меньшиков вышел.

– Дурак он, устало сказала мать, – а таких дураков здесь много! Ты подальше будь от этой политики! Мы губернаторских постов не потеряли, а мне вот всегда боязно за Россию – как бы ее вот такие Меньшиковы не погубили!

Сообщения эмигрантских газет утратили воинственный тон, как утратили воинственный дух и гоминьдановские войска, получившие жесткий урок на границе. В Хабаровске начались советско-китайские переговоры и в газетах были только кислые сообщения о том, как они продвигаются. Наиболее агрессивно настроенные эмигрантские круги ругали китайцев за то, что они не оправдали их чаяний. Доставалось и японцам, и американцам, и англичанам, которые, дескать, не поддерживали китайцев в нужный момент и упустили возможность свергнуть большевиков.

Но многие шепотком поговаривали о том, что русские здорово всыпали китайцам, что суворовский и кутузовский дух не угас в русском солдате, забывая о том, что немногим более десяти лет они сами драпали от этого русского солдата.

Погода стала уже по осеннему прохладной, но небо было безоблачно и прозрачно какой-то хрустальной ясностью. В те редкие дни, когда Леокадия была свободна, Леонид уходил с ней на кладбище. Они подолгу бродили по аллеям, останавливались возле могил, читая вполголоса надписи на крестах. Эти осенние дни стали им особенно дороги – каждая встреча была наполнена мечтами о том, как они будут жить, когда поженятся. Теперь было это, как будто, совсем ясно, только неумолимо вставал вопрос – а на какие средства они будут жить, когда поженятся? И поэтому точно назвать время свадьбы не могли. Да, поженятся, но когда? Наверное скоро, вот только бы им устроиться на хорошую работу. А пока что они бродили по тихим кладбищенским аллеям, сбрасывавшим листву, говоря о чем-то необычайно радостном, нужном и понятном только им.

В один из таких дней они опять увидели генерала Бухтина у могилы его жены. Сидел он на скамеечке каким-то черным жалким комочком, съежившись, вобрав голову в плечи и казался спящим.

– Василий Александрович! – окликнул его Леонид. – Что с Вами? Вам плохо?

– Плохо, Леничка, плохо, – поднял голову Бухтин. – Хуже некуда! Скорей бы помереть, да смерть не идет!

– Но почему Вы не обратитесь в Беженский комитет, наконец к доктору Зерновскому! Вам бы помогли!

– Нет, Леня, мне уже ничем не поможешь. Да и не хочу я от них помощь принимать. Они меня презирают, а я их! Финита ля комедия, – горько усмехнулся он и сделал рукой театральный жест, показавшийся необычайно жалким. – Закономерный финал эмигрантского бытия!

– Василий Александрович, но быть может я чем-нибудь могу Вам помочь? – умоляюще спросил Леонид.

– Ты, Леня, хороший парень, душевный, но у тебя же у самого ни гроша за душой нет. Эмигрантский молодой человек, полный хороших намерений, которым не суждено сбыться! Ну чем ты мне поможешь? К себе жить возьмешь? Да я и сам не пойду. Мне вон туда скорей надо перебираться, – показал он рукой на могилу жены.

– Ну зачем Вы так мрачно, – тихо сказала Леокадия.

– А это самый лучший выход, уверенно сказал Бухтин. – Я уже на кладбище совсем перебрался, в старой будке ночую. Ночи вот только больно холодные стали, наверно скоро застыну совсем. А сторожа здесь хорошие, иной раз покормят даже.

– Но ведь скоро зима, Вы же не сможете в холодной будке жить!

– А до зимы я, Леня, и не доживу. Вообще пора кончать эту канитель! Вот только на чужбине тяжко помирать! Вот что я вам скажу, – поднял голову Бухтин и лицо его стало необычайно строгим. – Никогда, ни при каких обстоятельствах не покидайте свою Родину! И детям своим накажите, и внукам. Без Родины нет жизни, нет счастья! Без Родины погибель! Погибель! – выкрикнул он. – Ну ладно, ступайте, – снова сник Бухтин. – Дай вам Бог счастья!

– Василий Александрович, – наклонился к нему Леонид. – Возьмите немного денег. Вот все, что у меня есть.

– Спасибо, – вяло сказал Бухтин, беря деньги. – Выпью за помин своей души!

Леонид и Леокадия тихо отошли от Бухтина, словно боясь разбудить его. Уходя они часто оглядывались и все видели поникшую фигуру, как-то необычайно созвучную грустному кладбищенскому пейзажу.

– Как мне его жаль, – со слезами в голосе сказала Леокадия. – Какой он несчастный!

Леонид ничего не ответил, только крепко сжал руку Леокадии. Ему все еще виделось строгое лицо Бухтина и слышались его слова: «Без Родины погибель! Погибель!». И еще много лет потом слышал он эти слова, звучавшие, казалось, из самого сердца.

А через несколько дней Леонид прочитал в эмигрантской газете, что на кладбище, около могилы своей жены повесился В.А. Бухтин. Газета постеснялась упомянуть, что Бухтин был генералом, это могло вызвать недовольство эмигрантской верхушки, свято соблюдавшей кастовую чистоту и давно исключившей из своей среды спившегося генерала.

Леонид с трудом нашел могилу Бухтина. Его похоронили в дальнем углу кладбища, где хоронили самоубийц, без отпевания. На небольшом некрашеном кресте, сделанном, вероятно, кладбищенскими сторожами, была узенькая табличка с фамилией генерала.

Леонид долго стоял над небольшим холмиком, навсегда укрывшим хорошее человеческое сердце, горячо любившее свою Родину и за измену ей заплатившее сполна мукой и просветлением.

Дядя Семен снял в пригороде Харбина – Гондатьевке – квартиру в доме с садиком, казавшимся жалкой копией того, что было на станции при казенной квартире. Да и сама трехкомнатная квартира без удобств и водопровода повергала тетю Зою в ужас. Она купила новую мебель, так как действительно дом, в котором они жили на станции, сгорел и вся обстановка погибла.

– Мы погорельцы! – сокрушалась тетя Зоя. – Столько лет все заводили и в один час все пропало! Я умоляю Семена бросить работу в дорог. Это теперь так опасно! Ах, какая это жалкая мебель! – восклицала она, показывая на только что купленные столы, стулья, шкафы и кровати. – Разве ее сравнишь с той, что была раньше!

Николай и Галина жили теперь с родителями. Николай заканчивал политехнический, Галина с трудом перешла на третий курс. Дядя Семен ходил мрачный. Ему, как китайскому подданному, дали временную работу в механических мастерских. Тетя Зоя возмущалась, что ему, старому кавежедеку, не могли найти подходящего места. Да и квартиру казенную не дают.

А жизнь носила какой-то обостренно-тревожный характер. Все чего-то ждали. Одни боялись возникновения нового конфликта, другие возлагали надежды на то, что русские и китайцы не договорятся и снова станет реальной возможность столкновения с большевиками. Подорожали товары в магазинах. Железная дорога работала плохо. Харбин лихорадило. Хабаровские переговоры продвигались медленно, а декабрь уже подходил к концу. И только 2 декабря в Хабаровске был подписан советско-китайский протокол о восстановлении на КВЖД и на границе положения, предусмотренного Соглашением 1924 года.

Из Сумбея были выпущены советские граждане, проведшие несколько месяцев в заключении. В Маньчжурии стала налаживаться привычная спокойная жизнь. Но ощущение тревоги еще долго не могло прекратиться у большинства эмигрантов – они как то особенно остро почувствовали, что с Маньчжурией граничит страна, готовая в любой момент постоять за свою независимость. И те, кто в свое время бежали от большевиков и считали свое пребывание за границей временным, начали осознавать, что эмигрантская жизнь становится постоянной, что они – новые Агасферы, обреченные на вечное скитание.

Новогодний визит матери Леонида Меньшиков нанес вечером, видимо закончив круг новогодних поздравлений. Он вошел немного нетвердой походкой, расплылся в радостной улыбке и скорее запел, чем заговорил:

– Мария Александровна, милейшая и обожаемая, поздравляю Вас с новым годом и желаю скорейшего возвращения на освобожденную от красной нечисти Родину!

Он приложился к руке матери Леонида и откинув хвост фрака, сел на краюшек стула. После многочисленных визитов его парадный вид несколько поблек, бабочка съехала набок, крахмальная манишка уже потеряла первоначальную свежесть, а округлое брюшко, как всегда, предательски выпирало.

– Прошу прощения, что не нанес Вам визит с утра, – наклонил напомаженную голову Меньшиков, – но Вы, вероятно, почивали и я не рискнул нарушить Ваш покой! Разрешите закурить?

– Курите, – сказала мать суховато.

– Как изволили встречать новый год? – завел Меньшиков опять разговор тоном, который он, видимо, считал великосветским.

– Дома, спали, – все так же сухо ответила мать.

– Жаль, жаль, – пуская струю дыма и усаживаясь глубже на стул, сокрушенно покачал головой Меньшиков. – А мы в общевоинском союзе встречали. Было очень, очень прилично! Присутствовали все руководители эмиграции! Первый тост провозгласили за скорейшее возвращение на Родину! К сожалению не услышал господь наши молитвы, не внял гласу верных рабов своих и не вернул нас в отчий дом! Подвели китайцы! – неожиданно изменил он свой напыщенный тон. – Подвели, струсили, встали на колени перед большевиками! А ведь я думал, что конец нашим скитаниям! И союзнички хороши! Упустили такой момент!

– Почему Вы так хотите войны? – тихо спросила мать. Ведь каждая война – это разрушения, гибель людей, страдания! Вряд ли господь Бог, которого Вы призываете, благословляет любую войну!

– Мария Александровна, Вы не правы, – закуривая вторую папиросу, вскинулся Меньшиков. – Вспомните библию – господь всегда карал отступников и тех, кто не почитал его! Напускал на них огонь и мор! А кто как не богоотступники большевики?!

– А Вы вспомните евангельское изречение: «несть власти, аще не от Бога»!

– Что же, по Вашему выходит, что власть большевиков от Бога?!

– Не знаю от кого, но только думаю, что вмешивать Бога в политику не стоит. Политика – политикой, а религия – религией. Каждому, как говорится, свое!

– Да, странно, странно Вы рассуждаете, – кислым тоном сказал Меньшиков. – Умываете руки! А я смотрю так – кто против большевиков – тот с нами. Будь это японцы, китайцы, немцы, англичане. С кем угодно, только чтобы против большевиков! Нужно пойти на любые территориальные уступки, лишь бы заручиться их помощью!

– Это что же? Разбазаривание России? – прищурила глаза мать.

– Хватит и нам! Русские просторы огромные, можно и поделиться. А привлечь интересы иностранцев на нашу сторону можно только таким способом!

– А почему Вы так свободно распоряжаетесь территорией России? Кто дал Вам такое право? – уже с явной неприязнью спросила мать.

– Мария Александровна, – словно сразу протрезвев, сказал Меньшиков, – мы с вами начали спорить о политике, а с женщинами я говорю только на приятные темы. Женщин нужно обожать, преклоняться перед ними! А мы вдруг о политике! Забудем этот разговор, он совсем не для нового года.

– Я его не начинала, – все тем же сухим тоном ответила мать. – Видимо это все у Вас наболевшее.

– Да, да, Вы правы! Все наболевшее! И главное, не всегда находишь единомышленников. В эмиграции сколько голов – столько умов. Представьте, есть даже такие, которые оправдывают большевиков! Считают их политику правильной! А зачем же они тогда бежали от них?!

– Алексей Алексеевич, Вы опять о политике, – остановила его мать. – Хотите чаю?

– Чаю? Нет, спасибо! Как говорится, чай не водка – много не выпьешь, – засмеялся он дробным смешком. – Надо домой, баиньки!

Он поднялся, опять церемонно приложился к руке матери Леонида, кивнул головой Леониду и не совсем твердой походкой вышел из комнаты. Мать открыла форточку и прижалась лбом к оконному стеклу.

– Тебя продует, не стой под форточкой, – сказал Леонид.

– Надо немного голову охладить, – не поворачиваясь, сказала мать. – От таких разговоров тошно становится. Всегда в нашей семье были далеки от политики, и отец, и мать, и твой отец. Работали, заботились о семье, но никогда не занимались политикой. А оказывается мимо нее не пройдешь! И не понимаю я в ней ничего, но чувствую сердцем, что этот несостоявшийся губернатор не любит нашу Родину. А любит только себя! Тоже мне – Россию вздумал разбазаривать!

– Да ладно, не волнуйся ты, – успокаивающе сказал Леонид. – Мало ли что он с пьяных глаз наплетет!

– А что у пьяного на языке, то у трезвого на уме, знаешь ты эту пословицу? Ведь все нутро у него такими мыслями пропитано. И неужели когда-нибудь вот такие Меньшиковы осуществят свои намерения?!

– Говорят, бодливой корове Бог рог не дает, – засмеялся Леонид, закрывая форточку.

– Будем надеяться, – устало сказала мать. – А ты будь, пожалуйста, подальше от всех этих эмигрантских организаций. Ничего они хорошего не дают.

Если бы знала мать, что Леонид недавно запутался в лабиринте эмигрантской политики и не знал как из него выбраться!

Несмотря на протесты тети Зои, дядя Семен вскоре после нового года уехал к себе на станцию восстановить порядок на участке. Тетя Зоя твердо решила из Харбина не уезжать и подыскивала хорошую квартиру, чтобы обосноваться в городе. С дяди Семена она взяла слово, что в ближайшее время он уволиться с дороги и займется подрядными работами. Харбин стал для нее теперь обетованной землей, где можно было уберечься от невзгод. Дядя Семен долго не соглашался уволиться с дороги, но тетя Зоя сумела все же уломать его и он уехал с намерением через несколько месяцев вернуться в Харбин.

Отъезд Леокадии явился полной неожиданностью. Ветреным февральским вечером, когда Леонид уже собирался ложиться спать, а мать читала, лежа в постели, кто-то постучал в окно. Леонид вышел на крыльцо и увидел Леокадию, взволнованную и какую-то растерянную.

– К вам можно? – спросила она.

– Ну, конечно, можно, – пропуская ее вперед, сказал Леонид, – что случилось?

– Здравствуйте, Мария Александровна, – войдя в комнату, поздоровалась Леокадия. – Простите, что я так поздно.

– Здравствуй, – ласково сказала мать. – проходи, садись, ты у нас всегда желанная гостья.

– Я на минуточку, еще столько дел. – Леокадия села на край кровати и как-то вся сникла. – Я пришла попрощаться, завтра утром уезжаем!

– Как? Куда уезжаем?! – все еще ничего не понимая, взял ее за руку Леонид. Ведь никаких разговоров об отъезде не было! С кем ты уезжаешь? Что, папа куда-нибудь устроился? Почему ты раньше ничего от этом не говорила?!

– Я уезжаю с моими хозяевами в Мукден. Понимаете, они там открыли магазин и переезжают туда, говорят, что после конфликта в Харбине не стоит оставаться. И сегодня предложили мне ехать с ними. Боятся, что Мукдене для Розочки хорошую бонну не найдут. Жалование почти вдвое увеличили. Ну я и подумала – если откажусь – опять без работы останусь. И согласилась.

– Но как же я? – чувствуя, что сейчас рушиться что-то, казавшееся незыблемым, с хрипотцой в голосе спросил Леонид. – Ты обо мне подумала? – Он впервые, не стесняясь матери, заговорил так.

– Я все время думаю о тебе, – опустила голову Леокадия. – Но пойми меня правильно – я не вправе отказаться от такого предложения. Отец опять не работает, мать получает гроши, фактически я одна содержу всю семью!

– Но как же я, как же я?! – опять повторил Леонид.

– Но ведь я не навсегда уезжаю. Как только будет возможность, так я вернусь. Я буду часто писать! Часто писать, – повторила она. – Только не забывай меня!

– Нет, тебя он не забудет, – взяла за плечи Леокадию мать. – Конечно, расставаться тяжело, но что поделаешь. Безусловно, ты права, от такого места отказываться нельзя. Ну, поскучаете друг о друге, это даже хорошо!

– А что тут хорошего? – все еще не в силах осознать того, что будет после отъезда Леокадии, – Что хорошего?! – переспросил Леонид. – Ты вечно приносишь себя в жертву семье. Для себя то ты должна жить?

– Леня, – с тоской в голосе попросила Леокадия, – не мучь меня, мне и так не легко. Но разве могу я поступить иначе? Хорошо, что ты с мамой вдвоем, а у нас, кроме меня, пятеро!

– Ну, ты, девочка, не расстраивайся, – привела к себе Леокадию мать, – Он все поймет. Это просто сейчас он от неожиданности такой. Тебя он не забудет. Но и ты о нем помни. Ведь я тоже к тебе сильно привязалась!

Леокадия уткнулась лицом в плече матери. Та гладила ее по голове и от этого порыва нежности матери Леониду стало еще горше. Он как то особенно остро почувствовал приближение потери, ничем не невосполнимой.

– И когда же ты уезжаешь? – все с той же хрипотцой спросил Леонид.

– Завтра в десять утра, мукденским поездом. Только ты меня не провожай, как то сразу испуганно взметнулась она. – Ты же знаешь мою хозяйку – она в последний момент может меня уволить, когда увидит, что меня провожает молодой человек.

– Так она что – монашку из тебя хочет сделать?

– Она и требует, чтобы я вела себя как монашка. Ну, я пойду, мне надо со своими попрощаться, денег им оставить, кое-что из вещей собрать. Ведь я к ним еще не заходила, они еще ничего не знают. Я сначала к вам пришла.

– Я тебя провожу, – взял пальто Леонид. – Ты долго у них будешь?

– Я переночую дома. А сейчас проводи меня. Можно, Мария Александровна? – обратилась она к матери Леонида.

– Конечно! Ну а тебе я желаю счастья, здоровья, а главное душевной бодрости. Перенесите эту разлуку мужественно! – Она обняла и поцеловала Леокадию.

Леонид и Леокадия вышли в темноту ветреной улицы. Как всегда в это время года дул порывистый ветер, предвестник скорых весенний тайфунов. Натужно скрипели под напором ветра ставни домов и вывески магазинов. По улице пробегали маленькие смерчи пыли и мусора.

Они долго шли молча, крепко держась за руки.

– Значит все наши планы полетят к черту, – наконец сказал Леонид.

– Леня, милый, пойми, что обстоятельства сильнее нас! Если бы у тебя и у меня была хорошая служба, разве бы я поехала? Ведь все равно сейчас мы только можем мечтать о нашей женитьбе, а осуществить то эти мечты не можем!

– Проклятая эмигрантская жизнь! – злобно сказал Леонид. – Все деньги, деньги! Вечный вопрос – как существовать, на что существовать?! Значит и личное счастье в угоду этому?!

– Да, к сожалению, никто нас бесплатно содержать не будет, – горько усмехнулась она. – Но ведь когда-нибудь и на нашей улице будет праздник!

– Когда? Наверное никогда!

У ворот дома она обняла его за шею и крепко поцеловала в губы.

– Ну, иди! Помни меня всегда!

Она нырнула в калитку, махнув ему на прощанье рукой. Он долго еще простоял у ворот, словно ожидая чего-то, а потом тихо побрел по пустынным улицам. В душе была опустошенность, вялость. Из жизни уходило что-то дорогое, привычное, без чего, казалось, сама жизнь теряла всякий интерес.

Утром следующего дня он поехал на вокзал к отходу мукденского поезда. На перроне было шумно, бежали китайцы с узлами, как всегда в китайской толпе пахло чесноком и чем то пронзительно-острым. Он подошел возможно ближе к вагону первого класса. Наконец появились родители Розочки в сопровождении нескольких носильщиков, нагруженных чемоданами. А позади шла Леокадия, держа за руку Розочку, все время норовившую прыгать на одной ноге и капризно вырывавшую руку. Леонид хотел броситься навстречу Леокадии, но вспомнив ее просьбу не подходить к ней и остался стоять у стены.

И словно подчиняясь какому-то подсознательному чувству, а может быть зная, что Леонид придет проводить ее, Леокадия оглянулась, увидела его и радостно закивала головой. Так все время оглядываясь, она дошла до вагона, махнула, как бы случайно, рукой, и скрылась за вагонной дверью.

Леонид пошел ближе, встал против вагона и нашел купе, в котором была Леокадия. Она что-то говорила Розочке, потом подвела к окну ее и поискав глазами, сразу увидела Леонида. Так молча они смотрела друг на друга, пока не тронулся поезд. Леокадия сделала незаметно движение рукой, как бы махнула ему на прощание. Даже в последний момент она боялась показать, что ее кто-то провожает.

Вот промелькнул последний вагон поезда, уходившего все дальше и дальше и увозившего любимого человека, без которого весь мир как-то сразу поблек.

Начинался новый этап жизни, пронизанный грустью и сожалением о несбывшихся мечтах.

Порфирий Иванович стал еще прижимистее и норовил урвать у рабочих каждую копейку. С утра и до вечера в мастерской висел его злобный мат по адресу китайцев, не оправдавших его надежд, владельцев таких же крошечных мастерских, отбивавших у него заказы, а заодно и рабочих, плохо, по его мнению работающих и зря получающих деньги.

Теперь Леонид и Виктор не только штамповали пробки, но чинили примусы, паяли кастрюли и чайники, лудили старые самовары. Целый День в мастерской стояло сизое облако угара, вытяжной вентилятор Порфирий Иванович не хотел ставить, считая это излишней тратой. Вечерами они выходили из мастерской угоревшими, с головной болью, часто не проходившей до самого утра. Иногда Леониду хотелось бросить осточертевшую ему работу в мастерской Порфирия Ивановича, но тут же вставал вопрос – а куда тогда податься, где искать работу? Безработица душила харбинскую эмиграцию, этим пользовались владельцы магазинов, мастерских и контор, под тем или иным предлогом срезавшим жалованье служащим. Обычным поводом снижения жалованья была ссылка на плохие дела, якобы резко ухудшившиеся после злополучного конфликта.

Письма от Леокадии приходили не часто. Писать ей приходилось до востребования. И были эти письма обычно грустными и только еще больше нагоняли тоску.