Текст книги "Эмигранты (СИ)"

Автор книги: Михаил Шмейсер-Кенарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Маленькие, они все послушные. Машенька, – обратилась она к матери Леонида, – ты с нами поедешь или поживешь еще у Иры?

– Конечно, поживет, – решительно заявила тетя Ира. – Да и Лене здесь хорошо.

– А, наверное, все же я с вами поеду. – Мать, видимо, решила, что пора что-то предпринимать. – Надо мне о работе начинать думать. Не век же я на вашей шее буду сидеть!

– Машенька, ты просто нас обижаешь, – тетя Зоя обняла мать Леонида, – Мы очень тебе рады и ты можешь сколько угодно жить у нас и не работать!

– Я, Зоинька, привыкла самостоятельно жить. Лене надо учиться. Лето кончается, надо в школу его определить, а я в Харбин поеду, буду работу там искать.

Значит, веселое житье в Чжаланьтуне кончалось. Оставшиеся до отъезда дни Леонид почти все время проводил на пляже. Но до пляжа, встав рано утром, шел на рыбалку. Хариус ловился лучше всего выше озера, не вспугнутый купающимися. В эти утренние часы он особенно сильно почувствовал прелесть маньчжурской природы, ее яркость. Росший в сибирских городах, он видел раньше красивую, но более скромную природу, никогда не встречал раньше дикого винограда и лесного ореха, ни таких ярких цветов.

Однажды утром дядя Костя позвал Леонида и сказал ему, что сейчас ни пойдут за лесными орехами. Взяв два больших мешка, они поднялись на сопки, перешли через перевал и вновь стали подниматься в гору. Сопки шли рядами, точно морские волны, заросшие орешником и кустарником, в котором был и дикий виноград, и какие-то колючие деревца, которые дядя Костя назвал «чертовым деревом», и заросли дикой малины.

Орехи росли пучками по несколько штук, одетые небольшими листиками. Рвали их, не обирая листьев, и бросали в мешки, ставшие вскоре тяжелыми, и их трудно было перетаскивать через заросли орешника.

– Тут у нас лесного ореха пропасть, – говорил дядя Костя, продираясь через кусты. – Его сколько хочешь, можешь набрать. Тут, в Маньчжурии, и живности всякой полно. Фазанов хоть палками бей, зайцев тоже много, а в степных местах дрофа водится. Слыхал про такую птицу? Больше индюка! И козы дикие табунами бегают. Я зимой, как пойду на охоту, так, глядишь, козульку забью, да фазанов с десяток подстрелю, что продам, а что сами съедим. Смотришь, и денежки есть, и сами сыты. Вот тетя Зоя говорит, что мы скупые! Думаешь, не знаю? Знаю! А это, брат, не скупость, а правильный взгляд на жизнь! Я так смотрю – работай, копи копейку, а потом дом покупай, хозяйством обзаводись, магазин можешь открыть, либо лавку какую. Мне больше мясные лавки нравятся. У меня отец тоже лавку держал. А я, как на техника выучился, так сюда приехал. А у папаши лавку отобрали, да и сам он вскорости скончался. У меня с большевиками счеты небольшие, разве что за лавку, я с ними не воевал, но и мне с ними не по пути. Я их не трогаю, но пусть и они мне жить не мешают.

– Дядя Костя, а разве вас не тянет на Родину?

– Родина, брат, там, где человеку лучше живется! Это все фантазеры про родину придумали. Ты живи, как вырастешь, по-моему – не прогадаешь! Мне что Китай, что Америка – все родиной будут, лишь бы мне хорошо было!

Дядя Костя старался туже набить мешок орехами, утрамбовал и мешок Леонида, отчего тому стало очень трудно тащить цеплявшуюся за кусты поклажу.

– Ты потерпи, – говорил дядя Костя, – как с горы начнем спускаться, так мешок сам тебя понесет. Это только в гору тяжело. А зато орехов сколько наберем! Ты с собой в дорогу возьмешь. Прожарим их и забирай, ешь на здоровье!

Вернулись домой с полными мешками орехов, которые потом долго очищали от всяких несъедобных добавлений. Затем тетя Ира насыпала их на противни и калила в духовке. Леонид раскусил несколько орехов – действительно они были очень вкусными.

– Ты сейчас их не ешь, – остановила его тетя Ира. – Когда поедете, заберете с собой в дорогу.

Уезжали на другой день. Утром Леонид обошел все полюбившиеся ему места, искупался в озерке, поплавал, прошелся вдоль берега быстрой речки. Жаль было расставаться с этой красочной природой, с веселой ватагой ребят, с которыми он подружился.

Когда уже стали выходит из дома к поезду, дядя Костя вспомнил:

– Ируся, а орехов ты, что же, Лене не дала? Давай, тащи скорее!

– Ох, совсем забыла, – спохватилась тетя Ира и быстро вернулась домой. Через некоторое время она вышла небольшим кулечком из газетной бумаги и протянула его Леониду.

– Вот, погрызете в дороге. – Сказала она. – Все же собственного сбора!

Так огромный мешок превратился в крошечный пакетик. Эта метаморфоза навсегда запомнилась Леониду и ассоциировалась с образами дяди Кости и тети Иры.

Вскоре после возвращения из Чжаланьтуня мать уехала в Харбин искать работу. Дядя Семен и тетя Зоя уговаривали ее еще пожить у них, устраиваться на работу с весны, но мать оставалась упорной. Леонида она согласилась оставить пока у дяди Семена. Уехала она вместе с Галиной и Николаем. У Николая должны были скоро начаться занятия в Политехническом институте, а Галина, по настоянию дяди Семена, все же согласилась сдавать вступительные экзамены в политехникум.

После отъезда матери Леонид перебрался в комнату Николая. Хотя и тетка и тятя относились к нему ласково и заботливо, Леонид чувствовал себя в доме чужим.

Перед отъездом мать сходила в школу и определила туда Леонида.

– Не знаю, когда мне удастся тебя выписать, – сказала она, – а пока надо учиться. Ты уж старайся не отставать. Дядя Семен за твое правоученье будет платить. Ведь здесь в школах обучение платное.

Тетя Зоя купила Леониду черные брюки и две черные рубашки со стоячими воротниками и медными пуговицами. Широкий кожаный ремень с большой медной пряжкой довершал ученическую форму. Фуражка была тоже форменная, с желтыми кантами и кокардой из перекрещенных листьев. Леониду форма понравилась, чувствовал он себя в ней подтянутым, стройным и несколько раз заходил в спальню тети Зои, когда той не было дома, и рассматривал себя в трюмо. Да, а когда он учился в школе в России, там формы не было, ходили кто в чем придется.

Дядя Семен форму одобрил, но сказал, что нужно купить еще шинель – ведь дело идет к зиме, в чем же он тогда ходить будет? Тетя Зоя купила и шинель – черную, с медными пуговицами в два ряда и желтыми кантами на рукавах.

Первый день занятий в школе начался молебном. Ученики стояли строем, по классам, мальчики по правую сторону, девочки по левую. Директор и учителя стояли впереди, ближе к аналою. Перед большой иконой горела лампада, дьякон раздувал кадило и сладковатый запах ладана растекался по залу. Отец Владимир, облаченный в ризу, казался особенно внушительным и торжественным. Возгласы он произносил каким-то особенно густым голосом, хор учащихся пел стройно, заученно.

Проповедь после молебна отец Владимир произнес на свою единственную тему – о поругании земли русской большевиками, попрании веры православной, и о том, что только эмигранты являются носителями верности православной Руси и будут оплотом освободительных сил, которые поразят сатанинскую власть большевиков. В заключение отец Владимир призвал учащихся быть преданными сынами и дочерьми веры православной, царя и отечества.

В тринадцать лет трудно, ох, как трудно, разбираться в политике. В России говорили, что царь и помещики угнетали народ, а большевики свергли их власть. Здесь все кричали, что большевики – поработители России и проклинали их на каждом шагу. Дядя Костя говорил, что Родина там, где хорошо живется, а в доме дяди Семена вообще не говорили о политике и о России, ровно их вообще не существовало. Так где же и в чем была правда?!

Занятия в школе каждый день начинались молитвой. Правда, отец Владимир не присутствовал, молитву перед учениками читал дежурный, после чего все ребята шумно расходились по классам. Леониду первое время было непривычно и непонятно – для чего ежедневно собираться на молитву, но вскоре он привык, как стал привыкать ко всему вообще и в школе и дома. Ко всему тому, что первое время казалось чем-то чуждым, необычным и непонятным.

Ребята в классе оказались такими же простыми, как и те, с которыми он учился в прошлом году в школе там, в России. Только понятия у этих, новых товарищей по классу, были иными. Почти все они родились уже здесь, в Маньчжурии, и о России знали только со слов взрослых. Те же, которые родились в России, попали в Маньчжурию с волной эмиграции и были тогда еще очень малы, хотя эти запомнили главное – бегство из России. У этих отношение к ней было четко выражено – все слова отца Владимира они воспринимали как непреложную истину.

Накануне того дня, когда начались занятия в школе, дядя Семен позвал Леонида к себе в кабинет.

– Садись, – сказал дядя Семен. – Ну как, нравится тебе здесь, у нас?

– Нравится, – смущаясь, ответил Леонид. – Только о маме скучаю.

– Но ничего, увидишься с нею. Ты вот что, брат, пойдешь в школу, не говори, что легально сюда приехал. Понимаешь?

– А как же говорить? – не понял Леонид.

– Если будут спрашивать, скажешь, что нелегально перешел с матерью границу. Бежали, мол, от большевиков, а как – особенно не фантазируй, вроде не хочешь выдавать тайну. Так больше поверят. Бежали и бежали, а как – это, мол, тайна.

– А для чего это? Врать-то зачем?

– Экий ты парень бестолковый! Какое же тут вранье?! Просто это для твоей же пользы надо. А то задразнят ребята – большевик, скажут. А нам, думаешь, приятно это будет? Ты не ври, а спросят – скажешь «бежали» и все, точка. Так договорились?

– Хорошо, – понуро сказал Леонид.

– Ну вот, молодей, – повеселел дядя Семен. – А если тебе что надо будет, так ты не стесняйся, говори! Напрасно твоя мать уехала. Жила бы да жила у нас. Что ей плохо было? Успеет, наработается. Так ты иди и помни, как мы договорились.

Эту «ложь во спасение» Леонид повторял потом много лет. Бежать от большевиков это было естественно и не вызывало никаких подозрений. Но сказать, что приехал легально это насторожило бы каждого эмигранта. А если такой эмигрант служил в полиции или тем более, позднее, в японской военной миссии или жандармерии, то такой «факт» в биографии мог навлечь больше неприятностей, вплоть до обвинения в том, что вас специально подослали большевики, как своего «агента».

Но тогда Леонид не знал еще всех подводных рифов эмигрантской жизни. Он даже не сознавал еще, что он эмигрант, человек, живущий вне Родины, порвавший с ней всякую связь и оказавшийся в лагере ее врагов. Все это он понял намного позднее. А пока…

А пока жилось спокойно и бездумно. Маньчжурская осень вошла в свои права. Была она необычайно тепла, без удушливой влажной летней жары, озолотились сопки началом увядания, наполнила воздух легкими нитями летающей паутины.

В саду цвели огромные гладиолусы, канны и астры. Гладиолусы и канны Леонид видел впервые и даже не предполагал раньше, что бывают такие красивые цветы. Тетя Зоя ставила их в китайские вазы. Лишенные запаха, они горделиво стояли в столовой, как бы подчеркивая безмятежную жизнь обитателей дома.

Да, жизнь в этом доме шла на редкость спокойно. Здесь все были уравновешены, даже дядя Семен, после отъезда Галины и Николая, редко раздражался, а тетя Зоя всегда была весела, радушна и домовита. Девочки, тихие как мышата, тоже были ласковы и сильно привязались к Леониду. По-матерински заботлива была и горничная Катя. Маленький Василий, когда оставался наедине с Леонидом, становился обычным парнишкой, а не «бойкой» – слугой в богатом доме. Вечерами он, маленький Василий и две сестрички иногда играли в карты, разместившись на большом сундуке под лестницей на второй этаж, на котором спал Василий. Тетя Зоя была демократична – она не возражала, что девочки и Леонид играют в карты с «бойкой». Но стоило тете Зое позвать маленького Василия, как тот срывался с места, бросал карты и бежал на зов хозяйки. Тетя Зоя не любила, когда прислуга задерживалась.

В школе сближение с ребятами шло туго. Мальчики были спокойные, не драчливые, но интересовались катком, баскетболом, да некоторые сбором марок. Мальчики сидели в классе справа, девочки – слева и всякое общение с девочками школьным начальством не поощрялось во избежание нездоровых увлечений. Той веселой, дружной атмосферы, к которой привык Леонид, учась в советской школе, здесь не было. Там были различные кружки, ребята что-то горячо всегда обсуждали, о чем-то спорили. Здесь этого не было. Дети должны были учиться, учить уроки «от и до», вести себя примерно. Самым главным предметом был закон божий, а отец Владимир был грозой всей школы и его боялись не только ученики, но и учителя.

На первом же уроке закона божьего отец Владимир вызвал Леонида.

– Скажи, какие молитвы знаешь? – спросил отец Владимир строго.

– Отче наш, – смущаясь, ответил Леонид.

– А еще какие?

– Больше никаких не знаю, – с некоторым раздражением, чувствуя, что на него смотрит весь класс, ответил Леонид, не поднимая головы.

– Ну что ж, садись, – тяжко вздохнул отец Владимир. – Как душу-то твою большевики покалечили! Слово божие из души изгнали! Вот, дети, – обратился он, поглаживая бороду, к классу, – вот вам пример того, как сатанинские силы, поработившие нашу землю русскую, уничтожают веру православную! Все вы знаете службу церковную, поете в хоре, некоторые в церкви прислуживают, а этот бедный отрок не слышал слова божьего! Нет в том его вины! Но вы должны хранить веру православную и помнить, что большевики есть ее гонители.

Леониду было неприятно чувствовать себя предметом внимания всего класса, а отец Леонид весь урок проговорил о поругании большевиками веры православной, не упустив такого удобного случая для выражения своих антисоветских чувств.

Письма от матери приходили не часто. С работой у нее ничего не получалось. Устроиться учительницей в какую-нибудь школу не удалось – все места были заняты конторской работы тоже нигде не было. Харбин был переполнен безработными учителями, бухгалтерами, инженерами, полковниками и генералами. Все они искали работу, любую, лишь бы работу, за которую платили бы деньги.

Мать сняла в одном из районов Харбина – Модягоу – маленькую комнату. Она писала, что обошла уже множество контор и школ, но всюду получала только отказ. Работы нигде не находилось. В письмах она бодрилась, но Леонид чувствовал, что ей очень плохо.

– Ну как, мать нашла работу? – спросил как-то дядя Семен.

– Нет, пока ничего не нашла.

– Зря она уехала в Харбин. Жила бы у нас. Что ей плохо было здесь?

И, наконец, в конце октября Леонид получил письмо, в котором мать писала, что устроилась преподавательницей в школу кройки и шитья. Правда, жалованье маленькое, но как-нибудь вдвоем проживут. Одновременно она писала дяде Семену и просила его отправить Леонида в Харбин.

– Напрасно она тебя в Харбин выписывает, – сказал дядя Семен. – проучился бы зиму здесь, а осенью поехал. И ей было бы легче. Всю жизнь она такая неспокойная и нерасчетливая, – дядя сильно потянул дым из трубки, – все боится задолжаться, быть кому-то в тягость. С такими взглядами теперь не проживешь!

Со школой Леонид расстался без сожаления. Было немного грустно прощаться с милыми сестричками, маленьким Василием, веселой и ласковой тетей Зоей и добродушным дядей Семеном, почему-то старавшимся казаться суровым, но эта суровость у него не получалась.

На вокзал Леонида пошли провожать сестрички и маленький Василий. Дядя Семен был на работе, а тетя Зоя считала для себя несолидным провожать подростка, ехавшего в третьем классе, вместе с пахнувшими чесноком китайцами. Ему и так, по ее мнению, было уделено достаточно внимания и не ее вина, что мать вызвала его в Харбин. Конечно, они очень радушно встретили сестру мужа и племянника. Но с их отъездом в доме становилось меньше забот и опять воцарялась привычная, сложившаяся за много лет жизнь, ритм которой был несколько нарушен последние месяцы из-за Машеньки – ее взгляды и настроения не были им созвучны.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Харбин поразил Леонида своей величиной. Раньше он, живший в небольших сибирских городках, такого города не видел. Вокзал был большой, красивый, перед вокзалом была площадь со сквером посредине. Пассажиров встречали рикши, зазывавшие пассажиров, поодаль стояли драндулетки – неказистые ободранные экипажики на огромных колесах, которых в отличие от обычных извозчичьих пролеток, было только два. Залезая в драндулет, пассажир откидывал одно сиденье и если седок был один, то возница садился рядом, если двое, то примащивался на какой-то жердочке впереди. Тут же, прямо в гуще идущей из вокзала толпы, медленно двигались легковые автомобили, приглашавшие быстро умчать в любой конец города.

Мать писала, что надо взять драндулетку и доехать прямо до дома. Но от вокзала до конца Модягоу, где мать снимала комнату, путь, как оказалось, был немалый. Возница, суетясь, усадил Леонида на грязное ободранное сиденье, сказал: «Модягоу, моя цзнай» и стал нахлестывать понурую и тощую лошаденку. От вокзала дорога пошла в гору. Здания на Вокзальном проспекте были добротные, в два и три этажа. Город поразил своей оживленностью. Доехали до соборной площади, с большим деревянным собором в центре. В этой части города на улицах было больше русских, чем китайцев. Вывески на магазинах были на русском языке. Трудно было поверить, что это не русский город. Харбин был вроде русского островка на огромной территории Китая, островка, сохранившего русский облик, русский уклад жизни, говорившего на русском языке. Если в любом другом городе Китая, а тем более Европы или Америки, русские эмигранты растворялись в массе коренного населения. Все улицы города носили русские названия, все китайские магазины были с русскими вывесками, причем русских магазинов и контор было больше, чем китайских. В городе было около двадцати церквей, ряд русских школ, высших учебных заведений, театров. Выросший в годы, когда КВЖД была «полосой отчуждения», Харбин с самого своего основания принял облик русского города и сохранял его и теперь, хотя «полоса отчуждения» уже не существовала.

Все это Леонид узнал позже. А сейчас драндулетка тряслась по камням мостовой, возница все время кричал на лошаденку: «И-и, чо-чо!» и щелкал кнутом, но та равнодушно шевелила ушами и не прибавляла рыси.

В Модягоу были тихие улицы с одноэтажными домами, перед которыми обязательно были небольшие садики. Все дома были частными, как вообще все – и автобусы, и автомобили, и аптеки, и булочные, и магазины. Когда драндулетка выехала на Гоголевскую улицу, считавшуюся в этом районе главной, Леонид увидел потрепанные временем легковые «фордики», медленно ехавшие вдоль улицы, шоферы – «стрелки» зычно зазывали пассажиров. Встречные автобусы, больше напоминавшие фургоны, останавливались по первому взмаху руки пешехода, решившего воспользоваться транспортом. Шоферское дело, как узнал потом Леонид, давало немалый доход предприимчивым толстосумам, владевшим автомобилями и автобусами, а также было источником существования многих поручиков, казачьих сотников, а порой и полковников, севших за руль после долгих поисков работы.

Хотя возница все время повторял: «Моя цзнай, моя цзнай куда ходи», но найти нужную улицу удалось не сразу. Какая-то женщина в пестром платочке подробно рассказала Леониду, как надо ехать и теперь он показывал вознице дорогу.

Домик, в котором мать снимала комнату, оказался небольшим, но уютным. Перед домом был садик, от калитки до крыльца шла выложенная кирпичом дорожка. Хозяйка квартиры молча открыла ему, показала дверь комнаты, выходившей в коридор и так же молча ушла на свою половину. Напротив была такая же дверь в другую комнату.

В небольшой комнатушке с одним окном, выходившим в садик, стояли две кровати, стол, этажерка и три стула. Обстановка была хозяйская, своей мать еще не смогла приобрести.

Мать была на работе. С дороги хотелось умыться, но умывальника в комнате не было, тянуло прилечь. Леонид лег на кровать и незаметно уснул. И спал, пока его не разбудила мать.

– Наконец-то ты, родной мой, приехал, – мать его крепко обняла и поцеловала. А я так соскучилась. Решила, что хотя нам и трудно будет, но все же вместе.

– Я тоже очень соскучился, мамуля, – как маленький прижался Леонид к матери. – Ты всегда так поздно приходишь?

– Да, почти всегда. Занятия утром и вечером. Я кройку преподаю и художественную вышивку. Учениц много. Здесь так трудно работу найти. У нас ведь взрослые учатся, думают, потом легче в какой-нибудь мастерской пристроиться, все же какая-то специальность.

Мать хлопотала с простеньким ужином – был чай, колбаса, хлеб, да халва. На большее денег не хватало. Кипяток хозяева не давали. Мать взяла медную монету с четырехугольной дыркой посредине и вынула из-под кровати большой жестяной чайник, сделанный на конус.

– Вот видишь, мы и имуществом обзавелись, – засмеялась она. – Пойдем за кипятком, я покажу тебе, где кипятилка.

За углом дома, рядом с маленькой китайской лавченкой, была и кипятилка. Низкая плита была уставлена десятком чайников, закоптелых до густой черноты, дно которых вставлялось внутрь плиты. Чайники закипали быстро и хозяин кипятилки тут же переливал кипяток в чайники покупателей.

– Вот теперь ты будешь знать, куда за кипятком ходить, – сказала мать.

Пили чай долго. Мать рассказывала, как она искала работу. Устроиться в Харбине очень трудно. Понаехало столько народу! У кого было золото или драгоценности, а это были в большинстве богатые купцы, успевшие вывезти свои капиталы из России, тем жилось неплохо – они пооткрывали магазины, конторы по скупке пушнины, ломбарды. Особенно богатели владельцы ломбардов – к ним несли последние вещи те, кто метался по городу в поисках работы. А безработных было так много, что на одно объявление в газете с предложением работы приходили сотни людей. А таких объявлений становилось все меньше и меньше.

– Находилась я тут по разным конторам, – горько усмехнулась мать, – знаю, как тяжело найти работу.

Она не сказала только о том, что многие русские женщины. Не имевшие никакой специальности, пошли кельнершами в многочисленные рестораны, живыми статуями в ресторан «Помпея», откуда был короткий путь до публичных домов, выраставших, как грибы-поганки, в переулках Пристани – части города, примыкавшей к реке Сунгари.

– Учиться ты будешь в методистской гимназии, – уже лежа в постели, сказала мать. – Школ здесь много, я все обошла. Но всего дешевле будет платить за правоучение в гимназии методистов. Там американцы руководят. Говорят, что хорошая гимназия.

Мистер Дженкинс, директор гимназии методистов, говорил тихим голосом, доброжелательно смотрел из-под больших очков. Лицо его напоминало яйцо, на которое надели очки настолько оно было бесцветно и невыразительно. Говорил он по-русски с акцентом, но правильно, видно, не первый год знал этот язык.

– У нас для детей русских эмигрантов большие возможности, – ровным, без модуляций голосом говорил мистер Дженкинс. – После окончания нашей гимназии наиболее способных юношей и девушек мы будем отправлять для дальнейшего учения в Америку. Это очень большая честь и большое счастье! Если ваш мальчик будет хорошо учиться, то он поедет в Сан-Франциско и станет там американским гражданином!

Мистер Дженкинс еще доброжелательнее посмотрел на собеседников и продолжал:

– Мы, методисты, следуем указующей деснице господа нашего Иисуса Христа, который говорит нам: «Идите туда, где нужна ваша помощь, принесите свет истинной веры в сердца тех, кто беден и измучен». Вы, русские эмигранты, нуждаетесь в нашей помощи и поэтому мы пришли сюда. У нас в Китае много школ для китайцев, а теперь мы открыли гимназию для детей русских эмигрантов.

Мистер Дженкинс еще долго говорил о той замечательной, душеспасительной работе, которую ведут методисты, обратившие многие тысячи язычников-китайцев в христианскую веру. Хорошо бы и детей русских эмигрантов приобщить к методистской церкви. В заключение, как бы вскользь, мистер Дженкинс заметил, что хорошо бы было, чтобы и мать Леонида стала посещать методистскую церковь и тем обрела душевный покой и узнала истинную радость.

Позднее Леонид узнал, что таких «ловцов душ» было очень много. Этим промыслом занимались и монахини-францисканки и адвентисты, и баптисты, и служители папы римского, основавшие «лицей святого Николая» и многие другие деятели, скрывавшиеся под вывеской церкви. Все они старались затянуть в свои сети «бедных эмигрантов» посулами разных благ, как небесных, так и земных, привлечь к себе, оторвав тем самым от Родины. Кроме того над эмигрантскими душами и умами работали многочисленные эмигрантские организации разных политических толков, но работа последних велась вразнобой. Зато с приходом в Маньчжурию японцев эмигрантские души были взяты на учет и строгий контроль. В русских эмигрантах увидели материал, могущий при соответствующей обработке стать полезным при вторжении Японии на территорию России. Что японцам были необходимы пособники в этой авантюре, Квантунская армия решила давно, не спрашивая русскую эмиграцию – хочет или не хочет она этого. С целью разжигания антисоветских настроений японцы выбросили через Бюро эмигрантов лозунг: «Борьба с коммунизмом – священный долг каждого эмигранта» и отступление от этого догмата считалось не только изменой эмиграции, но и нанесением вреда империи Ниппон.

Но все это Леонид узнал много позднее, будучи уже взрослым человеком, втянутым в самую гущу эмигрантской жизни. А пока…

А пока было ученье в методистской гимназии. Леонид вставал рано утром, бежал за кипятком, пил с матерью чай и они вместе уходили из дома. Мать шла на автобусную остановку, ей надо было ехать на Пристань, а Леонид шел пешком в Новый город. На два автобусных билета расходоваться не решались – мать зарабатывала слишком мало.

Осень стояла долго, только во второй половине ноября встала Сунгари, а земля вся еще была без снега. Дули жесткие ветры, морозы все крепчали и крепчали и было странно видеть голую, озябшую, потрескавшуюся от мороза землю. Почти все годовые осадки выпадали летом и на зиму мало чего оставалось.

Уроки в школе начинались с молитв и песнопений. В большом зале на втором этаже школы стояли деревянные скамейки со спинками, в конце зала было возвышение, нечто вроде небольшой сцены, на которой всегда появлялись мистер Дженкинс и пастор Ясиницкий. Учащиеся, во главе с преподавателями, входили в зал и рассаживались на скамейках. Дежурные раздавали по рядам книжки с песнопениями. В углу, около сцены, стояло пианино, за которое садилась жена мистера Дженкинса – маленькая, рыжая женщина в роговых очках. Затем пастор Ясиницкий читал из евангелия (изданного в Америке на русском языке) какой-нибудь текст, после чего говорил на какой странице открыть книжку с песнопениями. Миссис Дженкинс ударяла по клавишам пианино и все пели гимны под простенькие и довольно веселенькие мотивчики, немного смахивавшие на фокстроты. В заключение мистер Дженкинс говорил краткое слово о том, что русские дети должны хорошо учиться и быть верными христианами. Пастор Ясиницкий говорил «аминь», все повторяли за ним разнобойным хором «аминь» и расходились по классам.

Уроков закона божьего в школе не было. Хотя методисты и были лояльны к православной церкви, но считали, что в свою вотчину ее представителей запускать не стоит. А пастор Ясиницкий, являвшийся духовным пастырем, ограничивался только утренними молитвами и небольшими беседами душеспасительного содержания, после которых всегда следовало настоятельное приглашение посетить методистскую церковь.

Пастор Ясиницкий был молод, благообразен, всегда душевно улыбался. Жена пастора – молодая, красивая брюнетка, и двое детей в возрасте семи-восьми лет, всегда чинно шествовали с пастором, когда он возвращался из школы. Он и его семья являли как бы образец праведной жизни людей, приобщившихся к учению методистов. Трудно было узнать в этом праведнике бывшего контрразведчика армии барона Унгерна, о чем много позднее сказали Леониду.

Ребята в классе были неплохие. Со многими Леонид быстро сошелся. Большинство из них жили в Харбине с 1918-20 годов и попали они в Харбин с родителями, с волной эмиграции. Были они тогда малыми ребятами, Россию помнили плохо. Со всех концов России занесло их в китайский город, точно сбило, как сухие листья в осеннюю пору. Тут были уроженцы Петрограда и Москвы, волжских городов и Урала, Сибири и дальнего Востока. И только несколько ребят были уроженцами Маньчжурии – дети старых железнодорожников, приехавших в годы постройки России, она была для них так же далека, как Америка или Австралия, с той только разницей, что они считали себя русскими, а свое пребывание в Китае временным.

Да, впрочем, вся эмиграция считала свое пребывание вне Родины временным. Когда-то (когда – этого конкретно никто не знал) большевики должны были сгинуть и на святой Руси воцариться, по одним вариантам, царь-батюшка из дома Романовых, по мечтаниям других – власть без царя, с государственной думой во главе, но без миндальничанья с народом. Были и сторонники установления фашистского режима по типу итальянского – им импонировал жестокий палочный режим Муссолини, такими методами, считали они, легче всего держать русский народ в повиновении. Как сгинут большевики – никто ясно не представлял. Эмигрантские газеты ежегодно в новогодних номерах предрекали в наступающем году падение советской власти. То, что предсказания в течение года не сбывались, не смущало газетных оракулов и они снова анонсировали неизбежное падение Советов на новый наступающий год. Так шло из года в год, а большевики все оставались у власти.

А жизнь шла день за днем, день за днем, складывались месяцы, месяцы суммировались в годы. Пошел второй год жизни Леонида и его матери за рубежом. Еще недавно жизнь в России ощущалась вчерашним днем, а теперь она ушла куда-то далеко-далеко, заслонилась новыми впечатлениями, новыми лицами. Мать целыми днями была в школе, приезжала вечером усталая. Леонид садился за столик, ставил ранец с книгами под стул и ждал, когда ему принесут обед. Меню было очень скромное – одно первое и одно второе блюдо, но не привыкшему к разносолам Леониду обед нравился. Конечно, от такого обеда тетя Зоя пришла бы в ужас.

Хозяина столовой посетители называли «ваше превосходительство». Он иногда выходил из заднего помещения хмурый, в кителе с орлеными пуговицами. Был он еще не стар, но казалось, что какая-то паутина подернула все его лицо. Иногда он подсаживался к чьему-нибудь столику и выпивал стопку водки, крякал, благодарил и уходил. Генеральша подходила к столику угостивших генерала водкой и просила в другой раз его не приглашать.