Текст книги "Эмигранты (СИ)"

Автор книги: Михаил Шмейсер-Кенарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Раньше мать очень редко ходила в церковь. А теперь, после пережитого потрясения, зачастила туда. Утром она надевала темное платье, на голову накидывала бабушкин черный кружевной шарф и, понурая и замкнутая, ходила к обедне. Леонид несколько раз ходил с ней, но ему в церкви было скучно, надоедало стоять все время на одном месте и он перестал ходить. А мать, встав в боковом притворе, простаивала всю обедню, почти всегда опустив голову и редко крестясь. Трудно было понять – молилась она или только горестно о чем-то думала. Вторично она шла в церковь к вечерне, все такая же молчаливая и задумчивая. Видно, в молитве решила она искать утешение от пережитых ударов судьбы, свалившихся так неожиданно. Может, отмаливала она свой невольный грех перед Родиной, для которой она вдруг стала чужой, «эмигранткой», и куда, как считала мать, навсегда потеряна возможность возвращения.

– Если бы, Леничка, не ты, я бы в монашки пошла, – сказала как-то мать. – Да куда же тебе-то тогда деваться?

Такой мать Леонид видел впервые в жизни. Она всегда была ровной, ласковой, спокойной, рассудительной. А теперь, видя ее подавленной и какой-то мятущейся, он не знал, как утешить ее, что ей сказать, как помочь ей в горе.

– Машенька, – говорила тетя Зоя, – ты стала совсем неузнаваемой! Что ты, как старуха, ходишь каждый день в церковь?! Я вижу, что ты чем-то расстроена. Быть может тебе не нравится у нас? Но мы же стараемся сделать для тебя все как можно лучше!

– Нет, не беспокойся, – мать не поднимала глаз и говорила тихо. – Просто думаю, как дальше жить.

– А ты не думай! Живи у нас, сколько захочешь, а потом устроишься на работу. Мы тебя еще замуж выдадим, – игриво смеялась тетя Зоя.

– Какое уж мне замужество, – горько усмехалась мать. – Мне Леонида надо поднимать. Надо его человеком сделать!

– Ну и что же, и поднимешь! Не ты одна. Вон у нас четверо растут, а у тебя только один. Вот скоро Галина и Николай из Харбина на каникулы приедут. Коля уже на второй курс политехнического перейдет, а Галина в этом году заканчивает коммерческое училище. Господи, – вздохнула тетя Зоя, – как время идет! Как только они приедут, мы с тобой поедем в Чжаланьтунь к Ирине. Ее мужа Костю ведь ты еще не знаешь?! Ну, конечно, не знаешь! Ведь Ирина приехала в Маньчжурию в тот же год, как и мы, жила сначала у нас, а потом вышла замуж за Костю. Он у Семена техником работал. Он очень славный, только очень скупой, – рассмеялась тетя Зоя. – Я бы от него давно сбежала! Представляешь, над каждой копейкой дрожит! У них двое ребят, так он им сам костюмчики покупает, боится, что Ирина переплатит!

– Так что же к ним ехать, если он такой скупой, – сказала мать Леонида. – Мы их в расход введем. В тягость будем.

– Ничего, ничего, – замахала рукой тетя Зоя, – денег у них много, пусть немного раскошелится! А какая там природа! – зачарованно протянула тетя Зоя. – Там такой шикарный курорт создают! Ах, Чжаланьтунь, какая панорама! – запела тетя Зоя. – Остроумов приказал! Туда вся знать, вся знать будет съезжаться. Поезда специальные каждую субботу будут приходить из Харбина, а в воскресенье вечером – обратно. Представляешь, какие там наряды у дам будут, какая шикарная жизнь! Курзал чудесный! Самые лучшие артисты оперетты! Сказка, а не жизнь!

Тетю Зою теперь уже не интересовало настроение матери Леонида, этой грустной, задумчивой женщины. Тетя Зоя мысленно была в Чжаланьтуне и скользила в томном фокстроте по паркету курзала. Да, хорошо бы Семену перевестись в Чжаланьтунь, но он не хочет. А как бы там было чудесно! Пришлось бы ехать в Харбин и заказывать новые платья. Она была бы первой дамой Чжаланьтуня! Пусть бы эти приезжие дачницы позавидовали ее нарядам! Она сумела бы им показать себя!

Тетя Зоя, размечтавшись, уходила, напевая модный фокстрот, а мать Леонида опять оставалась со своими грустными мыслями.

Чтобы не пропал учебный год, мать стала заниматься с Леонидом. После завтрака они уходили на балкон, который был над верандой, и здесь почти до обеда просиживали за уроками. Это были тихие часы, напоенные ласковостью и вниманием матери, доходчиво и старательно объяснявшей Леониду новые правила, задававшей примеры и задачи, которые Леонид делал тут же. Мать сидела в кресле вязала, посматривая на Леонида, и когда он взглядывал на нее, отвечала ему теплой, душевной улыбкой, запомнившейся на всю жизнь.

Учебники были старые, еще дореволюционного издания. По таким учебникам, сказала мать, училась еще она. По учебнику истории выходило, что в России была монархия, государство Российское образовали варяги, призванные «княжить и владеть нами», то есть славянами. Оказывается, наши предки не могли сами найти правителя из своей среды и сами добровольно пошли в кабалу к чужеземцам. В этом было что-то обидное. Вся учебная программа была устаревшей, но ее придерживались здесь строго, словно ничего не произошло за эти годы в России. Среди педагогов шел спор – по какой орфографии обучать школьников – по старой, с буквой ять и твердым знаком, или по новой, «по большевистской», без ятей и твердых знаков. Мать возмущенно говорила, что новая орфография была разработана еще до революции и что «большевистской» она не является.

Эмигрантские газеты печатались по старой орфографии, вывески на магазинах были тоже с ять и твердым знаком. Казалось, что здесь все задержалось в прошлом веке и никто не замечает этого.

Как-то Леонид зашел с матерью в школу, куда они пошли взять учебную программу. В зале стояла большая икона, перед которой на тонких цепях висела большая лампада. На стенах висели портреты Николая Второго и императрицы.

– Мама, а почему здесь царские портреты? – спросил Леонид. – Ведь царя теперь нет!

– Сюда, наверное, еще не дошла весть об этом, – сказала с иронией мать, но потом поправилась. – Здесь чтут их память, здесь все приверженцы монархии, как видно.

Это выражение «приверженцы монархии», услышанное впервые от матери, Леонид слышал потом в течении многих лет. Здесь все твердили, что монархия – самый идеальный образ правления, что русский народ «несет бремя» большевистской власти как наказание за то, что не уберег монархию, что только монархия «возродит Россию». Этот монархический психоз был кредо каждого эмигранта, будь он врачом или юристом, профессором или мелким лавочником. В те годы ставка эмиграции делалась на великого князя Николая Николаевича, портреты которого вывешивались рядом с портретами Николая Второго. Правда, время шло и монаршие портреты менялись. На смену Николаю Николаевичу пришел Кирилл Владимирович, потом князь Никита. Но то было позднее. А сейчас Леонид смотрел на царские портреты с изумлением. Ведь он знал, что царя с семнадцатого года нет, а здесь, «в благословенной», как говорил дядя Семен, Маньчжурии, он, оказывается, в почете и пишется везде, из почтительности, заглавными буквами.

Да, здесь все было по-иному. Даже Леонид своим еще детским разумом понимал, что его перенесло, как «машиной времени» (эту книгу он недавно прочитал) в прошлое, живущее устаревшими понятиями и идеями, отмежевавшееся от всего мира «китайской стеной» нежелания видеть происходящее в мире. Все прошлое превозносилось, все современное, кроме модных фокстротов, считалось крамольным, опасным. Так жил тот круг людей, с которым они теперь тесно общались. Была ли здесь, в Маньчжурии, другая жизнь, они не знали. Совместная эксплуатация КВЖД должна была, казалось, изменить обстановку. Но эмигрантские газеты по прежнему трубили о скором падении большевиков, в церквах возносились молитвы о благоденствии царствующего дома, а помещичий уклад дома, в котором они сейчас жили, казался непоколебимым.

Маньчжурское лето подошло быстро, с обильными дождями, сменявшимися почти тропической удушливой жарой и влажностью. Буйно поднимались травы, разрастались кустарники. За поселком поднимались сопки, густо покрытые орешником и диким виноградом. В жаркие дни в траве самозабвенно трещали кузнечики. Они были здесь огромные, мясистые, прыгали высоко. Китайцы ловили их и продавали в маленьких, плетеных из какой-то жесткой травы клеточках. Кузнечики и там стрекотали громко и, видимо, шли здесь за певчих птиц. Вся природа поражала своими размерами – травы были выше роста человека, кукуруза и подсолнухи вытягивались в огромные дудки. Видимо, обильные дожди и жаркое солнце создавали тепличную обстановку.

С ранней весны на склонах сопок появились квадраты огородных посадок. Китайцы в больших соломенных шляпах, обычно голые по пояс, мотыгой обрабатывали землю, как обрабатывали ее тысячи лет назад. Здесь не знали никакой механизации полевых работ. Даже плуг нигде не был виден. Руки и только руки делали всю работу под палящими лучами солнца.

Однажды Леонид дошел до китайской деревушки, разбросанной у подножья сопки. Фанзы были глинобитные, около домов не было ни одного дерева, хотя сразу же за деревней начинались заросли орешника. Леонида поразила бедность этих жилищ, в окнах которых были не стекла, а промасленная бумага. Его встретили лаем лохматые, в репьях и соломе, огромные собаки, но и те быстро отстали и легли в тень. Бегали совершенно голые дети, черные не то от грязи, не то от загара. У дверей домов сидели на корточках старики и старухи и курили длинные трубки. Лица стариков и старух были сморщенные, в глубоких рубцах морщин. Вид курящих старух был особенно необычен.

Его приход не вызвал большого интереса у жителей деревушки. Старики продолжали курить, посматривая куда-то в сторону, и только несколько голых и грязных ребят бежали за ним и кричали: «Кей во тунзыр». Он не понимал ни слова по-китайски и не мог догадаться, что дети просили у него «тунзыр» – медную деньгу с дырочкой посредине.

Деревушка поразила Леонида своей бедностью. Такой нищеты он еще никогда не видел. И тут же рядом была сытая, богатая жизнь, помещичий дом с множеством комнат, нарядно одетые люди.

Когда он сказала матери, что ходил в китайскую деревушку, тетя Зоя, разговаривавшая с матерью, сделала недовольное строгое лицо и сказала: «Зачем ты туда пошел? Там одна зараза! Все китайцы такие грязные, что от них можно всякой парашей заразиться!»

Однако тетя Зоя не боялась общаться с приходившими каждое утро к дверям кухни разносчиками зелени, приносившими на бамбуковых коромыслах огромные корзины с огурцами, баклажанами, помидорами, кабачками, цветной капустой, и птичниками, на коромыслах у которых были огромные плетеные закрытые «курятники» с сидевшими в них курами, утками и гусями. Было просто непонятно, как такие плетенки, тяжелые, диаметром не менее метра, китаец носил на коромысле, слегка приседая и раскачиваясь. И трудно было понять – корзины раскачиваются в такт движения китайцев или китайцы раскачиваются в такт движения корзин, когда они несли свой товар, выкрикивая малопонятные «капуза-а, огулеса, помидола, куриса».

Тетя Зоя сама любила выбирать овощи и птицу. Китаец ломаным русским языком расхваливал свой товар и называл цену. Тетя Зоя поворачивалась и делала вид, что уходит. Китаец кричал, что его товар самый лучший и называл новую цену. Тетя Зоя опять поворачивалась уходить, китаец еще снижал цену и так продолжалось до тех пор, пока тетя Зоя милостиво соглашалась взять товар у продавца. Тот низко кланялся и благодарил. Но денег не получал – все брали «на запиши», китаец у себя в книжке, складывающейся гармошкой, писал какие-то иероглифы, тетя Зоя записывала в своей книжке и только раз в месяц она давала китайцу деньги за набранный в кредит товар, причем обычно не всю сумму, а только часть. Но китайцы все равно, беря деньги, кланялись и благодарили. Считалось, что, если с китайцем рассчитаться полностью, то больше у него не будут брать продукты. И, желая удержать покупателей, каждый разносчик никогда не требовал деньги полностью. И было странно, даже просто нелепо, что бедный китаец, питавшийся гаоляном и бобовым молоком, ютившийся в глинобитной фанзе, снабжал в долг богатых людей продуктами, которые он сам никогда не ел, потому что они были для него слишком дороги.

Выращенные на крошечных участках, обработанных только мотыгой, приносимые им овощи были единственным средством существования для всей семьи. Куры и утки тоже выращивались только для продажи, сами же их продавцы, вероятно, и не знали вкуса птичьего мяса.

Но такие мысли не обременяли тех, кто брал в кредит овощи и птицу у этих, склонявшихся под коромыслами китайцев, тащивших свой товар издалека, в надежде что-то заработать. Покупателям такая форма торговли нравилась, она их устраивала, а о нуждах китайцев должны были думать сами китайцы.

– Мама, а почему здесь совсем все по-другому? – спросил как-то мать Леонид. – Ведь все же это можно было купить в лавке.

– Здесь, Леничка, все по-иному! Нам еще долго придется привыкать к этой жизни.

Мать теперь была на людях молчалива и только наедине с Леонидом становилась похожей на прежнюю. Дядя Семен старался делать вид, что не замечает перемен в настроении матери, но тетя Зоя, ровно чувствуя какую-то вину за собой, все старалась развлечь мать разговорами, была к ней особенно внимательна, как бывают внимательны здоровые люди к больным.

В доме ждали приезда из Харбина старших детей – Николая и Галины. А приехали они совсем не тем поездом, каким их ожидали. И пришли со станции злые и недовольные, что их никто не встретил.

– Ну и порядки в этом доме! – сказала раздраженно Галина. – Неужели никто не догадался хотя бы послать Василия за нашими вещами?

Была она высокого роста, смуглая и все время капризно надувала губы. Николай держался напыщенно. В студенческой тужурке с литыми бронзовыми наплечниками и блестящими пуговицами, он походил на маленького наполеоновского генерала, а может быть и на самого Наполеона. В разговоре его всегда сквозила какая-то ирония, видимо, такая манера разговаривать делала его, в своих глазах, умнее других.

С матерью Леонида Галина и Николай поздоровались сухо, Леониду даже не подали руки, а просто кивнули ему с высоты своего величия. С Надей и Олей все было проще, с ними Леонид подружился. А здесь все говорило о превосходстве маленького наполеоновского генерала и капризно кривившей губы девицы.

Даже в разговоре с отцом и матерью у Николая сквозил этот иронически-покровительственный тон, а с младшими сестрами и Леонидом он говорил каким-то почти издевательским тоном, каждым словом подчеркивая свое превосходство.

За ужином на вопросы отца и матери Николай отвечал неохотно, каждое слово из него приходилось вытягивать. Галина немного отошла и, прикрывая глаза и, видно, по привычке капризно кривя губы, рассказывала, как трудно было сдавать выпускные экзамены, но все же она получила серебряную медаль, а должна была получить золотую, но золотую дали дочери большого начальника из управления дороги. Если бы папа был в управлении дороги, то золотую медаль, конечно, дали бы ей. А папа все сидит в этой дыре!

– Ладно, с тебя и серебряной медали хватит, – сказал дядя Семен. – Теперь вот надо думать об институте!

– Ну пусть девочка отдохнет год! – вмешалась тетя Зоя.

– А что ей отдыхать?! Проболтается год и все перезабудет! Пусть в политехнический идет! – дядя Семен, когда сердился, всегда становился грубоватым.

– Только баб в политехническом не хватает, – саркастически скривил губы Николай. – Где там ей с ее мозгами в политехническом учиться!

– Коля, ты неисправим, – покачала головой тетя Зоя. – Конечно, для девушки профессия инженера не подходит!

– А что ей подходит?! – раскипятился дядя Семен. – Может, в учительницы лучше пойти? Или в консерваторию? Так здесь еще нет таких училищ. Замуж ей тоже рано!

– Сеня, ну что ты привязался к девочке? – обиженно сказала тетя Зоя. – Не успели приехать и ты сразу же про ученье! Оно и так им за зиму надоело!

– А что им не надоело? Растут барчуками! Вот я в их возрасте совсем по-иному мыслил! – дядя Семен закурил трубку. – И работал!

– Но ты забываешь, что здесь мы живем совсем по-другому, – примирительно сказала тетя Зоя. – Слава богу, что им так спокойно живется! Радоваться надо!

Дядя Семен смолчал и только усиленно посапывал трубкой.

Леонид чувствовал себя в присутствии приехавших Николая и Галины как-то неловко, ему казалось, что они с каким-то пренебрежением посматривают на него.

Вечером, ложась спать, мать сказала ему:

– Ну вот, видел настоящих барчуков? Не дай бог тебе таким сделаться!

– Ну, что ты, мамочка, – прижался к ее щеке Леонид. – Я таким никогда не буду!

– Как беспечная, сытая жизнь портит людей! А я думала, что барчуки у нас перевелись! Живучее, оказывается, племя!

На другой день горничная Катя пришла заплаканная и, убирая в комнате, все время всхлипывала.

– Катюша, что с вами? – участливо спросила мать Леонида.

– Да барышня поругала меня, дурой назвала. Не по ее я платье выгладила.

– Но как вы терпите такое отношение? – возмутилась мать. – Неужели нельзя найти другую работу, где вас не третировали бы?!

– А где ее найдешь-то? – опустив голову, сказала Катя. – Чернорабочей не возьмут, там одни китайцы работают. А горничной пойти, так в другом месте еще хуже может быть. Барыня здесь добрая, и барин тоже, вот только старшая барышня злая да капризная. Вы только барыне ничего не говорите, – попросила Катя, – а то рассердится, скажет, что жаловалась вам!

Но в тот же день мать все же не удержалась и услышав, как грубо обратилась Галина к Кате, сказала: «Галя, разве можно так разговаривать с человеком?!»

– Простите, Мария Александровна, я вас не понимаю, – надменно подняла брови Галина. – Мне думается, при разговоре с горничной любой тон хорошо. Кстати, ведь мы не в Совдепии, – насмешливо добавила она, дернула плечами и вышла.

Между матерью Леонида и Галиной сразу установились натянутые отношения. Если младшие девочки и даже Николай звали мать «тетей Марусей», то Галина с первого дня стала называть ее Марией Александровной.

– Галя, почему ты не называешь Машеньку тетей Марусей? – удивилась тетя Зоя.

– Пусть называет так, как ей нравится, – холодно сказать мать. – Я думаю, что так лучше.

Галина ничего не ответила. В разговоры с матерью она не вступала, да, впрочем, она вообще мало с кем говорила, вид у нее всегда был обиженный и казалось, что она недовольна всеми.

Лето было в полном разгаре. В жару в глухих уголках сада оглушительно трещали огромные кузнечики. Выпрыгивая из травы, они пролетали несколько метров и снова начинали свою скрипучую мелодию. В такие часы, когда все кругом было наполнено жарой, играть в крокет не хотелось, купаться на речку было ходить далеко и Леонид обычно садился в беседку и читал. Над головой свисали усики дикого винограда, разморенные жарой на клумбах цветы пахли пряно, в ветвях деревьев все время шла воробьиная возня.

Обедали на веранде, также заплетенной диким виноградом. Ели обычно окрошку, после которой подавали прямо с плиты второе – жареное мясо или птицу. Ели здесь много и подолгу, потом пили горячий чай. Дядя Семен говорил, что в жару лучше всего пить горячий чай. За столом прислуживали горничная Катя и повар Василий, ходили они тихо, точно боялись разбудить кого-то.

Вся теперешняя жизнь так разительно отличалась от той, которой еще недавно жил Леонид в России. И было в новой жизни что-то заманчивое, удобное. Но в то же время была и какая-то жалость по той, русской, жизни. Не мог он еще ее забыть, простую, трудную, но родную.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Поездка в Чжаланьтунь стала главным желанием тети Зои. Она заказала спешно сшить несколько летних платьев, чтобы показаться на модном курорте во всем блеске. Решили взять с собой и Галину – пусть девушка рассеется и побывает «в высшем свете», как сказала тетя Зоя.

Чжаланьтунь действительно оказался чудесным уголком Маньчжурии. Окруженный со всех сторон высокими сопками, курорт лежал как бы в чаше, утопая в зелени садов и естественных рощиц, склонявшихся к бурной горной речке, протекавшей через поселок. Руками китайских рабочих, корзинами вытаскивавших землю, было сделано искусственное озеро, в которое впадала речка, усмиряя свое бурное течение. Вода в озере была спокойной, по берегам стояли беседки и купальные домики, по озеру плавали изящные лодки и плота для купальщиков, с перилами и скамейками. Через речку в ряде мест были переброшены ажурные мостики, такие же мостики были над овражками. В густых зарослях, окружавших озеро, были проложены тропинки, в гуще деревьев прятались крошечные беседки.

Над курортом постоянно плыли звуки модных фокстротов. Это играл в курзале оркестр, музыканты которого были одеты в белые фраки. Вечерами на веранде курзала томно скользили, тесно прижавшись друг к другу, танцующие пары. Самым модным мотивом и как бы девизом курорта был фокстрот «Ах, Чжаланьтунь, какая панорама, ах Чжаланьтунь, какая красота».

Тетя Ира и дядя Костя встретили приехавших радушно. Дом, в котором они жили, состоял из трех комнат и кухни и не был так шикарен, как дом дяди Семена. Весь поселок состоял из типовых железнодорожных домов. Начальство разных рангов жило в отдельных домах, а рядовые железнодорожники в домах на две квартиры, добротных, из дикого камня, с верандами. Каждая квартира имела вход с торцовой стороны дома и поэтому жильцы были изолированы друг от друга, обычно каждый участок разделялся заборчиком. Вот в таком двухквартирном доме и жили тетя Ира и дядя Костя.

Дядя Костя оказался веселым и простым, сразу расположившим к себе. Тетя Ира, младшая сестра матери Леонида, тоже понравилась ему. Была она очень подвижна, много смеялась, часто обнимала и целовала мать Леонида, приговаривая: «Как хорошо, что ты приехала! Мы так по тебе скучали!»

Мальчики – Веня и Сережа – девяти и десяти лет, были тихими, послушными и вежливыми. Весь день они играли в небольшом садике около дома, одетые только в штанишки на лямочках.

– Вот видишь, – сказала шепотом тетя Зоя, когда они остались одни, матери Леонида, – какая скупость. Ребята целый день ходят только в одних старых штанишках! Я бы никогда своих детей так не выпустила!

– Но здесь же жарко, так им легче, – ответила мать Леонида.

– Нет, нет, это все от скупости!

Тетя Зоя, Галина и мать Леонида расположились в спальне хозяев, Леонида поместили в комнату мальчиков, тетя Ира сказала, что она с дядей Костей будут спать в столовой. За ужином опять начались расспросы матери Леонида о бабушке, о том, как они жили в России. Опять все сокрушенно качали головами, тетя Ира всплакнула, но потом улыбнулась матери и сказала, что теперь все ее мучения кончились и она будет здесь жить спокойно.

– А может не кончились, а только начинаются? – сказала мать Леонида и все неловко замолчали.

– Господи, какие у тебя мрачные мысли! – воскликнула тетя Зоя. – ты же видишь, как хорошо здесь все живут! Вот отдохнешь и устроишься на работу.

– На счет работы надо в Харбин ехать, – вмешался дядя Костя. – Здесь, на линии все места давно заняты. Теперь кто китайское, а кто советское гражданство берет. Понимает, что могут в один прекрасный день потребовать вернуться в Россию. А нам и здесь хорошо! Будем служить на нашей кавежеде, денег накопим, потом домик в Харбине купим, доходный, ребята подрастут, может в Америку их учиться отправим. Здесь, знаешь, какие перспективы!

– Да, нам здесь лучшего желать нечего, – подтвердила тетя Зоя. – Уж в вашу Совпедию нас не заманишь! Счастье, что ты оттуда вырвалась!

Мать Леонида ничего не ответила, только как-то еще больше ушла в себя и до конца ужина только односложно отвечала на вопросы.

После ужина все пошли на улицу. Над поселком плыли звуки музыки, в тон ей надрывно квакали звонкоголосые лягушки, словно стараясь заглушить кваканье саксофонов. Гирлянды разноцветных лампочек висели над курзалом и над берегом пляжа, а дорожка в беседку на вершине одной из сопок была обозначена пунктиром светящихся огоньков, то вспыхивавших, то затухавших на мгновенье.

– Ах, какая здесь благодать! – восторженно вздохнула тетя Зоя. – Какая красивая жизнь! Счастливые вы люди, что здесь живете, – обратилась она к тете Ире.

– А нам от этого курорта одна морока, – сказал дядя Костя. – Дачники понаехали, китайцы теперь за все дерут, паршивые баклажаны и те не купишь дешево! А танцевать мы не ходим, нам и без танцев хорошо. На пляже тоже вечная толкотня! Вот разве на будущий год две комнаты дачникам сдавать будем. В этом году не стал, еще не знаю, сколько брать с них надо.

– Ну, да ты не продешевишь, – иронически сказала тетя Зоя.

– А что же дешевить? – не понял иронии дядя Костя. – Знаешь, сколько с дачниками беспокойства?!

Они прошлись по берегу пляжа под кваканье саксофонов и лягушек и когда возвращались домой, мать Леонида тихо спросила тетю Зою:

– Значит, здесь есть много советских граждан. А почему же Константин Николаевич сдал мой советский паспорт, сказав, что выдают только эмигрантские?

– Ну, Машенька, – шепотом воскликнула тетя Зоя, – пойми же ты, что иначе ничего нельзя было сделать! Ведь мы же тебе добра желаем! А потом, если бы у тебя оставался советский паспорт, это очень могло бы повредить Семену, да и Косте тоже. Ведь мы старые кавежедеки и не собираемся ехать с Советскую Россию. Нам и здесь хорошо! Прошу тебя, забудь раз и навсегда о своем советском паспорте и живи так, как живем мы!

– Да разве о нем забудешь, – тихо сказала мать. – Господи, какая я дура была, – обращаясь, казалось, к кому-то в темноту, прошептала она. – А теперь уже этого не исправишь!

А вокруг пряно пахло цветущим табаком, где-то за деревьями шуршала на камнях быстрая речка, далеко за сопками звонко просвистел паровоз и эхо многократно повторило гудок, словно перекатывая его по сопкам. Да, здесь действительно было очень хорошо.

Экономия и расчетливость во всем были главными принципами жизни дяди Кости и тети Иры. Дядя Костя говорил, что самое полезное питание – растительной пищей и поэтому каждое утро на завтрак неизменно была икра из баклажанов, в обед – рагу овощное, в котором опять же были те же баклажаны, кабачки, картофель, капуста и какие-то китайские корешки. После обильных обедов в доме тети Зои, Леонид каждый раз вставал из-за стола полуголодным. Тетя Зоя сразу сказала, что она с Галиной будут питаться в курзале и предложила матери Леонида присоединиться к ним. Но мать Леонида отказалась, сказав, что ее вполне устраивает такое питание.

– Ну, конечно, – понимающе кивнула тетя Зоя, – вы же там, в Совпедии, привыкли к полуголодному существованию! А ты, Ирочка, не обижайся, – обратилась она к хозяйке дома, – но ты же знаешь, мы привыкли питаться по-другому. Да и вам расход будет меньше!

– Ладно, ладно, – сказала дядя Костя и в его голосе чувствовалась радость. – У нас по-простому, а вам надо с шиком, с музыкой. Конечно, в курзале вам будет лучше!

Леонид целыми днями пропадал на пляже. Он быстро сошелся с ребятами его возраста, детьми местных железнодорожников. Они часами не вылезали из воды, которая сильно прогревалась летним солнцем и была зачастую просто теплой, плавали на плотах, стараясь перевернуть их, а потом снова поставить перилами вверх. Иногда они брали на лодочной станции лодку и, проплыв озерко, выходили в речку. Была она не очень глубока, дно ее было устлано камнями, которые попадая в солнечные лучи, блестели в воде. В реке водились хариусы и Леонид увлекся рыбалкой. Когда он первый раз принес домой свой улов – с десяток хариусов, дядя Костя несказанно обрадовался.

– Вот молодей, – хлопал он Леонида по плечу, – ты почаще ходи на рыбалку. Тут, брат, на всех обед будет отличный! Ириша, Ириша, – позвал он тетю Иру, – смотри, сколько рыбы Леня наловил! Давай, жарь ее на обед скорее! Хариус хорош, пока свежий. Благородная рыба! Я бы сам рыбачил, да некогда. А его поджарить, да с картошечкой!

За обедом дядя Костя все нахваливал Леонида и тот чувствовал гордость от осознания, что вот он добыл обед для всех. Да и наелся он в этот день первый раз сытно. Ему, как рыбаку, тетя Ира положила двух хариусов, и дяде Косте – все же крупный мужчина и работник в семье.

– Ты, Леничка, действительно, почаще ходи на рыбалку, – сказала мать Леониду после обеда. – Ведь неудобно, что мы у них бесплатно питаемся, они, вон, во всем экономят.

– Скупые они очень, – насупясь, ответил Леонид. – Все деньги берегут. Правду говорила тетя Зоя.

– Что ж, каждый живет так, как ему нравится! Раньше Ира не была скупой, а вот теперь я ее не узнаю. Да и Семен с Зоей другими были, а какими теперь стали. Ведь я их другими представляла, прежними, поэтому и поехала к ним. А теперь ни я их не понимаю, ни они – меня!

– Мама, может быть, мы обратно уедем в Россию? – робко спросил Леонид. – Раз тебе здесь не нравится, так зачем нам тут оставаться?

– Нет, мой родной, дорога нам теперь туда заказана! Не простится мне моя ошибка! Кто мне поверит, что так все получилось?! – Она, задумавшись, помолчала. – Будем к новой жизни привыкать. Лишь бы тебе хорошо было, а я как-нибудь перетерплю… Смирюсь. Вот надо будет на работу устраиваться, придется, наверное, в Харбин ехать. Все говорят, что здесь работу не найдешь.

Леониду было жалко мать, он сознавал, что она тяжело переживает что-то еще непонятное ему, но не знал, как помочь ей, как ободрить ее, что утешительное сказать. Он старался теперь чаще быть около матери, но она обычно отсылала его на пляж, говоря, что надо пользоваться хорошими днями и больше быть на воздухе.

Недели через три Галина заявила, что ей Чжаланьтунь надоел и она хочет уехать домой. Тетя Зоя, которой очень хотелось еще пожить курортной жизнью, сначала запротестовала.

– Ты просто не знаешь, чего ты хочешь, – говорила она рассерженно, – тут столько развлечений, днем на пляже, вечером танцы в курзале, так много интересных людей! А тебе все не угодишь! Ты только подумай, люди специально едут сюда на каких-то два дня, живут в вагонах. Иногда здесь бывает сам Остроумов, я с ним в прошлое воскресенье танцевала! С самими управляющим дорогой! Ах, какой это очаровательный мужчина!

– Ну и танцуй со своим Остроумовым, а я поеду, – зло отрезала Галина.

– Господи, – тетя Зоя прижала руки к вискам, – от этой девочки кроме грубости ничего не дождешься! Вечно ты чем-то недовольна! Если тебя сделать королевой, то и тогда ты будешь фыркать!

– Я уже это слышала, – с сарказмом бросила Галина и вышла из комнаты.

– Ну, что с ней делать? – устало сказала тетя Зоя. – Придется ехать!

– Рано она у тебя командовать стала, – ехидно заметила тетя Ира. – Я своих так не воспитаю!

– Еще посмотрим, какие они будут, когда вырастут, – обиженно сказала тетя Зоя.