Текст книги "Эмигранты (СИ)"

Автор книги: Михаил Шмейсер-Кенарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Юру Румянцева Леонид встретил около вокзала и был поражен его формой – коричневой тужуркой с блестящими пуговицами, брюками с тоненькими красными лампасами и фуражкой французского образца с кокардой.

– Ты где работаешь? – спросил Леонид, любуясь формой Юры и невольно в душе завидуя ему. Еще бы, имеет постоянную службу!

– Проводником в Вагон-Ли. Международное общество спальных вагонов. Езжу сейчас с поездом Харбин-Чанькунь, а сначала гоняли по линии Пограничная – Маньчжурия. В пути, братец, все время, – хвастливо бросил Юра. – Жизнь на колесах!

– А жалованье какое?

– Жалованье, ничего, сносное, да и с приработки есть! Слушай, – сказал Румянцев, помолчав и явно испытывая удовольствие от того, что Леонид не мог оторвать глаз от его формы, – у тебя же дядька большой начальник на дороге, пусть он напишет о тебе Глуту, это главный контролер, попросит принять тебя на работу, сейчас как раз набирают проводников. Действуй! – снисходительно бросил Юра на прощанье.

Мысль, что он может устроиться на постоянную работу, полностью захватила Леонида. В тот же день он написал письмо дяде Семену с просьбой срочно прислать рекомендацию главному контролеру Вагон-Ли для приема на должность проводника. Теперь все помыслы были направлены на ожидание письма, и ни о чем другом он не мог думать. Казалось, что время идет очень медленно и было боязно, что когда придет письмо от дяди Семена, то набор проводников уже кончится.

Мать к возможности устроиться проводником отнеслась не радостно. Ее прежде всего пугало, что Лене придется подолгу быть вдали от нее, что ездить в поездах опасно – могут быть крушения, что работа проводника грязная и тяжелая. Но Леонид уверял, что никаких крушений быть не может, работа, как сказал Юра Румянцев, легкая, да еще и приработки есть.

Письмо от дяди Семена пришло довольно быстро. Он писал главному контролеру Вагон-Ли довольно пространную просьбу принять племянника на должность проводника, рекомендовав его честным, исполнительным и старательным. На этот раз дядя Семен на похвалы не поскупился. Должность и подпись он вывел особенно четко, видимо, чтобы подчеркнуть их значимость.

Контора Международного общества спальных вагонов была обставлена солидно, как обязывало ее иностранное происхождение. В большом кабинете, за необъятным письменным столом Леонида принял мрачного вида мужчина, молча взявший письмо дяди Семена.

– Вы говорите по-английски? – спросил с сильным акцентом главный ревизор.

– Говорю, но слабо, – каким-то не своим голосом ответил Леонид, решив, что сейчас ему откажут.

Но Глут так же молча, написал что-то на письме дяди Семена и протянул его Леониду.

– Идите в контору оформляться проводником. Если бы вы знали английский язык, то принял бы Вас ресевером. (Позднее Леонид узнал, что ресевер – это заведующий вагон-рестораном).

Не чуя под собой от радости ног, пробормотав слова благодарности мрачному Глуту, Леонид выскочил из кабинета. Принят! Принят на настоящую работу! Казалось, что впереди открываются какие-то особенные горизонты.

Дальнейшее развивалось с необычной легкостью, поскольку главный барьер был преодолен. В конторе тощего вида мужчина заполнил документы о приеме Леонида на должность проводника, прочитал ему коротенькое нравоучение о том, как должен вести себя работник Международного общества спальных вагонов, обслуживающего поезда почти всех европейских стран, написал записку в мастерскую, где шили формы для работников Вагон-Ли, предупредив, что за форму будут высчитывать.

Из мастерской Леонид снова вернулся в контору, уже чувствуя себя кадровым работником французского общества. Это ощущение сразу подтвердилось тем, что его направили на депо говорить к отправке резервные вагоны. С каким-то внутренним трепетом зашел он в пахнущий краской, лаком и еще чем-то непередаваемым, дорожным, вагон.

– Что никак новенький? – спросил его пожилой мужчина, заправлявший постели.

– Новенький.

– Ну, давай, учись, как надо постели заправлять. Вагон-то я уже убрал, а постели потому сейчас заправляю, что поезд ночной, пассажиры сразу спать ложиться будут. Тебя как звать-то?

– Леонид. А Вас?

– А меня зови Пушкиным.

– Как Пушкиным? Почему?

– А потому, что это моя фамилия. Не веришь?

– Нет, я просто удивился. Думал, что Пушкин только один – поэт.

– Ну а теперь на второго посмотри. Давай, учись нашей премудрости.

Постель заправлять надо красиво, чтобы пассажиру приятно было, а главное, чтобы контролер не придрался.

– А вам работа здесь нравится? – с детской наивностью спросил Леонид. – Интересная работа?

– А чего в ней интересного? Работа как работа. Сам узнаешь. Конечно, кто лезу да опий возит, тот при деньгах, а только это опасно. Застукают – тюрьма!

– А как это возят? – с той же наивностью переспросил Леонид.

– Как, как? Очень просто – контрабандой! Ты, парень, видать совсем зеленый, только поди от мамкиной сиськи оторвался. Тебе сколько лет-то?

– Скоро двадцать будет!

– Эва, сколько! А щенок-щенком! Я в твои-то годы уже в окопах вшей кормил. Как с немцами началась война, так и забрали. Ты где раньше-то работал?

– Да так, по разным местам. Последнее время в мастерской штамповщиком.

И тут Леонид понял, что фактически он еще нигде не работал. Так, были какие-то случайные заработки, но твердой, определенной работы у него еще не было.

– Тут, парень, тоже не мед, – говорил Пушкин, переходя из купе в купе с кипами одеял. – Руки наломаешь, да и спину тоже, день не в день, ночь не в ночь, проводник всегда должен на ногах быть. Легкого хлеба, парень, не бывает. Поработаешь – сам узнаешь.

– А вы давно уже работаете?

– Я-то? Да, почитай, скоро десять годов будет. Привык уже. Мотаешься, мотаешься в поезде, только домой вернешься, а глядишь опять надо ехать. По правде сказать – надоело, дома не видишь, баба от меня уже отвыкать стала, ровно я так – знакомый какой, в гости только приезжаю. А ты-то не женат?

– Нет, пока нет!

– Ну, тебе полегше будет. Летом еще нечего, а зимой потяжельше. Отопление шуровать надо, а вагон иной раз старый, насос плохо качает, вот и шуруешь цельными ночами – тепло нагоняешь, а то пассажиры жаловаться будут. Ты, поди, раньше-то, сколько пассажиром ездил, не думал, как вашему брату-проводнику достается?

– А я один раз только ездил. Давно уже.

– Ну, ну, давай учись. Тут, в резерве, долго не задержат, пошлют на линию, а там закрутишься – день да ночь, день да ночь. Передыху-то здесь не дают.

И действительно, через несколько дней, как только была готова форма, Леонида назначили на рейс Харбин-Цицикар. Поезд этот ходил ночью – вечером выходил из Харбина, утром приходил в Цицикар, а тот же вечер уходил из Цицикара и утром прибывал в Харбин. И так неделями, месяцами, пока проводников не переводили на другие рейсы. С этим поездом ходил только один вагон Международного общества и был он всегда набит до отказа.

В первый рейс Леонида назначили вместе с проводником китайцем Лю Си-фу. Небольшого роста, худой, он довольно сносно говорил по-русски и отнесся к Леониду покровительственно.

– Эта рейса хороший, – говорил он, проверяя постельное белье в вагоне. – Тут только китайские люди ездят, чай много пьют, ресторана нету, проводнику фацай есть. Моя печеньки покупай, чай, тебе самовар работай, документы пиши, моя чай торгуй, деньги пополам.

Посадка пассажиров ошеломила Леонида. В вагон рвались толпы китайцев, большинство которых не имело плацкартных билетов. Надо было их оттеснить и пропустить только тех, у кого были плацкарты. И все же в вагон прорвалось много китайцев без плацкарт, забравшихся на верхние полки с узлами и корзинами. Когда поезд тронулся, Лю и Леонид стали проверять билеты и выпроваживать «зайцев» из вагона. Те не шли, упирались, Лю по-китайски объяснял им, что они сели не в тот вагон, и многих пришлось силой выталкивать из вагона. Воздух быстро пропитался специфическими китайскими запахами, дымом сигарет и трубочного табака, удушливого и густого, висевшего в проходах бурыми облаками. Курили, казалось, все – и мужчины и женщины, многие тянули удушливый дым из маленьких трубочек с длинными чубуками. Шум в вагоне не затихал всю ночь, гортанная речь прерывалась временами выкриками или руганью. Лю всю ночь носил чай и китайское печенье, показавшееся Леониду на вкус противным. Лю наливал из большого жестяного самовара очередную порцию стаканов, клал на поднос несколько печений, бегал, возвращался с пустыми стаканами, бросал в коробку из-под обуви, стоявшую в купе проводников, горсть бумажных денег и убегал со следующей порцией чая.

Леонид оформил всю документацию по вагону, записал плацкарты и через каждые двадцать-тридцать минут брал веник и совок и шел подметать вагон. Было удивительно – откуда пассажиры успевали набрасывать столько мусора – каких-то тряпок, бумаг, пачек от сигарет, окурков. Понятия о чистоте у пассажиров не было и весь мусор они бросали прямо под ноги.

Утром поезд пришел из Цицикар, пассажиры шумно вышли, вагоны отвели в тупик до вечера. От бессонной ночи и все еще стоявшего в вагоне табачного дыма болела голова, хотелось есть. Но когда они поели в плохеньком станционном буфете, Лю сказал, что надо сначала подготовить вагон к отправлению, а потом уже спать. С уборкой вагона они провозились пол дня, потом Лю посчитал выручку от чая и половину выручки протянул Леониду. Оказалось солидно, такую суму он у Порфирия Ивановича никогда за день не зарабатывал.

– Да не надо, – смущенно сказал Леонид. – Ведь я же не разносил чай!

– Тебе чего думай – моя обмани хочу? – рассердился Лю. – Ты другой работа делай, моя чай торгуй. Бери!

Между ними сразу установилась атмосфера доверия и взаимопомощи. В этом худом, почти испитом китайце, вряд ли грамотном, оказалась добрая душа, и Леонид всегда потом вспоминал его с теплым чувством.

Из Цицикара поезд уходил тоже вечером, опять была та же суета и давка при посадке, удушливый табачный дым в вагоне, беготня Лю с чаем и подметание вагона через каждые двадцать минут. В Харбине, после того как вагон отвели в тупик, надо было составить документацию по поездке и отнести ее в контору. Домой Леонид приехал только после полудня и сразу завалился спать. Голова гудела от вагонного шума, от недосыпания, одежда пропиталась резким запахом китайского табака.

Матери дома не было, и пришла она, только когда Леонид собирался уже уходить.

– Вот видишь, – показал Леонид на деньги, лежавшие на столе, – с одной поездки сколько заработал!

– За что же это? – поразилась мать. – Тебе что чаевые дают, как лакею? Ну, знаешь, такого заработка я бы не хотела!

– Да что ты, это Лю чай продает и печенье, а доход пополам делит. Кто там чаевые давать будет? Там же одни китайцы.

Но мать все же с недоверием и подозрительностью отнеслась к таким доходам. Ей показалось, что тут что-то не совсем чисто.

– Лучше бы ты с этим делом не связывался, – сказала она. – Быть может это не разрешается.

– Да что ты, так все делают, где вагона-ресторана нет.

– Устал? – погладила она его по щеке. – Спать, поди, мало пришлось? Тоже, нашел себе работу! Будешь мотаться без сна и отдыха, только здоровье подорвешь.

– Работают же другие, а чем я хуже? – с наигранной бодростью ответил Леонид. – Ты будь спокойна, все будет хорошо. От Леокадии письма не было? – перевел он разговор.

– Нет, не было. Ну, ты смотри, будь осторожнее. Ведь я все время беспокоюсь о тебе, мало ли что в дороге может случиться!

Такие встречи с матерью стали не частыми. Все дни и ночи слились в бесконечную ленту посадок и высадок, шума в прокуренных вагонах, систематического недосыпания, уборки вагона и тяжелого сна в часы, когда вагон стоял в тупике. Только в воскресенье он заставал мать дома, но и тогда не удавалось поговорить, так как приходя домой, он сразу заваливался спать, а будила его мать только перед самым уходом, стараясь дать ему отоспаться.

Увидев как-то Леонида в форме проводника, Меньшиков сделал удивленные глаза и даже привстал на цыпочки.

– Что это за форма на Вас, молодой человек? Какая-то не русская? Разве в Харбине существует какая-нибудь иностранная армия?

– Нет, это форма проводника французского общества спальных вагонов.

– Да? А я уже подумал, что здесь сформирована какая-то иностранная воинская часть. Жаль, жаль, что не так!

Теперь Леонид все время куда-то спешил. Спешил в тупик, где стоял вагон, чтобы успеть убрать его к отправлению поезда, спешил в пути убрать вагон от мусора, боясь контролера, который мог сесть на любой станции, спешил после поездки в контору, чтобы поскорей добраться домой и отоспаться. Выходных дней администрация Международного общества спальных вагонов не предоставляла, полагая, что нет смысла менять установившиеся традиции, рассматривавшие проводников как безропотную рабочую силу, которую можно в любой момент уволить.

Это бесконечное мотание в поезде с короткими интервалами для сна как-то отупляло, голова всегда немного побаливала от недосыпания, сходить в кино или просто почитать книгу не было времени. Когда он работал в мастерской у Порфирия Ивановича, то все же вечера были свободными, теперь же каждый вечер был отправлением поезда, каждая ночь напряженной работой, а день заполнялся коротким сном и опять же работой.

Напарник Лю всегда был в ровном настроении духа и его, видимо, такая однообразная и утомительная работа не наводила на грустные размышления, как Леонида.

– Здесь очень хорошая работа, – говорил он Леониду. – Чисто одеваться можно, чай продавай – день мало-мало есть. Когда в деревне работал – деньги очень мало получай – все хозяин забирай, работать надо очень много, кушать очень плохо, одна чумиза и гаолян.

Да, видимо, по сравнению с работой китайского батрака работа проводника Вагон-Ли была отличной. Но Леонида утомляло не только физически, но и морально ее однообразие и бесперспективность. Он смотрел на старых проводников, ездивших уже по многу лет и, видимо, смирившихся со своим положением. У них всегда был не выспавшийся вид, редко кто из них шутил, среди них все больше были разговоры о том, когда и кого направят в резерв – во время нахождения в резерве все же удавалось несколько дней провести дома, хотя и приходилось целыми днями работать на уборке и подготовке вагонов к рейсам.

Как-то днем, по пути с вокзала, Леонид заскочил в мастерскую Порфирия Ивановича. Он уже отвык от ее полумрака, и его поразило – как это он смог так долго проработать в такой сырой и мрачной дыре.

Виктор, как всегда, стоял у штамповочного пресса, точно он и не отходил от него за все это время. Порфирий Иванович паял кастрюли, и от его паяльника тянулась струйка едкого дыма.

– Ну что, наниматься снова пришел? – не поднимая головы, спросил Порфирий Иванович. – Лучше чем у меня работенку не найдешь! А я еще подумаю – принимать тебя или нет.

– Нет, не наниматься, просто попроведовать пришел, посмотреть, как вы работаете.

– А что на нас смотреть? Мы не девки! – все так же, не поднимая головы, пробурчал Порфирий Иванович. – Работа наша мастеровая, не то что по городам разъезжать, как некоторые, – с ехидцей бросил он. – Ишь, расфрантился как, форма прямо как генеральская! Деньги-то, поди, лопатой гребешь?

– Нет, не лопатой, но зарабатываю лучше, чем у Вас.

– Ну, ну, только попомни – придешь наниматься – не приму!

– Пойдем, покурим, – оторвался от станка Виктор, – а то Порфирий Иванович тебя больно пугает, как бы не сбежал ты со страху!

– Ладно, ладно, – матюкнулся Порфирий Иванович, – не зубоскаль! Правду говорю. Зуб я на него имею. Зачем ушел из мастерской? Привык уже, работал хорошо, чего было срываться?

– Да от Вас, Порфирий Иванович, каждый сбежит, коли возможность будет, – Виктор закурил и бросил горящую спичку на мокрый пол. – Разве можно в таких условиях работать? Сырость, вентиляции никакой, тут чахотку запросто нажить можно!

– А что же ты не нажил?! – оскалился Порфирий Иванович. – Я вон, почитай, который год здесь работаю, а на здоровье не жалуюсь. Больно хлипкие вы стали.

– Что-то Вы не туда гнете, господин мастеровой, – взъелся в свою очередь Виктор. – Вы же из рабочего все соки выжимаете, а говорите что Вы мастеровой!

– Ты опять за свое? – зло посмотрел Порфирий Иванович. – Все время хозяину перечишь! Здесь тебе не Совдепия! Хозяина почитать надо, ты от него заработок получаешь, он для тебя благодетель!

– То то вы облагодетельствовали, что вторых штанов купить не могу, – выходя из мастерской, бросил Виктор.

Вслед прозвучал протяженный мат Порфирия Ивановича.

– Зря ты так с ним, – сказал Леонид, когда они вышли на улицу. – Ведь за это он тебя может в любой момент уволить, он же не самодур.

– Не уволит, – закуривая вторую папиросу, ответил Виктор. – Он после тебя уже двоих брал, а те поработают несколько дней и сбегают. Надо же человеческие условия создать людям! А если и уволит, плакать не буду, подамся в другую мастерскую, не один же Порфирий Иванович в городе.

– Но и там не лучше, чем у Порфирия Ивановича! Везде один хрен!

– Да, это точно! Ну, а ты как? Ездишь все?

– Мотаюсь как проклятый. День да ночь, день да ночь! Выходных не положено, считается, что днем проводник отдыхает. Но от чай заработки хорошие.

– Это что – чаевые дают, что ли?

– Ты вроде мамы, она тоже так подумала. Чай мы продаем пассажирам, вагон-ресторана в поезде нет и нам разрешается торговать чаем. А китайцы, знаешь, как любят пить чай.

– Да, удачливый ты, – потрепал Виктор по плечу Леонида. – Все же вырвался от Порфирия Ивановича. А вот мне некуда податься! Ну, ладно, пойду в свою пещеру.

Леонид посмотрел в спину, опускавшемуся в подвал Виктору, и подумал, что все же ему действительно, по сравнению с Виктором, повезло. И стало очень жалко приятеля, еще больше за последнее время помрачневшего.

В середине лета Леонида неожиданно отчислили в резерв. Лю был этим очень огорчен, да и Леонид расстался с ним с сожалением. Три дня он ходил подготавливать вагоны к отправлению, а затем получил назначение на поезд Харбин-Маньчжурия. Вагон второго класса, который принял Леонид, был выпущен из ремонта и пронзительно источал запах краски, лака и дезосредств из туалета. Второго проводника в вагоне не полагалось. В поезде был вагон-ресторан, и на привычный доход от чая нельзя было рассчитывать. Бригада проводников была большая, заведующий рестораном, он же начальник поезда, время от времени проходил по вагонам и проверял работу проводников. В купе проводника были сложены горы запасного постельного белья, и сидеть можно было только на краюшке скамьи у столика. При формировании поезда, контролер предупредил, что во время пути проводники обязаны выходить на каждой станции, что спать не разрешается, в ночное время можно только подремать на больших перегонах, но проводник обязан заранее разбудить пассажира перед станцией выхода, а если пассажир пожалуется, что его не разбудили и он проехал свою станцию, то такого проводника положено уволить.

Нашпигованный инструкциями, предусматривавшими удобства для всех, кроме проводника, Леонид отправился в этот далекий рейс. Поезд отходил днем, в вагонах было душно, пассажиры требовали то открыть окна, то закрыть, так как некоторые боялись сквозняков. Леонид беспрестанно ходил по вагону с веником, совком и тряпкой, то стирая пыль, налетавшую через открытые окна, то подметая в купе. Хотя большинство пассажиров было русских, но сорили они не меньше китайцев, считая, что проводник должен убрать.

А за окнами мелькала буйная маньчжурская растительность, достигшая в это время года своего расцвета. Чем дальше двигались к западу, тем живописнее становились маленькие станции, тем ближе подходили к линии железной дороги заросшие орешником сопки. На другой день проехали Чжаланьтунь, а вскоре поезд стал карабкаться через Хинган, проскакивая через дымные тоннели и выбегая на насыпи, лепившиеся у самого края скал. Перевалив Хинган, поезд стал втягиваться в однообразную равнину, в районе Хайлара перешедшую в голую степь. Леонид уже когда-то проделал этот путь пассажиром, но теперь все окружающее воспринималось как-то по-иному, словно дополнение к поезду, казавшемуся самым главным в этой смене пейзажей.

На станцию Маньчжурия приехали днем. В вагоне оставалось всего два пассажира. Вскоре перрон опустел, паровоз отвел вагоны в тупик, и наступила странная тишина после двухсуточного стука колес, бессонницы и нервного напряжения. Сразу смертельно захотелось спать, вытянуться в полный рост. Впереди были целые сутки свободного времени, поезд уходил только завтра днем. Леонид сунулся было в вагон-ресторан, думая там поесть, но он был уже закрыт.

– Пойдем в столовую, тут недалеко, – окликнул его пожилой проводник из вагона первого класса. – Некоторые ребята в ресторан подались, но ты туда лучше не ходи, там девки гулящие, они таких сусликов в момент ошкурят и еще нехорошей болезнью наградят. Здесь что не ресторан, то бордель, – пояснил он. – Молодежь она как слепая, не видит, какая девка правильная, а какая гулящая. Вот и не тянулся кто в «Розу», кто в какой другой кабак.

– Да я туда и не собираюсь, смущенно сказал Леонид.

– Ну и правильно. Тебя как звать-то?

– Леонидом. А Вас как?

– А меня Тихоном Григорьевичем. Ты что в первый раз этим рейсом?

– В первый.

– Я и вижу. Город-то этот видел раньше?

– Давно, только на вокзале был. А в городе не был.

– Паршивый городишко, пыльный, не люблю я его. Вот поедешь на восточную линию, до Пограничной, там красота. Не ездил еще?

– Нет, я только в Цицикар ездил.

– Ну, теперь везде побываешь. Наша служба такая, сидеть дома не дадут, еще в Чаньчунь сгоняют. Жизнь на колесах, только никто ей не рад!

– А я рад, что и такую работу нашел, – сказал Леонид.

– Так и я говорю, что выбирать нам не приходится. – Тихон Григорьевич закрыл двери своего вагона, подергал ручки и только тогда медленно пошел усталой походкой, перешагивая через рельсы.

Они поели в небольшой русской столовой неподалеку от вокзала. Было жарко, по улице несло пыль. После долгого укачивания в вагоне все еще казалось, что пол под ногами трясется.

– Ну, что, пойдем на русскую землю посмотрим? – сказал Тихон Григорьевич, когда они вышли из столовой.

– А разве отсюда видно? – спросил Леонид и только сейчас подумал, что ведь он находится в пограничном городе. Вспомнилось, как он с матерью ранним утром переезжал границу, как в утренней дымке уходили последние русские версты и почему-то остро защемило сердце.

– Да вроде видать. Смотришь в ту сторону и вроде всю Россию видишь. Пока сюда не ездишь, кажись и забываешь, что Россия есть, а как приедешь на границу, так, почитай, все только о ней и думаешь!

– А Вы давно из России?

– Давно? Да как сказать, ровно и не так уж давно, а кажется, что сто лет прошло. С армией сюда попал, когда из Приморья драпали.

– А Вы офицером были?

– Нет, каким там офицером, – усмехнулся Тихон Григорьевич. – Денщиком я у генерала был. Ну, и подался за ним, думал, что скоро обратно вернемся, как генерал уверял, а застрял насовсем. Генерал-то уж помер, а я на чужой земле век коротаю. Семья у меня в России осталась, ребята теперь уже взрослые. Без отца выросли. А здесь сошелся с одной бабой, вроде и жена и не жена. Законная то жена в России осталась.

Они вышли за город и пошли по рельсам, идущим в сторону границы. Впереди расстилалась степь с одинокими кустиками травы, вдали эту степь пересекали небольшие холмики. Вон там, где-то очень близко, в нескольких километрах, которые можно было незаметно пройти пешком, лежала русская земля. С русской стороны плыли большие пухлые облака и Леонид подумал, что вот недавно они видели русскую землю, родную и близкую ему, землю, по которой он сделал свои первые шаги, землю, в которой лежат его деды и прадеды. И невольно возникла мысль – а почему он вдали от родной земли, почему он оставил ее?

– Да-а, – задумчиво протянул Тихон Григорьевич, – вот она – рядышком лежит, а заказана нам туда дорога!

– А почему вы в Россию не вернетесь? – спросил Леонид.

– Эка, хватил, – усмехнулся Тихон Григорьевич! – Ты читал что в газетах пишут? Всех, кто из эмиграции возвращается, большевики расстреливают. Сразу же, как границу переедут.

– Во ведь никто этого точно не знает. Может это и не так?

– Так не так, а рисковать не охота. Тут как-то живешь, а там вдруг и взаправду в расход выведут?!

Они долго стояли у заветного рубежа, глядя на плывшие с русской стороны облака, на холмики, пересекавшие степь, за которыми начиналась Россия. В этом молчаливом созерцании родной стороны, до которой было так близко и в то же время так далеко, было, пожалуй, что-то молитвенное, но была эта молитва горькой и не утешающей.

– Ну, пойдем, – прервал молчание Тихон Григорьевич. – Хватит душу бередить!

Обратно они шли молча, чем-то подавленные. Мысли Леонида были сейчас там – по ту сторону границы. Он теперь редко вспоминал о жизни в России, но сейчас воспоминания о прожитых там годах нахлынули бурным потоком, словно вырвались из какой то запруды, державшей их.

В вагоне было душно, еще острее пахло краской и дезосредствами. Леонид долго не мог уснуть, все еще находясь под впечатлением мысленной встречи с родной землей. И, впервые за все эти годы шевельнулась мысль, что их приезд в Маньчжурию был ошибкой, которую теперь, к сожалению, нельзя было исправить.

Алексей Алексеевич Меньшиков, узнав, что Леонид ездит до станции Маньчжурия, очень обрадовался.

– Я хочу просить Вас об одном одолжении, как всегда несколько церемонно, со слащавой любезностью, начал он. – Вам не составит труда передать в Маньчжурии моему знакомому пакет с лекарствами? Я очень прошу вас помочь мне в этом деле. Этот человек так нуждается в этих медикаментах!

– А какие лекарства? – поинтересовался Леонид. – Если героин или кокаин, то нельзя.

– Ну, что Вы, молодой человек! – возмущенно пожал плечами Меньшиков. – Просто лечебные порошки. Героин, кокаин! Я даже не знаю таких лекарств!

– Ладно, давайте, только чтобы небольшая посылка.

– Вас встретят на вокзале, я заранее напишу, а лучше всего дам телеграмму. Знаете, так хочется помочь больному человеку! Премного вам благодарен!

Перед одной из поездок Меньшиков принес Леониду довольно объемистую металлическую коробку, оклеенную плотной бумагой.

– Вот, пожалуйста. Только вы спрячьте ее в вагоне получше, чтобы на глаза никому не попадалась, жалко, если пропадут такие ценные лекарства.

Меньшиков долго тряс руку Леонида, расточая улыбку и всем видом стараясь показать, что он крайне признателен за такую услугу.

В вагоне Леонид спрятал коробку в кипы постельного белья, лежавшего в купе проводника. Но в голове все время настойчиво звучало напоминание Меньшикова о том, что коробку надо спрятать так, чтобы ее не нашли. В дороге Леонид зашел в вагон к Тихону Григорьевичу.

– Тихон Григорьевич, – попросил Леонид, – пойдем ко мне в вагон, я вам одну вещь покажу.

– Что там у тебя стряслось? – ворчливо спросил Тихон Григорьевич.

Закрывшись в своем купе, Леонид показал Тихону Григорьевичу посылку Меньшикова.

– Ну и что тут? – непонимающе спросил тот.

– Понимаете, меня попросили передать эту посылку в Маньчжурию, но предупредили чтобы я ее хорошо запрятал. Я уж думаю может тут контрабанда какая?

– А зачем брал, если подозреваешь? Знаешь, если найдут что запрещенное – тюрьма. От китайцев сразу не откупишься, да у тебя и нечем. Заклеена, – пробурчал он недовольно. – Ладно, доберемся.

Он взял нож и осторожно стал открывать с боков бумагу, затем выдвинул коробку и открыл ее. Там лежал белый порошок, закрытый тонкой вощаной бумагой.

– Лекарство, говоришь, – усмехнулся Тихон Григорьевич. – Героин это, на большущие деньги! Ловко тебя подковали! Если полиция найдет – тебе тюрьма верная.

От этих слов в животе у Леонида сразу похолодело.

– Ладно, у меня есть где спрятать, – вставляя коробку в бумагу успокоил Тихон Григорьевич. – А в Маньчжурии, когда придет к тебе кто, ты ко мне посылай. Мы эту коробочку так даром не отдадим.

До самой Маньчжурии Леонид не находил себе места. Ему все казалось, что сейчас нагрянет китайская полиция и начнет обыскивать вагон. Но коробка с героином у Тихона Григорьевича. А вдруг он донесет? Ах, какая же сволочь этот Меньшиков! Нашел дурака!

В Маньчжурии, когда все пассажиры вышли из вагона, в купе проводника заглянул хорошо одетый мужчина, жестами чем-то напоминавший Меньшикова.

– Меня к Вам направил Алексей Алексеевич, – любезно осклабился вошедший. – Для меня должна быть небольшая посылочка с лекарством.

– Она в другом вагоне, – закрывая купе, сказал Леонид. – У меня негде было спрятать.

Они прошли в вагон первого класса. Тихон Григорьевич понимающе кивнул Леониду головой и, глядя в сторону, сказал:

– С Вас триста долларов серебром за доставку посылочки!

– Как триста долларов?! – возмутился получатель поселки. – Это что – вымогательство?! Там же лекарство!

– Знаем мы, какое там лекарство, – усмехнулся Тихон Григорьевич.

– Нет, это возмутительно! Попросили передать лекарство, а они требуют деньги! Да со мной и нет их! – В голосе у него кипело негодование. – Двести, – неожиданно спокойно сказал он.

– У нас без запроса. – Тихон Григорьевич положил коробку в шкаф и закрыл его на ключ. – Спасибо, что довезли, а то ведь всякое могло случиться, потерялась, скажем, коробочка, либо полиция отобрала.

– Двести пятьдесят! – рубанул рукой воздух получатель.

– Триста! – непреклонно ответил Тихон Григорьевич. – Но я же говорю, что со мной нет таких денег!

– А мы подождем. Принесете – посылочку получите!

Протяжно выругавшись, получатель выскочил из вагона и быстро зашагал по перрону.

– Вот гадай теперь, – покачал головой Тихон Григорьевич, – один он работает или с полицией заодно? Если полиции донесет, тогда надо коробку подальше ховать от вагона.

– Вот задал я вам заботу, – виновато сказал Леонид.

– А какая тут забота? Отведут вагоны в тупик, там и спрячем где получше.

И точно в подтверждение его слов, вагоны загремели буферами и покатились в тупик. Тихон Григорьевич выскочил из вагона и спрятал коробку под штабель шпал.

– В вагонах теперь пусть ищут, наше дело сторона, – усмехнулся он. – Подождем малость, а потом пойдем обедать.

Но вскоре пришел получатель посылки. Он вошел в вагон первого класса и вытащил из под пиджака объемистый мешочек.

– Вот, считайте, ровно триста. Нечестно так обдирать. Мне самому ни чего не останется!

– О честности, господин хороший, говорить не будем, – пересчитывая серебряные даяны, усмехнулся Тихон Григорьевич. – На даровщинку хотели проехать, а не вышло! Леня, принеси посылку, счет ровный.