Текст книги "Помещик (СИ)"

Автор книги: Михаил Шерр

Соавторы: Аристарх Риддер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Глава 3

Дорога в Калужскую губернию оказалась долгой и утомительной. После границы мы ехали ещё две недели, отдыхая на почтовых станциях и в придорожных трактирах, постепенно погружаясь в глубь России.

Пейзаж за окном кареты менялся медленно – леса сменялись полями, поля снова лесами, изредка попадались деревни, ещё реже – помещичьи усадьбы. Всё выглядело знакомо и незнакомо одновременно – знакомо по описаниям из русской литературы, незнакомо потому, что это была живая реальность.

Вильям большую часть времени молчал, изучая окружающую местность с любопытством натуралиста. Иногда он задавал вопросы о том, что видел – о способах обработки земли, о породах скота, о климатических особенностях. Некоторые вопросы ставили меня в тупик – я понятия не имел, как в России XIX века выращивают рожь или содержат овец.

– Как вы думаете, – спросил он однажды, глядя на стадо коров, пасущееся у дороги, – здесь практикуют селекцию? Или просто держат то, что есть?

– Понятия не имею, – честно признался я. – Скоро узнаем.

Степан изредка оборачивался с козел и сообщал новости о дороге:

– Скоро будет Калуга, барин. А там уж рукой подать до нашего имения.

– Как оно называется? – спросил я, вдруг осознав, что никак не могу запомнить названия своего нового дома.

– Сосновка, барин. И деревня Сосновка, и усадьба. Всё Сосновка.

Сосновка. Название как название – ничего особенного.

Степана мой вопрос не удивил. Он уже успел привыкнуть к некоторым странным и даже глуповатым вопросам своего' молодого барина', объясняя их потрясениям испытанным мною при попытке расстаться с жизнью.

Дневник Сашеньки я зачитал почти в буквальном смысле до дыр. Он конечно очень помог мне вжиться в образ Александра Георгиевича Нестерова образца 1818 года и избегать откровенных ляпов, но мелкие были пока неизбежны.

Наконец, на исходе дня, когда солнце уже клонилось к горизонту, Степан крикнул с козел:

– Барин! Вон она, наша деревня!

Я выглянул из кареты. Впереди, в небольшой ложбине между холмами, виднелись крыши домов. Деревня была небольшая – три десятка изб, не больше. Всё выглядело серо и убого.

– Это и есть Сосновка? – уточнил я.

– Она самая, барин.

Мы въехали в деревню по единственной улице – если это вообще можно было назвать улицей. Скорее, это была просто дорога, по обеим сторонам которой стояли крестьянские избы.

То, что я увидел, привело меня в уныние. Деревня произвела на меня впечатление какой-то потерянности. И оно было настолько сильным, что проехав мимо первых изб, я велел Степану остановиться. Вышел из кареты и в тот же миг понял в чем дело.

Передо мною было заброшенное благополучие: деревня, где кончился достаток. В воздухе как бы висело ощущение, что когда-то здесь жили иначе.

Избы стояли, будто притихшие старики, вспоминающие лучшие дни. Их стены еще крепкие, но бревна уже темные от времени, но не трухлявые – видно, что рубили их на совесть, когда в домах водился достаток. Резные наличники, хоть и облупились, но почти везде еще угадываются прежние узоры – знак того, что хозяин не бедствовал.

Но уже кое-где скрипучие ворота висят на одной петле, есть даже изба с провалившейся крышей.

В нескольких избах когда-то выскобленные до белизны крылечки потемнели и просели, а в окнах видна пыль, которой не один год.

Но больше всего меня поразили люди.

Из домов повыходили крестьяне – посмотреть на барина, который возвращается домой. Мне показалось что они все – тени прошлого, как бы еще живут здесь, но как-то наполовину.

На одной из завалинок старик точил нож, но его глаза смотрели куда-то вдаль и он никак не отреагировал на меня. Из соседней избы баба в выцветшем платке выносила ведро с водой, её движения были как в замедленном кино, будто она уже не ждет, что завтра будет лучше.

А дети в деревне какие-то тихие, не бегают и не кричат – словно чувствуют, что играть здесь не во что.

«Господи, – подумал я, разглядывая лица, – да здесь вообще нет молодых людей!»

Хотя молодые, конечно, были. Но все выглядят старше своих лет, лица морщинистые, какие-то согнуты спины и руки в трещинах и мозолях.

Потрясенный увиденным я подумал, что случилось? Неурожай, барщина заела или хозяин-помещик обобрал. А может, молодые ушли – и деревня осталась доживать.

Но чувствуется – здесь когда-то пели. Здесь когда-то любили. Здесь когда-то верили в завтра.

А теперь только ветер гуляет по пустым дворам, да старые бревна тихо стонут, вспоминая тепло ушедших печей.

«Вот тебе и великая духовная сила русского крестьянства», – с горечью подумал я, вспомнив рассуждения славянофилов о народе-богоносце. «Какая тут духовная сила? Эти люди просто выживают. Тяжёлым физическим трудом от зари до зари».

Никакой одухотворённости, никакой особой мудрости. Просто усталые, измученные жизнью люди, которые живут в нищете и не видят никаких перспектив.

– Степан, – позвал я, – а где дом твоей матери?

Я знал, что отца Степана давно уже не было, а вот матушка живет и здравствует.

– А вон там, барин, – он показал на одну из изб, которая стояла в стороне в начале небольшого проулочка. – Степанида моя мать.

– Остановимся. Неправильно будет проехать мимо дома, где живёт мать моего верного слуги.

Степан просиял.

– Спасибо, барин! Мать-то обрадуется.

Мы остановились возле усадьбы Степаниды. Её изба резко выделялась от соседних своей добротностью и была намного больше. Сразу было видно что за срубом следят, все бревна были качественные, в глаза бросились помененное и тщательное проконопачевание мхом и свежей паклей.

Высокая двускатная крыша была крыта железом, её конек был украшать резьбой. Окна были большие, с резными наличниками и полностью стеклянные, в отличии от других домов деревни, где сплошь были слюдяные вставки.

На просторном, с резными столбами крыльце стояла пожилая женщина – крепкая, прямая, с острыми глазами и седыми волосами, убранными под платок. Это была Степанида, мать Степана. Мне с трудом верилось, что её шестьдесят, контраст с другими деревенскими бабами был потрясающий.

– Степанушка! – воскликнула она, увидев сына. – Приехал, родименький!

Степан соскочил с козел и бросился к матери.

– Здравствуй, матушка. А вот и барин наш молодой приехал.

Степанида поклонилась мне в пояс.

– Милости просим, батюшка Александр Георгиевич. Дом наш – ваш дом.

– Спасибо, Степанида. Можно войти?

– Да как же не можно! Проходите, проходите.

Мы – я, Степан и Вильям, вошли в просторные сени в которых было много утвари: различных прялок, веретен, большое разнообразие корзин и глиняной посуды. В открытых дверях кладовой стоял рослый юноша, поклонившийся мне в пояс.

– Это, барин, старший внук Афанасий, – в голосе Степаниды слышалась плохо скрываемая гордость.

За спиной юноши были видны мешки с зерном, мукой и большие запасы солений.

«Надо же, – подумал я. – Август месяц, а у семьи Степана кладовая уже ломится от запасов».

Из сеней мы попали в просторную горницу, парадную комнату с большой расписанной узорами русской печью с лежанкой. Это была чистая половина избы.

В «красном» углу стояли иконы в богатых окладах, украшенные вышитыми рушниками. Перед ними теплилась лампада. А вот Библии или еще каких-нибудь духовных книг я не увидел.

Вдоль стен были лавки, перед ними массивный дубовый стол, большой шкаф-поставец для посуды и два больших сундука с железными оковками.

Шкаф заполнен различной посудой, медной и оловянной, среди которой есть даже фаянсовая.

На столе и на лавках домотканые скатерти, на стенах рушники – вышитые полотенца, на полу домотканные дорожки.

В избе три горенки, меньших по размерам жилых комнат. В них резные деревянные кровати с перинами и горой подушек.

Степанида сразу же стала косо поглядывать на Вильяма и не выдержав, спросила:

– Барин, а это кто такой?

– Это мой новый слуга, – объяснил я. – Англичанин. Зовут Вильям.

– Ишь ты, англичанин, – недоверчиво протянула она. – А говорить-то по-нашему умеет?

– Пока плохо. Но научится.

Вильям между тем совсем не интересовался избой. Он то и дело поглядывал в сторону двора, где слышались звуки от скотины.

– Можно я посмотрю на животных? – спросил он меня по-английски.

– Степанида, – обратился я к хозяйке, – мой слуга хотел бы посмотреть на вашу скотину. Он специалист по животноводству.

Степанида сразу же насторожилась.

– А не колдун ли он какой? А то бормочет что-то на своём языке…

– Никакой он не колдун. Это хороший человек, разбирается в скоте лучше многих. Пусть посмотрит.

– Ну, коли барин велит… Только чтоб без фокусов всяких, – неохотно кивнула хозяйка.

Вильям отправился во двор, а я остался в избе разговаривать со Степанидой. Вскоре пришел Иван, старший брат Степана, который вёл хозяйство, за ним Василий, средний брат – местный кузнец. Крепкие мужики, но усталые и состарившиеся не по годам.

Мы беседовали о делах в деревне, о урожае, о том, как живётся крестьянам. Картина вырисовывалась не радостная – земли мало, урожаи скудные, подати большие. Многие просто выживают, но мне почти сразу же стала понятны причины такого благосостояния семьи Степана.

Их было две. Главной были «золотые» руки Василия. Степан недаром несколько раз хвалил брата, говоря, что он наверное лучший кузнец в уезде.

Второй причиной был отказ братьев делит хозяйство после смерти «большака»: деда, а затем отца. В итоге сохранилось большое и успешное хозяйство.

Через полчаса вернулся Вильям. Лицо у него было довольное.

– Ну как? – спросил я его по-английски.

– Неплохо. Лучше, чем я ожидал. Свиньи породистые, за двумя лошадями хорошо ухаживают, коров три, но они сейчас на выгоне. Куры – отличные несушки. Конечно, это не промышленное животноводство, но для деревенского хозяйства вполне разумно.

– А что можно улучшить?

– Много чего. Но для начала нужно посмотреть на ваше имение.

Личный осмотр хозяйства семьи Степана я решил отложить и попрощались со Степанидой и её сыновьями, поехал дальше. До усадьбы было ещё не меньше версты.

– Барин, – сказал Степан, – вон уже и наш дом виден.

Я выглянул из кареты и увидел то, что заставило меня ахнуть.

Усадьба располагалась на высоком холме, окружённом сосновым бором. Огромные, вековые сосны стояли стеной, их стволы уходили высоко в небо, а кроны шумели на ветру. Воздух был напоён запахом хвои и смолы – чистым, свежим, почти лечебным.

Земля под соснами была покрыта толстым слоем опавшей хвои, мягкой и пружинистой. Песчаная почва, сосновый бор, холм – место действительно было красивое, почти сказочное.

Внизу, у подножия холма, текла река, делая плавный изгиб. С холма открывался великолепный вид на долину, на заливные луга, на дальние леса.

– Красиво, – признал Вильям, любуясь пейзажем.

– Да, место отличное.

На противоположном берегу реки паслось большое стадо коров. Я начал считать и сбился – голов двести, а может, и больше. Животные выглядели упитанными, ухоженными.

– А это чьё стадо? – спросил я Степана.

– Соседа нашего, барин. Торопова Ивана Петровича. У него имение за рекой.

– А у нас есть коровы?

– Иван сказал с нетелями с десяток осталось. Почти всё продали ещё при покойном барине, вашем батюшке.

Я вздохнул. Место красивое, а хозяйство похоже развалено.

Карета въехала на территорию усадьбы, и я увидел то, что окончательно испортило мне настроение.

Главный дом стоял в центре усадьбы – большой, двухэтажный, каменный, с колоннами и двумя симметричными крыльями. Когда-то это был настоящий дворянский особняк, достойный богатой семьи.

Но теперь дом был заброшен. Окна заколочены досками, наверное даже крыша кое-где провалилась, штукатурка осыпалась. Сорняки росли прямо у парадного крыльца. Было видно, что здесь давно никто не живёт.

– Почему дом заброшен? – спросил я.

– Да уж считай с той войны как никто не живет, барин, – ответил Степан. – После французов-то.

– Каких французов? – о судьбе старого дома в дневнике Сашеньки не было ни слова.

– А как Наполеон в Россию пришёл, так французские дезертиры тут набедокурили, дом чуть не подожгли и жить в нём после них стало нельзя. Вот и перебрались во флигель. Это еще было при вашем деде.

Степан показал на одноэтажный дом в стороне от главного здания. Флигель выглядел гораздо лучше – крыша целая, окна не заколочены, вокруг небольшой, но ухоженный садик.

– Там и вы с братьями и родились, – добавил Степан.

Воспоминания Александра всплыли в моей памяти. Дом построил прадед, почти сто лет назад. До 1812 года семья жила в главном доме – богато, широко, по-барски. А потом пришла война, дом и усадьбу «цивилизованные» европейцы разорили. Хозяйство стало приходить в упадок и часть земли пришлось продать.

Семья с тех пор стала жить во флигеле, который изначально строился как гостевой домик.

– Да, я помню. Просто от волнения после того удара… – я многозначительно строго посмотрел на Степана.

Еще во Франции я под страхом смерти запретил ему говорить кому-либо о случившимся в Париже, а оставшийся на шее небольшой след объяснять падением с лошади. С этим как раз хорошо согласовывалось и небольшое моё «торможение» в казалось бы очевидных ситуациях.

Карета остановилась у крыльца флигеля. Я вышел и осмотрелся.

Флигель произвел впечатление очень уютного. Деревянный, обшитый тёсом, с резными наличниками и крылечком. Видно было, что дом регулярно ремонтируют и содержат в порядке. Рядом стояла баня – добротная, срубленная из толстых брёвен.

Из дома вышли слуги – шесть человек. Я их не помнил, но они, видимо, меня узнали и всё дружно поклонились.

– Барин приехали! – воскликнула женщина лет сорока, очевидно, кухарка. – Слава богу, дождались! Я, батюшка, если помните, Пелагея, кухарка, ну и…

– Ну, здравствуйте, – прервал я её. – Как поживаете, как дела в хозяйстве?

То, что подразумевалось под «ну и» совершенно понятно. И лишнее напоминание о теперь уже моих проблемах как-то не очень приятны.

– Да как, барин… – начала было кухарка, но её перебил появившийся из-за угла дома мужчина.

– Добро пожаловать домой, Александр Георгиевич.

Я обернулся и увидел человека лет сорока пяти, среднего роста, но плотного телосложения. Одет он был просто, но добротно – сюртук хорошего сукна, белая рубашка, начищенные сапоги. Лицо умное, глаза внимательные.

– Семён Иванович Макаров, – представился он. – Управляющий вашим имением.

Тот самый Семён Иванович, который прислал письмо в Париж о смерти родителей.

– Очень приятно, – ответил я, пожимая ему руку.

И тут же заметил то, что меня насторожило.

Семён Иванович выглядел слишком хорошо для управляющего почти разорённого имения. Слишком ухоженно и сытно. Его сюртук был дороже моего, сапоги начищены до блеска, а перстень с печаткой на пальце явно стоил немалых денег.

Откуда у наёмного управляющего такое благосостояние? Если имение приносит так мало дохода, что семья живёт во флигеле и влезла в огромные долги, то на что живёт управляющий? И живёт явно не бедно.

«Интересно», – подумал я, стараясь не показать подозрений.

– Семён Иванович, напомните, как долго заведуете нашим хозяйством? – спросил я.

Сашенька после отъезда на учебу в университет в имение носу не казал и подобные вопросы были вполне обоснованы.

– Уже больше пяти лет, Александр Георгиевич, – ответил управляющий. – Ещё покойный батюшка меня нанял, царство ему небесное.

– Я помню. И как дела?

– Дела? – Семён Иванович развёл руками. – Да что толку скрывать, Александр Георгиевич. Плохи дела. Хозяйство в упадке, доходов никаких, долги большие. Вот я и письмо-то вам писал – приезжайте, мол, разбираться.

Говорил он правильно, но что-то в его тоне мне не понравилось. Слишком уж уверенно он держался для человека, который должен отчитываться перед хозяином.

– Хорошо, – сказал я. – Завтра утром всё обсудим подробно. А сейчас покажите мне дом.

Мы вошли во флигель. Внутри было довольно просторно – несколько комнат, высокие потолки. Мебель старая, но добротная. В гостиной горел камин, создавая уют.

Конечно, удобств в современном понимании не было никаких. Воду носили из колодца, освещение – свечное, отопление – камины. Был теплый нужник с выносным горшком и уборная, находившаяся во дворе.

На кухне рядом со столовой основательная русская печь, которая наверное выполняла ведущую роль в обогреве флигеля. Камины в России это баловство, так для антуражу.

В целом по меркам XIX века дом был вполне приличным. Главное – здесь можно было жить.

– А где я буду спать? – спросил я.

– Располагайтесь лучше в спальне покойного батюшки, барин, – ответила Пелагея. Внутри дома похоже хозяйка она. – Там всё готово, но ежели желаете, то можете и в вашей юношеской.

Батюшкина спальня была небольшой, но уютной комнатой с большой кроватью и шкафом. Окно выходило в сад, откуда доносился запах цветов и трав. Поэтому я решил расположиться в ней.

А в моей бывшей, небольшой, но тёплой комнате, расположенной рядом, я временно устроил Вильяма. Он сегодня будет один служить мне, Степан остался ночевать у матери в деревне.

– Ужин будет готов через час, барин, – сообщила кухарка.

– Хорошо. А пока я хотел бы осмотреть хозяйство.

– Сейчас темнеет, Александр Георгиевич, – заметил Семён Иванович. – Может, лучше утром?

– Нет, сейчас. Хотя бы бегло.

Мы вышли во двор. Хозяйственных построек было немного – конюшня, где стояли три старых лошади, сарай с запасами сена, погреб, ещё несколько сараев поменьше. Поразило полное отсутствие сельхозорудий. Не было даже вил и лопат.

– Коровы, овцы, свиньи есть? – спросил я.

– Немного, но есть. В деревне у крестьян держим. Многое продали ещё при вашем покойном батюшке.

– А земля?

– Господской запашки сто десятин. Да только обрабатывается плохо. Много мужиков на отхожих промыслах, а оставшиеся свои наделы еле-еле осиливают. Хорошо, что хоть оброка хватает подати платить.

Картина вырисовывалась печальная. Имение было фактически разорено. Никакого скота, барину никаких доходов, только долги.

«Хорошо хоть место красивое», – с грустной иронией подумал я.

Мы вернулись в дом. Кухарка накрыла ужин – простую, но вкусную еду. Щи, каша, хлеб, молоко. Ели мы в небольшой столовой при свете свечей.

Семён Иванович сидел со мной столом – видимо, в этом доме он чувствовал себя почти что хозяином. Это тоже было странно. Он человек конечно свободный и вполне может сидеть за одним столом с господами, но надо вообще-то получать на это разрешение.

– Семён Иванович, – сказал я, решив пока пропустить этот косяк, – расскажите подробнее о долгах.

– А что, Александр Георгиевич, рассказывать? – быстро ответил управляющий, видимо каждую секунду ожидая этого вопроса. – Должны мы много. Государственному заемному банку – десять тысяч рублей, это ещё ничего, долг долгосрочный. А вот частных долгов… – он покачал головой. – Ваш покойный батюшка занимал где только мог. Частных долгов тысяч на пятьдесят, а то и больше.

– У кого?

– Да у всех подряд. У соседей-помещиков, у купцов, у ростовщиков. Даже у какого-то еврея в Бердичеве. Везде оставил расписки. Но это только долги вашего батюшки.

– А доходы какие?

– Да по сути, Александр Георгиевич, никаких. Оброк весь уходит на подати и платежи в банк. Крестьяне еле концы с концами сводят, больше с них не выжмешь. Земля у нас скудная, с неё много не получишь, – управляющий покосился на Вильяма, он сразу же распознал кто это. – Вот только на жизнь хватает.

Семен Иванович обвел кругом руками, как бы разъясняя, на что содержится дом.

– Лес остается только продавать, его уже начали вырубать.

Я слушал и думал о том, что, возможно, зря вернулся в Россию. Может, лучше было остаться в Париже и искать там какую-нибудь работу?

В этот момент в дом ворвалась одна из служанок.

– Барин! – закричала она. – Алексей Васильевич, дядя ваш, прислали молодого казачка! Завтра ближе к полудню прибудут!

Дядя. Алексей Васильевич. Тот самый, который в письме обещал разобраться с долгами и подготовить дела к моему приезду.

«Ну вот, – подумал я, – завтра и узнаем, насколько всё плохо на самом деле».

Глава 4

Только оказавшись в постели в «родном» доме, я понял как устал за эти недели дороги из Парижа, и в каком напряжении был всё это время.

Сначала опасения погони парижских кредиторов. Деньги, которые я им должен на самом деле не велики и надо эти долги погасить в первую очередь. Хотя бы потому, что не известно как еще всё обернется здесь в России. А то, глядишь и обратно в Европу улепетывать придется. Нет, тогда лучше в США. Там точно можно будет начать жизнь с чистого листа. Сменю имя и махну на Дикий Запад.

Эти и подобные мысли были последними перед тем, как я провалился в здоровый сон молодого организма.

Беспробудно я спал почти до полудня. Никто меня не тревожил и моё благородие пробудилось ото сна в отличном расположении духа и полное сил.

Совершать санминимум здесь, в 19 веке, я уже хорошо научился, по дороге удавалось кое-где останавливаться в приличных местах. Вильям похоже тоже еще спит без задних ног, он я думаю устал по более моего, однозначно страхов натерпелся вагон и маленькая тележка.

Степана похоже тоже еще нет. Поэтому оделся я самостоятельно в не просто в чистое и свежее, а в совершенно новые белье и верхнюю одежду. Кто и когда принес всё это, аккуратно и заботливо разложил около постели я естественно не знаю, но такая забота была очень приятна.

Когда во дворе раздался шум я уже был готов, как говорится к труду и обороне.

Выглянул в окно, я увидел, что во двор въезжает роскошная открытая коляска, запряжённая парой статных вороных. На козлах сидел кучер в ливрее, а рядом с ним – здоровенный лакей с бритой головой и шрамом через всё лицо.

Из коляски вылез мужчина лет семидесяти – высокий, плотный, одетый в дорогой сюртук и белоснежную рубашку. Золотая цепочка часов переливалась на животе, а перстень с печаткой на пальце был размером с грецкий орех. Всё в этом человеке говорило о богатстве и власти – от уверенной походки до надменного выражения лица.

Воспоминания Сашеньки подсказали мне, кто это. Алексей Васильевич Боровитинов, старший брат покойной матери. Ему шестьдесят пять и это тот самый дядя, который обещал разобраться с долгами.

Поэтому я поспешил встретить его.

– Дядя Алексей! – поприветствовал я его, стараясь изобразить радость.

Как назло никаких подсказок от Сашеньки и я возможно веду себя по идиотски, естественно с точки зрения дядюшки.

– А, племянничек, – ответил он сухо, окидывая меня взглядом с ног до головы. – Здравствуй. Вижу, ты успешно добрался до родного гнезда.

Похоже моё приветствие было вполне приемлемым. Но тем не менее в голосе дядюшки слышалась лёгкая брезгливость, а глаза, осматривавшие флигель и заросший двор, выражали нескрываемое презрение. Было ясно, что для него мы – бедные родственники, которых терпят только по родственному долгу, но о которых не принято рассказывать друзьям.

Из дома высыпали слуги. И тут я заметил странную вещь – все они бросились не ко мне, а к дяде, кланяясь в пояс и заискивающе улыбаясь. Даже Семён Иванович выскочил из своей комнаты, застёгивая на ходу жилет.

– Алексей Васильевич! – воскликнул он. – Милости просим! Какая честь!

– Здравствуй, Семён, – кивнул дядя, принимая почтение как должное. – Дела как?

– Да что ж говорить, Алексей Васильевич… Плохо дела. Всё как в письме писал.

Дядя прошёл в дом, даже не взглянув больше на меня. Я пошёл следом, чувствуя себя гостем в собственном доме.

– Пелагея! – громко позвал дядя, входя в столовую. – Где ты там, голубушка?

Из кухни прибежала кухарка, вытирая руки о передник.

– Алексей Васильевич! Батюшки, как неожиданно! – всплеснула она руками.

– Давай-ка, Пелагея, свою настоечку, как ты умеешь, – приказал дядя, устраиваясь в кресле хозяина во главе стола. – На черноплодной рябине. А потом обед подавайте, да не поторопись – мы не спешим.

Кухарка бросилась выполнять приказания с такой готовностью, словно дядя был здесь хозяином, а не я. Вскоре на стол были поставлены графин с настойкой тёмно-красного цвета и закуски.

– Давай, Семён, садись, – дядя махнул рукой управляющему. – И ты, племянник, поближе присаживайся. Всё таки это твой дом и ты тут хозяин.

Я был уверен, что дядя сейчас добавит слово «пока», но он искоса посмотрел на меня и не сказал ожидаемое мною.

Дядя налил настойки в маленькие рюмки и поднял свою.

– За упокой души твоих родителей, – сказал он и залпом выпил.

Настойка была отличная – сладковатая, с ягодным привкусом и приятным теплом в горле. Видимо Пелагея делала это с душой.

– Хорошая настойка, – похвалил дядя. – Ну что ж, перейдём к делу.

Он достал папку с бумагами и положил её на стол.

– Расскажи, Семен, для начала о доходах с имения. Ты обещал мне сказать и своё мнение о доходах этого года.

Семен Иванович как школяр подскочил и немного дрожащим голосом начал докладывать:

– Доходы у нас небольшие. С оброка крестьянского шестьсот рублей в год набираем, не больше. Лес продаём иногда – ещё рублей по сто выручаем. Что-то наскребается с господской земли. Вот и все доходы – восемьсот сорок рублей за прошлый год. Всё на платежи уходит и на содержание усадьбы.

– Хорошо, Семен. Иди встречай гостей. Должны подъехать господа с уезда и из губернии. Крепостные акты и прочее здесь выправим, я решил сам всё проконтролировать.

Да, дядюшка большой человек. Не к каждому уездная, а тем более губернская канцелярия приезжает. Семен Иванович, осознав значимость сего момента, на полусогнутых удалился встречать гостей.

– А ты, племянничек, изменился. Усишки свои и козлиную бороденку сбрил, уже молодец. Позврослел, на мужчину стал похож, – изменения в свей внешности я видел и сам, глядя на себя в зеркало.

Сквозь Сашеньку проступили какие-то неуловимые, но знакомые и приятные мне черты. Я определенно выглядел старше, а самое главное серьёзнее и солиднее.

– О твоих подвигах в Европах мы тут наслышаны. Ни чем ты меня не удивил, хорошо что хотя бы не обрюхател никого. В отличии от… – продолжать дядя не стал, а хмыкнув и покачав головой достал толстую записную книжку.

– Только на своих спутников не думай, не бери грех на душу. Про твои художества я не от них знаю. Ну так вот, вчера ко мне заезжал Иван Петрович Торопов. Спрашивал, когда долг господа Нестеровы отдадут. Четыре тысячи рублей, между прочим. Немало.

Я молчал, не зная, что ответить.

– А позавчера письмо получил от купца Воронцова из Калуги. Тоже интересуется – когда его три тысячи вернём. А на прошлой неделе сам ездил в Тулу, к Кознову-банкиру, – дядюшка скривился как от внезапно увиденной гадости. – Этот паук тоже не дремлет – хочет свои восемь тысяч обратно. С ним вообще связываться, ох, как не хотелось. Ты в облаках витал, Париж покорять собирался. А твоя матушка поехала у этих кровопийцев Гинцбургов деньги занимать. Знаешь кто такие?

Я отрицательно покачал головой. Мне эта фамилия ничего не говорила.

– Немцы или евреи какие-нибудь, – предположил я.

– Почти угадал. Хорошо мир не без добрых людей. Успел я вмешаться, а то бы одни они уже по миру вас пустили. Вот еще одна расписка на пять тысяч, но чья тебе знать не положено.

Дядя методично перечислял суммы, а я подсчитывал в уме. Только по этим четырем кредиторам выходило двадцать тысяч рублей. А ведь были ещё проценты и другие долги.

– Понимаешь, племянничек, – продолжал дядя, демонстративно не называя меня по имени, – все эти люди давали деньги не твоему батюшке. Они давали их мне. Под моё честное слово и мою подпись. Почти без процентов, потому что знают, кто я такой и какова цена моего слова. И хорошо, что ассигнациями, а не серебром.

Он налил себе ещё рюмку и выпил не торопясь.

– Твой отец, царство ему небесное, был человек хороший, но непрактичный. Жил не по средствам. Да и сыновья у него выросли… – он посмотрел на меня красноречивым взглядом. – Ты в Париже просаживал деньги, братья твои в Петербурге кутили, а потом на Кавказе головы сложили. Всё это требовало немалых расходов. Нехорошо об усопших плохое говорить, да молчать еще хуже. Женился Петр на красавице, да только на редкость голожопой и с большими запросами.

«Так вот откуда деньги брались», – понял я. Семья жила в кредит, в том числе и под гарантии богатого и влиятельного дяди. И теперь пришло время расплаты.

– Но я, Александр, не бессердечный, – продолжал Алексей Васильевич, впервые назвав меня по имени. – Кровь не вода. Братья твои непутевые за Веру, Царя и Отечество головы сложили. Отец твой и дед тоже когда-то Государю честно служили. Поэтому я кредиторам сказал – дам вам гарантию, что через год деньги племянник вернет. А если нет – я сам с вами рассчитаюсь.

– А если я не рассчитаюсь… – начал я.

– То имение с молотка должно будет уйти, – спокойно закончил дядя. – Оно как раз тысяч сто стоит. Но я и с другими долгами сам разберусь. А Сосновку заберу. В счёт погашения долга. И надо сказать, Сосновка заслуживает лучших хозяев. Место тут отличное, сосновый бор тут на редкость хорош. Я бы здесь охотничий домик поставил. А лес по любому прекрати изводить.

Он говорил об этом так, словно дело уже было решено.

– А что будет со мной? – спросил я.

– А тебе, дорогой племянник, если долги не выплатишь, прямая дорога в чиновники. Человек ты грамотный, университет окончил, четыре языка знаешь. Поступишь на государственную службу. Дадут тебе четырнадцатый класс – коллежского регистратора. Станешь вашим благородием с жалованьем в пятнадцать рублей в месяц.

Пятнадцать рублей в месяц. Сто восемьдесят рублей в год. На эти деньги можно было разве что не умереть с голоду.

– А так как человек ты образованный, то через месяц другой, это зависит как быстро твоё представление в Петербург попадет, тебя произведут в губернские секретари. Это двенадцатый класс. Через три года, если будешь на хорошем счету, поднимешься до коллежского секретаря. А это уже десятый чин, – продолжал дядя. – А там уже и девятый чин не за горами. По твоим талантам как раз титулярный советник – это по тебе. Будешь получать больше ста рублей в месяц. А может и жар-птицу за хвост поймаешь, в ведомство господину Нессельроде перейдешь. Только побыстрее французские долги верни, – Алексей Владимирович брезгливо ухмыльнулся, глядя мне в глаза.

При упоминании ста рублей в месяц у меня в голове всплыл образ Акакия Акакиевича из гоголевской «Шинели». Тот получал четыреста рублей в год и жил в крайней нищете, экономя на всём, чтобы купить новую шинель. А мне предлагали в три раза больше, но лет через десять в лучшем случае. И говорили – живи и радуйся.

«Вот тебе и перспектива», – мрачно подумал я.

– Но даже если я отдам вам имение прямо сейчас, – сказал я, – останутся ведь ещё долги братьев.

– Это уж твои проблемы, – пожал плечами дядя. – Изворачивайся как хочешь. Дом в Калуге продашь, может хватит.