Текст книги "Никоарэ Подкова"

Автор книги: Михаил Садовяну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Верные товарищи Никоарэ никогда еще не видели его в таком волнении, как в ту ночь с четырнадцатого на пятнадцатое декабря. Сразу кончилось его хмурое молчанье. Снова жизнь обрела для него цену.

Служители проводили господаря в Малую дворцовую палату. Зажгли двенадцать свечей в свисавшей с потолка люстре. Никоарэ опустился в кресло; при нем пока находились лишь Иле и Копье.

Ночную тишину нарушило пение старых петухов, хрипло перекликавшихся на господарском дворе.

– Это петухи Княжны [дочери Петру Рареша, матери Петру Хромого], заметил Иле Карайман.

Подкова усмехнулся и сказал вполголоса, скорее самому себе: – Вот еще одна незыблемая основа власти в Молдове.

Оба верных друга Водэ недоуменно переглянулись, не понимая смысла этих слов Никоарэ.

– Было восемнадцать петухов, – пояснил Иле. – Шестерых прирезали для твоих обедов, государь.

– Теперь понимаю, отчего мне так трудно было угрызть их мясо, улыбнулся Никоарэ. – Верно, они ровесники своей хозяйке.

Старый служитель дед Арвинте покачал головой.

– Славный государь, – осмелился он сказать, – эти дьяволовы трубачи каждую ночь зовут Кяжну. Нехорошо выйдет, коли не прирежем всех. Один останется, так и тот будет звать ее обратно из могилы. В княжение Иона Водэ, упокой, Господи, его душу, собирались привезти немецких мастеров из Голландии да установить часы на башне.

– Время проходит и прогоняет нас и без часов, – мягко улыбнулся служителю Подкова.

Такие слова испугали деда Арвинте, и он умолк, стоя у дверного косяка. Слух его, привыкший ко всем звукам и отголоскам, раздававшимся под сводами дворцовых покоев, раньше других уловил шум приближавшихся шагов.

– Идут... – прошептал он.

– Старик, – снова проговорил Никоарэ, задумчиво глядя на служителя, я, кажется, знаю тебя.

– Верно, государь. Служил я усопшему Иону Водэ, а потом постельничий господаря Петру прогнал меня. Теперь же я сам, по своему почину пришел. Стоять буду у дверей твоей светлости. А насчет петухов Кяжны я и раньше говорил – еще когда княжил Ион Водэ, милостивый к бедному люду. Да, еще тогда я говорил, чтоб их всех прирезали.

Вошел Шах со своим есаулом Мирчо Поповским, затем капитаны Агапие Лэкустэ и Алекса Лиса, армаш Петря, логофет Раду, а последним, торопливо шагая, вошел капитан Козмуцэ Негря, прибывший лишь в полночь. Он шагнул к господареву креслу и, склонившись, приник на мгновение лбом к правой руке Никоарэ. В глазах у Козмуцэ помутилось, сердце сильно стучало – ведь только что узнал он, какое горе постигло его господина; эту весть он сразу услышал, едва сошел с коня. Но все остальные соратники Никоарэ, опечаленные горестным возвращением Младыша, сейчас были спокойны, и сам господарь, казалось, сбросил с плеч своих тяжкое бремя своего несчастья.

Когда Никоарэ подал знак Копью говорить, служитель дед Арвинте, как и полагалось, оставил тайный совет.

Гонец Григория Оплетина стал неспешно рассказывать низким голосом о появлении пыркэлаба Иримии.

В те краткие минуты, пока длился рассказ, Никоарэ почудилось, что он погружается в какую-то глубокую и благотворную тьму. Проснувшись, он подумал, что спал долго. Но гонец еще рассказывал. Собравшиеся жадно внимали ему.

Когда все стало ясно, Никоарэ велел Константину Шаху высказать свое суждение.

– Мыслю так, – заговорил гетман, – послать Григорию Оплетину весть, чтоб следовал за пыркэлабом, не показываясь ему и не ввязываясь в драку. Пусть продвижение его, подобно смутной тревоге, подстегнет пыркэлаба. И пусть в Бырландском крае стоят наготове мои запорожцы, а со стороны Серета ратники твоей светлости с Острова молодован; и те и другие двинутся по тем дорогам, куда мы их, по обстоятельствам глядя, направим. Только чтобы путь Иримиева войска не изменился. Пусть наши отряды теснят его и гонят вперед, как загонщики сбивают дичь к охотничьим засадам.

– Доброе слово и добрая мысль, – согласился Никоарэ. – Все надо рассчитать так, чтобы нам тут успеть подготовиться. Хорошо бы побывать завтра за горой Пэун и ознакомиться с местностью, своими глазами увидеть здешние поляны, леса и овраги. А после нас пусть знакомятся и капитаны, и есаулы с отобранными своими людьми. Так вот, други мои, – заключил Никоарэ, – коли случай захочет, то может нам выпасть столь большая радость, что ее не омрачит и самая черная беда.

До утра еще оставалось пять часов...

"Изнемог он телом и устал душою", – вздохнув, подумал Раду.

Наутро Копье, пробираясь верхом среди виноградников, снова поднялся на гору Пэун и спустился по другому ее склону к томештским рэзешам. В ветвях старых дубов, под которыми он ехал, тихо шептал, крепко подружившийся с краем, южный ветерок.

"Вот и это тоже чудо, – думал всадник, – такое же знамение, как чудесная хвостатая звезда. Никак не хочет прилетать к нам северный ветер. Ясное дело – сперва должны мы закончить работу в Яссах, а потом уж..."

Пусть зима, мне хоть бы что.

Насвистывая молодецкую песню, Копье пересекал пустынные поляны. Копыта коня шуршали по сухой, опавшей листве.

Ехал он старой охотничьей тропой, что вилась в окрестностях стольного города, под боком у Петру Водэ Хромого; не раз езживал по ней Копье искать убежища и приюта у своих друзей, скрывавших его в Томешатской общине. А нынче, под крылом господаря Никоарэ, прежний разбойник иною силой исполнился, иное стало сердце у него.

Около часу ехал он шагом по склону горы и добрался, наконец, до землянок, вырытых у подножья ее под обрывом. Над этой желтой глинистой кручей, как стреха, навис темный лес.

Копье спешился у девятой землянки, отвел коня под ветхий камышовый навес; когда он подошел к землянке, у порога пес, завиляв хвостом, лизнул ему руку, а в открытой двери уже дожидался гостя добрый его приятель кум Тимофте.

– Кум Некулай, – весело крикнул Тимофте, потряхивая седыми кудрями, и широкая улыбка обнажила единственный его зуб, белевший в черном провале рта. – А ведь я уж считал тебя погибшим! Привел господь свидеться. Нынче ночью приснился ты бабке Маранде. Она и на бобах гадала, вышло, что приедешь ты из дальнего места.

– Верно, что из дальнего, батяня Тимофте, из самого господарского двора в Яссах.

– Вот как? – удивился Тимофте. – То тебя недруги ловили, а теперь ты их ловить будешь. Добро! Заходи, усаживайся на припечье – на лавке лежит моя бабка Маранда; с тоски расхворалась бедняга. Пойду дам коню твоему ячменя и сейчас же ворочусь.

Тимофте вышел. Бабка Маранда, стеная, завозилась на лавке.

– Что с тобой, бабка Маранда? Какая хворь с тобой приключилась? мягко спросил господарев посланец.

– Эко горе мое горюшко, кум Некулай, – простонала бабка, поворачивая к нему увядшее лицо. – Трех сынов родила, – старший, сам знаешь, на войне сгиб в Нижней Молдове, а двое младших тому уж полтора года ушли в лесную братию, в коей и ты побывал, – молодецкие дела вершить да творить напасти. А нынче слух идет, будто стала у господаря крепкая власть и не милует он тех, кто чинит пакостные дела. Сгинут сыны мои, кум Некулай. Висеть им на перекладине с петлей на шее. Горе одиноким денечкам нашим. С той поры, как ты отошел от нас поближе к горам, совсем мы оскудели. А как ушли в лес сыны наши, бросили мы со стариком хату в селе и поселились в этой вот землянке, у виноградника. Хоть изредка взглянуть на сынов... Живем тут, как дикие звери, а уж коли остаться без сынов, так на что нам и жизнь?

– Кэлин и Флоря в леса ушли?

– Ушли, кум Некулай. Может, и встретишь их – они разок-то в неделю заглядывают сюда, – посоветуй им воротиться на законный путь. Авось найдется для них кусок хлеба в княжение Иона Никоарэ Водэ.

– Бросила бы ты, бабка Маранда, лясы точить, – сердито проговорил с порога старик. – Вишь совсем задохнулась. Закрой-ка лучше глаза да слушай. Вот оно житье-то наше, кум Некулай, – тихо произнес Тимофте. – Тяжко нам, и старуха моя недолго протянет. А не станет ее, так и не знаю уж как быть. Разве что к волкам в Боросештский лес уйти.

– В том лесу есть скит, старик, – пропищала бабка. – Ступай в монахи, служи по мне панихиды, замаливай мои грехи.

Копье досадливо кашлянул и сплюнул в золу очага, как в те времена, когда он скитальцем находил пристанище в этой землянке.

– Слушай, кум, и ты послушай, кума, – проговорил он своим звучным голосом. – Ежели заглянут сюда сыны ваши...

– Сей же ночью, – подтвердила бабка Маранда.

– Коли заглянут ночью Кэлин и Флоря, так я бы научил их, как им искупить вину свою. Я не ради них приехал, но вижу, и они могут быть помощниками в том деле, на которое я хочу батяню Тимофте позвать.

Бабка проговорила жалобно:

– Нет, ты им присоветуй, присоветуй, кум Некулай. Прибавилось бы мне тогда жизни, и увидела бы я еще одну весну.

– Да замолчи же ты, старуха, закрой глаза, подремли, – заохал дед. Коли придут сыновья, посоветует он им, и все тут. А не придут, мне посоветует – это все едино. Не забывай свое слово, кум! И поведай, что делается при господаревом дворе. Слыхать, гнев там господень? Арап, сказывают, даже умаялся от такого избиения. Рубит головы боярские?

– А чьи же?

– Может, он отрубит голову и чаушу Дрэгичу, нашему гонителю?

– Чего же не отрубить? Пожалуйтесь государю – и готово.

– Неужто? Смотри-ка ты! Мир переменился. Слышь, бабка Маранда? Аль уснула?

– Сплю... Уснул бы тот Дрэгич вечным сном.

Копье снова кашлянул и плюнул в горячую золу, потом сказал:

– Слушайте, кумы. В господаревом дворце идет суд над боярами, продавшими государя Иона Водэ.

Бабка прошептала:

– Перевелось бы все их племя!..

– Рубит им Измаил-палач топором головы, даже притомился. И рука у него ослабла. Так что вышло повеление от нового дворецкого Митри Лэкустэ: прибавить Арапу еще добрый кусок мяса на день.

– И рубит он боярам головы всем подряд? Ну и диво!

– Рубит, как суд постановил, батяня Тимофте.

– Виданное ли дело! Так и знайте – все от того, что показалось хвостатая звезда.

Бабка снова пропищала:

– Звезда с хвостом, а государь с мечом. Лишь бы не порубили сынов наших.

– Бабка, – возмутился дед, – замолчи лучше, а не то рот заткну.

– Очень я тебя испугалась! Так не забудь, кум Некулай, своего слова.

И тогда в великой тайне поведал Копье, зачем он приехал к ним.

Расставшись со стариками и пообещав воротиться ночью, он сел на коня и отправился в Горуны искать сватов и кумовьев, людей достойных и надежных для того дела, которое он замыслил.

38. ТАМ, В УСАДЬБЕ ЗАБРОШЕННОЙ...

Там, в усадьбе заброшенной

Под пеплом в девять слоев,

Под прахом пожарищ,

Ветрами развеянных,

Ты ищи следы

Стародавней беды,

До самого сердца земли дойди,

Бесценный камень найди там внизу

Застывшую слезу

В давнюю пору пролитую...

Несколько дней спустя, девятнадцатого декабря, незадолго до рассвета, поблизости от того места, где побывал Копье, на пути к Томештской общине послышалось какое-то гудение – похоже было, что роятся пчелы. Но стояла глубокая осень, колоды были попрятаны в омшанники, а пчелы пробуждаются и свадьбы справляют лишь в лучах вешнего солнца. То было гуденье человеческих голосов: по уединенным тропинкам среди лесов и холмов торопливо пробиралось большое скопище ратников, войско того негодяя, который носил имя пыркэлаб Иримия и приобрел позорную известность в княжение Иона Водэ.

Во главе турецких конников и сборного молдавского войска двигался сам Иримия, а проводниками ему служили местные жители; с ним также отряд бояр и боярских детей. Известно, что молдавские бояре и боярские дети большие охотники до потасовок и схваток. Любят они погарцевать на коне, похваляясь дорогим убранством. Они заранее радовались, что нежданно-негаданно захватят господарев двор и стольный город и разобьют двенадцать сотен ратников гетмана Подковы, пусть он хоть двенадцать раз Подкова и гетман!

Да будь у него хоть двадцать сотен, хоть тридцать – все одно! Да и какие там сотни! Где Подкове их взять, коли его разбойники разъехались по волостям грабить? Не успеют воины Подковы глаза продрать, как бояре и наврапы, подобравшись втихомолку, кинутся и захватят господарский двор и Карвасару, окружат монастыри и крепко запрут выходы оттуда. Глядишь, до полдня еще далеко, а власть уж перешла в руки боярства, и уже мчатся гонцы к Петру Хромому и зовут его – пусть немедля жалует господарем в стольный город, захватив с собою турецкие отряды, кои он получил от беев дунайских крепостей.

Гомон и гул, подобный пчелиному жужжанию, усиливались с каждым часом: среди ратников пыркэлаба шли недоуменные разговоры по поводу замеченных в небе перемен, предвещавших поражение и бегство неприятеля. Вот уже третью ночь все бледнее становился огненный меч кометы, словно он задернулся прозрачным золотым покрывалом. Уже занималась заря, и при свете ее было видно, как летят к тому золотому покрывалу стаи диких уток с озера Кристешты, что лежит у самого впадения реки Жижии в Прут.

Отдохнув на привале, пыркэлаб сел на коня, намереваясь подняться с наврапами и боярами на гору Пэун. Ионицэ Зберю младшего и Костэкела Турку он отослал к пешему войску с приказом осторожно двигаться низиной к пруду монастыря Фрумоаса, находившегося около самого господарского дворца.

Пусть нагрянет туда чернь, вооруженная вилами, топорами, косами и палицами. А как двинется этот сброд, пусть гонцы возвращаются и следуют за его милостью Иримией.

Пыркэлаб носил кушму с султаном из белых перьев, свисавших надо лбом. Он был еще в полной силе и хорошо держался в седле, хоть ему шел пятьдесят третий год. Чуб и борода были у него еще черные как смоль, глаза сверкали.

Справа и слева от Иримии ехали кравчий Могилэ и казначей Журжа, тучные бояре, неуклюжие, как мешки, набитые зерном. Поднимаясь в гору верхом, они дышали так же часто и тяжело, как их кони.

– Не лезли бы с одышкой своей на войну! – пробормотал сквозь зубы пыркэлаб и, ударив коня, поскакал вперед. Крестьяне-проводники, только что нанятые в Томештах, поспешили за "его светлостью", погнав своих низкорослых, но крепких коней. Придержав на миг скакуна, боярин Иримия спросил:

– А где тут сыны старика?

– Вот мы, твоя светлость, Кэлин и Флоря, воротившиеся из лесу к своим старикам.

– И хорошо вы знаете тропы?

– Не хуже диких коз, – ухмыльнулся Флоря.

– Добро. Боярам дан приказ выйти к Томороагэ, как называет то место лесник Брудя. Ведите и меня сначала туда. А ты кто такой? – спросил он человека в громадной мохнатой бараньей шапке, со свинцовым кистенем, высевшим у него на запястье правой руки. Сей взъерошенный муж скакал на пегой коняшке, которая нетерпеливо грызла удила.

– А вы кто такие? – прибавил пыркэлаб, обратясь к отряду верхоконных крестьян.

– Мы – стража твоей светлости и ведем тебя, куда ты сам пожелал, ответил всадник, ехавший на пегой коняшке. – Их милости Васкан и Динга наняли нас. Мы тебя живо выведем к господарскому дворцу. Да мы не только все места знаем, мы и в схватках горазды, боярин. Стреляные воробьи.

– Как тебя зовут?

– Копье. Небось слыхал, твоя светлость, обо мне?

– Тот самый Копье, которого армаш Гьорц собирался вздернуть?

– Тот самый, твоя светлость.

– Ну, сейчас ты все можешь искупить, Копье. Будешь не хуже людей, приму тебя на господареву службу.

– Верно, твоя светлость. А остальные – тоже наши люди, все как на подбор.

– Ладно. Не будем мешкать, а то уж день разгорается.

– Через полчаса будем там, где надобно твоей светлости. А не прикажешь кому-нибудь из нас поскакать и свернуть остальных бояр на эту тропку?

– Ладно. Спосылай за ними. А мы поднимемся, чтобы раньше их поспеть к Томороагэ.

Двое всадников повернули назад. Прочие поехали с пыркэлабом дальше.

Посланные всадники повели боярские отряды вниз. Затем объяснили их милостям капитанам отрядов Турче и Тудорану, какая дорога лучше.

– Правей держите, правей, – советовали они, – и поспешайте, а то уж день настает.

А как только ободняло, – грозно заревел турий рог, громыхнули пищали, из виноградников выскочили с громкими криками ратники Никоарэ, вращая над головами саблями, бросились на пешее войско Иримии, шедшее в низине, и рассеяли его. Натиск их был словно прорвавшийся поток. В воздухе понеслись вопли отчаяния, предсмертные крики, заставившие боярский отряд остановиться и повернуть вспять. Турча и Тудоран спешно отправили к пыркэлабу двух проводников, а сами двинули свои отряды в бой.

Как говорится в повести о великом воителе Александре Македонском, ратники Никоарэ, наводнившие низину, рубили неприятельское войско "со всего плеча". А вдогонку за подоспевшим боярским отрядом вынеслись их леской чащи запорожцы с арканами в руках. Им нужны были живые, сброшенные с седел всадники, кони и доспехи сих всадников. Впереди же, со стороны равнины, замыкали круг другие сотни, поддерживая конников, примчавшихся из леса.

Пошла настоящая охота, которую боярин Иримия не мог увидеть с той тропки, что вела к вершине Пэуна; но шум ее долетал до его слуха.

В лесном безлюдье пыркэлаба внезапно охватил страх, точно позади него в седло уселась смерть в облике скелета и голый череп ее, усмехаясь, скалит зубы. Боярина бросило в дрожь, к горлу подкатила тошнота, но все же он оглянулся – раз вправо, раз влево, касаясь плеча черной бородой и выкатив круглые глаза, вонзил шпоры во взмыленные бока скакуна. Но тут он увидел меж деревьев, как сыны Тимофте и Копье с товарищами обходят его на своих невзрачных лошаденках и перерезают ему путь.

Его сопровождали и вели, как было обещано. Он горько захохотал, обнажая саблю. Замелькали тени и на вершине Пэуна среди белых стволов берез. Он метнулся от них как раз в то мгновенье, когда Копье догнал его слева.

Копье кинул аркан, и тут же за веревку уцепились еще двое, чтоб остановить буйный порыв коня. Всадники спешились и схватили боярина. Он бешено бился, ударяя их по головам рукоятью сабли, а бесстыдное мужичье смеялось, дерзко глядя на него из-под мохнатых шапок и старательно, не торопясь, вязало его.

– Пойдем, поклонись государю Никоарэ! – ухмыляясь, приказал Копье.

Пыркэлаб заносчиво огляделся, гневно фыркая. Его повели, скорее поволокли, к березам. Там, сидя на коне, дожидался Никоарэ; рядом стоял великий армаш Петря, а дальше другие сановники и Константин Шах, запорожский гетман.

Никоарэ молча суровым взглядом окинул предателя пыркэлаба. Смотрел долго, и лицо его перекосилось от злобы. Чернобородый пыркэлаб отводил в сторону взгляд, косил глаза навыкате с красными прожилками. Простонал сквозь кровавую пену у рта:

– Живодеры!

– Твоя правда, – развеселился дед Петря. – Изловили собаку, снимем с нее шкуру.

Шум схватки, происходившей в низине и среди оврагов, все более отдалялся. Торопливо прибывали отряды молдован и запорожцев, окружали вершину Пэуна, образуя охрану господарю.

В одиннадцатом часу утра его милость пыркэлаба Иримию скинули, точно мешок с зерном, перед красным крыльцом, и он грузно рухнул на мощеный двор.

Толпа, собравшаяся у крепостных стен и на стенах, закричала, извергая на Иримию хулу и проклятия; на высокой наворотной башне трижды коротко ударил колокол.

Служители великого армаша развязали Иримию и поставили его на ноги.

– На помост! На помост! – вопил народ.

Иримия забился в руках своих стражей, кинулся на землю. Его подняли и понесли.

Снова трижды ударил колокол; в проеме звонницы, выходившем к городу, показался глашатай и громким голосом оповестил:

– Люди добрые, нынче по решению высокого суда свершится казнь Иримии-предателя. Будь он проклят во веки веков!

Толпа городского люда хлынула под каменные своды ворот. Некоторых в давке вытеснило вверх, и толпа несла их на плечах. Женщины визжали, жалобно пели слепцы, человеческий поток все возрастал.

На красном крыльце внезапно показался Младыш; перегнувшись через перила, он мгновенье смотрел на толпу, затем худое, бледное его лицо исчезло из виду. Очутившись во дворе, он незаметно прокрался к помосту. Остановился, напряженно прислушиваясь к злобным крикам толпы.

Неожиданно на помосте появился палач Измаил, он поднял к черному лицу топор и, высунув большой язык, лизнул гладкую сталь. Толпа, как всегда, шумно обрадовалась выходкам Арапа.

Александру протискивался в толпе поближе к палачу, настораживаясь, когда раздавалось забытое имя: "Иримия! Пыркэлаб Иримия!" Стража жалостливо пропускала его – бедный безумец был братом господаря.

Один из сановников, сидевших рядом с Никоарэ и смотревших на казнь, великий армаш Петря Гынж, повернул голову и увидел приближавшегося Младыша. Видно было, что Александру охвачен небывалым возбуждением.

Младыш сделал прыжок и поднялся на цыпочках, чтобы лучше видеть. В голове его вихрем кружились обрывки мыслей, где действительность смешивалась со сновидениями и грезами наяву.

Дед торопливо вышел ему навстречу, загородил дорогу.

– Куда ты, мальчик?

Александру не отвечал, будто не слышал. С таинственным видом сам задал вопрос:

– Там Иримия? Отец моей девы?

– Мальчик, тебе тут нечего делать, – уговаривал его дед. – Воротись в свою горницу.

Безумец не слышал.

– Теперь я знаю, что звалась она Илинкой, – шепнул он. – Отец ее идет за ней. И я должен идти.

– Нельзя.

Дед положил руку на плечо Александру и остановил его. Подошли на помощь двое служителей.

Младыш, оскалив зубы, рванулся и, вывернувшись из рук служителей, кинулся на грудь старику. Вдруг с гневным криком выхватил из-за пояса великого армаша кинжал в ножнах из слоновой кости и, обнажив его, ударил старика в левый бок; мгновенье он удивленно глядел на кровь, просочившуюся меж пальцев, и так же молниеносно вонзил клинок себе в грудь.

Дед пошатнулся, обхватив его руками. Но окружающие догадались о случившемся лишь в то мгновенье, когда Младыш, извиваясь червем, упал у ног деда Петри. На него, хрипя, свалился и дед; из уст старого Гынжа хлынула кровь, будто алые розы расцвели под белыми его усами.

Покотило, сидевший рядом с господарем, вскочил.

– Что такое? – крикнул Никоарэ.

– Государь, он зарезал деда Петрю.

Никоарэ замер, весь побелев. Дед Елисей опустился на колени и приподнял левой рукой голову великого армаша. Младыш уже не содрогался.

– Родного батьку убил! – укорил его старый запорожец, поднимая кулак.

Немногие поняли слова эти, произнесенные на незнакомом языке.

Покотило оборотился к своему другу и упавшим голосом сказал:

– Теперь уж все, сынок... Закончил ты все свои дела.

И, стеная, опустил голову. Гынж вытянулся и застыл на руках запорожца.

– Покотило, – прошептал Никоарэ, – не смею понять твоих слов.

– Не знаю уж, государь... Может, сказал я безумные слова. Не обращай внимания.

Дед Елисей украдкой оглянулся. Кругом люди замерли, не могли прийти в себя.

Никоарэ закрыл лицо руками, затем отвел их. Кинулся к ступенькам крыльца. Раду Сулицэ последовал за ним. Никоарэ обернулся, глаза его были сухими.

– Раду, прикажи отнести оба тела в господарский дом и позаботиться о них.

– Хорошо, светлый государь.

Раду повернул назад. Никоарэ прошел в дом сквозь толпу слуг, мужчин и женщин, метавшихся во все стороны и ломавших руки. Заметив господаря, они застыли на месте.

– Прочь отсюда! – приказал он.

Слуги и служанки кинулись к дверям.

В наступившей тишине Никоарэ расслышал стоны и жалобы матушки Олимпиады. Он вошел в ее горенку. Старуха кружила по комнате сама не своя, словно внезапно ослепла, сжимала дрожащими руками виски. Почуяв присутствие Никоарэ, оборотилась.

– Ой, ой, ой! – стонала она, качая головой.

– Говори, матушка, – приказал Никоарэ. – Коли знаешь, не держи меня в неведении.

– Что мне сказать, государь? – уклончиво ответила старуха. – Великий грех совершился.

Но чувствуя на себе тяжелый, пристальный взгляд Подковы, она опустила руки и еле слышным шепотом испуганно спросила:

– Откуда ты узнал, государь? Кто тебе открыл?

– Не спрашивай, матушка! Говори сама, говори правду.

– Правда, государь... Двойное несчастье, государь... Сын убил отца.

– Матушка, это невозможно... не может быть... – простонал в страхе Никоарэ.

Олимпиада утвердительно закивала головой, глядя на него сквозь слезы. И добавила шепотом:

– Это все гордость матушки вашей. Не хотела госпожа Каломфира, чтобы вы знали, что отец ваш – простой воин. Господь ей судья!

– Никто не будет судить ее во веки веков! – злобно вскричал Никоарэ, с ненавистью глядя на нее. – Я расплачиваюсь за все, я, самый несчастный!

– Государь, – завопила Олимпиада, преклоняя колена, – кара господня ждет тебя за такие слова... У престола всевышнего ответишь за свою гордыню. Чем же можно умиротворить тебя? Кто тебя успокоит? Весна твоя увяла, закатилось твое солнышко.

И, точно заговаривая тяжелый недуг, в отчаянии прошептала два эллинских стиха:

В пустыне сердца

Заходит солнце воспоминаний...

Никоарэ Подкова рассмеялся, словно охваченный безумьем.

– Ха-ха! Ты, матушка Олимпиада, говоришь, точно Хариклея из книги Гелиодора. Но я не игрушка, как Феаген, я – воин, исполнивший свой долг, и я найду в себе силы выстоять до конца. Ха-ха!

Старуха поднялась с колен и, шатаясь, протянула руку, точно защищалась от злого духа.

В соседней комнате послышались шаги. Никоарэ повернулся к двери.

– Это ты, Раду? Войди!

Дьяк остановился на пороге, будто в грудь толкнул его новый ужас в этот час ужасов. Как мог Никоарэ быть таким спокойным? Или он дошел до предела отчаяния и разум его помутился?

– Открылось, Раду, что старик Петря был отцом моим и Александру.

Дьяк поклонился и поцеловал правую руку Никоарэ.

– Логофет Раду, – сказал Никоарэ, – пусть собирается совет. Список виновных исчерпан, но поступили жалобы бедных против ненасытных. Пусть свершится суд и утвердится справедливость.

Дьяк поклонился.

– Будет исполнено, славный государь.

– И еще одно надобно сделать, Раду. В воскресенье двадцать первого декабря приказываю отслужить заупокойную обедню по усопшему брату нашему Иону во всех церквах – в каждом городе и в каждом селе, куда только дойдет повеление наше. Пусть народ чтит память его светлости.

– Хорошо, государь. Дадим знать повсеместно.

– В тот же день, логофет, собрать на господарский пир наших служителей и капитанов сельских рэзешских отрядов, находящихся в стольном городе. Быть по сему!

В день двадцать первого декабря рано утром забили барабаны на улицах и глашатаи закричали на перекрестках:

– Слушайте, слушайте господарево повеление!

Люди толпились вокруг глашатаев и внимательно слушали. До самых дальних окраин дошла весть о страшных событиях, совершившихся во дворце.

– Государь повелевает похоронить с пышностью дорогих его сердцу усопших – великого армаша Петрю и брата своего Александру. Отпевание совершится ныне в десятом часу за городом под горой Копоу в деревянной малой церкви святого Николая-бедного. Могилы вырыть у древнего дуба, рядом с церковью. Пусть почивают ратники сии, и молодой и старый, вблизи бедняков, за которых голову сложили, и да не погаснет память о них во веки веков.

И опять кричали глашатаи:

– Пусть знает всяк человек, и торговец и цыган, что в храмах города раздают калекам, вдовам и нищим калачи и кутью, пожертвованные государем на помин души усопших.

Затем в окружении верных людей проехал по городу верхом на коне Никоарэ. Он был в дорогом убранстве, однако, не белел султан на шапке у него, исхудавшее лицо точно окаменело.

Проехав под звон колоколов ко дворцу мимо толпившихся у храмов людей, господарь вошел в пиршественную залу. Уселся во главе стола и посмотрел вокруг с печалью в сердце, считая друзей своих, стоявших у кресел за длинным столом. Иных уж не стало. Все приметили скорбную тень, омрачившую лицо господаря.

Его высокопреосвященство митрополит Анастасий произнес молитву, благословляя трапезу. Никоарэ поклонился гостям и движением руки пригласил их сесть.

Когда в кухнях стало известно, что почтенные гости сели за стол, явилась целая вереница стольников, принесших закрытые крышками медные посудины, которые по обычаю подносили сперва господарю, сняв с них крышку.

Если господарь изъявлял желание откушать, то главный стольник Алекса Лиса первым отведывал блюдо новой деревянной ложкой.

За стольниками следовали кравчие. И главный кравчий, дед Елисей, пригубив из кубка, как стольник пробовал яства из миски, преподнес господарю питье.

Никоарэ почти ничего не ел и не пил, но просил Шаха с есаулами, капитанов своих ратников с Острова молдаван и капитанов местных рэзешей есть и пить вдоволь.

Когда доели последнее блюдо, снова наполнены были чаши, все сотрапезники встали и Никоарэ помянул усопшего Иона Водэ. Затем он прибавил:

– Возлюбленные братья и воины, исполнен долг наш перед государем, успокоены наши сердца. Пребывание наше в стольном городе Молдовы окончено. Осушим сию последнюю чашу за вас, остающихся, а мы уйдем в наш запорожский вольный край.

Тоскливое недоумение изобразилось на многих лицах. Но большинство еще утром узнало о решении господаря и удивлялось меньше.

Поднялся Митря Лэкустэ, старик рэзеш, который в течение четырех недель пребывания Никоарэ в стольном городе был сановным боярином-дворецким; пригладив седеющую бороду и белые свои кудри, он сказал:

– Крепко порадовало нас, государь-батюшка, твое пришествие и мы горько печалимся, что ты уходишь. Научил ты нас стоять за правду, поубавил число притеснителей и призвал установить вековую вольность наших дедов. Впереди еще ждут нас немилосердные времена, но от твоей светлости получили мы надежду на избавление; верим в него, и о нашей надежде узнают и другие поколения, когда настанет светлая година.

Митря лэкустянин подошел к Никоарэ, коснулся губами перстня с печатью; господарь обнял его.

В воскресенье вечером логофет Раду, ведавший господаревой казной, выдал капитанам и есаулам жалованье для каждой сотни – по два талера на воина. И стало известно, что еще по три талера получит каждый у Иакова Лубиша, банкира его светлости, либо во Вроцлаве, либо в днепровских поселениях.

Никоарэ соизволил также подарить по полталера всем старым служителям господарского дворца, служившим ему, пока он находился в стольном городе.

Утром двадцать второго декабря конники Никоарэ Подковы двинулись обратно в том же строгом порядке, в каком пришли.

Четыре сотни под началом негренского капитана Козмуцэ остались в Яссах, другие сотни – в волостях для поддержания на время отхода войск порядка в стране. А главная часть войск перешла до полудня Прут.

Матушка Олимпиада била челом господарю о горькой участи своей.

– Не оставляй ты меня, государь, одинокую. Дозволь и мне перейти на Украину. Авось, обрету покой и забвение в какой-нибудь женской обители подле великого града Киева. А дозволишь, так я сначала съезжу домой в Филипены, соберу свою одежду, кое-какие вещи и немногие драгоценности, оставшиеся мне от мужа.

– Хорошо, так и сделай, матушка, – отвечал Никоарэ Подкова. – Жди меня в Филипенах.