Текст книги "Никоарэ Подкова"

Автор книги: Михаил Садовяну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

– Дед, будет дурить-то, – хмуро напустился на атамана старик Гынж. Два талера – красная цена четырем быкам.

– Да знаем мы цены, не сомневайся, ратник. Только вот любовь-то наша к гетману подороже будет и четырех, и четырехсот, и четырех тысяч быков. Да и не продается она, коль уж на то пошло, ратник.

– Сдаюсь, дед, – сказал капитан Петря, прижимая к груди сухощавого старого рыбака.

Солнце стояло еще высоко, и стрелы его молниями сверкали в волнах Днестра, когда к Подкове подошли лэкустенский атаман Агапие и дед Митря.

– Государь, – сказал, поклонившись, Агапие, – я пришел подтвердить свое слово и получить твое государево дозволение. Близок час переправы. Куда ты едешь, и я стремлюсь. По осени, как упадут с деревьев листья, начнем собираться; а когда весна растопит иней на окнах и вода взломает лед, – все, кто сговорился, явятся к твоей светлости.

– Слово наше твердо, Агапие, – ответил Никоарэ. – Дьяку я дал наказ записать тебя в мой войсковой реестр.

Затем Никоарэ обратился к старику Митре:

– Прежде чем переправиться через Днестр, хочу попросить тебя кое о чем, дед Митря. Повернись ко мне здоровым ухом и слушай. Садись.

– Ничего, я и постою перед тобой, государь, и выслушаю твое повеление, – отвечал старик.

– Садись. Не государь твой говорит теперь, а брат, и не повелевает он, а просит. По воле случая остановились мы недавно у берегов Молдовы. И узнал я там хороших людей, исцелили они недуг мой и облегчили страдание души. Я хочу написать письмо мазылу, у которого жил в Дэвиденах, и врачевательнице матушке Олимпиаде – той, что живет в Филипенах. Осенью либо зимой ты или Агапие загляните туда и привезите мне весточку от них.

Оба лэкустенских рэзеша поклонились.

– С радостью исполним повеление твое, батюшка, – отвечал дед Митря.

Подкова потребовал у дьяка Раду перо и чернил и принялся писать на бумаге цвета слоновой кости добрые слова своим друзьям.

Младыш Александру присутствовал при разговоре брата с лэкустенскими крестьянами. Все же, когда Никоарэ ненадолго оторвался от своего письма, мысленно перенесясь в отдаленные места к давно отшумевшим событиям, он отважился усесться возле него и с волнением, которого не мог скрыть, спросил:

– Что за грамоту пишешь, батяня?

– Пишу, Александру, матушке Олимпиаде, она была мне второй матерью. А что?

– Ничего. Знать хотелось.

– Еще пишу дэвиденскому мазылу, спрашиваю, что поделывает тот удивительный муж, о коем частенько вспоминает дьяк Раду. Да и мне он по душе пришелся. Коли не ошибаюсь, звать его Гицэ Ботгрос.

Никоарэ поднял глаза, улыбаясь собственной хитрости; но взгляд Александру был мрачен и дик: видно было, что мысли его где-то далеко.

– Жаль мне тебя, Александру, – шепнул ему Никоарэ.

Младыш растерянно улыбнулся своему батяне, и глаза его прояснились.

– Не знаю, что со мной, батяня. Верно, болен я.

– Недолги весны, Александру, но время все исцеляет, – мягко сказал Никоарэ.

Александру покачал головой, как будто не соглашаясь с ним. Хитрец все не отходил от Никоарэ и, заглядывая через его плечо, с жадным вниманием читал краешком глаза те слова, которые брат выводил на бумаге.

"...А еще желаем узнать добрые вести о крестнице твоей Илинке..."

После вечерней суеты и треволнений ужина успокоилось становище рыбарей, и вот уже ночь объемлет мраком и землю и высокое небо до самых звезд.

Недолго почивали люди – лишь только петух у телеги Иле Караймана возвестил полночь, все пробудились. Однако еще можно было поспать часок-другой, и все вновь заснули. На востоке край неба светлел, всходила луна, озаряя бескрайние степные просторы за Днестром; лунный свет пробивался сквозь сетку, под которой с открытыми глазами лежал на спине Никоарэ.

И мнится ему... быстрый всадник скачет с вестью из Молдовы, а он, Никоарэ, в том краю, где светит сейчас луна над днепровскими пучинами. Он в широком дворе, огороженном высоким тыном, где стоят на опушке молодого дубового и ясеневого леса высокие хоромы. Тут, неподалеку от гнездовья ширококрылых вольных орлов, его очаг. Дом выстроил дед Петря в пору отрочества Никоарэ. Там жили они с дедом Петрей, туда приехал Александру. А хозяйство ведут две вдовые старухи – Митродора Ивановна и Нимфодора Цыбуляк; похоронив вторых и третьих мужей, угомонились они подле старого воина, поступив под его крыло в послушание.

Там Никоарэ находил отдохновение после ратных дел.

Сколько бы ни скитался он во всех четырех концах света, выпадала ли ему радость побед либо печаль поражений, в конце концов он всегда поворачивал к Черной Стене, к Запорожью.

В кованом сундуке хранил он книги времен своего учения в Баре. И тоскливыми зимними вечерами, когда ветер завывал за окном и дребезжали оконные стекла, а в высокой печи полыхал огонь, доставал он эти утехи юных лет – наслаждался либо виршами древних римских и греческих стихотворцев, либо историями минувших дней.

В том доме у Черной Стены, в Запорожье, на столе у окна, выходящего на днепровскую кручу, остался развернутый свиток – чудесная повесть о Феагене и Хариклее Гелиодора Эмессийского [имеется в виду роман писателя III в. н.э. Гелиодора Эмессийского "Эфиопика"], которую он начал читать во второй раз.

То была военная добыча тех времен, когда, впервые избранный гетманом, он повел запорожских козаков на веселый ратный пир.

И на добруджском берегу у спускающихся к Дунаю садов, в развалинах крепости Переяславец, нашли они клад из золотых монет и вместе с ним десять рукописных частей повести Гелиодора.

Мчится к Черной Стене торопливый всадник из Молдовы. А гетман Никоарэ бодрствует над свитком, подперев голову ладонями. И грамота, которую везет ему всадник, написана, как та древняя повесть, на языке любви.

22. ЕГО МИЛОСТЬ РОМАН БАРБЭ-РОШЭ

В то воскресное утро у городской ратуши Могилева толпился народ; судьи собрались выслушать жалобу, с великим шумом поданную прихожанами Успения против Романа Барбэ-Рошэ. Стражи перегородили улицы, выходившие на церковную площадь, – решили попридержать взволнованную чернь, дабы не было сумятицы. Хоть и ржавы были алебарды в руках блюстителей порядка, но власти на них полагались. Впрочем, пан Тадеуш, составитель жалобы, заверил преславного бургомистра и почтенных городских советников, что народ ищет не драки, а правды. На суде, кичась своими богатыми нарядами, выступали надменные паны, владетели земель и сел. Но не ударили в грязь лицом и старосты ремесленных цехов, которым народ больше доверял и гордился ими, особливо, когда они надевали кунью шубу и кунью шапку да серебряную цепь.

Все судилище расположилось вокруг большого стола, покрытого красным сукном. У трех дверей стояли на часах старые воины с саблями наголо. Пан Роман Барбэ-Рошэ сидел в кресле несколько в стороне и ждал суда без страха, будучи уверен, что одни меры применяются к подлой черни, а иные к благородным людям, даже в том окраинном городке, где судил ему рок доживать свой век.

Было ему пятьдесят лет отроду; человек видный, дородный, веселый собутыльник, крепкий еще рубака, он считал себя в силах умерить наглость какого-то пришлого ростовщика.

"Сидят эти банкиры на нашем горбу, – думал он, – дают нам деньги взаймы, когда мы в нужде, и дерут за то бессовестные проценты. И нет у них самой простой порядочности, не желают подождать, пока мы соберем хлеб, отстоим мед да пока воротятся из Гдыни приказчики, погнавшие туда гурты откормленных быков.

Их дерзость не знает пределов, теперь они уже идут против самого бога. Слыханное ли дело? Кому же из этих ничтожных людишек пришло бы в доброе старое время на ум потребовать подобную расписку, скрепленную печатью магистрата, и такой залог, как божий храм? А ведь придумали же подлецы, не постыдились, верно рассчитывая, что в случае нужды паства вызволит господню обитель.

Но что вы скажете о бургомистре, блюстителе закона? Зачем он приложил печать к подобной расписке? Вот кого, а не нас судить надо; вот кто должен платить, а не мы!

Что если у его милости бургомистра ростовщики потребуют подобного же залога и, дав ему взаймы сто злотых, запрут на замок дворец могилевской магистратуры? Слов нет, не такой уж завидный дворец сей дом магистратуры: старая рухлядь времен короля Казимира, крыша дырявая и крыльцо развалилось, но все же как-никак – это магистрат.

Ах уж эти папские прислужники! Они еще похуже язычников будут! Если еще придется попросить у них взаймы – не удивлюсь, коли они в случае неуплаты в срок процентов потребуют, чтоб отрезали у должника руку или ногу.

"Ну и времена настали! Позор!" – думал про себя обвиняемый, его милость Роман Барбэ-Рошэ, презрительно оттопырив губы, и от отвращения сплевывал в сторону.

В зал суда пробрались далеко не все; впрочем, толкотня была изрядная. Прибежали какие-то перепуганные бабы – прихожанки церкви Успения: как же им было пропустить разбирательство дела, подобного которому не случалось еще со дня сотворения мира; пришли бакалейщики, растолстевшие от безделья в пустых своих лавках; несколько повитух, усердных собирательниц слухов и сплетен для развлечения рожениц; худосочный ремесленный люд – они и не удивлялись такому поступку пана Барбэ-Рошэ, надменного отпрыска княжеского рода; явилось около двадцати присланных капитаном Тадеушем хохлов, крестьян с тщательно расчесанными кудрями, в опрятных свитках и смазных сапогах; они сидели спокойно, равнодушно поглядывая на взволнованных горожан, среди которых одни были чересчур тщедушны, другие – утробисты сверх меры.

Когда суд собрался в полном составе, вошел и пан Тадеуш Копицкий; лицо и виски его были аккуратно выбриты, одет он был в козацкие шаровары и сапоги – так уж нравилось его милости показываться на людях. Он поклонился почтенным судьям и издали улыбнулся подсудимому, своему другу Роману Барбэ-Рошэ.

– Славное и доброе правосудие! – начал он свою речь. – Ваши светлости, господа судьи!

Все присутствующие подняли головы и навострили уши. Пан Тадеуш славился своим ораторским искусством. В Могилеве ему дали прозвище Златоуст.

– Не буду долго говорить, – продолжал его милость Златоуст, – все мы спешим, хоть дома и делать нечего в воскресный день. Некоторые из прихожан храма Успения пошли бы отстоять обедню, но всем известно, что между нами и храмом господа нашего некий Коста Лули, пришелец в нашем городе, поставил рогатку, преградив нам путь.

– Срам христианской стране! – басом проговорил один из присутствовавших хохлов.

– Верно, добрый человек, срам! Но я сейчас же докажу тебе, и, надеюсь, их милости судьи соизволят выслушать меня, – я докажу, что позор сей ложится не столько на иноземного банкира Коста Лули, который тоже верует во Христа...

– Скорее в сатану он верует! – ввернул смелый хохол.

– Нет, добрый пахарь, – во Христа. Хотя можно бы сказать, что в наши дни кое-кто легко меняет бога и не очень отличает образ спасителя от святого Злота.

Лица судей осветились улыбками.

– Позор сей ложится не на банкира Коста Лули; позор сей, добрые господа и братья, ложится на наши головы, на всех нас – и малых, и великих. Позор сей ложится на головы отцов и дедов наших. Ведь деды и родители наши дали своим саблям облениться, не изгнали измаильтян из пределов земли христианской; мы же терпим бесчестье оттого, что поступаем так же, как деды и отцы наши, позволяя нечестивцам попирать нас ногами. Не так уж много лет тому назад конные орды султана Сулеймана опустошили Валахию, Молдавию, Семиградье и Венгерскую страну; Крым и Буджак сдавили нам бока; вот уж образованы в Тигине и Хотине турецкие раи [турецкие провинции]; вот уж морские крепости в руках измаильтян; уж заперто море и для наших торговых людей, и для немецких, и для генуэзских купцов; заперты пути с севера на юг и с запада на восток. Спросите у бакалейщиков, продают ли они еще лимоны и апельсины, померанцы и ананасы, есть ли еще в их лавках перец, корица и соль. Спросите у шинкарей, могут ли они еще привозить молдавские вина; ни воск, ни брынза в мешках, либо в копченых бабах [для вывоза либо для дальнего пути горцы прессуют и коптят брынзу] не приходят более из Молдавии; пусть спросят юные госпожи, где им найти шелка и жемчуг, а если и найдут они для себя уборы, где взять деньги, чтобы купить их? Торговля оскудела, прибытки уменьшились; мало стало людей в нашем городе. Кое-кто поворотил к земле; иные устремились во Львов, да и там нашли то же самое.

Кто же поднял меч против наших душителей? Милостивые господа, тут я нового вам ничего не скажу. Вы и сами знаете: поднялись храбрые воеводы и поработали мечом; одни пали, на их место встали другие. И до наших дней держат они меч в руках.

– Ион Водэ молдавский, – пробормотал смелый хохол.

– Вот именно, добрый землепашец, тот самый Ион Водэ, который погиб, борясь за народ христианский. Вот и наше запорожское козачество защищает, как Ион Водэ, свободу родной земли и охраняет нас со стороны моря и Дуная. В вольном крае наших запорожцев собираются крепкие сабли христианства. Там держит неусыпно меч в руках гетман Никоарэ Подкова и другие воины.

Кто не слышал имени сего витязя? Куда только не долетела слава о нем? Еще в молодости он живота своего не щадил, сражаясь за своих братьев, за нас всех. И я думаю, известно вам, что в сей Святой День Воскресенья, перед полуднем, его милость гетман Подкова собирается переправиться у Липши через Днестр к нам в Могилев. У гетмана были свои расчеты, когда он вступил на родину свою, в Молдавию, а теперь он уходит из родительской вотчины из-за недругов своих. Так как он брат Иона Водэ, то новый господарь Петру Хромой страшится его, зовет против Никоарэ турок. А некогда свободная Молдавия трепещет перед измаильтянами да татарами, засевшими в Буджаке, и послушна их воле. И не удивился бы я, ежели бы и наши владетели замков прислушались к угрозам служителей Порты и встретили бы гетмана недружелюбно.

– Сие невозможно, пан Тадеуш, – отвечал самый старый из судей.

– Верю и радуюсь тому, – продолжал бывший войсковой капитан Златоуст. – Наш друг Подкова ведает, что мы собрались вершить правосудие, и ждет окончания разбирательства, дабы приветствовать славный магистрат. Гетман у нас здесь проездом в Запорожье, к месту жительства своего. Услышав о жалобе на друга нашего Романа Барбэ-Рошэ, он весьма опечалился, зная бедствия безвременья и тяготы жизни нашей, о которых я со скорбью говорил вам. Изволил послать мне гетман Подкова двадцать пять талеров, дабы открыть двери в божий храм; и еще один талер в уплату процентов заимодавцу Лули – пусть себе наживается под покровом святого Злота. Гетман просит вас, как и я, отпустить пана Романа, ибо он не виновен. Простили мы отцам и дедам нашим, тем более надлежит нам простить моего друга Барбэ-Рошэ!

После этого патетического заключения, когда на оратора устремлены были глаза всех слушателей, а многие утирали слезы, два человека подняли руки, требуя слова; но не оба в раз подняли, а сперва один, затем другой.

Первым был седой муж, высокий и тощий, высохший, одетый в черный бархат, по обычаю венецианцев, в туфлях с серебряными пряжками и в коротких штанах до колен. Второй был сам подсудимый, его милость Роман Барбэ-Рошэ. Явив всем свою великолепную осанку и висевший на одном плече голубой доломан, отделанный черными шнурами, он презрительно поглядывал на банкира. Казалось, глаза его метали молнии в седого и невзрачного старичка; но венецианец не глядел на него, а чинно стоял, оборотившись лицом к ясновельможному суду.

– Что вам угодно, синьор Лули? – спросил старейшина суда.

– Кланяюсь уважаемому суду и прошу слова.

– Суд дает вам слово.

– Достопочтенные синьоры судьи, я с удовольствием слушал речь всем нам известного и уважаемого синьора Тадеуша Копицкого; радуюсь, что гетман Подкова оказывает милость прихожанам Успенской церкви. Но я не хочу, чтоб хоть на одно мгновенье кто-нибудь подумал, будто я не чту веры христианской и господа нашего Иисуса Христа. Законы вашей страны допускают принятую мною меру, а посему никто не имеет права считать, что мы – хуже язычников.

– Нет, имеет, – громко выкрикнул обвиняемый.

– Слово предоставлено мне, а не вам, – сухо произнес венецианец, не глядя в его сторону.

Последовало недолгое молчание, и старый судья плавным движением руки призвал синьора Косту Лули к продолжению речи.

– Долговое обязательство, выданное заимодавцу, надо уважать или нет? – спросил банкир, поднимая брови.

– Ну, надо, – пробормотал пан Тадеуш. – Но как только твоя милость получит долг сполна, обязательства уже не станет. Не стоит толковать о нем, чтобы не осложнять разбора дела.

– Не могу с этим согласиться, – отвечал Коста Лули, посматривая то на достопочтенных судей, то на оратора. – Времена сейчас, как правильно тут говорили, тяжелые, можно сказать, суровые времена. Дела у всех приходят в упадок; это тоже истина. И разве можно в такое время не брать с должников положенного процента. Всем нам известный любезный синьор Тадеуш, кажется, недоумевает. Я должен сообщить ему, что причитающаяся мне сумма, включая и пени за опоздание, начисляемые на проценты, составляет двадцать шесть с четвертью талеров.

– Неужто из-за этой четвертушки ты не примешь тех денег, что гетман соблаговолил тебе уплатить? – необыкновенно сладеньким, вкрадчивым голосом осведомился оратор.

– Нет, я, понятно, возьму деньги, но надо, чтобы все было ясно.

– Я бы эту самую четвертушку отсчитал на твоей спине, – сказал с другой стороны залы обвиняемый и горько вздохнул. – Панове судьи, прошу предоставить мне слово, – торжественно попросил Роман Барбэ-Рошэ. – Я могу принять предлагаемую гетманом сумму для возволения святого храма Успения лишь с тем условием, чтобы как можно скорее рассчитаться с его милостью. Лишь только прибудут деньги от продажи хлеба и свиней, а также подати от крепостной черни, я положу к ногам гетмана сумму, которую он соизволил дать мне взаймы. До тех пор он, надеюсь, подождет. А ныне, я думаю, он должен быть признательным мне за то, что я дал ему повод совершить благородное дело. Остается небольшая сумма, которую я преподнесу синьору Лули в ближайшие дни.

– Я удовольствуюсь тем, что изволит мне дать гетман, – с важностью поклонившись, сказал венецианец и, достав долговое обязательство, сделал два шага и положил его на стол перед судьями.

Пан Тадеуш вынул кошель и, склонившись вместе с заимодавцем над монетами, отсчитал двадцать шесть талеров. Получив долговое обязательство, он разорвал его на две, затем на четыре, затем на восемь частей; зрители шумно ликовали, толпясь около него.

– Достопочтенные граждане Могилева, – заговорил старый судья, поднимаясь со своего места, и зазвонил в колокольчик, стоявший перед ним на красном сукне. Мгновенно все стихло. – Достоуважаемые панове и пани, выйдем на встречу нашему дорогому гетману. Окажем ему достойный прием, отблагодарим и пожелаем ему удачи супротив нечестивцев...

Слушатели с большой охотой откликнулись на этот призыв и бросились к выходу, обогнав самого бургомистра и почтенных советников. Хохлы простучали сапогами по полуобвалившемуся крыльцу, бросив на ходу пану Роману Барбэ-Рошэ дерзостные слова насчет податей с крепостной черни, при помощи которых он намеревался рассчитаться за храм Успения.

Итак, переправа гетмана Никоарэ через Днестр на Украину совершилась на глазах у молдавских рэзешей, которые обнажив головы, выстроились на берегу, и при радостных кликах народа, собравшегося в то воскресенье в городе Могилеве. Лодочники с левого берега приплыли за концом паромного каната и, возвратившись, привязали его к самой древней иве на каменистом и обрывистом берегу у Могилева, а дед Барня и двое его хлопцев приняли на паром военную телегу Иле, коней и купцов, не добившихся удачи в Молдове, но сохранивших жизнь и сабли. На Никоарэ была шапка с султаном. Прежде чем вступить на паром, он обернулся к негренскому капитану и крикнул:

– Так не забудь, Козмуцэ!

– Не забуду, государь, будь покоен, – отвечал с берега капитан, махая шапкой.

Когда Никоарэ и его спутники, переехав реку, стали верхом подниматься по крутой дороге, на высоком берегу утих многоголосый шум.

Пан Тадеуш, стоявший впереди толпы народа, громовым голосом прокричал гетману слова привета. Крик его донесся до другого берега, и оттуда рэзеши ответили дружным гиканьем. Затем пан Тадеуш приблизился к гетману с широко распростертыми объятиями. Никоарэ тотчас спешился и обнял надежного товарища. Верный друг со взъерошенным чубом и мокрыми от пота висками, словно угрожая ему, вновь накинулся на гетмана с благословениями и приветствиями, после чего подвел его к бургомистру и к почтенным советникам, чтобы гетман и от них услышал слова привета.

Когда церемония встречи была окончена, люди с криками устремились к гетману. Тогда Никоарэ сел на коня и, обнажив голову, поклонился народу.

– Гетман, – приблизившись, заговорил по-молдавски дед Петря, – за дальнейшее теперь отвечаю я. Друг Тадеуш позаботился об охране.

– Дедушка, – засмеялся Никоарэ, – подчиняюсь твоей власти.

Тогда дед Петря высоко поднял правую руку; в ответ на этот повелительный жест хохлы, присутствовавшие утром на суде в магистрате, пробились сквозь толпу, держа коней в поводу. Окружив гетмана, они вскочили в седла и, расширяя круг, двинулись шагом. Воины Никоарэ присоединились к ним.

Впереди, тоже верхом, ехали бургомистр и прочие городские власти. Толпа народа осталась позади. Пан Копицкий догнал могилевскую знать.

– Достопочтенные панове, – молвил он, – извольте остановиться здесь, у городской заставы. Гетман попрощается с вашими милостями.

– Возможно ли это? Так быстро? – удивился старый бургомистр. – А мы думали, его милость гетман будет гостем нашего города; предстали бы перед ним старосты цехов, поблагодарили бы сего защитника прав ремесленной братии, устроили бы в его честь знатный пир.

– Гетман желает без промедления достичь Вроцлава. Его там ждут, достопочтенный бургомистр.

– Тогда поблагодарим его за вызволение святого храма Успения. Славный гетман, – проговорил старик бургомистр, подъехав к Никоарэ, – город Могилев нынче утром был весьма обрадован вестью, посланной тобой, и щедрым даром, который ты соизволил передать нам через пана Тадеуша.

Никоарэ поклонился и промолчал, хотя могилевские власти ждали ответа.

Вмешался Тадеуш.

– Славные наши градоправители имеют в виду погашение долга пана Романа Барбэ-Рошэ итальянцу Косте Лули. Залогом был храм Успения.

– Ах, да... – гетман кивнул головой, как будто вспомнил.

– Полагалось бы и пану Роману быть здесь, – продолжал старый бургомистр, – поблагодарить славного гетмана.

– За те двадцать шесть злотых и погашение долгового обязательства, поспешил пояснить Копицкий.

– Друг Тадеуш, – улыбнулся гетман Никоарэ, – я ведь, кажется, просил тебя, чтобы правая моя рука не ведала, что творит левая. Оставим это. А теперь позвольте мне на прощание еще раз приветствовать достопочтенных сановников города Могилева и пожелать их милостям здоровья, торговым и ремесленным людям терпения, а народу – надежды.

– Ваши мудрые, пророческие слова мы будем хранить в сердце, поклонился бургомистр.

Пан Тадеуш тоже поклонился, опустив голову до самой гривы коня.

– Провожу славного гетмана Никоарэ до первого привала, – сказал он, после чего, достопочтенные панове сановники, буду иметь честь воротиться к вашим милостям.

Гетман и пан Копицкий повернули коней к вроцлавскому шляху, а стража отделила их от господ сановников. Хохлы достали из сумок короткие палицы и повесили их у седельной луки, длинные ножи в ножнах украсили их широкие кожаные пояса. А свитки они носили скорее красоты ради, на одном левом плече. Глаза деда Петри просветлели. В этот день, отмеченный среди всех дней его жизни, позабыв о прошлых и грядущих невзгодах, старик чувствовал себя повелителем.

С юга, со стороны теплого моря, потянул ветерок; песня этого ветра для нашего слуха подобна тихому звону струн, звучащих в лад друг к другу.

Когда выехали в поле, Никоарэ прислушался к гулу ветра в беспредельных просторах, посмотрел невидящими, устремленными вдаль глазами на расцветающий белошелковыми султанами ковыль и почувствовал, как обуревают его воспоминания и волнуют надежды.

– Гетман, – сказал ему верный пан Тадеуш, – лишь теперь мы одни и свободны, как эти орлы, что парят над нами в небе. Заметил я, что достопочтенные сановники Могилева долго стояли на месте и глядели тебе вослед. Старый бургомистр Завецкий, поди, не мог опомниться от твоих слов. Никогда еще не бывало, чтоб гетман послал такие пожелания низкой черни, какие ты просил ей передать. Заметил он, как тебя охраняют наши украинцы, и ведь, наверно, бургомистр еще не забыл мятежей и восстаний нашего крестьянства против шляхтичей. Поэтому я и сказал ему, что скоро ворочусь в город: надо мне смиренно истолковать ему твои прощальные слова. Как бы ни оскудело имущество у пана Леона Завецкого, он все же слуга шляхты и должен будет сообщить властителям Речи Посполитой о проезде в Запорожье гетмана Подковы и о словах, им сказанных. А поскольку я человек панской породы, мне удастся уверить пана бургомистра, что под надеждой народа следует подразумевать войну, которую поведут храбрецы для изгнания неверных, а не восстания и беспорядки...

– Не худо сделаешь, Златоуст, уверив его в этом. И ведь ты правду скажешь, ибо гетман Подкова не желает волнений и мятежей.

– Пока еще не желает.

– Да, пока не желает, друг Златоуст, и, может быть, и не доживет до тех дел, которые свершатся когда-нибудь. Правые дела не все враз делаются, а по очереди; сначала вызволим страну от неверных, а потом уж избавимся от железного кулака других угнетателей, кои не лучше нехристей.

– А может, и похуже.

– Да, пожалуй, и похуже. Я не раз думал об этом в те дни, когда колесил по Молдове.

– Так, стало быть, я доеду до привала в Зеленой Долине, – продолжал пан Тадеуш Копицкий, следуя за нитью своих мыслей, – и дорогой отчитаюсь перед твоей светлостью в деньгах, кои ты мне доверил, расскажу, куда и сколько израсходовано. Думаю, ты не будешь гневаться за двадцать шесть талеров, отданных моему другу Роману Барбэ-Рошэ взаймы без отдачи, ибо нет надежды получить с него долг.

– Не буду гневаться.

– Знаю, что все-таки разгневался бы, если бы предстал пред тобой сей достойный отпрыск ясновельможных панов.

– Ты прав.

– Зато итальянец Коста явился встречать твою милость.

– Не приметил его.

– Был, да поостерегся показаться тебе, памятуя, что гетман Подкова во гневе страшнее лютого тигра.

– Бывает и так, друг Тадеуш... А зачем ты разворачиваешь сей длинный свиток? Не спеши, пусть он подождет, а лучше всего отдай его моему дьяку Раду Сулицэ, которого оценишь по достоинству, познакомившись с ним.

– Но знай, гетман: то, что дал ты мне, поубавилось.

– Я попрошу в Вроцлаве Иакова Философа дать тебе, сколько нужно.

– Хорошо, государь.

Ветер пел свою песню; в безлюдных просторах под лучами летнего солнца блестел серебром цветущий ковыль. И Никоарэ думал не о делах и банкирах, а совсем-совсем о другом.

23. КУБИ ЛУБИШ ФИЛОСОФ

Давным-давно, когда Никоарэ был просто Никорицэй, Иакова звали Куби. Жили они неподалеку друг от друга: Никорицэ на краю Армянской слободы, у Малой площади, а Куби в Еврейской слободе, по ту сторону Малой площади.

Было это во Львове тридцать четыре года тому назад.

В лето от Рождества Христова 1541, в годы княжения в Молдове Петру Рареша и царствования в Польше Сигизмунда, капитан Петря Гынж привез Никорицэ в дом Мати Хариана и оставил его там для обучения наукам.

Однако, поскольку он возрастом еще не вышел для настоящего учения, Никорицэ посещал пока иную школу – Малую площадь. Дядя Мати называл ее "майданом". Там на майдане познакомился Никоарэ со многими товарищами детских игр и с их помощью легко освоил украинский язык. Среди мальчишек избрал он себе другом маленького Куби, самого ловкого игрока в "чижика". Орудуя полуаршинной палкой, он гонял коротенькую чурочку с заостренными концами: ударив по одному концу, он заставлял ее взлетать, а затем, не давая ей упасть, гнал все дальше, бежал за ней, направлял, поворачивал обратно и всегда выходил победителем. Козы, пасшиеся среди чертополоха, дружелюбно глядели на Куби своими желтыми глазами, ибо он на своем извилистом пути никогда не задевал их ни палкой, ни ногой.

– Без коз не было б молока для детей. Так говорит отец, – поучал Куби своего приятеля Никорицэ.

– А у нас в Молдове есть козы побольше, и называются они коровами, отвечал племянник купца Мати.

Куби кивал головой.

– Слышно, будто и у нас есть такие козы у больших бояр. Только я не видел их еще ни разу.

Однажды на Малой площади случилось с Куби неприятное происшествие. После того, как он выиграл в "чижика" все пуговицы у противников, армянские дети накинулись на него со словами гнева и угроз и среди их упреков был один совсем удивительный: они кричали о страшном поступке Куби, якобы убившего и распявшего господа нашего Христа.

– Я?! – произнес Куби, быстро подходя к ним и прижимая руку к сердцу. – Да не дойти мне до дому, если я о таком злом деле хоть что-нибудь ведаю. Может быть, убили его сыновья Моисея Лупу – они известные жулики, а я даже не знаю того господина, о котором вы говорите.

Проходят годы, летят, точно белые паутинки в степи.

Никорицэ стал Никоарэ, а Куби стал Иаковом. Никоарэ Литян учился в одной школе, Иаков Лубиш – в другой. Изредка встречались, потом пути их разошлись.

И вот, находясь у Порогов под началом деда Петри и будучи уже принят в Сечь на предмет обучения ратной науке, Никоарэ снова встретил своего друга детства. Он застал его в таком же трудном положении, как и в детстве на майдане. Куби привез в козачий табор у Мертвой Рыбы шесть подвод с шестью бочками меду и ждал, пока разгрузят хмельное зелье, собираясь отправиться затем с хохлами-возчиками в обратный путь во Вроцлав к своему родителю – купцу Лубишу. Никоарэ узнал его. Иаков тоже узнал Никоарэ. Но радость их была недолгой. Симеон Бугский, козак, знаменитый своими подвигами не только у Мертвой Рыбы, но и в других сечевых селениях, остановился около подвод, неприятно пораженный присутствием чужого человека в таборе вольных людей. Симеон Бугский успел уже вкусить привезенного Лубишем меда. Он был согласен, чтоб к владельцам сабель прибывал мед, но только без вмешательства чужаков. Он наполовину вытащил булатный клинок из ножен.

– Тебе что, хлопец?

– Да вот собираюсь отъезжать, – смиренно отвечал Иаков.

– Тебе, может, гроши нужны?

– Нет.

– Они тебе и не полагаются, бо ты распял Господа Бога нашего.

Теперь уж Иаков знал, о ком идет речь.