Текст книги "Никоарэ Подкова"

Автор книги: Михаил Садовяну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– ...По божьей воле ставший чужим в вотчине родителей своих... Капитан Козмуцэ, поведай мне все, что знаешь о прибытии друга моего Подковы.

В нескольких словах рэзеш изложил все, что знал.

Пан Тадеуш слушал, облокотившись на стол и подперев щеки ладонями. Он опустил голову, затем медленно поднял ее и пристально взглянул на негренского капитана, прислушиваясь в то же время к гомону собравшегося на улице народа.

– Дорогой гость, – с улыбкой заговорил он. – Завтра у нас в Могилеве будет нешуточное сборище. Весь народ встретит нашего гетмана, когда он проследует через город к своим запорожским друзьям. Какие бы у нас тут ни были распри и неприятности, Подкове ничто не будет помехой. Мы примем все меры.

– Понимаю. Государь решил переправиться завтра.

– Это я уже знаю из привезенной тобою грамоты. А теперь назначим час. Скажи ему: Тадеуш Копицкий ждет гетмана Никоарэ к десяти часам утра.

– Будет исполнено в точности, – заверил рэзеш. – Я немедля ворочусь к государю.

– О, вот ревностный гонец! Но сначала мы с тобою осушим чашу дружбы да посоветуемся о делах, связанных с приходом к нам славного гетмана Никоарэ.

20. МЛАДЫШ-ОТВАЖНЫЙ

Прежде чем вступить на земли селений Костешты и Олэрены, Подкова по совету двух своих провожатых – деда Митри и атамана Агапие – велел сделать еще один привал.

Расстояние до Днестра быстро сокращалось, однако все чаще останавливались на отдых. Навстречу Никоарэ выезжали верховые из сел, ратники обменивались с ним поклонами и добрыми словами; верховые провожали путников до границы своей земли и с холма долго глядели им вслед, до тех пор пока и отъезжавшие и остававшиеся уже не могли различить друг друга в туманной дали. Порядок встреч и проводов устанавливали лэкустяне Митря и Агапие, скакавшие на расстоянии одного перехода впереди Никоарэ. А те, кому лэкустяне передавали весть, спешили дальше к днестровским степным просторам, оповещая родичей и приятелей. Чувствовалось, что происходит нечто необычное: по дорогам беспрестанно скакали всадники и вестники. Дошла весть и до чабанов, охранявших кое-где на обширных равнинах большие отары овец. И по старому обычаю, порожденному бедствиями многих поколений, чабаны огнями оповещали села, расположенные ближе к лесам, о движении отрядов Петру Хромого и ясского баш-чауша [начальник нескольких отрядов чаушей – турецких воинов, состоящих в охране князя] вперед – по дорогам к Липше и назад – к Ваду-Рашкулуй.

В Ваду-Рашкулуй, где немало было собрано господарских служилых и турок, поднялась, должно быть, великая тревога, когда лазутчики принесли известие, что Никоарэ с товарищами идут каким-то неведомым путем. Беглецов поджидали в одном месте, а они оказались далеко от него. Господарские власти почему-то были уверены, что надо расставить сети именно у Ваду-Рашкулуй. Откуда взялась эта обманчивая уверенность? Должно быть, навеяли ее ветры, земля и воображение. В Ваду-Рашкулуй господарским служилым жилось вольготно, в отдыхе и пище их не стесняли, по числу сабель отряд был сильнее других. Теперь он двигался к долине Липши, нащупывая, лавируя, наступая и отступая, и, как видно, не уповал на легкую победу.

Для них было важнее сохранить собственные головы на плечах, нежели доставить в Яссы головы скитальцев. И шли они лишь потому, что их подталкивали турецкие конники, выказывавшие немалую храбрость и высокомерие, как и подобает воинам величайшего и грознейшего падишаха, владыки мира. А высокомерие их прекрасно уживалось с жаждой грабить жителей. Местные рэзеши, огражденные до той поры от боярской алчности, имели немалые стада и отары овец. Они торговали скотом с ляхами, и в Ваду-Рашкулуй поговаривали, что живут те рэзеши зажиточно и наверняка у них немало зарыто горшков со злотыми и талерами.

Чабаны издалека следили за движениями лазутчиков. Заметив их, они зажигали на курганах огни числом поболее количества своих овчарен, и рэзеши считали столбы дыма, понимая, что из степи верные люди дают знать о приближении ворогов. По ночам костры чабанов сверкали звездами на вершинах холмов, и рэзеши на границах своих владений следили, как вспыхивают и гаснут огни, – чабаны то закрывали костры тулупами, то вновь открывали их. Так сообщали они, что на пастбищах тревожно, что псы неспокойны и рвутся с цепи, как при приближении хищных зверей. Тогда в селах увеличивали стражу, и вооруженные отряды выходили в степь, укрываясь в рощах и в балках, где едва струились пересохшие за лето ручьи.

В пятницу Агапие повел атаманов селений Костешты в Олэрены к Никоарэ, остановившемуся в ложбине, окаймленной молодым буковым и березовым лесом. Подкова и его спутники, услышав конский топот, тотчас вдели ногу в стремя. Как только показался Агапие, Никоарэ вскочил на своего каракового коня и натянул поводья. Вскочили в седла и товарищи его.

Агапие вел за собой шестерых рэзешей – старейшин двух селений.

Лэкустенский рыбак обнажил голову и поклонился Никоарэ; остальные шесть всадников последовали его примеру.

– Светлый государь, – проговорил Агапие, и белые зубы его сверкали из-под усов, – вот старейшины двух наших соседних селений, они пожелали быть здесь при проезде своего государя.

– Сердечно рад, – отвечал Подкова, подвигаясь ближе к рэзешам.

Он снял с кудрявой головы кушму. Обычай этот, утвердившийся у запорожцев при встрече гетманов и есаулов со своими преданными воинами, был незнаком молдаванам. А Подкова, видя в эти дни, как сплачивается народ, окружая его любовной заботой, смягчавшей горечь скитаний, испытывал желание поклониться силе земли, братьям Иона Водэ по несчастью. Он был исполнен жалости и горячего желания помочь им. Костештским и олэренским атаманам в самое сердце запал величавый и все же братский взгляд того, кого считали своим князем.

– Здравствуй на многие годы, батюшка. Поскорей возвращайся, – сказал самый старший.

– Подойди к стремени государя, дед Коман, – подтолкнул старика Агапие.

Убеленный сединами рэзеш, разодетый, как в праздник, подошел и схватил протянутую руку Подковы.

– Преславный государь, – проговорил он, прижимая левую руку к груди, – что в сердце у нас, то и на устах. Желаем встретить тебя по старине, как володетеля нашего, хлебом-солью. Только уж ты собственным своим мечом добывай себе престол, не ищи подмоги у басурманских наврапов и бешлиев, как иные государи, потерявшие стыд.

Подошли и остальные рэзеши, прикоснулись к руке Никоарэ. Потом все спешились для совета, а костештские и олэренские рэзеши достали из сумок привезенную снедь и баклажки с вином.

Спустился в ложбину и дед Митря и торопливо соскочил с коня.

– Едет сзади его милость дьяк с удивительными вестями, – сообщил он.

– Что такое, человече? – сердито осведомился дед Петря. – Коли весть недобрая и отравит нам трапезу, так мог бы и погодить. Али уж скорее выкладывай, – прибавил он, досадливо отложив ломоть хлеба. – Показались лазутчики и измаильтяне, что ли? Вот уж три дня, как только о том и слышу.

– Не стали бы из-за того наши рэзеши тревожиться, капитан Петря, отвечал с обычной своей кротостью дед Митря. – Рэзешские отряды все теснили ворогов, пока не сбили в кучу. А теперь наши люди собрались в трех местах и дожидаются государева повеления – хотят окружить их да вилами прикончить.

Дед Петря замолчал, но лицо его не прояснилось. Младыш выступил вперед.

– Дозволь, батяня, и нам обнажить сабли.

Дед молча одобрил его кивком головы, упрямый и угрюмый, точно зубр.

– Посмотрим, что скажет дьяк. Человек он разумный, – спокойно отвечал Никоарэ. – Из всего, что происходит, я понял – беспокоиться мне не о чем, ибо стеною стали друзья наши и охраняют нас вот уж третий день. Народ с нами!

В ложбину спустился дьяк и неторопливо слез с коня.

– Государь, – сообщил он, – отряд Сафара-чауша сделал дневку в Овечьей Долине. Наврапы совсем загнали коней, собирая служилых Хромого. Наши друзья рэзеши обошли их. Мы взяли языка: поймали одного служилого. От него и узнал я имя чауша, а старшого над служилыми зовут Ионом Бузату. Сафар-чауш бил его своим посохом. Долго мы не задержимся. Пока вы приготовитесь, я поведаю государю какой случай был в Костештах.

– Что еще за случай? – проворчал дед. – Некогда нам сказки слушать.

– Случай сей касается турецкого отряда и схватки, в коей и мы с дозволенья его светлости примем участие.

– Надоело! – пробормотал старик, брезгливо отмахиваясь, словно желая показать, что он ото всего отступился и ничего ему больше не нужно на белом свете.

– Не сердись, дьяк, и поведай, что за случай, – спокойно попросил Никоарэ.

Дед Петря внезапно притих, и дьяк рассказал о подвиге костештских крестьянок.

Двое служилых, ехавшие стороной, увлекли с собой двух старых анатолийских воинов. Бывает, что даже иному наврапу осточертеет беспрестанно убивать и грабить в христианских землях. И уж ничего ему не хочется – только бы отдохнуть в укромном, мирном уголке. Достать несколько яиц и сальную свечу, зажарить на огне яичницу, раздобыть охапку сена, прилечь на нее и уснуть. А там будь, что будет, – да свершится воля Аллаха.

А служилые про себя решили, что раз с ними двое турецких воинов, то рэзеши устрашатся и встретят их ласково; да и сами они, служилые, покажут, что не желают более ни с кем воевать, а уходят куда глаза глядят: опостылела маята. Про себя же помышляли они так: пока остальные будут сражаться, приберем к рукам плохо лежащие злотые, буде найдутся, либо образа в дорогих ризах, а затем вернемся в стольный город и будем похваляться мнимыми подвигами.

Вот пробираются они верхами к околице Костешт в час завершения утренних домашних работ. Рэзеши все в поле, старики разлеглись в тени, псы лязгают зубами, ловя мух; одни лишь женщины трудятся без передышки, занятые нескончаемыми домашними делами. После утренних хлопот поработали некоторое время за ткацким станом. Потом оставили тканье, затопили печь: надо обед сготовить, чтоб было чем встретить голодных муженьков, испечь для них заварных кукурузных лепешек, обдав их предварительно крутым кипятком.

Вдруг супруга молодого Фрунзы, выскочив из сеней, чтобы посмотреть, отчего так беснуются псы, увидела четырех ратников, глядевших через забор. Служилые и наврапы спешились у ворот, решив войти в самую богатую, на их взгляд, избу в том краю села, куда они попали.

– Ой! – завопила женщина, и щеки ее зарделись. – Что вы за люди и как это вы смеете незванными входить во двор честных христиан да еще с нечистью поганой.

– Милая хозяюшка, – отвечал один из служилых. – Пусти нас в дом отдохнуть, как подобает воинам.

– Боже сохрани! – ужаснулась хозяйка. – Не касайтесь ворот, враз загорятся. Псов спущу, людей созову.

– Люди в поле, я их видел. А мы оба – государевы ратники, а эти двое – слуги его султанского величества. Бойся гнева нашего и пусти нас в дом!

– А пропади вы пропадом с вашими кафтанами и султанами. Пришли людей мучить и детей пугать?

– Замолчи, не то я тебя сейчас!.. – крикнул служилый и скверно выругался.

Тогда фрунзова Фира закричала да нарочно громко, чтобы соседки услыхали:

– Караул, сестрицы родные! Нечисть поганая напала на нас! Хватайте вилы! Прогоним их, да шкуры с них сдерем, да спалим, а дымом ребятишек окурим, чтобы вылечить от родимчика. Держи их, держи! Псов отвяжите! Дед Иримие, выпусти быка – ишь, один-то вояка в красной одеже, так бык живо его на рога подденет и кинет в овраг.

Поднялся в Костештах переполох, какого еще не было со времен ногайцев. Как и в ту пору, выбежали женщины с раскаленными на огне ухватами, кое-кто схватил вилы; псы, извиваясь винтом, пролезли в подворотни; бык заревел и, опустив чуть не до земли свою голову, выставил рога и бросился за служилым в красном кафтане. Так и не успели господарские и султановы слуги взобраться на коней.

– Не было с ними царя Александра Македонского – вот и побили их амазонки, государь... – закончил дьяк свой рассказ.

Убегая от шумной женской ватаги, четверо воинов встретили на краю села рэзешей, среди которых был и дьяк Раду. Тут-то рэзеши их и переняли, однако спасти успели лишь одного; остальных троих бабы избили и бросили полумертвых под забор.

– Такие сказки мне по сердцу, – возбужденно заговорил дед. Отправимся поскорей в Овечью Долину к отряду Сафар-чауша. Надо привести сюда хозяюшку Фиру фрунзову, чтобы похвалил ее государь.

– Хотел я ее привесть, да застыдилась она, не пожелала, дескать, не положено женщине совершать подобные дела. Да и к ней пусть никто не заглядывает: от забот у нее голова кругом идет, младенец захворал.

– Такие уж они, женщины, все с причудами! – убежденно сказал дед. Да и недосуг нам с ними лясы точить; отправимся по нашему делу.

Шестеро костештских и олэренских старшин смешались с остальными рэзешами, торопливо собиравшимися в отряды.

Агапие из Лэкустен привел к стремени Никоарэ Подковы плененного служилого. Пленник был с обнаженной головой, без пояса. Вид у него был несколько помятый, на лице пестрели ссадины и синяки – следы ухватов, но держался он бодро, радуясь спасению жизни.

– Поклонись государю, – приказал ему лэкустенский атаман, – и поведай все, что нам поведал. То есть мне и дьяку.

Пленник смиренно выложил все, благоразумно подобрав слова заранее, дабы ничего не упустить.

– Великий государь, баш-чауш Сафар дожидается еще одного отряда, находящегося под его началом. Вечером аль завтра утром отряд должен прибыть сюда. Государь, мы зашли далеко, и задерживаться тут нам совсем несподручно. Если уж рэзешки такие, какими мы их видели, то каковы же рэзеши! Сафар побил посохом нашего начальника Иона Бузату. А теперь пусть сам узнает, какие тут дела да отчего служилые только и думают, как бы ноги унести. Мы привыкли к голодным и забитым крестьянам, а тут люди не ведают страха. Баш-чауш Сафар все равно лишится головы. Либо здесь, либо в Яссах. Здесь – коли не пробьется, а там баш-булук-баш беспременно отдаст его в руки палача за неудачу и посрамление.

– Расскажи государю, каков воин баш-чауш Сафар, – потребовал Агапие.

– Правду скажу твоей милости: добрый воин, а нравом крутой. Нас, служилых, угощал не только посохом, а бывало и саблей. Все по правде я говорил, государь, вот те крест.

Никоарэ Подкова велел подняться из ложбины. Как только они показались на покатой равнине, наврапы понеслись в разные стороны, точно осы из гнезда. Часть их собралась на гребне холма, а основной отряд, тесно сомкнув ряды, не спеша направился к кургану, возвышавшемуся на другом конце равнины.

Дьяк дал деду пояснение:

– Сафар не желает принимать боя.

– Тогда надобно гнать его без устали. На пути поджидают его три наших отряда.

Подкова остановил своего каракового коня.

– Кажется, Сафар дожидается нас, – сказал он, внимательно следя за движениями наврапов. – Они не обнажили сабель. Сюда скачут двое верховых, должно, посланцы.

Они сейчас же догадались, чего добивается Сафар-чауш. Оба посланца остановились в ста шагах, с достоинством поклонились. Один был наврапом, другой – господарским служилым.

Поначалу заговорил турок, а служилый перевел. Потом они застыли.

– Я этого ждал, – прошептал Подкова.

Господарский посланец переводил:

– Баш-чауш Сафар напоминает, что ныне священный день – пятница, а правоверные мусульмане в такой день не проливают крови.

Лэкустенский рыбак шепнул:

– Должно, какая-нибудь турецкая хитрость, государь.

Наврап опять прокричал что-то, и служилый снова перевел:

– Баш-чауш ведает, что имеет дело с витязем, наделенным духом справедливости. Баш-чауш сказал: "Мы не можем принять сейчас боя, пусть его милость подождет до захода солнца, когда дозволено обнажить сабли". И еще говорит баш-чауш, что хорошо бы обеим сторонам не портить людей, а выйти на единоборство. Пусть выйдет кто-либо один из ваших милостей, кто полагается на свою удаль. И пусть померяется с баш-чаушем не саблями, а одной лишь ловкостью, а там уж как бог укажет. Если, как надеется баш-чауш Сафар, он победит, то вольно ему будет захватить голову павшего и уйти, и чтоб никаких помех ваши милости ему не чинили.

По велению Никоарэ Подковы вышел вперед дед Митря Лэкустенский и, выслушав слова господаря, задал несколько вопросов прямо на языке наврапов.

– А не вышло так, что у Сафара-чауша отрезан путь?

– Путь не отрезан, – последовал ответ. – Сафар дожидается подкрепления.

– А мы не желаем ждать, пока укрепится наш недруг.

Ответ был таков:

– Потому-то Сафар-чауш и зовет на единоборство. А коли никто не осмеливается, то погодите до захода солнца. Ваш господин Подкова знает, что единоборство – старый обычай витязей и у христиан и у правоверных.

Дед Петря уже не мог совладать со своим гневом и, наклонившись к Никоарэ, забормотал, что иного закона на войне нет, как обнажить сабли и рубить неверных, пусть затмится им солнечный свет мраком смерти.

Никоарэ подал знак молчать; намеревался он дать совсем иной ответ. Незачем, думал он, жертвовать столькими людьми, глаза которых так дружелюбно и доверчиво устремлены на него. Рэзеши будут ему нужны и по возвращении в страну. Среди них он уже не чувствует себя изгнанником и скитальцем. Лучше дать баш-чаушу ответ, что дозволяется ему отступить.

– Дозволю ему спасти голову, – прошептал он про себя.

Но в то мгновение, когда он собирался передать в искусных словах ответ посланцу, Александру вырвался на коне из толпы окружавших его всадников. Затем осадил скакуна, повернулся с поклоном к Никоарэ и, отстегнув саблю, подал ее своему господину.

– Дозволь, батяня, сразиться с Сафаром, – с твердой решимостью проговорил он.

Лицо его пылало, взгляд, прельщенный призраком великого подвига, сверкал.

Тревожно сжалось сердце Никоарэ. Старший брат видел, что Младыш охвачен опасным, неудержимым возбуждением, уже не раз бросавшим его навстречу грозным бурям.

– Но ведь у тебя нет копья святого Георгия, – попытался отшутиться Никоарэ.

– Батяня, дозволь, – настаивал с гневной хрипотцой в голосе Младыш.

Никоарэ вздохнул, отпуская его движением руки, и только сказал:

– Ликсандру, гляди в оба, Сафар – лукавец.

Младыш пришпорил коня, нащупывая под кафтаном кинжал.

– Останови его, государь, – простонал дед Петря. – Любой из нас может жертвовать собой, но пожалей мальчика.

– "Мальчик" давно стал мужем, – гордо кинул, оборотясь к нему, Александру.

– Поздно, дедушка Петря, – проговорил Никоарэ. – Не забывай, что он был, как и я, твоим учеником. Возложим надежду на его доблесть.

Ближние рэзеши с саблями и копьями наготове следовали тихим шагом за Никоарэ.

Вдали виднелся курган, похожий на громадный муравейник; по одну его сторону встал отряд баш-чауша Сафара. Рэзеши, прискакав туда, сбились в кучу, а затем выстроились по другую сторону кургана.

Сафар спешился и вышел навстречу Младышу. В отряде наврапов раздались удивленные и радостные возгласы:

– Гляди, брат самого Подковы! Красивую голову привезем баш-булук-башу в Галату.

Александру соскочил с коня. Затем, вытянув правую руку, ладонью коснулся правой руки измаильтянина. После этого Сафар-чауш отошел к кургану – к своим наврапам, опустился на корточки и омыл пылью с подножья кургана знаки своего мужества. Оборотился в сторону Мекки и, склонив голову, покрытую тюрбаном, коснулся лбом земли.

Александру ждал, обратив лицо к востоку, и смотрел на курган. От своих ученых наставников в Баре он знал, что в этом еще не разрытом кургане стоит на страже верхом на коне, в кольчуге и с оружием в руках, древний скифский наездник, окруженный верными товарищами.

И Александру низко поклонился этой тени прошлого. Затем он оборотился и поискал еще раз глазами Никоарэ и его спутников. Вставив ногу в стремя, вскочил в седло и загарцевал перед Сафаром, в мгновение ока тоже очутившемся на коне.

Поначалу они помчались вокруг кургана. Сафар преследовал своего противника и вдруг повернул коня. Выскочив навстречу Младышу, он попытался мимоходом ударить его кулаком. Александру склонился вправо, подняв левую ногу со шпорой к смуглому лицу чауша.

Так они преследовали друг друга и, столкнувшись, сшибались плечами; потом закружили на месте, пытаясь выбить один другого из седла.

Вскоре они разъехались тихим шагом в разные стороны, и видно было, что оба тяжело дышат. Сафар старался не показать этого. Младыш раскинул руки, глубоко вдыхая аромат цветов с древнего могильного холма.

Когда они снова бешено кинулись друг на друга из-за кургана, Сафар сорвал с головы тюрбан и спрятал его на груди, а из-за пазухи мгновенно достал кистень со свинцовой головкой. Младыш заметил это и, разом остановив коня, поднял его на дыбы. Сафар, выжидавший удобной минуты, чтобы бросить в него кистень либо ударить наотмашь, тоже вынужден был вздыбить коня. Поднявшись на коротких стременах, искал он противника справа. Но тот, оставив стремя, соскользнул на землю слева и, нанеся удар, принял всю тяжесть тела измаильтянина на острие кинжала. Смертельно раненный, Сафар распростер руки и свалился наземь.

Рэзеши кинулись ловить его коня.

– Не по справедливости это! – раздались крики среди смешавшихся наврапов.

– По справедливости! – отвечали рэзеши Костешт и Олэрен, высоко поднимая кистень убитого. Наврапы и служилые проворно вскочили на коней и пришпорили их. Костештские и олэренские рэзеши тоже вскочили в седла и с гиканьем погнались за ними.

21. ВОСПОМИНАНИЯ О БЕРЕГАХ МОЛДОВЫ

Недалеко от места последнего роздыха в четвертом часу пополудни отряду Никоарэ повстречался капитан Козмуцэ. Он ехал шагом один, держа путь на запад; он уже миновал тенистую ивовую и ольховую рощу, и косые лучи солнца ярко освещали его.

На мгновенье негренский капитан остановил коня, радуясь, что видит вокруг Никоарэ рэзешскую свиту. Грудь его распирала гордость. Пришпорил Козмуцэ коня и мигом очутился близ того человека, коего почитал он своим государем; тут он снова остановился, сдернул с головы кушму и отдал поклон.

– Здравствуй на многие годы, государь!

Но, увы! Господарь уходил из Молдовы. Гордости у Козмуцэ поубавилось, когда он заметил опечаленные взоры рэзешей.

– Поезжай рядом, капитан Козмуцэ, и рассказывай, – приказал Никоарэ.

Рэзеш поставил своего скакуна рядом с караковым конем Подковы. Затем надел кушму и затянул пояс.

– Как съездил?

– Хорошо, государь. Его милость пана Тадеуша я застал дома. Он счастлив снова увидеть возлюбленного друга. А вступление в Могилев совершится на виду у всего народа завтра в воскресенье, как повелел ты, за два часа до полудня.

– Капитан Козмуцэ, – с улыбкой сказал Подкова, – ведь так повелел мой друг Тадеуш, а не я.

– Его милость решил, что так будет лучше. Тут у него тонкий умысел.

– Знаю. Да и вообще Тадеушу с самого рождения было суждено стать в конце жизни великим постельничим.

Радовался Козмуцэ, что господарь светел душою в такой час. Смеясь, он обратил взор к Младышу, и радость его погасла. Казалось, молодость Александру сразу увяла, точно он хоронил родителей. Дед предавался, как обычно, своим мрачным мыслям. Да и остальные товарищи Никоарэ по скитаниям не ответили капитану приветливым взором, как ему того хотелось. Быть может, притомились в пути.

Капитан Козмуцэ с живостью повернулся к Никоарэ.

– Прощения просим, государь, – проговорил он, – что не можем принять тебя, как подобает, на последнем твоем биваке в родной стране.

Подкова пожал плечами.

– В Липше стоят лишь несколько бедных рыбачьих хибарок, – продолжал Козмуцэ.

– Друг, – отвечал Никоарэ, – ведь ты знаешь, что воину дворцы не надобны. Жизнь его проходит в непогодах и бурях. А здесь, каким бы убогим и нищим ни был привал, я дорого за него плачу: оставляю в залог свою душу.

Вздрогнул Козмуцэ. Стало быть, господарь его с грустью уезжает. Таковы уж мы, молдаване: манят нас дальние пути-дороги, но куда больше радуемся мы, возвращаясь домой. Никоарэ еще вернется к своим.

– Все эти рэзеши, что тебя провожают, надежа-государь, будут ждать тебя, – отвечал капитан Козмуцэ душе Никоарэ, остававшейся в залог. Воротись в добром здравии.

Тогда к пожеланию капитана присоединил свой кроткий голос и дед Митря:

– Воротись, государь-батюшка, и ослобони отчизну от измаильтян, избавь ее от разбоя господарских сборщиков, от ногайских пожаров; прожить бы нам в мире положенные каждому дни. Во всех селениях, на всех привалах только о том и толкуют наши рэзеши. Господарь Петру Хромой чужой нам. Он турецкий да боярский князь. Турки, бояре и господарь сдирают с нас шкуру, как пастухи, когда режут овцу на ужин. Не надобен нам князь-супротивник, надобен нам народный воевода, каким был Ион.

В речах старика звучал глас народа. Слушая его, Никоарэ улыбался, и вставали перед ним смутные видения грядущей жизни.

А негренский капитан думал: "Младыш Александру – вот кто истинной радости полон, когда говорит о будущем возвращении своем и батяни своего в Молдову. Пламя горит в молодой крови, Александру весь – бурное деяние. Может статься, таким был и гетман Никоарэ, но теперь у Никоарэ нетерпение смиряется разумом, воля его устремлена к единой цели. Непреклонная готовность принести себя в жертву грызет его, как червь точит спелое яблоко. И еще томится Никоарэ оттого, что изгнан из Молдовы, скитальцем уходит в страну друзей, не ведает тайны грядущего дня и часа возвращения, не знает, как вырвать победу. У людей, подобных ему, жизнь озарена несокрушимой решимостью, но дни ее омрачены пыткой раздумий".

Но сметливый капитан еще глубже постигал эту смятенную душу. Сей царственный муж, рассуждал он, отрекся от всех преходящих радостей, превыше всего в нем горит неугасимый свет любви к тем людям, кого погибший Ион Водэ называл "солью земли". В это мгновение капитан Козмуцэ встретил взгляд дьяка Раду и вспомнил слова, которыми они обменялись на одном из привалов. Придержав коня, он отстал немного и поехал возле Раду Сулицэ, валаха с мудрыми глазами, оставившего свою родину и следовавшего теперь в чужие края, к людям чужого племени.

В словах дьяка нашел он ключ к жизни Никоарэ, и сердце его щемила жалость, когда он вспоминал, как произнес Раду слово "жертва", вглядываясь точно так же, как вглядывается теперь государь в вечно сокрытое от нас грядущее.

Капитан Козмуцэ и дьяк Раду обменялись дружескими словами, и вскоре заметили, каким хмурым взглядом дед Петря окинул всю свиту, в том числе и их.

– Дивлюсь я старому ратнику, – сказал капитан. – Хоть бы на краткий миг ликом просветлел. Все время хмурится. Недаром прозвали его "старым зубром".

– В старике Петре, – отвечал дьяк, – говорит, как в том страшном звере, сила земли: и как у зубра, много в нем крепости, а понимания не так-то много. Но жизнь его зависит, можно сказать, от жизни его питомца. Он первый вложил в руку Никоарэ саблю и посадил в седло. И столько любви у него к Никоарэ, что погибни тот – свалился бы тут же мертвым и старик.

Они спустились по отлогому скату в днестровскую лощину к рыбачьим хибаркам, сделанным из плетня, обмазанного глиной, и крытым камышом. Рыбачьи сети висели для просушки на кривых ивовых кольях. Челны и долбушки были привязаны в тихом заливе у берега. На той стороне среди старых ракит желтел песок и виднелась дорожка, поднимавшаяся по высокому берегу. В зеркальной глади отражалось белое пушистое облако, застывшее в вышине. Был спокойный и ленивый праздничный день; птиц вокруг было мало, они торопливо куда-то улетали.

Четырнадцать рыбаков, оповещенных негренским капитаном, развели в честь гетмана большой костер, на огне кипели два котла, трое хозяев усердно трудились над сомом, которого держали в садке, а теперь вытащили на берег. Двое зацепили его баграми, а третий оглушал "молотилом" – так рыбаки называют палицу, которой расправляются с этой громадной рыбой. Пойманный сом, старый обитатель глубоких омутов, весил не меньше буйвола.

Рыбаки встретили Никоарэ, сняв шапки, и так низко склонили головы, что волосы упали им на глаза; затем свита с седлами в руках разбрелась по лугу в поисках места для отдыха и прокорма коней.

Воины Никоарэ живо смастерили для него скамью и столик на кривых ножках, тут же забитых в песчаный берег. А рядом для отдыха его и защиты от комаров атаман рыболовной ватаги укрепил густую сетку в виде шатра, закрытого со всех сторон.

– А остальные разведут костры и будут спасаться от комарья дымом, пояснил, смеясь, атаман. – Нынче вечером мы уж сами по силе возможности охраним гетмана, а в иные вечера оборонят его другие, да и не токмо от комаров, а и от злых слепней защитят.

– Правильно поступаешь и верно говоришь, дед Барня, – сказал негренский капитан.

– Добро! – ответил атаман и отошел. Однако тут же неподалеку остановился и почесал за ухом. – Не знаю, как мы устроимся с ужином, сказал он, будто лишь теперь задумался над этим, – не найдется у нас столько мисок и ложек.

– Не беда, дед Барня. Разве не знаешь: рэзеш, отправляясь в путь, не забывает прихватить деревянную ложку и миску. И нож у него есть, и соль.

– Ну, если у вас даже соль имеется, не о чем и тужить нам, капитан Козмуцэ. Все уладится. Сказал бы еще кое-что, да боюсь.

– Кого?

– Ну, понятно, не государя. Посмотришь на него и по глазам видишь, каков он человек. А есть у вас тут старый ратник, и велел он мне не тревожить государя. Ступай, говорит, займись своими делами. А только ежели я сейчас не потолкую с гетманом Никоарэ, раз уж он к нам пожаловал, то когда же еще толковать? Гетман Никоарэ уходит, а нам, значит, оставаться без его ласкового слова?

Никоарэ услышал и, улыбнувшись, поднял голову.

– Подойди, дед Барня, и рассказывай, в чем твоя печаль.

– Да мне-то что, славный гетман. Я на своем веку всего натерпелся... Кожа у меня задубела, а вот что будут делать сыны и зятья наши? Все больше скудеют и промысел и прибытки. В прежнее-то время, в пору моей молодости, всюду открыты были нам торговые пути, а днестровские сомы, вот такие, как тот, которого поймали мы для твоей светлости, были в цене. Теперь же просто понять не могу, отчего закрылись пути и вверх и вниз по реке и к ляхам?

– Как так не понимаешь? Очень даже хорошо понимаешь отчего, улыбаясь, возразил негренский капитан.

– Откуда мне знать, капитан? Я ведь дряхлый старик, пень старый, восемьдесят восемь годов мне стукнуло. В пору моей молодости не было турок в Хотине и татар в Кэушенах.

– А говоришь, не знаешь! Но есть тут и другие причины, гетман ведает о них. Придет время, и очистятся наши земли от измаильтян.

– Стоят тут, как тучи черные, капитан. Так они нас прижали, просто душа вон!

Подкова ласково улыбнулся.

– Дедушка, велю я своему казначею Раду отдарить тебя – получишь два талера за своего сома.

– Нет, славный гетман, – гордо выпрямившись, сказал дед Барня, – сома этого мы в дар твоей милости преподносим ото всего сердца. А если оплатить ее, любовь-то, то уж какая это любовь?