Текст книги "Никоарэ Подкова"

Автор книги: Михаил Садовяну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Младыш выступил вперед и с некоторой жалостью взглянул на старика.

– С каких это пор тебе ведомо, ратник, что разжиревшие кони за три дня спадут с тела?

– Старые воины знают, как коней кормить, готовя их в дорогу, отвечал старик, не глядя на него. – Не в три, так в пять дней. Лишний день – лишняя забота.

– А ты еще кое-что забыл дед: белолобый конь Тоадера Урсу прихрамывает.

Тут вмешался мазыл:

– Такой беде помочь нетрудно. Оставьте белолобого здесь, взамен дадим вам другого коня из нашего табуна.

– Ну, пусть будет так. Но ведь нужно еще телегу подправить, а то как бы вконец не расшаталась.

– И этому горшку крышка найдется, – рассмеялся старый Андрей Дэвидяну. – Отправим на три дня телегу в кузницу Богоноса, что рядом с мельницей Гырбову.

Младыш кисло улыбнулся и сказал с некоторой язвительностью:

– Вон как все прилажено, будто радушный хозяин желает, чтобы гости поскорее уехали.

На мгновение воцарилась тишина. Никоарэ нахмурил брови и молвил, почтительно кланяясь мазылу:

– Прости неразумные слова, честный хозяин. Прощал ты мне, когда я бредил, теперь прости любезного братца.

Младыш прикусил язык и тут же, заикаясь, попросил у хозяина прощения.

С тонкой издевкой посматривала на него со своего стула матушка Олимпиада.

Старый Петря Гынж имел слово в военном совете, не только в дипломатическом.

Он набил трубку, высек огонь и прикурил, обдавая дымом и тех, кто радовался, и тех, кто гневался; затем поклонился собранию.

– Братья и государь, – сказал он, – если не окажется больше причин к задержке и можно будет нам двинуться в путь, то отправление наше должно произойти без шума, в темноте. А коль и проведают о том наши други, дэвиденские рэзеши, так пусть знают: не следует им быть здесь, когда мы сядем на коней.

– Это мы понимаем, – весело ответил управитель Йоргу. – Знать не знаем, когда вы прибыли, не знаем, когда отъезжаете.

– Добро, – продолжал дед Петря. – Это первое. И одному лишь государю Никоарэ ведомы места наших привалов. Записаны они не в грамотке, а в уме его светлости...

Сидя в своем кресле, Никоарэ слушал и радовался хитрости старика. Еще никто не знал, где будут остановки, ибо путь скитальцев – это путь случайностей. Все же Никоарэ давно втайне решил посетить то место, где жила и приняла свой мученический конец госпожа Каломфира.

Одной матушке Олимпиаде поведал Никоарэ свое намерение, пока сидели они в горенке, и теперь ее пристальный взгляд укреплял его в принятом решении.

"Ступай туда, – казалось, говорила ему старуха. – Быть может, не найдешь уж и могилы. И в те места, где она была, ты больше не воротишься".

Внучка мазыла спускалась тропинкой по склону среди берез и рябин. На востоке до самого края небосвода тянулся дремучий бор. Позади, на западе, утопая в дымке туманов, стояли горы. Высоко в небе сверкало солнце, а на севере тянулась гряда облаков. Зеленая древесная лягушка, дрожа белым зобом, квакала у малинового куста – просила дождя; при звуке легких девичьих шагов она умолкла. Луч солнца осветил недвижно застывшую ящерицу с глазками, похожими на бусинки.

– Отчего ты печальна, ящерица? – тихонько спросила ее Илинка.

Ящерица юркнула под синие цветочки барвинка. Там, под вечнозелеными крепкими и глянцевитыми листьями, лежал древний камень с высеченными на ней стершимися буквами. Дед Андрей говорил, что покоится под тем камнем первый житель деревни, прадед Давид. Никому не ведомо, кто он был и когда жил этот Давид Всадник.

– Целую ясные очи твои, красавица, – промолвила древняя гробница.

Из-за каменного ее края показалась дева садов.

Нет, то не дева садов, а цыганка, жена кузнеца Богоноса, с длинной, до самых лодыжек, сумой на плече, в которую она собирает подношения дэвиденских хозяек.

Стоит цыганка босая и в красной катринце. Сверкают в улыбке ее белые зубы, сверкает монисто и венец на лбу. И монисто, и венец сделаны из тех серебряных монет, что нашел кузнец, выкопав клад на землях Филипен.

Там, где было кладбище рэзешей.

Там, где теперь стоит свинарник и боярин откармливает свиней.

Илинка хорошо знала это место. Она проходила мимо него, когда спешила в дом матушки Олимпиады покормить ее "детушек".

– Дай, старая погадает тебе, красавица, – предложила девушке жена Богоноса.

Однако цыганка была вовсе не старая, а молодая, с пытливыми глазами.

– Дай погадаю, красавица, – приставала цыганка. – Положи вот сюда, в раковину, новую денежку... Можно и старую, лишь бы от всего сердца.

– Нет у меня денег, – смеется Илинка.

– Ну все равно, дай что-нибудь.

– Ничего у меня нет, Мура дорогая; только вот цветочек водосбора в волосах.

– Цветок храни, он идет к синим глазам. Дала бы денежку, я бы кое-что сказала тебе. А любят тебя двое: один – ласковый, другой – гневный; сердце у тебя надвое разрывается, и в сомнении ты. Твое счастье с ласковым. Дай что-нибудь старухе-цыганке – я тебя окручу, заворожу и от злого защищу.

– Да нет у меня ничего, Мура, кроме души.

– А душу береги для того, кому ты мила. Так дай же мне хотя бы совет.

– Изволь, но могу ли я?

– Скажи, где мне найти тут одного воина – статного, чернявого да кудрявого молодца.

Илинка, слегка смутившись, рассмеялась.

– Не знаю такого, Мура.

– Нет, знаешь, касатка. Только это не тот, на кого ты подумала. Но мой тоже проживает вот уже десять дней со своим господином в Дэвиденах в хоромах мазыла. Послал он сказать кузнецу Богоносу насчет телеги – нужно ее расковать и снова оковать, чтобы уж никогда больше не расшаталась.

– Карайман? – встрепенувшись, спросила Илинка.

– Он самый, – подтвердила цыганка. – Где мне его найти?

– У нашего управителя Йоргу.

Цыганка пристально взглянула на нее.

– Как бы мне, касатка, подать ему весточку, не показываясь, чтобы понял, не спрашивая, и с радостью пришел ко мне? Позабыть бы с милым о муже постылом.

– А что скажет кузнец?

– Стар и уродлив муж мой, кузнец Богонос, касатка. Когда узнаешь то, что знаю я, тогда и поймешь, где настоящая радость. Я и другое скажу тебе о твоем суженом. Слушай и будь умницей-разумницей.

– Что ты говоришь, Мура!

– Хорошо говорю. Погляди мне в очи. Дожидается тебя огненнокрылый демон...

У девушки начала кружиться голова, словно от заговора. Мура легким движением сняла из-за уха Илинки стебелек водосбора и погладила ей висок.

– Не погнушался он прийти ко мне. И велел передать, что ждет тебя...

С горы донесся протяжный зов. Это кликала Илинку старая няня. Девушка оглянулась. Она было одна, рядом пестрели только голубые цветы барвинка и лежал древний камень с высеченными стершимися буквами.

11. МЛАДЫШ ЧИНИТ СУД И РАСПРАВУ

Младыш Александру знал, что матушка Олимпиада по пятницам ходит в Филипенский храм творить поминки по супругу, давно умершему священнику, ученику искусного грамотея архимандрита Амфилохия, ведавшего тайным приказом старого Штефана Водэ.

В этот день попадья постилась до захода солнца, не притрагиваясь к воде и хлебу. В Филипены она брала с собой толстую и грузную свою ученицу Сафту – делить с ней тяготы уединения. Благочестивая Олимпиада хранила в эти часы обет молчания, никто в Филипенах не решался подойти к ней. Да и неразговорчивы стали жители села, слишком много вынесли они унижений и обид с той поры, как утратили свободу и уважение, попав в кабалу к боярину Вартику, называвшему себя теперь быв-вел-ворником [бывший великий ворник] из рода Филипенов. На самом же деле он вел свой род от иноземного побродяги, и был совсем чужим в Филипенах. Пока матушка Олимпиада и Сафта стояли вдвоем в церкви у могильной плиты в правом углу главного придела, Сафта изредка шептала своей учительнице на ухо о том, что услышала в селе, перебирая все события из жизни знакомых крестьян за истекшую неделю.

В поминальные пятницы Илинка хозяйничала во дворе своей крестной, покинутом благочестивой матушкой Олимпиадой. Вот уже около двух лет, как была она "на послушанье", ухаживая за "Детушками" Олимпиады, то есть за всеми зверьми и тварями, собранными жалостливой попадьей. И, странное дело, кровожадные и злые звери мирно уживались тут, так сдружила их старуха целительница. Она говорила своей крестнице, что дикие звери по природе своей не злые – их можно приручить. Но вмешался человек-притеснитель да беспощадный голод, и звери в своих диких чащобах перестали жить в дружбе, как жили они в раю, при сотворении мира.

После описанных событий, совершившихся на десятый день пребывания Никоарэ в Дэвиденах, Младыш повел с самим собой лукавый совет: как бы ему добиться в оставшийся короткий срок той отрады, которая мерещилась ему и ежечасно, и наяву, и во сне. Одиннадцатый день пал на пятницу. Отравленным горечью станет этот день, коли не удастся увидеть Илинку, подстеречь ее на дорожках сада и, неожиданно преградив ей путь, шепнуть игривые любовные слова.

Девушке нравилось видеть его подле себя, играючи дразнить его и жечь его взором; но потом она, точно утомившись, впадала в задумчивость.

Младыш был в том возрасте, когда мужчина угадывает девичьи мысли, безрассудные девичьи думы. Ратники то и дело меняют пристанище; ветер мчит их в дальние края, к новым бурям. Кто порасторопней, ловит мгновения радости. Молодых влечет друг к другу, и каждый находит свою крупицу счастья в нашей короткой и быстротечной жизни.

Безумен он, коль не поймает миг наслаждения. Люди, связавшие свою судьбу со славой и властью, такие, как господари, как братец Никоарэ, нередко находят отраду в несбыточных мечтаниях. Но куда лучше довольствоваться земными, человеческими утехами, и прежде всего подумать о самом себе. Ведь говорил же один учитель в Баре: иная мера дана героям, иная – мудрецам-эпикурейцам.

Заведомо зная, где будет Илинка в тот день, Александру решил поискать ее там.

Карайман вез телегу к кузнецу Богоносу, чтобы перетянуть железные шины и оковать кузов. В таборе Богоноса жила цыганка Мура, с которой Младыш сталкивался: оба искали сладких ягод по тем же укромным местечкам. Мура могла принести ему ответ на его любовное послание или хотя бы дать ему добрый совет. Позвал Александру с собой и дьяка Раду подковать коней по приказу Никоарэ. В девятом часу утра прибыли они с Карайманом в табор Богоноса – туда, где тяжело дышали у горна кузнечные меха и звенел молот.

У мастера-кузнеца дела было по горло, от трудов, от хлопот дохнуть было некогда. Однако, оскалив зубы, он улыбнулся заказчикам, от которых ждал хорошего прибытку.

– С добрым утром, дед, – крикнул в дверях кузницы дьяк Раду.

– Спасибо на добром слове, очи твои ласковые!

– Подкуешь коней аль нет?

– Подкую пудовыми подковами, – осклабился кузнец.

Он был крив и стар, босой, с обнаженными до плеч руками, во взъерошенных волосах его торчали соломинки. Одежда на нем, как и подобает мастеру, – жалкое рубище. Рубаха до пупа, куцые штаны, из которых он как будто вырос. Праздничная одежда хранилась в сундуке. А гадалке Муре недосуг было обшивать мужа. Приметив близ кузницы чужих людей, она тотчас достала свою ракушку – тоже была мастерицей в своем деле, как Богонос в кузнечном ремесле.

– Он молотом гадать не может, я шить ракушкой не умею, – говорила она, с усмешкой глядя на полуголого своего мужа.

Узнав Александру, она молча поклонилась ему и быстро выскользнула из кузницы, прошмыгнув за спиной дьяка.

Кузнец ковал подковы. Помогая ему, долговязый детина бил кувалдой. Подручный этот выказал шумную радость, увидев его милость Александру. Заприметив дьяка, он притих, ибо видел его впервые. А с Александру он уже имел дело. Его светлость дал ему пятак, и потому цыган-подмастерье считал его своим приятелем.

На дворе Карайман привязал коней своих сотоварищей к железным кольцам, затем воротился к пустой телеге, снял с нее колеса и поставил кузов на подпорки.

Цыганка Мура, описав по двору круг, подошла к задней двери кузницы. На время меха замерли; стучал большой молот и вторил ему молот поменьше. Искры долетали до двери. Его милость Александру посторонился, толкнув при этом цыганку в бок.

– Посеребри ручку, господин... – прошептала Мура, подзывая его легким движением ресниц.

Он покопался в кожаном поясе, разыскивая монету. Цыганка заюлила около него.

– Преславный рыцарь, – шепнула Мура, когда они отошли в сторону, вчера я все поведала красавице, как мы условились. Знай же – ты люб ей. Коли поднимешься в гору, найдешь калитку во дворе матушки отпертой. Заходи безбоязненно; найдешь там внучку мазыла одну.

– С ее ведома и дозволения?

– Входи, увидишь, касатик, – ухмыльнулась Мура. – Захвати коня. Только после не отдаляйся один в лощину Наку.

– Отчего же?

– Есть тут еще одно дело... Потом расскажу, касатик, а то, может, я ошибаюсь. Не хочу испортить тебе сладкий час. От матушки спускайся прямо сюда, к кузнице.

Глаза Младыша загорелись. Он подошел к коню и отвязал его.

– Не будешь подковывать его, господин? – удивился Карайман.

– Беспременно. Только пока Богонос подкует рыжих да белоногого, я поднимусь на гору.

Дьяк, вышедший из кузни, услышал эти слова.

– Детушек Святой Пятницы собрался навестить... – весело заулыбался он.

– Правильно. Долго не задержусь, живо обратно прискачу.

– Жду тебя, твоя милость...

Его милость сел на коня и отъехал.

– Идет по следу дикой лани... – пробормотал дьяк, с такой силой мотнув головой, что островерхая барашковая шапка сползла ему на левое ухо. – Хорошо, что есть и седины на этом свете. Да только на что она осень, продолжал он со вздохом, – коли безвозвратно ушла весна? Дай-ка мне зеркало, Мура, поглядеть, можно ли мне еще обременять землю-матушку.

– Ты лучше погляди в мои очи, воин. Вот где твое зеркало! Подарила бы я тебе кое-что желанное, только погоди до полудня.

– А что?

– Не знаю. Пока еще дверь заперта. А только, думаю, удастся мне ее отпереть. И тогда мы посмотрим, что за чорт завелся опять у мельницы. Далеко не отходи, помни про уговор с зеркалом.

– В этой цыганочке сам чорт сидит! – сказал, улыбаясь, Раду. – Велит ждать чего-то. Ах, дьяк, дьяк, как бы тебе не свернуть со стези мудрости!

Он расположился под кленом, подложив под голову седло. На сомкнутых веках его заиграли быстрые тени листвы.

Младыш тем временем поднялся на верхушку холма, спешился и, закинув повод на луку, пустил коня пастись. "Пусть и он, бедняга, наслаждается в тени у плетня". Место было уединенное, вокруг ни души; на полях в знойной печи лета поспевали хлеба.

Только он подошел к калитке, как визгливо затявкала собачка, правда, не очень сердито.

Младыш нажал щеколду и, торжествуя, отворил калитку: быть может, ее нарочно не заперли. Собачка замолкла, а когда услышала запах душистых желтоцветов, которые принес с собой незнакомец, снова спрятала в свой закуток острую мордочку.

"Огненнокрылый демон" шагал осторожно, заметив устремленные на него со всех сторон глаза: звери Святой Пятницы настороженно следил за ним. Они чуяли сладкий запах цветов, которые он держал в руках. У ног Илинки в тени лежала молодая кабаниха. Рядом с кабанихой, положив плюшевую голову на ее жесткий бок, растянулся медвежонок. А дикая козочка повернула к пришельцу голову из-за правого плеча Илинкуцы, обнимавшей ее. Взлетел сокол и, плавно взмахнув крыльями, опустился на плечо гостя, потом опять взлетел и уселся на деревянный сруб колодца. Неподалеку дремали тонкорунные цыгейские овцы, подогнув под себя хрупкие ноги. Громко закукарекал петух, возвещая о появлении чужого человека, но внучка мазыла не успела поворотить головы; Александру крепко обхватил ее за плечи и осыпал золотистой пыльцой цветов, смеясь тихим воркующим смехом.

Оправившись от первого испуга, Илинка гневно вскинулась и вся напряглась, будто перед ней был недруг. Она уперлась руками в грудь, в лоб и крикнула:

– Все расскажу крестной Олимпиаде!

Он смеялся, не веря ее словам, и близко видел свою победу.

Прирученные птицы и звери матушки Олимпиады, встревожились на мгновенье, теперь успокоились и как будто с удовольствием глядели на необычную игру своей приятельницы.

Девушка еле сдерживала слезы, внезапно она ослабела и тихо опустила головку; ветер шевелил белокурые пряди волос, упавшие ей на глаза; она вся поникла и мгновенно стала лишь тенью прежней Илинки.

Младыш заколебался.

И вдруг в тишине, царившей во дворе, в полях и в садах, залитых палящим солнцем, послышался зов. Казалось, он шел издалека, но Александру, отрезвившись от своей любовной ярости, поднял голову и, прислушавшись, понял, что крики о помощи доносятся с мельницы Гырбову либо из кузнецы Богоноса.

Александру метнулся к воротам, не замечая кинувшейся на него "собачки с железными зубами и стальными клыками"; отворил калитку, схватил поводья, вскочил в седло и в миг очутился у спуска к реке.

Он увидел, как около мельницы наседают на Караймана двое широкоплечих оскалившихся ратников, норовя добраться до него короткими тесаками. У дверей мельницы стоял один лишь старик Гырбову, он вертел во все стороны головой в поисках какого-нибудь увесистого камня иль дубины, чтобы помочь тому, на кого напали ратники. Возле кузницы не было ни Муры, ни дьяка Раду. Из-за стука молотов о наковальню кузнец и его помощник ничего не могли слышать. Но когда Младыш показался на холме, оба кузнеца как раз выходили во двор. Они бросили молоты, воздели руки к небесам, потом, словно собираясь что-то предпринять, поплевали на ладони и... преспокойно остались на месте.

– Молоты, молоты, – крикнул им с середины склона Александру и, отбросив стремена, соскочил с седла. Конь уперся передними ногами и застыл, точно изваяние, а всадник бегом спустился по крутому берегу. Карайман почуял подмогу; глаза его засверкали, он внезапно остановился и поднял кизиловую дубину, которую всегда возил с собою в телеге.

Над этой схваткой, завязавшейся под холмом между мельницей Гырбову и кузницей Богоноса, поплыл в небе сокол попадьи. На вершине холма у ворот показалась Илинка, вышедшая со всеми зверьми Олимпиады посмотреть, что случилось. Так выходят поглядеть на военные столкновения жители рэзешских деревень.

Младыш Александру протяжно закричал, и голос его звонко разнесся над долиной.

– Раду-ууу! Где ты?

Из рощи донесся ответ:

– Иду! Иду!

Откликнулись два голоса – мужской бас и певучий голос Муры.

Карайман не зря сделал передышку, теперь он уже не только защищался, а принялся колотить дубиной то по тесакам, то по дородным плечистым ратникам.

– Ну, если у Караймана в руках кизиловая дубина, – говорил дьяк цыганке, бежавшей впереди него, – я уж не печалюсь; еще успею схватить свою саблю, которую повесил я на кленовом суку.

– Говорила я тебе подождать еще малость, пока не вылезут из мельницы эти слепни, – укоризненно бормотала Мура.

– Держись! – подбадривал дьяк своего товарища.

Карайман бился крепко. Один из толстяков уронил тесак, наклонился, чтобы подобрать его, а когда поднял голову, смуглолицый служитель Никоарэ мазнул его дубинкой по виску; лицо нападавшего залилось кровью. Тут же Иле стукнул и второго.

– Смилуйся! – завопил окровавленный противник, падая на колени.

Младыш обнажил клинок и стал рядом со служителем брата. Дьяк, сняв с дерева саблю, поспешил к месту сражения.

Мельник раздобыл наконец длинную жердь и, вооружившись ею, заковылял к месту схватки. Кузнец Богонос и его подручный протягивали молодому и гордому воину свои молоты, не понимая, для чего они надобны его милости. Мура накинулась на кузнецов, готовая вцепиться им в глаза.

– Головы разбейте им, негодники, трусы!...

– Вот горе-то, а я и не понял... – жалобно сказал верзила-подручный, подбрасывая молот.

Дьяк сделал два шага вперед.

– Заткните рты. Его милость Александру будет творить суд.

– Его милость! Подумаешь! Да кто он такой? – дерзко осведомился еще державшийся на ногах толстяк. – Мы прибыли сюда с грамотой от его милости ворника Филипяну по приказу Нямецкого воеводы.

Карайман ударил его кизиловой дубиной по шее.

– На колени, блюдолиз! Дашь ответ, когда тебя спросят.

Младыш повернул саблю острием к земле. Потом поднял глаза: видение на вершине холма исчезло.

– Скажи мне, дед Гырбову, – спросил он, – отчего эти негодники напали на нашего слугу со стороны мельницы? Ведь я оставил его у кузова телеги без колес не более, как час тому назад.

– Чужаки эти торчат у меня на мельнице с самого утра, – признался дед Гырбову. – Сначала все упрашивали: позволь да позволь им сварить просяную кашу у огня. Позволил я, меру пшена дал. "По какому делу едете?" спрашиваю. "Дай нам, дед, – говорят, – миску брынзы, заморим червячка, тогда и объясним". Пока сварилась каша (а им, вишь, захотелось, чтоб она хорошенько уварилась), пока достал я им из подвала брынзу да поймал сетью шесть штук лещей у мельничного лотка да пока изжарил рыбу, – немало времени прошло. И говорит один: пошли, дескать, своих сыновей за выпивкой. Один пусть водки принесет из шинка в Филипенах, другой, стало быть, вина из дэвиденской корчмы. А тот, что пойдет в корчму, пускай спросит, какие такие ратники остановились в селе. "Да никаких ратников нет", – отвечаю я. "А ты помолчи, старик, – говорит пузатый, – и делай, как я приказываю. Вот тебе две гривны: одна на водку, другая на вино". – "Да в чем же им притащить столько зелья? Легкое ли дело, – на две гривны?" – подивился я. "Купят сколько надобно и принесут сдачу", – сказал пузатый, да таково повелительно сказал.

Когда сыны отправились за вином, приезжие-то отставили от себя миски с едой. "Вот теперь мы тебе скажем, зачем мы сюда пришли, – сказал пузатый. – Перво-наперво пришли мы, чтобы порубить лоток и остановить твою мельницу. Таков приказ боярина, чтобы в Филипенской общине другой мельницы не было, кроме его собственной". – "Пожалейте старика, – прошу я. – Я ведь свободный рэзеш, у меня грамота от нашего старого Филипа". – "А боярин наш разве не из племени филипен?" – "Не из филипен", – говорю. – "А мы вот дадим тебе кистенем по зубам, так сразу признаешь его". – "И тогда не признаю". – "Посмотрим, когда укоротим тебе язык. Сынов же твоих свяжем одного за другим, заткнем рот и кинем их в воду. А скажешь нам правду смилуемся и простим тебя, как прощали не раз. Послал нас воевода спросить тебя, видал ли ты ратников, о коих мы сейчас говорили, и ведомо ли тебе, кто они такие". – "Ничего не знаю, не видал я никаких ратников". – "И тех не видал, что толкуют с кузнецом?" – "Где? Дай-ка погляжу я", – говорю. Вышел я на порог и вижу его милость – вон того, что с кизиловой дубинкой. Я его окликнул: "Добрый человек, подойди сюда и ответь вот этим служилым людям".

Тогда пузатый потянул меня за полу, втащил в мельницу и ударил по зубам. Кинули они меня наземь и били нещадно, пинали сапожищами. Исколотили, окровянили меня всего. Так раньше поступали и другие служители, наевшись моей каши и рыбы. Мучили они меня, как Господа нашего Иисуса Христа, и в это время показался в дверях тот воин, что был у телеги, и вертел он в руке кизиловую дубину. Те двое велели ему войти в мельницу. Он рассмеялся. А как взглянул на меня, перестал смеяться, увидев, как они меня отделали. Закричал он и кликнул какого-то Александру. Тогда они накинулись на него с тесаками.

– Дедушка, – усмехнулся Младыш, – я и есть тот самый Александру.

– Дай тебе господь здоровья, – жалобно ответил дед Гырбову.

– И сей Александру повелевает блюдолизам боярина Филипяну и Нямецкого воеводы склонить головы и принять заслуженную кару.

Пузатый ответил вполголоса:

– Мы – служилые господаря. Никому не позволим бить нас батогами.

Младыш снова улыбнулся, сверкнув зубами.

– Бить вас не будут. Наш служитель только искрошит вам зубы своей дубинкой. А потом падут ваши головы на том самом месте, где вы хотели казнить старика и его сынов.

– Дать им разок кувалдой? – спросил верзила.

– Ударь, чтобы рты им запечатать. И суньте их в мешки с камнями, да бросьте в омут. Никто о том ведать не будет, кроме нас да сокола старой попадьи, – вон он глядит на нас с ветки клена.

Суд свершился мгновенно, и его милость Александру обратил лицо свое к жаркому солнцу. А Мура глядела на него в страхе, лукавым умом своим угадав, что хоть Младыш и творит правый суд, а вот в любовных делах, видать, не повезло ему в то утро.

12. ПРОЩАЛЬНЫЙ ПИР

Часу в одиннадцатом вечера в горенке Никоарэ собрались на совет дед Петря Гынж, Младыш и дьяк. Давно пропели петухи; на дворе под хмурым небом шумел ветер, налетевший с гор, и слегка позванивал стеклами в оконной раме.

На столе, покрытом белой льняной скатертью, горели три восковые свечи. Под образами теплился в лампаде золотой огонек. Подкова задумчиво прохаживался от дверей до занавешенного окна, но звука шагов не было слышно в застланной шерстяными половиками горенке.

Наконец Никоарэ опустился на стул; прочие продолжали стоять спиной к двери.

– Дело, о котором сказываешь, ускоряет наш отъезд, Ликсандру, молвил Никоарэ, хмуря лоб. – Из того, что поведал дьяк и ты, вижу: иначе поступить нельзя было.

– И я так мыслю, государь, – подтвердил Младыш. – В тот миг недосуг мне было размышлять. Об одном только думал: защитить тебя от всего, что могло приключиться после появления лазутчиков.

– Верно, Ликсандру. Некогда было в тот час размышлять. А вот теперь рассудок подсказывает, что может за всем этим воспоследовать.

– Мертвые немы, государь.

Никоарэ поднял на брата глаза.

– Такие дела, Ликсандру, не остаются сокрытыми.

– А когда они откроются, мы уже будем далеко. Все к отъезду готово.

Никоарэ покачал головой.

– Другие о том деле не ведают, зато мы ведаем. Нам-то ничто не грозит. Но на мельнице Гырбову остаются люди, да и кузнецы помогли расправиться с лазутчиками.

Подкова взглянул на дьяка.

– Дозволь мне, государь, слово молвить, – сказал Раду. – Сыны старика Гырбову, как я понял, помышляют укрыться со своим отцом в лесной глуши. Когда будут чинить дознание, кузнецов тоже уже не найдут там.

– Люди меняют места – невзгоды остаются, – сказал Никоарэ и печально улыбнулся, прикрывая веками глаза. – Боярин Вартик вступит во владение мельницей и последним клочком дедовской рэзешской земли; сия награда в его глазах с лихвой окупит гибель служителей воеводства. Но воеводство может глубже покопаться и дознается, что в сем деле замешаны и другие. И учинят беспокойство нашей благочестивой матушке Олимпиаде и мазылу Андрею, разорят их дворы.

– Верно, – согласился Младыш. – Недосуг мне было думать об этом.

– Суд твой, разумеется, справедлив, я не корю тебя за расправу; однако следует подумать о тех, кто остается.

Некоторое время все молчали.

– А кто может поднять шум в воеводстве? – спросил немного погодя Младыш. – Воевода далеко – в Пьятре. Какое ему дело до двух чумазых служилых? Их и послали-то сюда лишь по ходатайству этого самого боярина Вартика.

Дьяк добавил:

– Сии служилые, как и другие, которых видели тутпрежде цыганы и Мура, действительно приходили сюда по ходатайству Вартика; давно задумал он согнать старика Гырбову с дедовской земли и отнять у него мельницу. Только по его наущению и стали служилые выведывать про нас, хотели запугать старика.

– В таком случае двинемся на Вартика, – гневно пробормотал дед Петря. – Воевода не вступится – воевода будет спокойно заниматься своим делом, помышляя о прибылях, о подношениях и ибо всем прочем, что так приятно его милости. Ведь служилых, подобно тем, какие пропали, на свете тьма-тьмущая, не меньше чем звезд на небе. Суд его милости Александру – правый суд; тем более, что сих негодяев набирают среди рэзешей, из тех, что продают себя за чечевичную похлебку и идут против родных своих братьев.

– Что? Еще и с Вартиком расправиться? – снова улыбнулся печально Никоарэ. – Да ведь в таком случае мы оставим позади себя пожарище и тяжко пострадают дорогие нашему сердцу люди.

– Государь, мне приходилось такие дела вершить; полагаю, справлюсь и теперь.

В субботу управитель Йоргу Самсон набил телегу Караймана всякими припасами: снедью на неделю, зерном для мудрого петуха, которого снова посадили в суму, колесной мазью из дегтя, смешанного с говяжьим жиром, и многим другим, без чего не обойтись в дороге. Накануне вечером управительница Мария напекла хлеба.

Дьяк Раду разыскал Гицэ Ботгроса и допоздна вел с ним беседу.

Печалился Гицэ, что остается один.

Дьяк обнял его за плечи и прижал к себе.

– У тебя же, братец мой, есть Марга. Стало быть, найдется, кому утешить.

– Найдется. Да только у любви, известное дело, дьяк, шипы, колючки, занозы... Опомнюсь я в один недалекий день и пущусь искать по свету своих друзей и не угомонюсь, пока не найду их, особливо дьяка Раду. А то вижу годы проходят, рушатся власти и царства, уходят на бой храбрецы. Один я сиднем сижу. Есть у меня заветная думка: вырваться с корнем и уйти в грозу, туда, где горы сходятся и бьются вершинами.

– Не советовал бы.

– Нет, присоветуй, дьяк. Один ведь раз живем мы на свете. А ежели не совершим ничего, выходит – недостойно жили, недостойно померли.

И Гицэ вытер рукавом слезы сперва на правой, потом на левой щеке.

– Истинный бог, сбрей мне усы, дьяк Раду, – сказал он всхлипывая, коли не пожалую и я туда, куда следуют ваши милости. А когда явлюсь, сжальтесь и не прогоняйте.

Раду Сулицэ задумчиво поглядел на своего приятеля и не сказал ни слова.

На другой день, задолго до назначенного часа, высокий востроносый Гицэ подъехал верхом к телеге Караймана, который заботливо укладывал в нее свежеиспеченные караваи.

– С добрым утром, братец Карайман. Сохрани тебя господь от такой тоски, какая у меня теперь на сердце.

– Понимаю, батяня Гицэ, – мягко отвечал Карайман, – только делать нечего, такова уж судьба ратных людей. Ветер гонит нас к северу. Скоро-скоро будем мы у Порогов.

– А где они, эти Пороги?

– В козацких краях, батяня Ботгрос.

– Эге, слышал я о тех краях, сказывали люди. Вот бы где для меня житье – там, где храбрецы свободу себе добывают. Нет теперь у меня вотчины на земле Давида Всадника, предка моего. А все еще считаю себя рэзешем. Совсем оскудели жители Филипен, до сумы дошли.

При этих словах Карайман хлопнул себя ладонью по лбу.

– Вот беда, батяня Ботгрос! Чуть не забыл я повеления дедушки насчет тебя.

– Какого повеления? Я-то ведь сам приехал искать его милость.

Ничего не ответив, Карайман принялся рыться в телеге, долго искал и наконец протянул Гицэ широкий меч в кожаных ножнах.

– Велено передать тебе сей меч. Носи его при себе.

– Ну, поношу я его, а дальше что?

– Погоди немного, узнаешь. Сперва разыщи Алексу Лису. Потом прибудет дьяк. Понадобитесь деду Петре по одному тайному делу.

Ботгрос гордо принял в руки меч. Вынул его из ножен, оглядел засверкавший на солнце клинок с одной и с другой стороны, попробовал пальцем лезвие.

– Меч древний, – подивился он. – Дозволь спросить, ты и Алексе преподнес такой меч?