Текст книги "Никоарэ Подкова"

Автор книги: Михаил Садовяну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

В Больших Лугах созвали военный совет. Никоарэ Подкова просил Константина Шаха и запорожских есаулов блюсти резвость конницы. Ведь если приходишь к месту сражения, сохранив силы воинов, битва наполовину выиграна.

– Не безрассудным наскоком добывают победу, а разумом, – указывал Никоарэ.

Вот и он сам с опасностью для жизни постиг прошлым летом это мудрое правило. Да будет известно, что благоразумие – наитруднейшая наука.

– Ежели мы по обычаю воинов, насыпавших курганы в степи, обучим еще наших коней иноходи, – у нас окажется тройной выигрыш: добрый конь, крепкий всадник, скорый переход.

И действительно, когда молдаване выступили с Острова, приобретенная сноровка позволила им преодолеть путь за четыре перехода вместо пяти.

Чтобы не утомлять верховых коней, часть воинской поклажи везли в обозе, состоящем в каждой сотне из восьми телег. К этим легким и вместительным крытым телегам сзади были привязаны запасные кони. Помимо съестных припасов, в телегах находился и огненный бой; при нужде им могли пользоваться и возницы, поддерживая своих с двух сторон.

Хорош был также установленный гетманом порядок высылки вперед головных отрядов. Никоарэ называл конных разведчиков "недреманным оком". Бдительные стражи должны были находиться и в хвосте войска.

– А еще надобно, чтоб в моем войске, с которым вступаем в Молдову, был самый строгий порядок, – заключил он. – Не грабить идем, а хотим утвердить справедливость и принести радость бедному люду.

Осушив чарку за победу, а вслед за нею и еще несколько чарок, воины Никоарэ Подковы остались все же в некотором недоумении, ибо срок выступления не был назначен, а лето шло на убыль. Уже высились стога сена, заготовленного для зимовки, зарыты были в жженных ямах овес и ячмень, справлены телеги, подкованы кони, еще стучали молотом неутомимые кузнецы, плотники тесали и стругали, а колесники собирали запасные колеса. Большие Луга готовились к войне, однако никому не было ведомо, когда выступят в поход – к успенью богородицы или к ее рождеству.

– Пусть люди обуздают свое нетерпение, – сказал есаулам дед Елисей, великий государев постельничий, – гетману еще предстоит путь до ногайской границы; минувшей осенью обещал он хану Демир Гирею, что встретятся они и нынешней осенью на охоте за тарпанами. А после того станет ясно, что еще предстоит нам выполнить, пока зима не вывела из ледяных конюшен белых скакунов.

– Что ж, пускай, государь ладит свои дела с Демир Гиреем, – говорили старые запорожцы, – ежели уговор с ним будет, – путь нам открыт.

– Сынки, – грозил им пальцем дед Елисей, – больно много рассуждаете, головы у вас занедужат. Дайте уж лучше гетману подумать за всех; знает государь, что ему делать надобно. Да будет вам пока известно, что вскорости он отправится на степной рубеж, но захватит с собой не более двухсот добрых сабель.

Старые запорожцы недоуменно качали головой.

После первых осенних дождей, когда месяц вересень [сентябрь] осыпал поля серебром инея, вышло повеление собираться в путь двумстам ратникам с десятью телегами. К этой страже его светлость Никоарэ добавил своих старых верных воинов, которые вместе с ним сражались в Яссах, а также Козмуцэ Негря, атамана Агапие и есаула охотничьего отряда Елисея Покотило.

Отправились вечером в полнолуние и лишь после полуночи сделали привал у древнего кургана над Днепром, где служители с телеги Иле Караймана разбили для его светлости шатер.

Между телегами загорелись костры, потом воины легли спать. Никоарэ все не мог заснуть и казался встревоженным. Он долго сидел на корточках у входа в шатер, пока Стожары не склонились к западу. Подали голос живые "часы" Караймана, и тут перед Никоарэ на тропинке, залитой серебристым сиянием луны, появился дед Елисей.

Иле Карайман подбросил дров в костер. Гетман накинул на плечи бурку и в сопровождении старика Елисея неспешно прошел через уснувший табор.

На востоке блестели излучины Днепра, а к западу тянулись пастбища, посеребренные инеем. На звездном небе Большой Воз [созвездие Малая Медведица] медленно поворачивал оглоблю. В тишине слышно было, как, с шумом разрезая воздух, проносятся стаи уток.

– Тревожно мне, дед Елисей.

– Отчего, государь? Юсуф Мирза, приближенный Демир-хана, поведал мне, что Чигала уже в пути и беспременно приедет на охоту в Грязи. Ханский посланец повел меня на встречу с Юсуфом Мирзой, и тот передал, что хан с нетерпением ожидает тебя, дабы ты уверился в его дружбе.

– А если все же Чигала не приедет?

Елисей смолчал.

– Ведь если он не приедет, дед Елисей, значит расчеты мои снова хромают и, значит, по-прежнему преследует меня неудача. Я вопрошаю вечные звезды, для чего существует сей мир, коли правда не может восторжествовать? Ужель мы так же бессильны, как листья и пыль?

– Успокойся, государь. Устал ты, верно. А может, еще и другие печали томят твою душу.

Никоарэ внезапно остановился, точно слова старика толкнули его в грудь.

Покотило продолжал:

– Пройдет немного дней, и Чигалу постигнет кара от руки твоей. А затем мы последуем туда, где народ ждет твоей справедливости. Еще один старый друг мой не спит, волнует душу его то надежда, то сомнение, как и тебя, государь. Будто вы с ним одной плоти и крови.

– Породнила нас любовь к нашему мученику, дед Елисей. Коли есть в мире бог, то я молю его – не лишать меня победы. А коли бога нет, я требую, чтоб друзья помогли мне добыть для людей, остающихся после нас, хотя бы надежду – опору их жизни. Иначе зачем и жить на свете? Лучше уж не быть нам совсем.

– Государь, откинь мимолетную слабость. Верь своим друзьям.

– Ты прав, дед Елисей. У меня легче на сердце при мысли, что я не одинок.

У Седьмого Кургана, как называлось место роздыха, Никоарэ по совету Покотило стоял до полудня двадцатого сентября и спокойно отдыхал. Сызнова двинулись в путь к югу и ходко шли всю следующую ночь. А во вторник двадцать второго сентября поворотили на запад, к Буджакскому краю. Когда подошли к рубежу вольной степи, не знавшей никакого властителя, Никоарэ велел остановиться на дневку и хорошо накормить воинов. Сам он постился и пребывал в одиночестве, дабы успокоилось бедное сердце.

В четверг, к полднику, "недреманное око" принесло Никоарэ весть, что охотничий стан Демир Гирея находится не более, чем в трех часах пути.

Как советовал Елисей Покотило, Никоарэ должен был непременно в тот же день достичь шатра Демир Гирея с ближними воинами; он, Покотило, будет стоять слева от него в качестве толмача. В то же время обе сотни отправятся за пределы ханского табора и отрежут Чигале возможные пути бегства.

Итак, охотничий табор был окружен, когда Никоарэ Подкова прибыл в Казак-Бунар, к шелковому шатру, перед которым горел новый огонь в старом очаге. Демир, его свита и иноземный гость только что отужинали и пили кофе.

Чигала, дымя трубкой, возлежал на ковре; в синем небе ласково светило осеннее солнце, по воздуху медленно плыли серебряные паутинки. Чигала был красив и еще молод, лицо имел смугловатое, с греческим носом. Он лениво улыбался, глядя на сизые облачка дыма, в котором мерещились ему картины блаженного будущего.

Демир Гирей обратил его внимание на нового гостя, который только что остановил коня и соскочил на землю.

– Вот мой хороший друг, гетман Никоарэ.

Чигала, мягко улыбаясь, повернул голову и приподнялся на пуховых подушках.

– Я знаю баш-чауш-баша Чигалу, – громко и внятно проговорил Никоарэ.

Елисей Покотило перевел.

– Откуда знаешь? – удивился красивый улыбающийся гость.

– Три года прошло с тех пор, – хмуро глядя на него, отвечал гетман, как в шатре бейлербея Ахмета был зарезан брат мой, государь Ион Водэ.

Когда есаул Елисей перевел эти слова гетмана, Чигала вскочил на ноги и, побледнев, ощупал пояс, ища саблю. Но при охоте за дикими лошадьми не носят сабель.

– Что это значит, Демир Гирей? – визгливым от злобы голосом спросил он. – Что это за человек? Разве я не твой гость?

– Нет, ты мой гость, как и гетман, – отвечал хан.

– Мы оба, Чигала, гости Демир Гирея, – продолжал Никоарэ. – Но место, на котором находимся мы и Демир Гирей, никому не принадлежит. Здесь, в степи у Казак-Бунара, властвует одна лишь правда. Я пришел, чтобы найти тебя и судить.

Баш-чауш-баш Чигала тревожно озирался.

Приближенные хана глядели на него так же спокойно, как их повелитель. А те немногие спутники, которых Чигала привел с собой из Исакчеи, где он именем султана Амурата был господином и владыкой, равнодушно дожидались исполнения того, что было начертано в книгах пророка Магомета, на седьмом небе. Да и кроме того, левантиец Чигала отрекся от своей веры и отуречился только ради наживы, пахлавы и одалисок. Аллах велик, аллах защитит его, коли сочтет нужным.

Острый взгляд Чигалы потускнел. Он поворотился к хану – тот опустил глаза.

– Кровь за кровь? – возопил Чигала содрогаясь. – Ты пришел убить меня, гяур?

– Я пришел судить тебя.

– Ты пришел убить меня кинжалом?

– Нет. Мой армаш владеет саблей.

Дед Петря весь взъерошился и угрожающе схватился за рукоять сабли.

Вопросы баш-чауш-баша казались безумными. Но разум его, даже в миг смертельного страха, сохранил ясность. И глаза лихорадочно искали спасения.

– Я поступил так по повелению Ахмета! – крикнул он внезапно.

– Подло поступил!

– Муж, подобный мне, храбростью занявший свое место в мире, не может подчиниться такому суду. Выйди на поединок!

– Добро, соглашусь и на это, коли признаешь, что ты, Чигала убил кинжалом витязя, боровшегося за свободу своего народа.

– Поединок без оружия – правый поединок.

Никоарэ отстегнул саблю и передал ее в руки дьяка.

– Так сдохни и ты, сын шлюхи! – воскликнул левантиец. Выпучив глаза, он выхватил из-за шелкового пояса кинжал, тот самый, которым убил Иона Водэ, и кинулся на Подкову.

Демир Гирей мгновенно повернулся – бросить повеление своим служителям. Но тут же остановился: правая рука Подковы сжимала у запястья руку Чигалы, в которой сверкал кинжал. Вывернув убийце руку, Никоарэ стиснул ее с такой силой, что она, казалось, вот-вот хрустнет, как хворостина. Левантиец упал на колени; кинжал покатился в пыль; гетман отшвырнул его ногой, обутой в сафьяновый сапожок со шпорой, и пинком опрокинул левантийца наземь. Вскочив, точно раненый зверь, – не человек, а взъерошенный ужас, – Чигала в одно мгновение очутился возле своих служителей, спокойно стоявших с конями в десяти шагах, у колодезного сруба. Он кинулся в седло, вонзил шпоры в бока скакуна и помчался на юг, ища пути к спасению.

У шатра зашумели и забеспокоились. Все поднялись на ноги, следя за этим отчаянным бегством. Но Чигала уже сворачивал вправо: вдали показались молдавские всадники – обложная сеть, раскинутая есаулом Елисеем.

Чигала помчался обратно, стремясь прорваться на север. Но и там показались ратники во главе с младшим братом гетмана, Александру.

На западе были топи, где вязли преследуемые ногайцами дикие табуны. Беглец повернул туда. Очутившись в болотах, конь замедлил шаг. Всадник осторожно направлял коня, ища твердую землю. Стоявшие у шатра сели на коней и поскакали вслед за Чигалой по степи, озаренной косыми лучами заходящего солнца. За полчаса они достигли болот, где тускло поблескивали оконца стоячей воды и среди мягких топей скрывались бездонные омуты.

Беглец хлестал скакуна и колол его шпорами, но конь, дважды споткнувшись, вдруг опрокинулся на бок и стал тонуть в болоте; Чигала успел спрыгнуть с седла и метался в отчаянии, тщетно отыскивая твердую тропку. Сначала он погрузился в топь до колен, потом по пояс.

Никоарэ, ехавший рядом с Демир-ханом, между молдаванами и ногайцами, с трудом сдерживал себя. Воины его готовились пронзить копьями осужденного. Подняв над головой руку, Никоарэ остановил их.

Издав страшный вопль и выкатив от ужаса глаза, левантиец вдруг канул в тихий "колодезь". Вода на поверхности омута заволновалась, сверкая в отблесках заката кровавым красным пламенем, затем все стихло.

Сердце у гетмана заколотилось.

– Несчастный! Вот и все меж нами кончено, – еле слышно шепнул он.

Всадники, собравшиеся на твердой земле, сошли с коней и удивленно переглядывались. Только что был человек и конь был – и вот уже нет их. Над спокойно поблескивавшей топью кружили, словно ища что-то навеки потерянное, сипухи и козодои, ночные птицы с большими глазами.

Демир приблизился к Никоарэ, и слабая улыбка осветила смуглое лицо его.

– Вернемся, друг, к своим делам, – мягко проговорил он. – Твоя правда торжествует не только здесь. То, что случилось с Чигалой, придется по вкусу султану Амурату. Если бы лукавец и спасся из трясины, – все равно прикончили бы его по повелению султана: удавили бы шелковым шнурком так же, как три недели тому назад на острове Крите удавили Ахмета, его хозяина.

И вновь застучало сердце Никоарэ. Нельзя было медлить, пришел срок его вступления в Молдову, его похода во имя справедливости.

31. ХВОСТАТАЯ ЗВЕЗДА И ПРОЧИЕ ЗНАМЕНЬЯ

На Острове в большом сарае, нарочно выстроенном на случай непогоды для сборов и бесед, сидели несколько верных товарищей Подковы, делясь ходившими по запорожью слухами и проклиная слякоть и дождь. Тут собрались Иле Карайман, Алекса Лиса и сорокские рэзеши, Копье, Агафангел и атаман Агапие. Ни деда Петри, ни дьяка, ни Елисея не было. Они уехали с Александру и капитаном Козмуцэ в Большие Луга на военный совет.

Разговор шел о небывалом событии: чудо-чудное приключилось в конце месяца жовтня [октябрь]. Целую неделю шли об этом толки в селах, таборах и на шляхах. Одни лишь глубокие старики, кому за сто перевалило, кто, разглядывая правнуков, посохом поднимал нависшие брови, – только они одни помнили такое диво. Встала, люди добрые, в небе страшная звезда, взъерошилась и обрела хвост. Заняла она место среди всем известных светил небесных, что восходят на востоке и движутся к западу, – между созвездиями Орла и Утиным Гнездом; но люди приметили ее не сразу, а лишь после пяти облачных, мглистых ночей. Все это время она росла. И в ночь под Дмитриев день, когда небо совсем прояснилось, увидел народ в светлом тумане звезду с угрожающе протянутым хвостом. Да какой там хвост! Огненный меч!

И тогда пришла весть от ученых ерусалимских и цареградских митрополитов, будто появление хвостатой звезды предвещает конец света. Такой плач стоял по кладбищам, что жалобы поднялись к небу почитай что до самой той звезды; столько слез было пролито, что потоки их могли бы вертеть колеса девяносто девяти мельниц; а многие смертные возрадовались, что встретятся на том свете со своими близкими, милыми сердцу, и пировали так, что и хмельного зелья не хватило. Иные же пили от скорби. Вода для скотины и зверья сотворена, – так она осталась. А запасы приятного человеку питья – горилки и вина – оскудели. Вот вам и первое знаменье хвостатой звезды: в отношении винного питья ждет людской род великая засуха.

Потом дошли вести от мудрых чернецов и схимников Печерской лавры: хвостатая звезда предвещает, дескать, лишь гибель неверных, а православные пусть договорятся со скитами и святыми монастырями о прощении грехов и продлении жизни.

Когда стало известно, что старцы, еще цепко державшиеся за грешную жизнь, уже видели в молодые свои годы такое знаменье, беспокойство людей поутихло. День следовал за ночью, и ночь следовала за днем, всходили озимые на полях; запорожские воины мчались во все стороны, выполняя приказы своих старших. В ясные дни грело солнце; жинки, напевая песни, принялись молотить коноплю, а дети резвились за околицей; улеглась в бедных людях душевная тревога, и самые заядлые бражники, хоть и пришлось им пить воду, довольствовались ее сладостью и возносили хвалу всевышнему, не пожелавшему гибели рода человеческого.

Люди, собравшиеся в сарае с камышовой крышей, развели огонь в очаге. Потолковали о хвостатой звезде, а потом перешли к иным делам и заботам. Им хотелось знать, когда же двинется в Молдову государево воинство.

В последние дни жовтня налетели злые северные ветры. Казалось, природа противилась решению гетмана. Среди сидевших у огня пуще всех боялся зимы Тоадер Урсу: ведь саблей ее не осилишь, страшны лютые холода, особливо, ежели их поддержат ветры со студеного моря.

– Конечно, изведали мы, каково бывает в стужу да в ветер, – сказал Копье, – а только в наших краях с первой метелью зима еще не устанавливается накрепко. Вы, поди, знаете поговорку: первый снег в овраги стекает.

– Известно нам и другое присловье, – возразил Агапие. – Из семи зим одна ранняя.

Собеседники поглядели в щели меж досками, любопытствуя, что делается снаружи; кое-кто вздохнул, размышляя про себя, что в нынешнем, 1577 году, пожалуй, будет ранняя зима. Шел мокрый снег, ветер вихрем кружил эту снежную и дождевую кашу с таким неустанным упорством, словно природа повелела ему побыстрей совершить неотложное дело.

– А я держусь иного мнения, нежели атаман Агапие, – заговорил Агафангел и постучал по лбу костяшкой согнутого указательного пальца правой руки. – Вот сей громовник мой уже давным-давно показал мне, что ни в наших краях, в Молдове, ни на Украине для зимы нет установленных порядков. И от старых иноков слыхал я, что ранние метели иной раз обманчивы. Случается, правда, что вырвутся не ко времени бури из пещеры, где держит их Отец ветров. И как вырвутся, вылетят, – давай терзать и сушу и моря. Но едва успевают ветры буйные взволновать леса и поднять волны, как взмывают в небеса птицы Алкионы; такие у них крылья, что ни единый ветер не может сломить их. И слетаются они стаей и спешат к пещере, где обитает Старец бурь, и жалуются с великими воплями и молят старика: пусть уймет беглецов и велит им вернуться с морских скал, ибо вылупились недавно у Алкионов птенцы в гнездах и еще не приучены они летать. По закону вселенских стихий птенцы Алкионовы живут в это время спокойно. Стихии имеют повеление щадить детенышей всех тварей земных и морских; одни только люди, сущие варвары, не жалеют ни женщин, ни детей, когда учиняют войну, все разрушают, всех убивают и тем показывают себя самыми злыми, окаянными обитателями земли.

Может, и в эту осень вырвутся буйные ветры, но обычно порядки бывают иные: созовет в скорости старик ветры и с укоризненным словом запрет их в пещеру.

И сызнова прояснится осеннее небо накануне самой зимы, улыбнется, заиграет солнышко, и три недели постоит запоздалое лето.

– Так оно и есть, – кивнул Копье. – Запоздалое это лето называют у нас, в Молдове, "летом святых архангелов", а тут, на Украине, зовут его "бабьим летом". Непонятно мне, отчего так называют его здешние жители.

– Может, оттого, что нельзя ему вполне довериться; радуешься теплу, но нет у тебя надежды большой на него, а хоть и знаешь, что улыбка его обманчива, но любишь его. И даже еще больше любишь, оттого что недолгое оно и быстротечное.

– Ай да мудрец сей побратский инок! – смеясь, сказал Копье. – Теперь я все понял!

Агафангел уже не был более иноком. Волосы он подстриг, носил воинское платье, огромные сапоги – на каждый ушла, верно, целая телячья шкура – и меч времен Штефана Водэ, найденный среди старой рухляди на монастырском чердаке. Этот тяжелый меч привел в ясность давние его думы и побудил вступить на новую стезю. Да тут еще прибавилась и дружба с добрым человеком, удалым молодцом по имени Копье. В днепровском таборе встретил он своего побратима Алексу. И теперь все трое были неразлучны.

Карайман, сидевший у огня, встал, натягивая на плечи вильчуру.

– Ты куда, Иле? – спросил Алекса.

– Иду, как было велено, грузить телегу его светлости гетмана.

– Видно, веришь ты сказкам, – усмехнулся монах.

– Сказки, ваше преподобие, на то и сказываются, чтобы верить в них. Не случись оно в ту пору, не было б и разговору [часть присказки, с которой обычно начинаются румынские сказки]. Недолго ждать осталось скоро увидим Молдову. Большей радости для нас, скитальцев, нет на свете.

– Погоди, Иле, пока выйдет приказ.

В широкую дверь сарая ворвалась со двора заверть мокрого снега и бухнулась в огонь. Казалось, призрачный баран стряхнул с рогов пепел, затем повернулся на месте и выскочил в окно.

Карайман, которому померещилось это привиденье, в испуге покачал головой и снова уселся на свое место.

Вместе с метелицей, никем не замеченные, проникли в полутемное строение братья Гырбову; с обычной своей робостью, никогда их не оставлявшей, подошли они к огню, стряхивая с себя бусинки влаги. Прислушиваясь, но не вступая в разговор, они поняли, что речь идет о погоде и о выступлении в поход.

Тогда Некита нарочито громко кашлянул и подтолкнул локтем брата.

Алекса поднял на них глаза.

– А вы, молодцы, кажется, ездили куда-то...

– Ездили с государем, – ответил старший, – а теперь, стало быть, воротились. Так, Доминте?

– Так, батяня. Коней расседлали и пришли вот к огоньку погреться.

– Ездили с государем и молчите?

– А что сказать? Государь с запорожским гетманом сделали роздых на полпути; осталось им справить кое-какие дела, а нас послал вперед подать весть: завтра к вечеру прибудет он сам.

– Так ведь нам эта весть и надобна, люди добрые, а вы молчите!

Молодцы с сомнением покачали головой и не ответили на укор. Устали они; у жаркого пламени от их промокшей одежды валил пар. Казалось, сила земли сотворила их: глаза у них глядели словно из лесной чащобы, бороды были молодые, кудри до плеч.

– Скажи, Некита, – продолжал Алекса, – что изволил повелеть его светлость?

– Что изволил повелеть? А ну-ка, припомним, Доминте, что повелел государь?

– Государь ничего не повелел, – неуверенно ответил младший Гырбову, только приказал, чтоб его милость Иле Карайман готовил гетманскую телегу.

– Так что ж ты? Разве то не повеление?

– Нет, повеление. И пусть, говорит, готовит телегу в долгий путь, вспомнил Некита.

Сидевшие у огня многозначительно переглянулись.

Доминте высунул голову из-под вильчуры и вытаращил глаза.

– Пусть поведает вам батяня Некита, – сказал он, – как гадали гетманы насчет перемены и узнали про то от гусей.

– Какой перемены?

– Погоды.

– От кого про то узнали?

– От гусей. Пусть поведает вам батяня Некита... Правду я говорю, батяня? На полпути, когда остановились на роздых, их милости гетманы долго стояли и смотрели на Забытые озера. Этих самых озер множество вдоль Днепра – ни конца ни краю им нет. И собралось на тех озерах гусиное племя всей земли. Столько было на воде гусей, сколько листьев в лесу. Кружатся, взлетают, опускаются и плывут туда-сюда, соберутся, держат совет; до того шумят, галдят – голоса человечьего не слышно. Какие-то старики-запорожцы вместе с нами там останавливались, так они все вспоминали, что лишь несколько раз в жизни видели подобные птичьи сборища. А государь Никоарэ и говорит: "Раз гуси остановились на Забытых озерах, это указывает на долгую осень". А старые запорожцы сказали, что дикие гуси вот уже три дня, как держат совет. Государь говорит: "Поглядим, что они скажут." И повелел он ратнику Парайпану выстрелить из пищали в воздух. Когда грохнула пищаль, поднялись гуси над нами и над озерами, будто туча. И отвечали они государю: "Да-да-да!" Тут уж уразумели мы с батяней Некитой, что государь Никоарэ – кудесник и понимает язык земных тварей.

– А что вы, молодцы, скажете, насчет хвостатой звезды? – спросил Агафангел.

– Да что ж сказать? К добру это. Сперва, было, до смерти испугался я, сроду так не пугался, а батяня Некита и говорит: "Мне хоть бы что!" Как молвил батяня Некита такие слова, и у меня страх прошел. И он еще говорит, что звезда-то хвост протянула в сторону Молдовы.

Все сидевшие повернули голову и взглянули на Некиту.

Тот молчал, смущенно опустив глаза.

Так гусиный слет на Забытых озерах и огненный меч взъерошенной звезды указали государю Подкове, что пришла пора исполнить самое важное, великое свое решение, и было то в начале месяца листопада 1577 года.

Во вторник на исходе дня, когда солнце уже пошло на закат и красноватыми отблесками заиграло на узких окнах церкви, видневшейся на холме, вдалеке от Острова, прибыл Никоарэ со стороны Больших Лугов, как о том уведомили братья Гырбову. А сопровождали его светлость дед Петря Гынж, дед Покотило, капитан Козмуцэ Негря, дьяк Раду и четыре запорожских воина гетмана Шаха.

В тот же вечер под ясным небом у лагерного костра собрались вокруг гетмана сотники, пятисотенные и старые воины – те, что должны были вести за всадниками запасных коней и телеги со съестными припасами, кожухами и кузнечным инструментом. Держали совет, внимательно слушая последние распоряжения гетмана Никоарэ. А потом все встали и подняли чаши с медом за успех государя и успокоение души любимого князя Молдовы Иона Водэ. В ту же ночь четверо запорожцев, посланцы гетмана Шаха, поскакали в Большие Луга с приказами его светлости Никоарэ Подковы.

С Острова молдаван должны были подняться тридцать сотен с двумя стами сорока пятью телегами. А гетман Шах, как о том ранее договорились, обязался выступить с сорока сотнями и в обозе иметь триста сорок подвод. Уже давно установили и пути для отрядов, и рассчитали на любую погоду время следования и роздыха; места прибытия определили разумно – чтобы не сеять страха среди жителей. Гетман Шах должен послать вперед пять сотен в Лэпушненский край, лежащий у пределов ногайского Буджака, для захвата речных переправ. Есаулом над пятью сотнями разведчиков был поставлен Григорий Оплетин из станицы Раздельной, муж молодой еще, но весьма разумный, свободно изъяснявшийся на всех пяти языках, на коих говорили в этом Придунайском крае.

Впереди войска государя Никоарэ Подковы шел к броду Липши отряд из четырех сотен под началом капитана Козмуцэ, который хвастал, что он тоже силен в языках – изъясняется по-турецки и даже знает персидский; вот только китайского еще не одолел, и с китайцами пока говорить не может.

Накануне выступления с Острова молдаван Никоарэ до позднего часа говорил с дедом Елисеем Покотило, советовался, как послать скорую весть во Вроцлав, к другу своему Иакову Лубишу Философу, чтобы от него пошел потом по Бугу и Днестру, через купцов и возчиков, по селам и городам, тайный слух: ногайцы-де думают распустить по Речи Посполитой грабительские загоны, а запорожцы выходят на защиту Украины, ибо они всегда держат сабли наготове и грудью встают на защиту христианства и мирных тружеников.

Было решено отправить в ту же ночь на такое важное дело самого Елисея Покотило. Пятисотенный отряд, состоящий под его началом, встретит потом своего есаула на Буге, в месте, называемом Овчары. И там будут ждать его также Младыш Александру и Алекса Тотырнак с другими четырьмя сотнями, и они должны наладить связь: слева – с Григорием Оплетиным, а справа – с капитаном Козмуцэ.

Когда гетманы прибудут в Яссы, три эти отряда, дойдя до рубежа, займут пути в Валахию, Семиградье и Речь Посполитую и будут ловить бояр, выбирая для государева суда по списку, имеющемуся у каждого сотника, капитана и есаула; задерживать предписывалось тех, кто во главе с пыркэлабом Иримией предал родину и господаря в лето 1574 года. Дьяк и Козмуцэ Негря заранее подготовили списки, и каждый боярин, в пути ли сущий, в своей ли усадьбе обитающий, поневоле должен был откликнуться на призыв, словно на страшном суде.

– И еще остается одно, дед Елисей, – тихо и печально проговорил Никоарэ Подкова. – Решить надо, что нам делать с ямпольским боярином. Считал я его своим человеком, но теперь уж не верю ему. Хорошо, коли я ошибаюсь, но возможно, что повинен он в предательстве. А коли так, нельзя оставлять его в Ямполе, ибо оттуда легко подать весть в Яссы или ляшским панам, паны же, как известно, не жалуют меня. Пусть схватят его наши люди и приведут ко мне.

О многом еще толковали господарь Никоарэ и дед Елисей; когда все вырешили, Покатило пошел собираться в дорогу. Вскоре старик подъехал к шатру верхом на коне в сопровождении двух молодых ратников. Все трое спешились и поклонились господарю.

Никоарэ подошел к старику и на прощание облобызал его.

– Счастливый путь, дед Елисей.

Старик вскочил в седло и снова поклонился.

– Дай тебе бог здоровья, государь. Да увидят тебя Яссы с мечом правосудия.

Всадники отъехали. Никоарэ долго стоял, охваченный внезапным чувством одиночества. Он взглянул на север, где Малый Воз [созвездие Малая Медведица] неспешно передвигал свои звезды. На западе выглянул над землей лунный серп, озаряя древние курганы. Близилась полночь. Небо прояснело, ветер утих, казалось, он устало прилег на покрытые изморозью поля.

В вышине раздались крики диких гусей, тянувшихся с юга к полночной звезде в поисках еще одного спокойного ночлега на недавно оставленных озерах. Подняв глаза, Никоарэ заметил высоко в небе комету; оттуда от своего зенита, она начнет движение на запад. И Никоарэ глубоко вздохнул, как вздыхают от счастья, когда осуществляется заветное желание. Он опустил голову, лица его коснулось теплое дуновение. То был юго-западный ветер, прилетевший с берегов Молдовы, откуда весной пришла к нему весть любви и печали.

Никоарэ сбросил у костра вильчуру и долго бродил между землянками своих воинов, потом вышел в луга, где уже не слышно было лагерной суматохи и гомона голосов.

До слуха его долетали лишь призывы крылатых путников, раздававшиеся в поднебесье, ласково овевал его струннозвенящий теплый ветер, и таинственно мерцал в уголке неба огненный меч кометы.

Поздно вернулся Подкова в табор; у костра стоял Иле и подбрасывал в него хворост. Гетман опять сел у огня и погрузился в мысли о грядущем.

Наконец он вошел в шатер, оставив откинутой полу у входа, чтобы до постели его доходили свет и тепло горящего костра. Он лежал, опираясь на локоть, и слышал, как бьется его сердце. Ему отчего-то все вспоминалась старинная песня, слышанная в детстве. Напев звучал у него в ушах, но слова не приходили на ум. Потом одно за другим с его губ полились слова, он произносил их для себя одного. Но у Иле, сидевшего у костра, был тонкий слух. Он тотчас разобрал их:

Ты бы сгинул, лес густой,

Да назначено судьбой

Навсегда мне быть с тобой.

Иле тоже замурлыкал эту песню, подыгрывая себе на кобзе.

"Так и гетману нашему не суждено уж расстаться с битвами и ратными делами. Еще в юности связал он с ними свою судьбу, а теперь коснулся его волос осенний иней".

И тихонько Иле выводил:

Шел сюда я пареньком

Стал здесь дряхлым стариком.

– Еще не пришла, друг Иле, старость, – громко проговорил Подкова из шатра. – Спой лучше другое. Спой мне, Иле, песню про жар-птицу.

– Сейчас, государь, – глухо отвечал Иле.

По мнению его, коварны были слова этой старинной песни. Но он все же заиграл на кобзе и запел негромко, как и полагалось в поздний ночной час. Огонь угасал, и уголья подернулись сизым пеплом.