Текст книги "Никоарэ Подкова"

Автор книги: Михаил Садовяну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

– Да, бывало дело, – усмехнулся Никоарэ, поворотившись к старику. Сам с собой разговариваешь, дед Петря?

– Прощения прошу, государь. Я и не заметил, что вслух говорю.

– Я таков, как ты сказал, дед Петря: ломаю подковы, да только двумя руками. Одной не умею.

– Радуюсь шутке твоей, государь. Раз ты шутишь, стало быть, все будет хорошо. А тут еще и солнце сверкает и запах сладкий несет нам ветер с берега Молдовы. Настала пора цветения донника.

Кроме деда Петри и меньшего брата, Александру, ехавшего по левую сторону от Подковы, сопровождало его еще пятеро всадников. Все двигались тихим шагом. Впереди в качестве проводника ехал Алекса Тотырнак, зоркий и проворный муж – товарищи прозвали его Лисой.

Четверо следовали парами позади Никоарэ: Георге Стынчагу и Штефан, сын Марии, – крестовые братья из Сорокского края – и два усача – Тоадер Урсу и Крэчун Харбуз; все отдавали предпочтение легкому оружию, а они не разлучались с палицами, висевшими у седла.

По одежде никто не признал бы в путниках чужаков. Для затеянной охоты вступили они в Молдову, нарядившись не то купцами, не то зажиточными рэзешами. Только шпоры выдавали их, но в те времена шпоры носил всякий верховой. Помимо шпор, нужна была и сабля, дабы не посмели задеть всадников иные глядящие исподлобья молодцы. А длинные и острые кинжалы спрятаны были под суконными кафтанами. Лишь один Никоарэ, как и подобает господину, был обут в легкие сафьяновые сапожки до колен; прочие носили простые сапоги. На всех были шапки из крымских смушек, без султана, без перьев. Искусные собрались охотники, однако возвращались они обманутые в своих надеждах.

Дед Петря, старший среди них, и то не отпускал бороды, брился обрезком косы, чтоб не уступать молодым. Так щеголяли тогда почтенные мужи Молдовы. Поубавилось в ту пору мужское племя от непрестанных войн.

К полудню стали спускаться и вышли на дорожку, змеившуюся у подножья холмов. То и дело попадались ручейки под ивами, стоявшими в печальном уединении.

Весеннее солнце жгло весь день немилосердно, но в тени лесов жара уже не так донимала. По обеим сторонам дороги высились громадные буки, переплетавшиеся вверху густыми кронами. Было тихо, как в храме. Меж стволами дрожал свет, словно мелькали в нем тени от колесных спиц. Из лесной чащи вылетали испуганные желтые иволги, и чуть поодаль раздавались их короткие пронзительные трели.

Тотырнак, спешившись, дожидался в овраге. Подкова натянул поводья и остановил коня.

– Что случилось, Алекса?

– Пока все благополучно, государь. Гляньте-ка, отсель на высокой вершине виден крест. Это и есть Боура. Там, сказывают, Драгош Водэ убил дикую корову [в летописях сохранилась легенда о том, как Драгош основатель Молдавского княжества – убил зубра на берегах реки Молдовы (первая половина XIV в.)]. А потом завладел своими исконными землями.

– Да, глухие места; так они и не изменились с самого сотворения мира, – взволнованно проговорил Никоарэ. – Тут, что ли, должны мы встретиться с дьяком Раду?

– Тут, государь. Уговор был, чтобы он дожидался на дороге к Пэстрэвенам. Красно солнышко на закате; мы тоже спустимся в долину и дадим о себе знать.

– Добро. Спустимся в долину. Так ты думаешь, Алекса, что мы выследим в Дэвиденах того, кого ищем?

– Что ж сказать, государь? Может статься, зря и надеюсь. Но уж коли застигнем пыркэлаба Иримию в доме его тестя, так, думается мне, лучшего лекарства для твоей светлости не найти.

– Кинем предателя к ногам государя, – гневно пробормотал дед Петря, пусть светлый князь мечом судит его за то, что продал и погубил своего господина.

– Не верю, дед, не сбудется это. С некоторых пор все у нас навыворот получается.

– Нет, государь, и злосчастью бывает конец. Чума, наводнения, засуха – и то минуют. Придет последний час и боярам-злодеям. Разве что на небо улетят или в землю зароются, – а в этой жизни мы еще встретимся – так будет по-справедливости.

– Добрые слова говоришь, дед, хотелось бы верить им. А как найдем Иримию – тогда что?

Алекса Тотырнак вставил ногу в стремя и вскочил на коня, потом, улыбаясь, повернулся остроносым лицом к своему повелителю:

– А не застанем его здесь, государь, тогда отыщем потаенное место для отдыха твоей светлости. Пока исцелишься, расставим сети и заманим его письмом. Живут тут, пресветлый князь, люди обиженные тем самым Иримией на их землю он покушался. Коли и проведают они про нас, тайны никому не раскроют. Местные рэзеши сдерживают себя, терпят, стиснув зубы, и ждут подходящего часа, чтобы воздать лиходею по заслугам. Коли поможем им, так перестанут они бояться служителей Хромого.

– Ты прав, Алекса, – с трудом проговорил Подкова. – Замысел твой пригоден для человека, руки которого не в силах более держать меч.

Дед Петря вытягивал то один, то другой белый ус до самых ушей.

– Не беспокойся, совершим правосудие своими руками, государь. Если не сегодня и не завтра, так через три дня ты сам, твоя светлость, сможешь поднять меч правосудия.

– Добро. Пора спускаться, – сказал Никоарэ.

Когда достигли места, откуда показались среди рощ излучины Молдовы, сверкавшие в огненном сиянии заката, Алекса Лиса испустил протяжный крик, отозвавшийся в долине и долетевший от оврага к оврагу до самой Боуры. Затем они остановились и стали ждать.

Где-то вдали раздался ответный певучий крик, прозвучавший для путников песней радости.

– Ну, наконец-то, приятные вести, – сказал дед.

– Посмотрим, посмотрим, – сказал Тотырнак. – Подождите, пока слетаю туда. Я мигом!

Вернулся он действительно очень скоро.

– Смотрите, скачет, ухмыляясь, и облизывается, будто сладкого меду отведал, – пошутил, развеселившись, как дитя, старик Петря.

– Знать, нашел дьяка, – заметил Александру и впервые в тот день рассмеялся.

– Государи мои и братья, за мной! – приблизившись, крикнул Тотырнак. – Государь, – просительно обратился он к Никоарэ, – шлях нам надобно перескочить прыжком дикой лани, а там в долине Молдовы сделаем привал и будем держать совет. Важные вести принес нам дьяк.

Восемь правосудцев, забыв об усталости, голоде, жажде, бодро пустились в путь; они пронеслись сквозь золотистую паутину закатного света и очутились в прибрежных рощах Молдовы, словно вступили в сказочный мир.

3. ПРИВАЛ НА БЕРЕГУ МОЛДОВЫ

Поначалу свершилось чудо, которое вот уже много тысячелетий радует усталых путников. При помощи брусочка стали, не больше мизинца, и осколка черного кремня Карайман высек искорку из кусочка трута; а из той искорки, меньше макового зернышка, благодаря искусству, известному не всем смертным, разжег он в куче мелких веточек и сухого мха огонек, из которого вырвался затем золотистый язык огня, первого бога людей.

У этого костра, который завтра развеют ветры и вскоре забудут и сами путники, скитальцы провели вечер. Темными сводами поднимались вокруг старые ивы. Под эти своды отвели коней пастись. Дрожащие языки пламени порою освещали сидевших у костра, а потом таинственными волнами пробегала по ним тень. В тишине явственно слышно было, как журчит вода у брода через Молдову. А ближе, под кручей, река застыла неподвижной гладью омута, и в нем внезапно отразилась ущербная луна, поднявшаяся над вершиной Боуры.

Дьяк Раду заканчивал свой рассказ господарю Никоарэ о встрече на постоялом дворе Харамина с удивительным мужем, безбородым и востроносым, как Алекса Тотырнак. Сей служитель дэвиденского мазыла вез епископу в Роман проклятья против пыркэлаба Иримии.

– Быть может, друзей здесь найдем, – устало проговорил Никоарэ.

– А что, если мазылский служитель болтал вздор? – озабоченно заметил старый Гынж. – Я ведь знаю, есть у молдаван такая привычка: как выпьют, видят сны наяву и рассказывают небылицы.

– Может статься. Потому с дозволения его светлости мы с братом Алексой побываем нынче вечером в селе Дэвидены и порасспросим рэзешей.

– Добрые слова. Езжайте туда поскорее – одной заботой меньше будет. Не нравятся мне глаза его светлости. И рану его боязно открывать: нет у нас больше корпии. Этой же ночью, как только заснет деревня, нужно пристроить государя в какую-нибудь избу и привести ту старуху врачевательницу, о которой речь шла.

– Батяня Никоарэ, – шепнул Александру, – сделаем, как говорит дед.

– И впрямь хорошо сказал дед, – согласился Подкова, – так и сделаем.

– В село мы придем тайком, никто и знать не будет, – продолжал старик. – Поставим дозоры – оборони боже, не проведали бы, кто мы такие, откуда едем и куда путь держим. А до того часу, как двинемся в путь, ты бы прилег, государь. Мы тебе в телеге постель уладили на сене да на цветах. Отдохни. Потом поедем. Втайне подвезем тебя к той избе, которую облюбуем.

Никоарэ кивнул.

– Пусть будет так, как ты говоришь, – сказал он, и воспаленные глаза его вдруг закрылись.

Старик Гынж, Александру и дьяк вскочили и, подхватив его под руки, повели к телеге. Карайман забрался в возок и, бережно поддерживая своего господина, помог ему лечь на приготовленную постель и накрыл его попоной. Прежде чем оставить раненого одного, Иле заботливо достал из ящика с пищалями какую-то суму, сунул ее подмышку и, осторожно ступая, подошел к костру.

– Убрал я "часы", – ухмыльнулся Карайман, – пусть не мешают его светлости.

Тихонько шагая под ивами, он отошел подальше и повесил суму на ракитовый сук как можно выше. Потом, проскользнув неслышно, как лесной оборотень, воротился к костру.

Младыш Александру и дьяк легли под телегу, и тотчас усталость смежила их ресницы. Дед Петря и Карайман остались сидеть у костра. В огонь больше не подкладывали валежника. С поляны, где паслись кони, доносилось фырканье и глухой топот; звуки эти все больше удалялись, пока не затихли совсем. Под кручей берега по омуту протянулась лунная дорожка. Оба стража, поворотив головы, смотрели на Боуру. Далеко на Востоке виднелась темная гряда туч.

Вечерняя тишина была так глубока, что на мгновенье сидевшие у костра услышали стук собственных сердец.

Дед Петря достал кисет из свиного пузыря, а из-за голенища сапога вытащил короткую трубку. Карайман, не отрываясь, следил за всеми его движениями, дивясь, как всегда, столь необычайному занятию старика. Среди спутников Подковы никто не пользовался "чортовым зельем" для забвения забот и успокоения мыслей. Покуривая свою трубочку, старик неподвижно сидел, изредка затягиваясь и пуская дым через нос. Это было вроде чуда новых времен, дававшее деду особую власть над прочими смертными.

"Табак очищает внутренности человека, – доказывал он, – с дымом заодно уходит из тела вся скверна. Трава сия пользительна при простуде, защищает от болотной лихорадки, успокаивает утренний кашель". Дед Петря покупал табак в "папушах", каждая по четверть оки [мера веса, около 1,3 кг], у вроцлавского еврея, а тому привозили табак из Бахчисарая старые татарские купцы.

– Что это? – тихо сказал старик Петря. – Никак погода меняется?

В глубине рощи порыв ветра шевельнул густые ветви. – Вот уж не ко времени, – пробурчал дед. – У нас в эту ночь неотложные дела.

И, сделав затяжку, он выпустил дым, окутываясь облаками, точно бог Саваоф.

– А все-таки что-то слышится, – шепнул Карайман. – Наши кони пасутся ниже по реке, а это где-то выше гомонят.

Оба внимательно прислушивались и вскоре поняли причину звонкоголосого гама: крестьянские хлопчики пригнали в ночное коней на берег Молдовы. Испокон веков у нас, молдаван, это самая любимая забава мальчишек. Пламя костра догорало. Дед улыбался, вспоминая утехи юных дней, летние ночи далекой счастливой поры отрочества, долину Ялана в родном Фэлчиуском краю.

Ратники сидели молча, дожидаясь гостей; ребятишки, верно, приметили, что кто-то расположился на их лужайке. Невдалеке зашуршали осторожные шаги.

Двое парнишек отважились выйти на поляну близ омута и несмело приблизились к костру. Неподвижно, словно каменные истуканы, сидели около него люди.

– Вечер добрый, батяни!

Один из сидевших, тот, что был помоложе, таинственно поднес палец к губам и указал на подводу: тише, мол, люди почивают. Пареньки подошли еще ближе и зашептали:

– Уголек нам нужен. Мы хотели костер развести, да потеряли огниво. Послал нас батяня Костин, атаман наш.

Карайман, не промолвив ни слова, протянул руку, достал из костра уголек и подал им. Один из двух человечков, явившихся за огнем, шагнул, чтобы взять уголек, – и в это мгновение над Боуорой сверкнула зарница. Дед зашевелился, поднес руку к лицу и выдохнул облако дыма. Дети пустились бежать без оглядки.

Легкий порыв ветра сдул пепел с угольев, и пламя осветило крупные зубы смеявшихся каменных истуканов.

Немного погодя в суме, висевшей на ракитовом суку, запел петух, возвещая первую смену ночного дозора. Из-под телеги, затягивая ремень, вылез дьяк.

– Пойду поищу Тотырнака, – шепнул он сидевшим у костра, – а там сядем на коней, переберемся на другой берег, в деревню. Я скажу нашим, чтоб шли сюда с конями.

– Не задерживайтесь, дьяк, – промолвил дед Петря. – К полуночи погода, пожалуй, переменится.

Дьяк поднял глаза, поглядел, как тучи завалакивают небо, и тут же затянул пояс. Он был голоден. Дед понял и, ухмыльнувшись, трубкой подал ему знак идти скорее.

Опять на лужайке осталась телега, да костер, да два неподвижных истукана около огня.

Когда вблизи раздался конский топот и шаги возвращавшихся из лесу людей, Карайман подбросил хворосту в костер.

По роще пошел гул от стремительных порывов ветра. Не прошло и четверти часа, как послышался шорох дождя, замигали молнии, зарокотали раскаты грома в оврагах на склоне Боуры. Тучи, гонимые бурей, торопливо излили потоки дождя и умчались к западу, оставив позади чисто вымытое и вновь озаренное луною небо.

Люди на лужайке нашли убежище от дождя под покровом листвы.

Дьяк и Алекса выехали на поляну; на кафтанах их блестели капли небесной влаги. Оба спешились, подошли к огню. Дед обратил к ним вопрошающий взор.

– Вести хорошие, – молвил дьяк. – Служитель мазыла не осквернил себя ложью. Поначалу навестили мы управителя Йоргу Самсона и сказали ему, что нас несколько ратников и везем мы раненого господина, ищем место для отдыха и лечения. Но, да будет управителю и прочим известно, что мы осердимся, ежели окажемся среди неугодных нам людей.

"Какие ж люди не угодны вашим милостям?" – осведомился Йоргу Самсон.

"Не угодны нам, добрый человек, господарские прихвостни да хромые... Коли твой хозяин пристроился к челяди властителя, ныне притесняющего Молдову, обойдемся и без благодеяний его милости... Однако нашему господину нужен отдых и заботливый уход. Известно нам, что твой боярин тесть проклятому Иуде, носящему имя Иримия".

"Известно-то известно... Однако сей же час поведу вас к моему господину – своими ушами услышите, как любит он Иуду".

И тут же управитель вошел в господский дом; двенадцать раз не успеешь прочитать "Отче наш", как он уже позвал нас к своему господину. Вышел к нам благообразный седобородый старец и велел привезти к нему нашего господина. Рад принять нас по-братски. А уж коли не любим мы пыркэлаба Иримию, то да будет нам ведомо, что оный Иримия всю жизнь мазылу отравил.

"Считаю, – ответил я, – что нет дома, более подходящего для излечения моего господина. Прошу только, пусть никто не знает, что он у вас обретается; а то как бы не дошла весть туда, куда совсем не след ей доходить. А мы, товарищи его милости, расположимся, где нам укажут – в доме управителя либо где-нибудь под навесом, где стоят телеги и кони мазыла. Показываться будем редко; но охранять нашего господина будем неусыпно. Для охраны его милости найдутся у нас молнии и громы".

Понравились мои слава мазылу.

"Где же ваш больной?" – спросил он.

"Недалече. Ночью привезем его; не изволь гневаться, так лучше будет: никто не узнает о нашем приезде, да и скорее можно будет полечить его".

Дьяк замолчал. Алекса отряхивал намокший кафтан.

– Многое переменилось в нашей деревне, – заговорил он. – Йоргу Самсон не узнал меня, пока я сам не открылся. А тогда рассказал он мне, что двенадцать лет назад, когда я уходил из Дэвиден, люди ели пшеничный хлеб, а теперь, окромя просяной каши, ничего не видят. Иные достойные бояре обеднели и стали мазылами, а вольные рэзеши за долги попали в кабалу к богатеям и закрепостились. По-моему, дед Петря, нечего раздумывать. Поднимайтесь-ка и повезем его светлость в Дэвидены.

– Едем! – донесся из-под телеги радостный возглас, и Младыш Александру вылез к костру.

– Сейчас, сейчас... – бормотал старик и, выбивая трубку, постукивал ею о шпору. – Прошу тебя, государь мой Александру, передай ты от всех нас его светлости – пускай он с телеги не слезает. Повезем его бережно, и будет ему покойно, как в колыбели.

Дед Петря шепотом приказал готовиться в путь. Младыш заглянул в телегу и обернулся к спутникам:

– Спит батяня Никоарэ, – проговорил он. – Должно, мучают его дурные сны. – Я видел его лицо при луне – побледнел он.

– Может, повременим?

Из телеги донесся голос Подковы:

– Нет, дед. Сей же час отправимся. Нынешней ночью решится – живому мне быть или нет.

Воины в удивлении молчали, пока Иле не отправился искать свои "часы", висевшие на суку ракиты. Это послужило сигналом к отправлению.

4. ДОМ МАЗЫЛА

Алекса и дьяк указывали путь к броду Ференца Сакса [немецкие колонисты, основавшиеся в некоторых районах Семиградья и Баната с начала XII века], пробираясь прибрежной рощей впереди отряда. Карайман вел рыжих коней, запряженных в телегу, держа их под уздцы. Младыш сидел рядом с Никоарэ под плетеным верхом. Дед и Тоадер Урсу ехали верхами по обе стороны телеги. Трое остальных следовали позади. В таком порядке, держа оружие наготове, они двигались по зеленым прогалинам, ярко озаренным луной, то скрываясь в густой тени, то вновь показывались на свету. Порой на западе над мглистыми вершинами вспыхивали зарницы, как будто развевались там золотые покрывала. Но грома больше не было слышно.

Исконным жителям, издревле осевшим в долине Молдовы, она казалась райским уголком – до того пышно цвела тут земля и прозрачен был воздух. Некогда припеваючи жили люди в сем благодатном краю, да обрушились на них всякие напасти, отняли радость, злой кручиной сменилась счастливая жизнь.

– Оттого и бежал я отсюда, – говорил Алекса Тотырнак дьяку. – Настали бы лучшие времена, с дорогой душой воротился бы я доживать свой век на берегах Молдовы. Только знаю: суждено мне сложить голову в чужом краю.

– Откуда ты это знаешь? – удивленно спросил дьяк Раду.

– От матушки Олимпиады. Древней учености старуха, исцеляет от страданий плоти и утоляет печали сердца.

Рассмеялся дьяк.

– Должно, старушка-то эта – кладезь премудрости. Искушенная, верно, и в египетской и в византийской науке.

– Не смейся, дьяк, – так оно и есть. Супруг ее Дионисий Филипяну был священником, как сказывает она, учеником архимандрита Амфилохия, ведавшего тайным приказом старого Штефана Водэ. На редкость ученым попом показал себя Дионисий в свое время, и матушка Олимпиада научилась от супруга грамоте и даже писать умеет. Дивно слушать, как она сказывает про старые времена. А того удивительней, как она прозревает мысли человека и судьбу его предсказывает.

Дьяк перестал смеяться, слушал внимательно.

– Говори, брат Алекса, что она тебе нагадала?

– Был я еще молод и беспечен в то время, дьяк, шел мне двадцать шестой год. А отца моего, старосту села Филипены, убили палицами люди сучавского ворника, потому как не захотел отец принять на нашу землю чужака. По стародавнему обычаю невозделанную землю может купить только рэзеш того же роду, что и мы; лишь в том случае, если все прочие рэзеши отказываются от покупки, можно принять в общину чужого рэзеша – но только близкого нам рода, ведущего начало от наших древних старейшин. Когда погиб мой родитель, поднялась вся наша деревня, но господарские челядинцы разбили наших и приневолили одного немощного старика из Филипен усыновить Скырлата Нямцу – ставленника Ераклида Водэ Деспота [господарь Молдавии (1561-1564)], и случилось так, что почти все жители Филипен попали в кабалу к этому капитану господарских наемников. Тогда-то и пришел я к матушке Олимпиаде, посетовал на свою судьбу и поведал о своем замысле.

Долго глядела на меня матушка Олимпиада, так и пронизывала взором. И спросила:

– Есть у тебя зазноба, Алекса?

– Нет, матушка. А была бы, все одно бросил бы.

– И уходишь на смуту и погибель?

– Ухожу.

– Клятву дал?

– Собралось нас двадцать девять филипенских молодцов; решили мы уйти, куда глаза глядят, и связали друг друга клятвой. Все мы вконец захудали, ничего у нас не осталось.

– Тогда иди, Алекса, по глазам твоим вижу, что непреклонно твое решение. Знай же – будешь жить семьдесят лет и, может, воротишься к родному гнезду, но все равно смертный час свой встретишь в чужом краю.

– А ты ведь и впрямь воротился, Алекса.

– Правда, дьяк, да только вновь ухожу с господином нашим Никоарэ. До скончания жизни мне еще много осталось, и могила моя будет далеко.

– Может статься.

– Наверняка. А нынче кто-нибудь непременно должен к восходу солнца доставить матушку Олимпиаду к изголовью его светлости Никоарэ.

Так беседуя в ночной тиши, подошли они к пустынному берегу и увидели внизу переливчатую серебряную чешую брода.

– В первый раз, – говорил Алекса, – я проехал на коне через Молдову ближним бродом, а телега может пройти только тут. От брода, если ехать шагом, не более часу пути до Дэвиден. Вот тут, у этого брода, и вышли на свое дело двадцать девять побратимов. Окружили мы обоз капитана Скырлата, сбили все возы в кучу и погнали вниз по реке до омута, ведомого нам одним. А обозного старшину Ференца зарубили топорами. Этот сакс погубил наших родителей. Много голов пало от его меча. С тех пор, вот уже двенадцать лет, брод носит его имя.

– А капитан Скырлат жив?

– После гибели Ераклида Деспота удалось его выследить. Да все равно захирели наши Филипены, так и живут в скудости. А мы, двадцать девять молодцов, разбрелись по свету...

У брода они остановились. Алекса застыл, устремив свои глаза на сверкавшую речную зыбь.

Дремотно плескалась вода. С лугов на другом берегу доносилось тырканье коростелей – диких и нелюдимых птиц, называемых в народе дергунами.

Дьяк Раду позабыл о своем спутнике, стоявшем в безмолвной задумчивости. У него у самого тоска щемила сердце. Ведь он тоже стал, как и этот молдаванин, скитальцем, чужим в любом уголке мира; причиной тому были всякие беды и непорядки, царившие в Валахии, те же напасти, от которых изнывал народ в Молдавии.

Звеня ободьями, подъехала телега с больным Никоарэ. Оба передовых стегнули коней и перебрались через широкое водное полотно; глубина брода не превышала трех вершков. За ними тронулась телега и остальные всадники; когда достигли середины брода, живые часы в суме, которую Карайман вез за плечами, возвестили полночь. Следовавшие позади верховые вели в поводу коней двух братьев: каурого Подковы и гнедого – коня Александру. Кони были не расседланы и не развьючены; шли они, понурив голову, словно чуяли беду.

– Карайман и петь перестал с тех пор, как занедужил его светлость, сказал дьяк, покачав головой. – А очень кстати была бы теперь та песня, что он певал на привалах.

Лиса печально улыбнулся. Некоторое время они ехали рысью, чтобы сызнова опередить своих спутников, потом пустили коней шагом, и дьяк тихо затянул песню. Алекса слушал его все с той же грустной улыбкой.

Что с тобою, конь буланый,

Что вздыхаешь тяжело?

Пить ли хочешь, есть ли хочешь,

Иль томит тебя седло?

Пить не стану, есть не стану,

Не томит меня седло.

Вижу грусть твою, хозяин,

Оттого мне тяжело.

– А что ж, дьяк, конь-то вот уже четыре года служит государю Никоарэ, так разве не понимает он, как неладно все оборачивается?

– Вестимо, понимает.

Когда последние всадники, пройдя брод, выбрались на берег Дэвиден, конь Никоарэ протяжно заржал.

– Слышишь? Бьет копытом о берег и вопрошает... – проговорил, дивясь, Алекса. Из ближайшего ивняка донесся чей-то низкий голос, желавший казаться грозным.

– Эй, люди, кто там? Чей конь бьет копытом о берег и вопрошает?

Тут же послышалось злобное рычание и повизгивание пса, рвавшегося с цепи.

– А ты кто? Выйди на дорогу и покажись.

– Я – ваш друг, Йоргу Самсон.

– Здравствуй, друг!

– Добро пожаловать, гости дорогие. А если бы оказался вдруг недруг на вашем месте, спустил бы я свою собаку Видру – только клочья бы полетели...

Человек вышел из густых зарослей с увесистой дубиной в правой руке; он вел за собой на цепи рослую овчарку в ошейнике с шипами.

Опустив дубину на землю и зажав ее подмышкой, Йоргу Самсон пожал руку гостям, побывавшим у него вечером.

То был не очень высокий, но широкоплечий муж. Из-под островерхой шапки спадали у него до плеч длинные пряди волос; радостно потряхивая ими, он ухмылялся в торчащие усы.

– Спасибо, что встречаешь, – проговорил дьяк Раду.

– Встречаю, как вечор уговорились, и хочу вас повести другой дорогой – лучше не проезжать вам мимо домов наших хуторян. Поверните-ка телегу и двигайтесь за мной окольным путем; обогнем пашни и выедем прямо к амбарам нашего хозяина. А то как бы не разбудить рэзешей – тотчас сбегутся, поднимут шум, толчею вокруг вас.

Дьяк кивнул головой.

– Ладно. Веди нас, добрый человек.

Дьяк и Алекса замахали руками, подзывая товарищей. Карайман с телегой и всадники поворотили на проселок и долго ехали в обход разбросанных тут и там домов дэвиденских рэзешей. Далеко впереди маячили дьяк и Алекса. Пройдя часть пути, они останавливались, а Йоргу, шагавший между ними и телегой, похожий на языческого бога этой земли, натягивал цепь своей Видры и поднимал дубину.

К часу ночи они пришли на место. Отодвинулись засовы, отворились настеж ворота, телега и всадники въехали во двор; ворота снова сомкнулись, загромыхали тяжелые засовы. Товарищи Никоарэ Подковы, не мешкая, соскочили с коней и повели их в стойла к яслям со свежим сеном и зерном; два молчаливых служителя распустили лошадям подпруги, сняли седла. Телега подъехала к дому мазыла; в окнах светились лампады и свечи. Младыш помог брату взобраться по ступенькам, невидимые руки открывали перед ними двери. В небольшой горнице была постлана постель, на скамье приготовлена лохань с водой и утиральники. Дед Петря Гынж помог господину своему Никоарэ отстегнуть ремень, раздеться и умыться. Кругом никого не было видно, ничего не было слышно; свечи и лампады исчезли с окон, выходивших во двор. На столе в горнице больного горели две восковые свечи. Дед Петря Гынж дивился эдакому заколдованному дому, выходил в сени, водил глазами по углам, прислушивался, дожидаясь управителя Йоргу. Вдруг возле самого его плеча отворилась дверь, и в сени проскользнул, словно тень, хозяин дома. Лицо его обрамляли белые, как лунь, волосы и борода.

– Ты мазыл? – недружелюбно осведомился дед, упершись тяжелою рукою в грудь вошедшего.

– Да, достойный ратник. Желаю всем вступившим под мою кровлю здоровья и мира. Я ждал, пока вы расположитесь, а теперь хотел бы увидеть вашего господина. Он, кажется, ранен?

– Погоди, пусть сперва выйдет к тебе его милость Александру.

На пороге с протянутой рукой показался Младыш.

– Пожалуй в горенку, радушный хозяин, и прости нас за беспокойство.

– Рад гостям и наипаче рад, что могу послужить вам, – с достоинством отвечал старый Андрей Дэвидяну.

Глаза у него были черные и зоркие. Дед Петря отошел в сторонку, искоса поглядывая на него и пытаясь подать знак Александру.

– Я и его милость Ликсандру будем стоять здесь в карауле, у двери нашего господина, – заговорил он все так же недружелюбно. – А на улице будут стоять в дозоре другие. И уж не прогневайся, хозяин, но служителям твоим по этим сеням не должно проходить.

– С сего часу мой дом – ваш дом, – с улыбкой отвечал старый хозяин.

Александру взял его за руку и подвел к дивану, на котором, устало закрыв глаза, лежал Никоарэ Подкова.

Свечи озаряли его осунувшееся от болезни лицо. После негромкого разговора, прозвучавшего у порога горенки, как шмелиное жужжание, вновь наступила тишина. Словно кто-то толкнул больного: он открыл лихорадочно блестевшие глаза; щеки его пылали.

– Господи владыко, – зашептал он, словно на молитве, и, повернув голову, не сводил глаз с возникшего перед ним видения в образе величавого старца с белоснежными сединами, – смилуйся над смиренным рабом твоим, представшим перед правым твоим судом. Не сдержал я клятвы, данной князю Иону Водэ: недруги моей страны по-прежнему властвуют над ней. Прости меня, владыко, ибо пал я до времени; лет мне от роду всего сорок.

Старик хозяин в первое мгновение оторопел.

– Бредит, – шепнул он Александру.

Дед Петря в ужасе прижал кулаки к вискам; в груди у него похолодело.

– Господи, бился я с ворогами в меру сил своих, – продолжал слабым голосом раненый, – защищал сирых и обиженных и поднял меч против несправедливых властителей, как наказывал старый Штефан Водэ. И был я гетманом на Днепре и вел войну против врагов христианского мира...

Раненый умолк, потрясенный видениями, возникавшими перед ним в бреду. Потом вздохнул и закрыл глаза.

– Надобно до зари спосылать за матушкой Олимпиадой, – шепнул хозяин.

– Честной хозяин, – сказал, очнувшись от своего оцепенения дед Петря. – Прости мне недоверие мое. Я – старый воин, везде привык видеть лишь недругов да опасности, ибо только недруги и опасности были мне ведомы в жизни.

Старый Дэвидяну крепко пожал руку деду Петре и кивком указал на раненого, который вновь открыл глаза. На сей раз глаза у него были ясные.

– Здравствуй, добрый человек, – промолвил он, улыбнувшись хозяину дома. – Снился мне печальный сон – будто я умер. Теперь надеюсь оправиться.

– И не сомневайся в этом, государь, – отвечал старик Дэвидяну.

5. МАТУШКА ОЛИМПИАДА

Незаметно пролетают ночи для нас, молдаван, когда, как зачарованные, слушаем мы старинные предания иль сказки дальней стороны. Даже самые молчаливые воины Подковы – оба жителя Сорок и Тоадер Урсу, закоченевшие в доме Йоргу, – совсем и не заметили, как сокрылась ночная тьма и на востоке над темными лесами забрезжила заря-заряница.

События, про которые рассказывал Йоргу Самсон, произошли много лет тому назад в стольном граде, во дворцовой палате, когда господарь Александру Лэпушняну [Александру Лэпушняну (1552-1561 и 1564-1568) незаконный сын Богдана Слепого] натравил служителей двора на бояр, и отсекли они боярам головы и сложили их грудой на пиршественном столе.

– Думал государь Лэпушняну Водэ искоренить подобным образом алчное лихоимство бояр и козни их против господаря. Появилась с некоторых пор в Молдове зловредная сорная трава, называемая полевицей. Сколько ни режет ее землепашец, не может осилить. Чем больше режет, тем сильнее она плодится. Может, когда-нибудь придумают мудрецы средство, как сделать из пырея добрую траву, а из боярина – человека, либо добьются, чтобы их больше совсем не было. Много терпит земля наша от них. А пока что усладим себя, братья, надеждами да выпьем по чаше терпкого вина с чангэйских [жители нескольких селений в уездах Бакэу и Роман, католики мадьярского происхождения] виноградников Бакэуского края. Дружно живем мы с теми чангэями, хоть другой они веры и другого языка. И они – пахари, вот и живем, как братья. А боярин хоть и одной веры с нами, на нашем языке говорит, но лютый враг народу и господарству. Когда наши люди поднимаются против него, чангэи идут с нами, дабы вырвать того боярина с корнем. А за вино мы платим чангэям по медному бану за два ведра; вот по такому бану, что отчеканен в княжение Иона Водэ и носит на себе изображение государя.