Текст книги "Никоарэ Подкова"

Автор книги: Михаил Садовяну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

И говорил нам атаман Агапие, что ты-де, государь, пожелал узнать, как живем мы, покинутые и преданные забвению.

И привез он нам любезное твое письмо, отчего возрадовались мы сердцем.

Живем, светлый государь, надеждой сызнова увидеть тебя; живем в заботах и сомнениях.

Божьей милостью мы здоровы, однако ж не все. Самые молодые оказались тщедушными: кашляют и греются у огня, и мы поим их снадобьем, знакомым твоей милости, приправляя его и добрым словом. Живут сии юные создания в нашем доме и обрадовались весьма, слушая то, что поведал нам лэкустянин.

А когда лэкустянин Агапие отправился от нас в Дэвидены, вопросила меня болящая о той стране, где изволишь ты, государь, быть; и поведала я, что живешь ты к северу от нас, у реки Днепра, что оттуда прилетает к нам зимний ветер, называемый кривэцом, который несет нам снега и метели. А к тебе мчится с юга теплый ветер, летит, позванивая, и поет в трубе. И долго питомица моя слушала глас ветра, не зная сна, и горько вздыхала она, дитя малое, несмышленое.

А рыбацкий атаман Агапие отправился в Дэвидены. Там он предстанет пред мазылом Андреем и женой его Зеновией и принесет им от твоей светлости слова дружбы и пожелание долгих лет.

Там он найдет и Гицэ Ботгроса, служителя мазыла, – а с той поры как опустела долина, и моего служителя, – и шепнет ему на ухо словечко от дьяка Раду, верного слуги твоей милости.

И передаст Агапие всем твоим знакомцам в Дэвиденах твои слова о том, что для побывавших проездом у нас путников привал подобен был отдыху средь райских кущ и короткий сей отдых долгое время сохранится в их сердцах.

А крестница моя Илинка стоит сейчас у печи и смотрит, как я пишу тебе грамотку. И просит она меня вложить в послание мое засушенный цветок шиповника, сорванного прошлым летом.

В ответ я сказала, что лучше ей сохранить его у себя, ибо грамотке моей предстоит долгий, окольный и трудный путь, и лепестки дикой розы обратятся в прах.

Она же все просила меня, держа на ладони тот цветок, – красу незабвенных дней; но тут огонь в печи вспыхнул, дуновение унесло лепестки, поднимая их вместе с дымом кверху. Крестница вскрикнула, но не заплакала, как я ожидала, а рассмеялась и обрадовалась, будто чуду.

Помню я, славный гетман, как описал ты мне радость твою от чтения древней повести Гелиодора, и сказывал ты, что, живя в уединении, коротаешь время с гонимыми любовниками – Хариклеей и Феагеном – и что лишь ты один дружишь с ними, ибо никто из живущих с твоей светлостью не знаком с языком и письменами еллинскими и не может проникнуть в сокровищницу, оставшуюся нам от еллинов тому тринадцать веков; так что в моей еллинской эпистолии, какую посылаю тебе с Агапие, я могу рассказать тебе больше, дабы только ты один государь и ведал о том.

Несмышленая дева, у которой ветер похитил и унес в огненном вихре цветок летних дней, уверовала, что сие было чудо, совершившееся по ее желанию; и застыла она неподвижно, устремив взор на струйки дыма, поднимавшиеся вслед за лепестками дикой розы, и улыбалась, ибо воображение умчало ее с волшебной быстротой туда, где живет человек, коего возлюбила она всем сердцем.

Последнее не ново для тебя, государь, и знаю я, как мыслишь ты о цветочке, распускавшемся близ тебя. Но ошибся ты, гетман, как и я ошибалась, полагая, что цветочек сей желал быть сорванным удалым молодцом-королевичем.

Ведаю я и то, что иные у тебя помыслы, что посвятил ты дни своей жизни высоким деяниям, к которым готовишься сейчас. И все же думается мне, рассказ мой порадует тебя, хотя бы в той мере, как Гелиодорова повесть. Изредка отойдут от тебя тяжкие заботы и у твоего изголовья возникнет образ той, которую ты стараешься забыть.

Она не смутит души твоей и не заставит свернуть с избранной стези. Солнце неуклонно следует по своему пути – таков закон души доблестных мужей, от восхода и до заката их жизни. И все же, светлый государь, ты человек, и не должно, чтоб тело и душа твоя одну лишь горечь ведали. Средь черных туч блеснет для тебя порою звездочка. В трудных испытаниях поможет тебе смиренное и хрупкое дитя, которое, видно, уж вернулось из своей сказки и тихонько, чтобы не мешать мне, кашляет у огня.

Когда ее, беззащитную, терзали демоны плоти, я с жестокой насмешкой думала, что она не в силах защитить себя, а теперь я вопрошаю себя, как мог остаться незапятнанным цветок сей юной души?

Светлый государь, мы встречаем порою в жизни тайны, для нас непостижимые.

Когда я была молодой и муж мой Дионисий делился со мной мудрым своим знанием жизни и людей, случилось мне однажды весною быть в лесу, называемом Болбочанка, неподалеку от стольного города Сучавы. И нашла я там в овраге, куда еле пробивалось солнце, расцветшую дикую яблоню, может быть впервые дарившую миру свои плоды. Я, точно с живой, беседовала с нею, укоряя за то, что принесет она кислые и горькие плоды. И считая ее после этого своей подругой, изредка наведывалась в овраг поглядеть, как идут ее дела. И вот осенью заметила я, что моя дикая яблонька, выросшая в уединенном уголке леса, среди терновника, елок и берез, дала хорошие плоды – особые, редкостного вкуса яблоки. То была дикарка, усеянная колючками, и все же она дала чудесные плоды. Я обломала вокруг кустарник, отвела ветки ближних деревьев и отведала сладких ее плодов. Все старые дикие яблони Болбочанки принесли, как обычно, кислые и терпкие плоды, и лишь одна эта молоденькая яблонька была ото всех от них отлична.

Такое же удивление испытываю я и теперь перед этой юной девой, что сидит рядом со мной. Дева сия – существо необыкновенное, и как бы она могла блистать, как расцвела бы ее краса!.. Горько мне, когда я думаю, что все сокровища души ее тщетны, все, что могло бы быть, никогда не сбудется. Не дерзаю роптать на то, что участь ее несправедлива и проклятием отмечена, но думаю – это так..."

Помутился взор у Никоарэ от таких слов, но он продолжал читать грамоту матушки Олимпиады, сообщавшей ему и другие вести.

"Кузнец Богонос со своей Мурой и ражим молотобойцем оставили родное гнездо. Из селения за рощей тоже поднялись несколько музыкантов и переехали поближе к Нижней Молдове, к виноградникам, где сердце людское, может, к песням больше лежит.

Был у меня Гырбову и сказывал, что уходит, ибо не может дольше жить в страхе и беспокойстве. Нашел ли он приют в дальних скитах, либо в горном монастыре, – точно неизвестно.

Гицэ Ботгрос, служитель нашего мазыла, как-то раз в пятницу вечером привел ко мне сыновей Гырбову.

Ботгрос при мне советовал им не уходить, остаться на отцовской земле и пустить снова мельницу.

А сыны, Некита и Доминте, твердят одно: нет, они уйдут, боятся Вартика.

Уверял их Ботгрос: есть у него какой-то древний меч, и филипенский боярин боится-де сего меча, как бы не ударил его по затылку.

"Нет, – ответили ему Некита и Доминте, – мы лучше уйдем туда, где живет государь Никоарэ Подкова".

"И я уйду, – воскликнул тут же Гицэ Ботгрос. – Как придет мой час, сяду на коня и отправлюсь".

Так что возможно, славный государь, к тебе будут наши люди, и я пришлю через них вести".

Эту последнюю часть письма матушки гетман торопливо пробежал глазами, торопливо отложил листок и тотчас воротился к рассказу об Илинке. Он перечитал его не спеша, не раз останавливался, задумывался, и память рисовала ему лица и картины из грустной сказки о минувшей весне.

Долго сидел он неподвижно у стола, подпирая рукой голову. Потом тяжело вздохнул, тряхнул головой и, вскочив со стула, вышел на крыльцо, гневным голосом зовя дьяка Сулицэ.

Никто не откликнулся ни на первый, ни на второй его зов. Старухи-вдовицы – на огороде, дед Петря и Младыш вышли в поемные луга на соколиную охоту; остальные воины спустились с рыболовными снастями к приднепровским озерам.

Никоарэ обогнул дом и вышел к обрывистому берегу над рекой.

Неподалеку Иле Карайман слушал звонкую песню жаворонка купавшегося в лучах солнца над его головой.

Никоарэ в третий раз кликнул дьяка, Иле вздрогнул и обернулся.

– Что прикажешь, государь?

– Разыщи Сулицэ, Иле, – крикнул гетман. – И пусть мне оседлают каурого. Оба поедете со мной; захватите луки и аркан. Чтоб через четверть часа быть мне на коне. Понял?

– Слушаю, государь.

"Что с ним случилось? – удивился Карайман. – Отчего в такой день обуял его гнев?"

Дьяк Раду находился в саду, где он прививал дикую яблоню – на радость тем, кто будет жить здесь, когда его уже не станет на земле.

– Гневается господин наш. Пойдем за ним, дьяк.

Иле передал дьяку приказ Никоарэ, и оба направились к конюшням.

Готовясь к выезду, Подкова сменил домашний чекмень на одежду, удобную для охоты, с правого бока прицепил к поясу кинжал.

Что еще надобно было? Ничего. И все же что-то ему надо было взять. Он искал и не находил. Опрокинул два стула; перешагнув через скинутый чекмень, отшвырнул его ногою, затем воротился, поднял его и достал из кармана грамоту Олимпиады. Сложив послание, спрятал его на груди.

– Мы здесь, государь, – раздался из сеней голос Иле Караймана.

Лишь только гетман показался в дверях, дьяк, внимательно вглядевшись в него, прочел на его лице беспокойство и понял, что лэкустянин Агапие привез ему грамоту. Изустные вести не могли ни заключать в себе тайны, ни взволновать его так. Стало быть, атаман Агапие привез письмо, потому-то он и попросил разрешения войти в покои к государю.

"О чем же может гласить сия грамота? Будь в ней вести о повседневных делах, невзгодах будничной жизни, он бы сказал нам, – думал про себя дьяк, – ибо в Дэвиденах мы жили в братстве и дружбе. Да и разве могут дела житейские так взволновать мужа, подобного гетману? Вон как затуманились у него очи, резким стал голос, и гнев сквозит в каждом движении".

Но дьяк ведал и о другом – частью сам угадал, частью поведала ему цыганка Мура: Младыш упорно шел на приступ, но крестница Олимпиады защищалась. Любовь ее обратилась к старшему брату и разгоралась тем пуще, что Никоарэ казался равнодушным и не откликался на ее чувство. Видно, грамота матушки зовет его, рассказывает ему о любовном недуге Илинки.

Да, гнев его сродни любовной муке. Гетман бьется изо всех сил, чтобы сломить самого себя. Теперь и брат ему уже не друг. Теперь он еще более одинок, чем когда-либо. И думалось дьяку, что при всей твердости воли у такого мужа победа его над сердцем своим принесет с собой потрясения и развалины.

День стоял прозрачный, хрустальный; солнце почти достигло зенита. Жаворонки умолкли; протянувшись с севера на юг, сверкал среди вольных просторов Днепр; под обрывом зеленели луга. Никоарэ погнал коня навстречу ласковому южному ветру. Сопутствуемый товарищами, он спустился по обрывистому склону и поскакал по тропке, что вилась среди молодых трав и блиставших свежестью цветов.

Долго бежали кони спорой иноходью; воздух напоен был мягкой весенней теплынью. В уединенных озерках охотники спугивали чибисов, с тонким писком вздымавшихся ввысь; в небе пролетали журавли. Всадники вступили в безлюдную пустыню; они остановились, прислушиваясь, не долетит ли к ним, точно из другого мира, далекий звон колокола; но ничего не было слышно.

Никоарэ обратился к дьяку:

– Здесь выходит к руслу Днепра ущелье, веками углубляемое весенними потоками. Это дикое место, тут я уже не раз бывал.

– А что привело тебя сюда, государь?

– Я охотился на волков и, случалось, загонял одного в это ущелье с отвесными стенами, откуда уже нет выхода. Мы с немногими товарищами гнали его, пока он не высовывал языка от усталости, а тогда я соскакивал с коня и шел против него.

Дьяк с жалостью глядел в затуманенные и угрюмые глаза Никоарэ.

– Въедем в ущелье, государь, – сказал Раду Сулицэ, – и поищем врага. Хорошо бы застигнуть здесь Чигалу или пыркэлаба Иримию.

Гетман отвел в сторону потускневший взгляд.

– Дьяк, – печально усмехнулся он, – найдем и тех, недолго осталось. Не знаю, понимаешь ли ты, но я хочу от другого избавиться.

– Понимаю, государь, – вздохнул дьяк, вскинув на него увлажненные слезами глаза. – Верно, получил ты грамоту из Молдовы.

– Догадался, дьяк? – шепнул в удивлении Подкова.

– Догадался. Ведь я предан тебе всей душой и жизни бы за тебя не пожалел.

За эти слова дьяк был награжден дружеским взглядом Никоарэ, дошедшим до самого его сердца.

– Следуй и ты за нами, Иле, – приказал гетман.

– А ну-ка попробуем пробиться на тот свет, – обрадовался Иле Карайман.

Они свернули вправо в скалистый проход и очутились меж двух отвесных стен, заросших мелким кустарником. Было ясно, что ни человеку, ни зверю не подняться по этим кручам. Разве сказочная жар-птица могла бы здесь пролететь, а в тот сияющий весенний полдень эта птица обрела оперение и голос кукушки. Она прокричала свое имя, испуганно взглянула на пришельцев рубиновыми глазами и улетела в мир людей.

Узкая тропа на дне ущелья была прорыта и омыта весенними потоками.

Охотники продвигались вперед, и вдруг из кустарника выскочил хозяин этой теснины – старый волк, слабый и худой, с облезлой серой шерстью. Он ловил ящериц и крыс в трещинах ущелья, носившего его имя. Здесь он всегда был повелителем – чужим волкам вход сюда был заказан.

Зверь вихрем понесся к концу расселины. Всадники пришпоривали коней и мчались, не отставая от него. Кони храпели, прядая ушами, и задирали головы, чуя волчий дух. Но их направляли поводья и подгоняли голоса. Так шла скачка, пока охотники не заметили, что зверь слабеет. Тогда Никоарэ кинул острый взгляд на дьяка и резвей погнал каурого; вскоре волк стал медленнее перебирать ослабевшими ногами. Потом остановился и приткнулся к камню, такому же серому, как и он.

Никоарэ обнажил длинный нож и соскочил с коня. Он стоял в пяти шагах от хищника и пристально глядел на него. Дьяк и Иле держали наготове короткие охотничьи пики.

Когда гетман приблизился, зверь в смертельной усталости склонил голову, потом, задрожав всем телом, лязгнул зубами, поднял морду и завыл. Протяжный вой и меркнущий взгляд полны были смертной тоски. В этом отчаянном зверином вопле было что-то человеческое. Нет, скорее люди в минуту гибели обращают такую же страшную волчью жалобу к создателю своего сущего.

Гетман вздрогнул. И вдруг жалость заговорила в нем. Он уже взмахнул ножом, чтобы нанести удар, но внезапно остановился, опустил руку и, вложив свое оружие в ножны, отвернулся; потом вскочил в седло и пустил коня обратно по дну ущелья.

Когда они выехали в поемные луга, лицо у гетмана было печальным, но выражение его смягчилось – усталость и сострадание пришли на смену гневу.

Дьяку казалось, что одинокий волк принял на себя долю мучений Никоарэ.

К заходу солнца они тихим шагом воротились в Черную Стену.

29. НА ОСТРОВЕ МОЛДАВАН

Лето на Днепре было в разгаре. Когда солнце уже достигало наибольшей своей высоты в полуденные часы и начали цвести дерябки на полях, Никоарэ с дедом Петрей и дьяком приехали на Остров молдаван посмотреть, что поделывают собравшиеся там воины.

Дед Елисей с двумя великими знатоками конного строя обучал пришедших из Молдавии людей ратному искусству, составлявшему тайну воинской силы запорожцев.

Некогда в беспредельных степных просторах показали себя непревзойденными конниками скифы; слава их покоилась в степных курганах. После скифов пришли монгольские конники. Но за триста лет татары, кочевавшие у Каспийского и Черного морей, потомки бехадыра Суботая и хана Батыя, присмирели и нравы их смягчились; былые дети бури не проводили теперь всю жизнь в седле – они строили себе дома, нежились в тенистых волшебных садах.

В горниле тяжких испытаний выковывались козаки Запорожья, первые меж витязей того воинственного времени. Среди них прошли юные годы Никоарэ. Будучи их гетманом, он отважно повел их через море к Анатолии. Свою овеянную славой жизнь он посвятил укреплению запорожской вольницы. В мире запорожцев нашел он утешение своей печали, здесь почерпнул надежду отомстить за гибель Иона Водэ и снять с души бремя страшной клятвы.

Когда конь двинулся шажком по извилистым тропкам Острова молдаван мимо дозорных шалашей, из прибрежных рощ долетели до слуха Никоарэ робкие призывы соловьев. А в первую же ночь при свете луны окрестные дубравы так зазвенели голосами несметного числа крылатых певцов, что, казалось, колдовские чары окутали табор. Костры горели перед куренями, и воины-скитальцы внимали в тишине июньской ночи соловьиному пению, уносясь душою сквозь лунную паутину в родные края к опустевшим мазанкам и свежим могилам.

– По нраву ль тебе, гетман, нынешние наши труды? – осведомился Покотило.

Они сидели на пнях у костра перед шалашом деда Елисея.

– Рад за наших учеников, – отвечал Никоарэ, дружелюбно положив руку на плечо старика.

Дед Петря кивнул головой, но заметил:

– Хорошо поработали, да поторопиться бы надо.

– Отчего же, хлопче? – спросил дед Елисей. – Сколько я понял, у гетмана свой замысел, иной, чем у твоей милости. Мы мало знаем – ему ведомо все.

Дед наставительно поднял палец:

– Войны летом ведутся, Покотило. Таков уж порядок, дабы легче было прокормить и людей и коней. Не знаю, что скажешь государь.

– Государь молчит, – рассмеялся Елисей.

– Погоди, Покотило, – отозвался Никоарэ. – Думаю, что войны можно вести и зимой. На каждую хворь свое лекарство, у каждой войны своя цель. Нам вот способнее ударить быстро, когда недруги и ждать нас не будут.

– А коли не летом, в самое подходящее время, то когда же?

– Не знаю, дед Петря, – улыбнулся гетман. – Буду ждать вестей от осенних ливней и первого вьюжного ветра.

– А ты вели дьяку заглянуть в громовник.

– Не сердись, дед Петря, решение найду я в собственной своей голове, а не в громовнике.

Старики украдкой переглянулись: ответ гетмана пришелся им по сердцу.

– Пусть не жиреют от безделья ни люди, ни кони.

– Не дам жиреть, – обещал Покотило.

– Хорошо бы нам двинуться после первой вьюги, – тихонько, словно мечтая вслух, произнес Никоарэ.

Один лишь дьяк услышал вздох гетмана; у костра, где шел совет, настала тишина.

– Головные отряды пойдут впереди на расстоянии двух дней пути от основного войска, – продолжал гетман, пристально вглядываясь в виденье грядущего; в тот ласковый летний вечер ему казалось, что он один со своими мыслями.

– ...Крепкие головные отряды... они с великой поспешностью должны захватить выходы из Молдовы. Расставим сети, чтоб не выпустить из страны зайцев-беглецов. А все остальные – сотни Константина Шаха и наши сотники должны проделать десятидневный путь в пять дней.

Снеди от местных жителей нам не надобно. Снедь повезем с собой в телегах – по восемь телег на каждую сотню. Возьмем сала и копченого мяса, сухарей и гурут. Как делают гурут, я знаю, научился у монголов; замешивают тесто из гречневой и пшеничной муки с брынзой, молоком и яйцами, раскатывают его скалкой и режут мелко, как лапшу, высушивают в печах или на летнем солнышке и насыпают в мешки. Смочить водой и обдать кипятком меру этого гурута, – получается самая сытная похлебка. Если подготовимся, то осилим и время и расстояние; распрей с жителями у нас никаких не будет, ибо спокойствия их мы не нарушим, не превратим его в бурю. Наши глашатаи возвестят по селам: "Люди добрые! Государь Никоарэ жалеет сирых и карает надменных".

С бьющимся сердцем, затаив дыхание, слушали оба старика и дьяк эти тихие, волновавшие их слова. В глазах Подковы искорками отражались огни табора.

– ...Захватим мы Яссы, – продолжал Никоарэ, – и в первый же день выставим дозоры, чтобы не допустить нигде беспорядков. Ведь мы придем туда как судьи, связавшие себя клятвой, а не как грабители; сотни расставим на постой по монастырям; среди ратников – никакого ослушания, неуклонно исполняются все приказы. Дед Петря будет великим армашем, судьями назначим наших есаулов из пограничных крепостей и начальников пятисотенных отрядов. Сотни захватят большие города. С рубежей и из всех краев приведут на суд бояр, предавших государя Иона. Того ради мы и потрудимся; проделаем спешно путь, никого не притесняя, оберегая спокойствие и справедливость, дабы изловить и наказать бояр, продавших своего государя.

Гетман умолк, устремив вдаль неподвижный взгляд. Потом покачал головой.

– Да... вашей работы еще недостаточно. Если наши сотни не подготовятся к тому, чтобы преодолеть путь в положенный срок, – мы придем в Молдову с усталыми ратниками, и у нас не хватит силы завершить дело, ради которого мы выступим.

– Мы проделаем путь за пять дней, государь, – заверил Елисей Покотило. – А на шестой наши люди будут в силах сразиться с врагом. Надобно, однако, и об одежде позаботиться, коли едем в зимнюю стужу.

– Дед Елисей, – отвечал Никоарэ, – наши воины будут сыты и обуты, как подобает. Я уже послал весть Иакову Лубишу, что нам нужны валенки, кожухи и шапки. А передовые отряды подготовят места для привалов, закупят скот, дабы сытней и обильней был харч, закупят овес для коней. И не в зимнюю стужу мы выступим, дед Елисей. Не качай головой, дед Петря. Сам знаешь есть время в конце осени, на пороге зимы, когда северные ветры еще закованы и южный ветер на крыльях своих приносит теплые дни, кои называются летом святых архангелов; вот тогда мы бодро и уверенно проделаем путь.

– Гетман прав, – заметил дед Елисей.

Дед Петря возразил:

– А что, если уже в листопаде заладит непогода?

– Дед, – усмехнулся Никоарэ, не бойся, погода будет для нас сподручная. А зашалит, так мы ее осилим.

Старый Петря Гынж взглянул на Покотило; лицо его посветлело.

– Осилим, государь!

С Острова молдаван Никоарэ Подкова с ближними товарищами проделал путь до Больших Лугов и учинил там военный совет с гетманом Шахом.

Воротившись, он застал на Острове молдаван Иакова Лубиша и беседовал с ним о нуждах своего войска.

Лубиш Философ уведомил гетмана, что от Тадеуша Копицкого беспрестанно приходят то вести, то люди.

– А Гаврил Чохорану, доверенный Цопы, молчит и не подает вести из Ямполя на Днестре. Один только человек, некий Теофил Тартарэу, забрел из Ямполя во Вроцлав. И человек тот, – продолжал Лубиш свой рассказ, – видел Гаврила Чохорану, и Гаврил велел ему побывать у вас на Острове, а потом воротиться в Ямполь и рассказать его милости все, что тут доглядел и вызнал.

– А ты сам Чохорану видел?

– Нет.

– И не получал от него просьбы насчет денег?

– Нет. Кого бог захочет погубить, того он сперва разума лишает. С кем Чохорану встречается и чем пробавляется, спросил я себя. И кое-что выведал у Тартарэу. А потом дал знать Тадеушу Копицкому. Кажется, до Ямполя добираются люди из Ясс, возможно, приносят всякие писульки. А я-то думал, может, он перед твоей светлостью предстал.

– Не показывался. Признаюсь тебе, Лубиш, что я внимательнее присматривался к Копицкому, нежели к Цопе. Копицкий – из шляхтичей, Цопа из рэзешей Романского края. Легче представить себе, что пан Тадеуш перекидывает мостик к польским панам; труднее поверить, что Цопа строит козни против брата Иона Водэ. Но оказалось, что Копицкий правдив и не лукавит. Я бы опечалился, узнав, что человек, поставленный Цопой в Ямполе, перешел на сторону наших врагов.

– Да, очень было бы жаль. Чего доброго, крепость в Ямполе осиротеет, лишившись боярина Гаврила Чохорану. Какой дьявол заставил его затеять двойную игру! Вот и запутался. Слушался бы лучше Иакова Лубиша и деда Елисея. А то, вишь, вздумал лить воду в колодец и учить рыбу плавать.

– Лубиш, – решил Никоарэ, – приглядись, что у него творится. Не надобны нам ни вероломные хитрецы, ни слепцы, да и дурней тоже не надо. Поговори-ка ты с Елисеем Покотило.

После отъезда Лубиша Философа Никоарэ провел весь июнь на Острове, следя за успехами своих молдавских воинов в ратной науке. Иногда он сам учил их, заставляя и Младыша проделывать на самых резвых скакунах удивительные упражнения.

А в начале июля месяца на Остров явился инок Агафангел из Побраты и товарищ его в удалых делах атаман Копье. День спустя спешились перед гетманом сыны Гырбову, Некита и Доминте.

Обрадовались воины Подковы, увидев друзей минувшего лета, и тут же определили их в курени, дали им кров, очаг и обильную пищу.

– Государь, – поклонился Подкове Агафангел, – соизволь принять меня в воинство справедливости, которого ждут не дождутся наши люди. И прошу тебя, твоя светлость, не отвращай взор от сего заблудшего путника, скитальца в юдоли земной, – имя ему Копье. Творил он добро бедным и карал бояр неправедных. Совершал благое, ибо облегчал страдания.

– Брат Агафангел, – отвечал гетман, – если Копье и заблуждался, он найдет случай искупить свои провинности, помогая сирым, карая властителей.

Копье опустился на одно колено и склонил голову, волосы упали ему на глаза.

– Светлый государь, я и доселе так поступал, – сказал он громко, потому и пришел я к тебе в Сечь.

Гетман кивнул головой и обратил взгляд к широкому днепровскому раздолью. Там, на повороте водного пути, бились о скалы большие волны, не стихал их сердитый шум, издревле оглашавший тут воздух, и этот отдаленный рокот долетал до слуха Никоарэ, западая ему в сердце.

Некита и Доминте, сыны Гырбову, предстали перед государем, когда он стоял один у входа в шатер. Они попросили дозволения подойти, и Иле Карайман сделал им знак приблизиться. Братья поклонились и застыли перед его светлостью, высокие, громоздкие, и, онемев от робости, теребили в руках свои бараньи шапки.

– Что вам надобно, молодцы? – спросил гетман.

Доминте толкнул локтем старшего брата. Тот робел.

– Ответь же, батяня, – уговаривал меньшой.

Некита с трудом промямлил, будто жевал паклю:

– Так, стало быть, пришли и мы, государь...

– Что делается в Дэвиденах?

– Не сказать, что у нас хорошо живется, государь...

Некита замолк. Доминте снова толкнул его локтем:

– Поведай, батяня, что приключилось у нас с боярином. Коли не поведаешь, так я сам расскажу, испросив сперва у государя прощения за дерзость. Светлый государь, мы ушли в лес и немало докуки причинили воеводским людям и боярам. Как только встречали где служилых али бояр, принимались тотчас честить и бить их. Прости нас, ибо совершали мы все это в горести и отчаянии. Батя нашел приют в святом монастыре, мельницу унес весенний паводок; а мы, убоясь людей, ушли к волкам и кабанам, под покров леса. Крепко тосковали мы по родным местам, приходили порою на Дэвиденское кладбище затеплить свечу на могиле матушки. А когда не доходили до кладбища, оставляли свечи у ворот благочестивой матушки Олимпиады. Спрячем, скажем, вечером свечи в тайнике, а на следующую ночь находим там снедь – поминовение по душе усопшего отца Дионисия. А раз повстречали мы Вартика, филипенского боярина. Мы не выслеживали его, знали, что с ним завсегда большая стража, а тут вдруг он сам на нас напоролся. Он ехал в Роман, а мы переходили Молдову, хотели в своей деревне побывать. Только мы перешли брод, глядь – его милость спускается к реке. Увидел нас, кричит своим служителям: "Вот они разбойники Гырбову. Рубите их саблями и кончайте их". Напугались мы и кинулись бежать в разные стороны, но далеко друг от друга не ушли. Четверо боярских служителей погнались за нами. Мы это, значит, краем глаза приметили, поворотили обратно, да от великого страха как ударим по ним! Попотчевали их кистенями и решились подойти к самому Вартику – и его попотчевать. Сперва ударил его батяня Некита, как старший брат, потом и я стукнул, да только уж и бить-то некого было: из Вартика дух вон. И сказал тут батяня Некита: "А теперь пошли". И как он мне старший брат, послушался я, пошли мы.

Братья Гырбову стояли, понурив головы, ожидая укора. Но гетман молчал, не упрекая их. Он видел их словно издали сквозь дымку синеватых сумерек, спускавшихся с закатного неба незабвенной Молдовы. В душе его горело желание расспросить о неких людях, обитавших в далеком уголке родного края, но Никоарэ заглушил голос своей души и не задал такого вопроса сыновьям Гырбову.

Некита дерзнул прибавить несколько слов к рассказу меньшого брата.

– Тогда-то мы и порешили прийти к твоей светлости, искать у тебя милости и защиты... И служить мы будем тебе верно...

– Хорошо, что пришли, – отвечал Никоарэ.

Оба брата, краснея, поклонились. Потом отошли и лишь поодаль от шатра надели шапки.

К Ильину дню, когда гетман находился еще на Острове молдаван, прибыл капитан Козмуцэ Негря и слез с коня перед шатром Никоарэ. Рядом с Подковой за низким столиком расположился и дьяк Раду с своими реестрами.

– Иле, – приказал гетман верному своему служителю, – отведи коня капитана Козмуцэ да посмотри, чтоб хорошенько о нем позаботились, и покличь ко мне его милость Александру да деда Петрю и деда Елисея. И не забудь, что путников нужно накормить, напоить.

– Я мигом, – весело отвечал Иле, приняв из дружеской руки негрянина поводья.

Капитан Козмуцэ поклонился Никоарэ, коснувшись лбом его гербового перстня.

– Славный государь, исполнил я, как умел, повеление твое.

Подкова поцеловал его в лоб.

– Садись рядом, Козмуцэ, и рассказывай.

– Государь, – отвечал негренский капитан, – я сам поездил по стране в обличии купца, которому разных товаров закупить надобно, а там, где сам не побывал, побывали другие наши рэзеши, верные люди. Пожил я и в стольном городе Яссы, кое-что выпытал у дьяков Большого приказа, и все, что выведал, записал по порядку и держал в тайне, а теперь приношу твоей светлости.

– Добро, капитан Козмуцэ. Пусть исполнится правый суд.

– Все у меня тут в охотничьей сумке, государь.

– А ведь и в самом деле: твои записи и есть та дичь, которую мы выслеживаем. Нет нужды, чтобы все сейчас знали о них. Узнают в свое время. Передай сумку нашему дьяку. Мы потом рассмотрим ее вместе с тобою.

Гетман был полон радостного возбуждения, словно отведал крепкого, стоялого меду.

– Близится, близится пора, капитан Козмуцэ! – шепнул он. – Есть ли у тебя запись о "честном и верном" пыркэлабе Иримие?

– Есть и о нем, о главаре вероломных предателей, государь.

– Добро, Козмуцэ! Добро, друг сердечный! Нынешний день могу отметить белым камушком, как говаривали в древности латиняне. Наконец-то забрезжил свет после черных дней. Ох! Слушай, Козмуцэ, и ты, дьяк, слушай! Думается мне, доживу я до того долгожданного часа, когда найду успокоение своей душе. И знайте, обоим вам поручу творить суд – будете вести розыск и назначать кару.

30. ЧИГАЛА

К концу августа повелел гетман двинуться к большому запорожскому табору на поминальную тризну в третью годовщину мученической смерти Иона Водэ. Предстоящий путь был для молдаван испытанием – пошла ли им впрок летняя выучка. На второй день своего приезда капитан Козмуцэ вступил в число ратных учителей, и даже в Запорожье мало оказалось подобных наездников и умелых лекарей, мало таких искусников, способных укротить самых непокорных, норовистых коней и приручить их к иноходи.