Текст книги "Кыштымские были"
Автор книги: Михаил Аношкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
Михаил Иванович с дороги хотел немного отдохнуть. А кыштымцы прослышали о его приезде и сами стали стекаться к Белому дому. Чуть не весь город пришел задолго до начала митинга. Каждому интересно знать, что скажет Михаил Иванович. Туго им тогда жилось. Недавно война кончилась. Заводы почти не работали. Не хватало хлеба. А тут такая жара – на заимках и огородах все поблекло, ошпаренное зноем. И пожар, какого еще не бывало. Одна треть города сгорела дотла. Жутко смотреть – сплошное пепелище. Торчат печные трубы, да чуть возвышаются каменные фундаменты. Погорельцы разместились кто где мог – у знакомых и родных, накопали землянок, понастроили шалашей. Ладно, что лето стояло. А через два-три месяца начнутся холода, дожди пойдут, что тогда делать?
Гудит, волнуется народ, запрудивший площадь возле Белого дома. Мужики курят самосад, сизый деручий дым ползет над толпой. Пищат грудные младенцы. Баба кричит:
– Начинайте, че народ морите!
– Тише, горластая, – увещевает ее мужик. – Придет срок – начнут!
– Им-то че – в хоромах прохлаждаются!
Дядя Кирилл был вместе с Калининым, рассказывал ему про Кыштым. Потом они поднялись на балкон, и вмиг на площадь легла тишина. Дядя Кирилл говорил речь, призывал к выдержке и самодеятельности. Только самодеятельность и взаимная выручка могут помочь кыштымцам в беде.
Мама рассказывала:
«Матушка-то моя умерла. Пела, пела песенку, потом слышу замолкла. Оглянулась, а она с сундука-то сковырнулась и лежит на полу скорчившись. После похорон-то Костя ко мне насовсем пришел, тут мы с ним зажили как муж и жена. Все собирались в церковь сходить повенчаться, а потом в загс он меня звал, да так что-то не собрались, но ничего живем, слава богу.
Приехал Калинин к нам, бабы-то моментально узнали об этом, ну и собрались к нему идти – и нижезаводские и верхнезаводские. Я-то к тому времени ничего жила – и муж у меня теперь был, и рыба своя не переводилась, деньжата стали водиться. А у соседки моей, поверишь ли, пятеро ребятишек, а муж пошел на Колчака, да в Сибири и погиб. И сама-то хворая. Ребятишки голопузые бегают да голодные. Я им из матушкиной одежды штанишки и рубашки пошила, и то ладно. Тогда я была в тягости – осенью-то Алешку родила.
Акулина забрала своих дитенков и айда к Белому дому. Я с нею. Протискались к самому что ни на есть балкону, до Калинина-то рукой подать. С ним рядом дядька стоит в кожане. Кругом такая жарынь, а он в кожане. Я потом узнала, что это Кирилл Иванович, моему Косте брат. Гладко он говорил, Акулина ему крикнула:
– С голоду помрем, с ребятенками-то!
– Тише ты, баба! – закричали на нее, ну и я ей в бок тычу – помолчи ужо, Акулинушка. Когда Михаил-то Иванович стал речь держать, тут уж тишина такая наступила – комар пролетел, и то слышно было, как он звенькал. Большинство-то было погорельцев, им шибко хотелось узнать – как теперича жить. А может, без лишних слов ложиться и помирать? Калинин поначалу говорил, будто худо по всей России, значит, на бога надейтесь, а сами не плошайте. Будете сидеть сложа руки – помрете.
– Все помрем! – опять крикнула Акулина.
– Вот видите! – Акулину-то Калинин заметил. – Тут уж кое-кто собрался помирать. Ты кто будешь, гражданка?
– Я-то? – растерялась Акулина. – У меня пятеро по лавкам. Вдовушка я.
– Красноармейка?
– Как есть красноармейка. Колчак мово мужа убил…
– Советская власть не даст вам помереть с голода, товарищи. Трудные, страшно трудные у нас времена, однако хлеба мы вам дадим. По шесть фунтов мало, конечно, а красноармейкам побольше – по двенадцать фунтов. Только и вам нельзя сидеть сложа руки, правильно об этом говорил передо мной товарищ Куприянов.
Такой это вздох облегчения прошел по народу. Потом Михаил Иванович лесу бесплатно пообещал, гвоздей всяких, ну, словом, все, без чего нельзя строиться. Гул поднялся. Когда пришли, головы понурили, а тут, гляжу, распрямились. У моей Акулины слезы по щекам текут в три ручья, она их глотает и все улыбнуться силится, да не может – разучилась улыбаться-то.
Младшенькая посмотрела на мать, тоже личико сморщила да как заревет. Акулина ей подзатыльника:
– Дурная, я ж от радости плачу. Нам Советская власть хлеба обещает, помереть не даст.
Вот какой тогда митинг был. Акулина-то, царство ей небесное, померла уже после Отечественной войны. Старшой у нее полковник, на самолетах летал, теперича, кажись, на пензии. Второй в Ленинграде инженером. Среднюю дочку ты должна знать – на Нижнем живет, в материном доме, сама пятерых растит, а муж-то у нее шофер. Предпоследнего на фронте убило, а младшенькая, которая на площади-то заплакала тогда, ученая, вроде тебя, в Челябинске в институте робит».
…После митинга Михаил Иванович со своими товарищами поехал на станцию, где стоял поезд «Октябрьская революция». В том поезде был кинематограф, кыштымцам было обещано показать картину. Первыми прибежали ребятишки, а потом стали собираться и взрослые.
С Михаилом Ивановичем приехал и дядя Кирилл. Зашли в вагон. К дяде Кириллу с вопросами обратился корреспондент, который был прикомандирован к поезду. Пока они разговаривали, Калинин вышел на улицу. Они за ним.
Вечер был тихий и свежий. После одуряющей жары дышалось легко. Лес начинался сразу за станцией. Михаил Иванович туда и направился. Устал за день, хотел отдохнуть в одиночестве. Корреспондент и дядя Кирилл не отставали от него. Нельзя его оставлять одного. Леса здесь глухие, вмиг заблудиться можно. Да и лихие люди не перевелись, на одиноких тогда нападали частенько.
Дядя Кирилл знал каждый кустик и каждую тропку. Михаил Иванович шел, опираясь на свою трость. Кожанка у дяди Кирилла наброшена на плечи.
Выбрались на тропку, пошли по ней. Очутились на небольшой поляне. До войны здесь была смолокурня. Потом все пришло в запустение. Бочонки как были наполнены черным варом, так здесь и остались – люди воевали, не до них. Бочонки от времени рассохлись, вар на жарком солнце расплавился и растекся по поляне лавой. Лава затвердела, никакое солнце ее уже не брало.
Михаил Иванович остановился на краю поляны. Сказал дяде Кириллу:
– Сколько добра пропадает!
– Руки не доходят, Михаил Иванович, – ответил дядя Кирилл, замечание он воспринял как упрек.
– Знаю, знаю! Но край у вас богатый, богатство повсюду – и в земле, и в озерах, и в лесах. Будет оно еще служить народу.
– И красиво у нас, Михаил Иванович.
– Красота здесь изумительная. А люди какие! В Каслях смотрели художественное литье. Сейчас там делают бюсты Карла Маркса. До чего же искусные руки у каслинских мастеров! Какую красоту производят! Да, – неожиданно улыбнулся Михаил Иванович, – каслинские рыбаки хотели нас ухой накормить, да, к сожалению, неудача их постигла.
– Какая же?
– Невод порвался. Неудача та очень огорчила старика артельщика. Я сегодня несколько раз его вспоминал, и мне по-хорошему, по-рабочему жаль его.
– Артель знакомая. Деда зовут Зиновием, потомственный рыбак.
– Краю вашему великое будущее принадлежит. Оправимся от разрухи, укрепим свое положение, и тогда увидите, какие мы тут дела развернем. Товарищ Ленин придает Уралу громадное значение. И мы еще с вами встретимся, Кирилл Иванович.
– Непременно!
Михаил Иванович постучал своим посошком по затверделой лаве вара. Выбрал кусочек, который откололся от основной массы, сковырнул его с земли. Достал платок, аккуратно завернул в него кусок и вроде бы виновато сказал дяде Кириллу:
– Представьте, в Москве трудно достать хорошего вару. А у меня в Кремле знакомый сапожник есть, подарю ему. Вот обрадуется.
– Михаил Иванович! – воскликнул дядя Кирилл. – Мы сколько хотите…
– Спасибо, спасибо и на этом. Обрадуется и этому кусочку, – и, засовывая вар в карман, добавил с улыбкой: – Не всегда же будем бедными! Дай срок, разбогатеем – весь мир удивится. И не за горами то время. Не пора ли нам обратно? Уж темнеет.
Об этой встрече мне рассказывал тоже тятя, рассказывал, конечно, по-своему, знал-то он о ней со слов других. Дядя Кирилл женился поздно, и был у него единственный сын, года на четыре старше меня. Как-то он приезжал в Кыштым, и я с ним познакомилась. Живет он в Ленинграде, крупный инженер. У него сохранилась статья корреспондента, который тогда ездил с Михаилом Ивановичем. Корреспондент описал разговор на поляне подробно, однако статья почему-то не была опубликована. Я сняла с нее копию и храню у себя.
И еще об одной встрече дяди Кирилла с тятей рассказывала мне мама под большим секретом. Сколько я не наводила потом тятю на эту тему, мол, о чем вы в последний раз с братом беседовали, он отмалчивался. Неприятно было вспоминать.
Год был голодный, тут еще пожар – людям совсем плохо было. Ну, а мама с тятей жили ничего. Рыба не переводилась, деньги были. Мама рассказывала:
«Ты уж отцу-то не передавай, что я тебе скажу. Больно он серчает, когда напоминают. Я-то и сама не сразу разобралась, что к чему. Я ж тебе толкую – жили мы ничего, а люди бедствовали. Поначалу вроде ничего, даже хорошо мне было – набедствовалась я с больной матушкой. И вот уже Михаил Иванович уехал, погорельцы строиться начали, осень наступила. Нежданно-негаданно Кирилл к нам заявился. Увидела я его – и обомлела. Как на духу перед тобой – побаивалась я его. Плохого о нем не слышала, нет, все больше уважительно о нем говорили, но как ни толкуй – начальство, а я перед начальством всегда робею. Вечером было, я корову доила, чуть подойник не перекувыркнула, так испугалась. Кирилл-то внимательно так поглядел на меня, первый раз мы встретились, добрыми такими глазами посмотрел, а я еще больше стушевалась. «Как звать-то?» – спросил. «Дусей», – говорю. «А что, Дуся, хозяин дома?» Костя сапоги чинил в избе. Окна открыты, услышал разговор, голос подал. Кирилл в дом вошел. Я корову-то додоила, тоже в избу зашла, а у них разговор уже круто поехал. Поначалу, как я потом узнала, Костя за бутылкой в шкаф полез, хотел угостить брата. Но тот отказался да сразу и за дело. А дело-то, вишь, какое было. Костя рыбу втридорога продавал, стало быть, вроде бы на беде чужой наживался. Как сейчас помню. Кирилл сидит в переднем углу, правую руку на стол положил, а левую в кармане кожана своего держит. А Костя спиной к круглой печке прижался, руки назад, бледный стоит. Когда я зашла, у них вроде заминка получилась. А потом Кирилл продолжал, без крику, тихо так, даже с какой-то болью:
– Надо ж дойти до такого дела, а? Батька наш всю жизнь горб на работе гнул, любую копейку по́том обмыл, ни одна нечестная полушка к его рукам не прилипла. А ты ведь рабочим человеком жизнь начинал.
– А я кто, по-твоему? – закричал Костя. – Вот они, – он руки вперед выкинул: – В мозолях! Пальцы как грабли!
– Не кричи, пожалуйста, – Кириллу-то неприятно, но голос не повышает. – А кто ты есть – отвечу. Паразит!
Костю будто кто в бок шилом ткнул, хотел на Кирилла броситься, только я посередке встала. Кирилл же поднялся, повторил тихо: – Паразит, где хочешь скажу. За новую жизнь драться не хочешь, живот бережешь. Свободу, которую новая жизнь принесла, в корыстных целях используешь, на слезах сиротских богатство нажить хочешь? Не дадим!
– Я своими руками добываю!
– За счет других. В последней раз пришел поговорить с тобой, думал, найдем общий язык. Ладно, и на этот раз не удалось.
И уже с порога, так это от сердца будто оторвал:
– И все-таки жаль мне тебя. Слепой ты!
Дядя Кирилл в тридцатые годы поехал в деревню создавать колхозы, двадцатипятитысячником. Его застрелили кулаки из обреза. Такой человек был! Ему бы памятник поставить, да вот не догадается никто!»
* * *
На этом заканчивались записки Огневой.
Удивительная встреча
Григорий Петрович долго размышлял над записками Огневой. Нужно отдать ей должное – она объективный человек. На свою семейную хронику не наводит глянец. И это делает ей честь. А ведь от соблазна удержаться трудно. Своего отца, этого бродягу-отщепенца, могла бы представить этаким романтическим героем.
Андреев живо вспомнил Огневу, увильдинскую ночь у костра, бойкие малиновые зайчики в очках, ее вдохновенное лицо, когда она рассказывала про Силантия Сугомака. Ему захотелось с нею увидеться, чтобы передать тетради и высказать свое о них суждение.
О встрече они не договорились, и Григорий Петрович решил наведаться к редактору. Но тот, оказывается, сегодня был на заседании бюро горкома партии и едва ли освободится скоро. Адреса Огневой Андреев не знал, но если бы и знал, то едва ли бы отважился пойти туда незваным. Так и вернулся домой ни с чем. На другое утро, когда Григорий Петрович с матерью сел завтракать, к дому подкатил редакционный «газик». Ловко выпрыгнула из него Огнева. Он заволновался, а ему меньше всего хотелось, чтоб мать заметила его волнение. Встретил Огневу у ворот. Она энергично пожала ему руку и улыбнулась:
– Не ждали?
– Не ждал. Заходите.
– Спасибо, не могу.
– Тогда минуточку, тетради я вам сейчас вынесу.
– Пустое. У меня другая цель – приехала звать вас с собой.
– Меня? – удивился Андреев.
– Да, вас. Хочу познакомить с одним интересным человеком. Не покаетесь.
Григорий Петрович усмехнулся, качнув головой – и заманчиво, и вроде бы неудобно. Но особых планов на этот день у него не намечалось. И откровенно говоря, желание побыть с Огневой у него было.
И вот старый «газик» снова подминает под себя километры. Мчит по той же дороге – к Увильдам. Огнева опять устроилась на переднем сиденье. У Андреева не было уже той легкости, той раскованности, какая была в первую встречу с Огневой, в чем-то он себя чувствовал виноватым, но в чем и перед кем, он бы и сам себе не объяснил. Она повернулась к нему и спросила:
– У вас скверное настроение?
– Да что вы!
– А то, гляжу – нахохлились, гроза, да и только! Кстати, вы успели прочесть мой опус?
– Да.
– И как?
– Прилично. Журналист из вас получился бы.
– В устах журналиста это, видимо, высшая похвала?
Григорий Петрович только пожал плечами.
Машина миновала Сайму, круто свернула вправо, на узкую мягкую дорогу, пробивающуюся сквозь заросли липы, ольхи и черемушника, и выскочила на открытый берег. Григорий Петрович увидел костер, а возле него массивную фигуру старика Куприянова, который, как видно, варил уху. Над костром висело ведерко, на каменной плитке лежала приготовленная рыба – лини, окуни и разрезанная на части щука. «Не с отцом ли решила знакомить меня Огнева? – насмешливо подумал он. – После всего, что я о нем узнал, он несимпатичен мне. Кирилл сгорел во имя революции, а этот отсиделся в конуре – и жив вот!»
Огнева между тем выпрыгнула из кабинки на землю и крикнула:
– Ну, что, кашевар, скоро кормить будешь?
Куприянов вскинул лохматые брови и ответил:
– Ишь прыткая какая! Малость и подождешь.
– Знакомься, тятя, это Андреев.
Старик глянул на Григория Петровича вприщур. Глаза у него оказались острые и цепкие, с неприятной хитринкой.
– Мы знакомы, – поспешил Андреев. – Вместе ершей на Сугомаке ловили.
– Может, и ловили, – уклончиво отозвался Куприянов.
– Ты ж про Лутонюшку ему рассказывал.
– А, а! – наконец вспомнил старик. – Ну как же! Так ты чей, говоришь?
Григорий Петрович повторил.
– Ну, ну, Павлыча сын, знавал я твоего отца.
Куприянов принялся колдовать возле костра. Огнева подошла к самой кромке берега. Озеро было гладким. Лесистые берега отражались в нем чище, чем в зеркале. Слева у островка грива зеленых камышей, а около них замерла черная лодка – рыбак. Противоположный берег кутался в уютную дымку. Огнева сложила руки рупором и звонко прокричала:
– Ого-го-го!
Голос ее гулко прокатился по озеру и замер вдали. Рыбак зашевелился, приподнял соломенную шляпу и помахал ею в знак того, что видит и слышит и спешит хлебать уху. «Вот оно что, – подумал Григорий Петрович. – Это, видимо, и есть тот интересный человек?»
Андреев почему-то заволновался и, чтобы скрыть это, поднял плоский отшлифованный камушек и бросил его на воду касательно с расчетом, чтобы он на поверхности остался как можно дольше. Камешек, подпрыгивая, скользнул по гладкой поверхности, и Григорий Петрович считал, сколько он «съел блинов». Четыре. Огнева засмеялась:
– Мало! Смотрите я!
Рыбак смотал удочки и сейчас греб к берегу. Огнева взяла камешек и бросила его. Съела пять «блинов». И победно поглядела на Андреева. За прозрачной броней очков задорно и ласково смеялись ее голубенькие глаза. Он изловчился и пустил камень по воде, что она сбилась считать «блины» и подняла обе руки:
– Сдаюсь!
Шофер поставил машину под куст боярки, постелил возле нее коврик и прилег на него с книгой.
Рыбак подплыл, лодка врезалась в гальку. Огнева взялась за скобу и подтянула ее на берег. Рыбак был в спортивных брюках, майке и в соломенной шляпе. Руки еще не загорели. Значит, на солнце впервые. Упругие бицепсы играли. И вообще он красив телом. Лицо волевое, а глаза синие, приветливые, но твердые.
– Где же твоя рыба? – спросила Огнева.
– Ни черта не клюет, – сознался тот, выбираясь из лодки на берег. – Две малявки всего и клюнуло.
Андреев стоял поодаль, и у него пробуждалось к этому человеку нечто вроде зависти. И еще больше томила неловкость – не свой тут человек, пришлый. И чего это его потащило в чужую компанию?
– Да, – вспохватилась Огнева, – знакомьтесь, пожалуйста.
Она подвела рыбака к Андрееву. Григорий Петрович протянул руку, называя себя. Рыбак представился:
– Алексей Куприянов!
Андреев, обескураженный такой неожиданностью, беспомощно оглянулся на Огневу. Вот так сюрприз преподнесла она ему! Синие твердые глаза Куприянова внимательно и оценивающе глядели на Андреева.
– Забавно! – вдруг улыбнулся Куприянов. – Заново знакомимся! А когда-то и дубасили друг друга запросто.
– Было! – засмеялся Григорий Петрович. – Но кто старое помянет, тому глаз вон!
– Зачем же вон? Я это старое сейчас вспоминаю с умилением. Вроде бы происходило-то в далекие сказочные времена.
– Не говорите, – грустно согласился Андреев.
Старик расстелил на поляне брезент. Огнева нарезала хлеба и расставила эмалированные миски. Алексей из рюкзака извлек старинную пузатую бутылку с красивой бронзовой этикеткой. Расставив в шеренгу, словно солдат, стопочки, стал наливать в них жидкость, похожую на вишневый сок. Расселись вокруг брезента, кое-как сговорили шофера разделить компанию, и Алексей поднял тост. Он поглядел на всех с улыбкой, и глаза у него сейчас не были твердыми, а приветливо-трогательными. Сказал тихо:
– Ну, за встречу на родной кыштымской земле!
Осушил стопку залпом. Выпил и Андреев и понял, что это ром. Огнева только пригубила и поставила стопочку обратно. Шофер пить отказался. Старик Куприянов сначала понюхал, потом посмотрел на свет и, повернувшись к сыну, произнес:
– Со свиданьем, сынок, – и выпил медленно, закинув голову назад. Потом рукавом рубахи обтер губы и заметил: – Вонючая. И в нос шибает. То ли дело русская горькая.
Огнева разлила уху по мискам, сдобрила ее мелко нарезанным зеленым луком. Ели молча. Слышно было, как на озере тукает лодочный мотор да скребутся алюминиевые ложки о миски.
Налили по второй. Алексей сказал, что пьет за школьных друзей: и за тех, кто здравствует ныне, и за тех, кто сложил головы в боях за Родину. Огнева ухаживала за Андреевым, выбрала хорошего линя и положила ему в миску, спросив:
– Вы любите линей?
– Люблю.
– Я тоже.
Она добавила ему ухи, хотя он и возражал. На какой-то миг их взгляды встретились, и голубенькие ласковые глаза опьянили его больше, чем кубинский ром.
Исподволь Григорий Петрович изучал Алексея. Алешка Куприянов, с которым они учились вместе, был далеким и неправдоподобным началом полковника Куприянова. Андреев подумал о том, что неужели и он сам неузнаваемо изменился с тех пор? На щеках Куприянова легли твердые вертикальные складки, и они несколько старили его. Брови тоже густые, как и у отца, но лучше ухожены. Если сравнить лица старика и Алексея, то при всем их определенном сходстве, это были разные типы. Лицо у старого Куприянова грубо, а у Алексея – одухотворенно, оно принадлежало человеку, который живет напряженной интеллектуальной жизнью. Поэтому оно тоньше и привлекательнее.
– Ешь, ешь, – сказал старик, когда заметил, что Андреев отодвинул миску, давая знать, что наелся досыта. – Рыба – она пользительна. Ученые люди говорят – ума прибавляет.
– Тогда дураков надо рыбой только и кормить, – заметила Огнева.
– А мне што – пусть кормят. Коль дурак умным сделается, то хорошо. Вот коли наоборот…
– Что, тятя, были такие случаи?
– Знамо были. Всякие случаи были. Прихожу как-то на Сугомак, а там два субчика рыбу ловят. Главное – как. Возьмут хлебные крошки кислотой напитают – да в озеро. Рыба на хлеб кидается, а кислота-то ее губит. Рыба – кверху брюхом и всплывает. Они ее собирают. Ну и шугнул я их, едрены шишки.
Андреев вспомнил ту пору, когда сильный и молодой еще Куприянов отобрал у них дикого козла и перерезал ему финкой горло. Видимо, к старости человек забывает о своих грехах, а чужие его сильно раздражают. Конечно, те «субчики» хулиганили на озере и «шугануть» их надо было. Но когда об этом говорит Куприянов… Нехорошо на душе, по крайней мере у Андреева. Григорию Петровичу нравилось ухаживание Огневой. Возбуждало интерес присутствие Алексея Куприянова, загадочного человека. Откуда он взялся? О нем по Кыштыму самые невероятные слухи ходят, будто стал он американским шпионом. А он явился домой, считай, больше чем через четверть века, и не изгоем, не отщепенцем, а полковником, и у него орденских планок, говорят, целая куча.
– Если не секрет, – обратился к нему Андреев, – откуда?
– Абсолютно не секрет – из Москвы.
– Живете там?
– С некоторых пор.
– Ясно – вопросы больше нежелательны.
– Отчего же?
– Григорий Петрович журналист, любопытство у него профессиональное.
– Тогда понятно.
– Слышал о вас много противоречивого.
– Будто я американский шпион? – улыбнулся Алексей. – Батя рассказывал.
– Диву даюсь, – встрял в разговор старик. – Откуда что народ берет?
– Чему ты, батя, удивляешься? Ты ведь и сам не знал, где я.
– Не больно отца почитаешь, молодежь нынче пошла, хуже вчерашней.
– Не в этом дело. Не знал и всякие предположения строил.
– Знамо дело, едрены шишки.
– И другие тоже. Только на выдумку они не стеснялись. Раз после войны долго не объявлялся, значит, дело не чистое. И придумали про американского шпиона.
– Вот, пожалуйста, – повернулся Андреев к Огневой, – так рождается фольклор.
– А что? Конечно, – всерьез согласилась она. – Теперь сочинят о нем легенды. Считали шпионом, а он, оказывается, совсем другой. Обязательно что-нибудь сочинят, тем более что Алеша не очень посвящает в свои подробности. Сочинят свои.
– Когда-нибудь напишу мемуары, – улыбнулся Алексей. – Уйду на пенсию и засяду. Племяш вырастет и будет их читать.
Когда покончили с ухой, шофер ушел к машине дочитывать книгу. Огнева принялась мыть посуду. Старик Куприянов уплыл на лодке к островку рыбачить. Алексей снял майку, сел на камень, подставив спину солнцу. Голову прикрыл шляпой. Андреев примостился рядом с Алексеем. Ему хорошо была видна Огнева. Она сбросила туфли, зашла в воду, чуть приподняв платье. Посуду опустила в воду. Вымытые миски складывала на берегу на мохнатое полотенце. У гривы камыша то и дело помахивал удочками старик – он умел ловить рыбу в любое время.
– Вы не обиделись, что мы вас сюда привезли? – опросил Алексей.
– Что вы!
– Мне Аленка о вас говорила. Изо всех ребят нашего класса я лучше запомнил вас. Может, потому, что мы часто враждовали с вами?
– Возможно.
– Приятель ваш, с которым вы как-то изрядно меня поколотили, где?
– Погиб на фронте.
– Много наших не вернулось?
– Много.
– Вы где воевали?
– Везде понемногу.
– Про меня не спрашиваете?
– Неудобно. Видимо, не на все вопросы сможете ответить.
– А вы спрашивайте. Вопрос, на который трудно ответить, можно и замолчать, без обиды, конечно.
– Какая тут может быть обида!
– Я воевал там, за линией фронта.
– Переживали, когда возвращались в Кыштым?
– Еще бы! Завернул в Свердловск, надеялся встретиться с братом, но он укатил в Сочи. Сел в поезд и не верю – неужели скоро буду в Кыштыме? До Кувалжихи крепился. А после ослаб. Стою у окна и реву, ей-богу. Ехала со мной молодая пара, прячу от них глаза. Слышу, она шепчет: «Витя, гляди, человек плачет, горе у него». А он говорит: «Давай, Светка, выйдем, неудобно».
Да-а… – Куприянов помолчал, взвешивая на ладони камушек. – Это было счастьем, возвращение в мир детства. Двадцать семь лет не вычеркнешь, они что-нибудь да значат. И знаете, меня одолевало такое чувство, будто я все таким же юным возвращаюсь, каким был раньше.
– Я пять лет не был дома, – сказал Григорий Петрович, – и то плакал, когда возвращался. А тут двадцать семь!
– Аленке исполнилось восемь лет, когда я уехал, она училась в первом классе. Отец выглядел молодо и крепко. Он у меня вообще-то со странностями. Жил боком, людей сторонился. Но как бы там ни было, а отец. Первую, самую красивую ночь у костра на берегу озера я прокоротал все-таки с ним. Это незабываемо!
– Конечно, – задумчиво согласился Андреев.
– Хожу по Кыштыму – он вроде изменился и не изменился. Наверняка похорошел.
– К нам надолго?
– Да, наверно, до конца лета. Попрошу Аленку подыскать мне старушку, чтоб не скушно было, – улыбнулся Куприянов.
– И подыщу, а что?
– А семья?
Куприянов ответил не сразу. Поднял камушек и бросил его в воду. Круги медленно расходились вширь и таяли.
– Семьи у меня нет. Так уж случилось. Слишком долго прожил на чужбине, хотя, конечно, это не отговорка. Многое зависело и от меня самого. Теперь, по-моему, жениться поздно.
– Ох уж мне эти мудрецы! – воскликнула Огнева. – Видный, красивый – и в старики!
– Но седой, Аленка!
– Нынче мода на седину.
– Грозится женить вот…
– Женю, не беспокойся. Поедем в Свердловск, найду тебе раскрасавицу. Поискала бы и здесь, но тут у меня мало знакомых.
– Хочу еще в Свердловск съездить, Василия повидать. Может, сам прикатит, коль узнает.
– Васютка потолстел, очки в роговой отраве, вид профессорский.
– Удивительно, но я никак не могу привыкнуть к Аленке. Она в моем представлении все еще ребенок, а эта, – он кивнул на сестру, – какая-то другая женщина.
Брат и сестра сговорились купаться. Андреев отказался. Алексей кинулся в воду первым. Огнева осталась в купальнике. Тело налитое, красивое. Сняла очки, осторожно положила их на платье и оглянулась на Андреева. Глаза ее строго щурились. Огнева помахала ему рукой и сказала:
– Зря не купаетесь, много теряете, – и бросилась в воду, подняв ворох брызг.
Андреев лежал на спине. Небо уходило вглубь прозрачной голубизной. Его необъятность чувствовалась физически. Необъятность, немыслимость расстояний.
Огнева плескалась возле берега, звала Андреева, но он выдержал характер.
Вернулись в Кыштым вечером. Андреев попросил высадить его возле центральной автобусной остановки. Тепло попрощался с Куприяновыми и шел домой медленно, с тревожно-радостным настроением. Интересна была встреча с Алексеем Куприяновым, многое в нем всколыхнула. Приятно было побыть рядом с Огневой. Он с поразительной четкостью мог восстановить ее улыбку, выражение глаз, жесты, интонацию голоса.
