Текст книги "Кыштымские были"
Автор книги: Михаил Аношкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
Что же посоветовать Петрухе?
Ты думаешь, найдутся такие, которые не хотят своим детям счастья? Не знаю, не знаю, что-то таких не встречал. Может, ты встречал, а я нет. Всякие, понятно, люди есть, но чтоб своим детям худа желать… Вот когда не нарочно, это бывает. Запросто даже. Души в дитяти не чают, ослепляются, и готово! Не хотят, а плохо сделают. Зачем далеко ходить? Возьми Петруху Ахмина. Вон на горке живет, где бак с водой высится. Из этого бака мы огороды поливаем. Петруха обыкновенный работяга. Раньше-то на депо робил, это еще когда оттуда на Карабаш узкоколейка уходила. Ныне-то ее разобрали, а депо захирело. По узкоколейке маленькие паровозики бегали, гудочек у них писклявый такой. Потому эти паровозики куянами прозвали. Ты же слышал, как зайчишка верещит? А Гланька на том депо стрелочницей состояла. Он на паровозике, а Гланька на стрелках. Молодые были, ну и приглянулись друг другу. Он ездит гудочком попискивает, а она ему дорогу дает – стрелки переводит. Однажды загляделась, да и не туда перевела. Петруха тоже загляделся и тоже не заметил, как в тупик врезался. Паровозик с рельс-то и сошел. Смех и грех. Шум поднимать начальство не стало, вошло в их положение. А паровозик вмиг на рельсы снова поставили. Домкратом и жердями-вагами. После этого Петруха с Гланькой поженились. Да вот уже больше четверти века вместе тянут. Сына вырастили. Славный парень, техникум закончил, на радиозаводе сейчас. В армию сходил. А на заводе-то повстречал девчушку, знаю я ее. Росточком она, правда, не шибко удалась, зато коса толстая – загляденье. Глазищи голубые, прямо как лывы после дождя. Приветливая такая, издалека увидит и уже кланяется. Губа не дура у этого Сашки, ладную деваху подсмотрел себе. Она, оказывается, сирота, в детдоме воспитывалась. В общежитии жила. И понимаешь, Гланьке пришлась не по нраву.
– Ты, – говорят, – сынок, домой ее больше не води. Не желаю!
Парень было наперекор, а Петруха кулаком по столу припечатал:
– Матери не перечь! Она тебе добра желает!
Увидел я Сашку, квелый-квелый ходит, чуть ли не ревет от обиды.
– Не ведаю, – говорит, – дядь Вань, что и делать. Ольку люблю, да отца с матерью ослушаться боюсь. Все же мать и отец!
И не мое это дело, но пошел я к Ахминым:
– Здравствуйте, дорогой хозяин и дорогая хозяюшка!
– А, Иван Иваныч! – обрадовался Петруха. – Проходи, проходи. Завсегда желанным гостем у нас! Глань, налей-ка по стопашечке. Сосед, а встречаемся редко.
Выпили мы с ним, покалякали о том да о сем, и чего, думаю, мне дипломатию разводить? Все и высказал. Мол, зачем вы собственному сыну счастье губите? Любит он девку, и она славная попалась. Радоваться надо. Петруха сразу брови нахмурил, ус теребит, но молчит. А Гланька будто с цепи сорвалась и давай кричать:
– Ах ты, такой-сякой! Это ты за тем к нам приперся? Это ты за детдомовку аблокатом выступаешь? Кто она такая? Где ее отец-мать? От какой она родовой повелась? Должна я знать?
– А зачем? Девка она хорошая, а что отца-матери нет, пожалеть надобно. Вот и будьте ей отцом-матерью.
– Ха-ха! Ты кто ей? Старого забора двоюродный плетень? Чего ты не в свое дело рыло суешь?
– Глань, а Глань, зачем же ты так? – это Петруха голос подал. – Не надо так-то. Все же сосед. Ты уж, Иваныч, извини. Нервенная она у меня стала.
– Не позволю Сашке жениться на приютской. Этого еще не хватало!
Покачал я головой и уже пожалел, что стопку-то у них выпил. Поперек горла встала она у меня. И откуда что взялось? Люди-то ведь простые, всю жизнь в рабочем сословии проходили, на пенсию вот собрались, а такую, прости господи, ахинею несут!
Сашка поджидал меня:
– Ну как, дядь Вань?
Я только рукой махнул, и он все понял. Да жалобно так говорит:
– Как же мне быть-то теперь, дядь Вань?
– Трудная, – говорю, – задачка. Не прошибись, парень. Одно могу посоветовать – поступай, как велит сердце.
Сашка так и поступил: женился на Ольге. Сняли частную квартиру и стали жить да поживать. Мать молодых и на порог не пустила. Да еще затаилась против меня. Встретится – глазами поедом есть. Дозволь – всю мою физиономию расцарапает. Встретились как-то на улице, видно, ей невмоготу молчать-то и давай мне выговаривать:
– Бегунчик несчастный! Семенишь, семенишь, а где остановишься – и сам аллах не ведает. Чего это ты моему сыну мозги-то затуманил? Чего это ты его с пути истинного сбил? За своим углядеть не мог, так и моего туда же!
И чего только не наплела. Соседи из окон повысовывались, посмеиваются над Гланькой, а она пуще того распаляется. Что ж худого случилось? Сашка женился по любви, жена работящая досталась, сынка подарила. Чего же еще надо? Радоваться бы, а она злостью исходит: не по ее получилось. Плюнул я и ушел от греха подальше. Говорят, у нее другие виды-то были. Вот этого я точно не знаю, слышал только краем уха.
Меня-то она уколола в точку, но давненько это было. А помнит, чертова баба! Семка-то мой по моей дороге пошел – тоже медь плавит. В почете у заводского народа. Приглянулась ему Ленка Дайбова, нынешняя-то жена. А мы толком ничего не знали. Пришел черед, и Семка, гляжу, что-то мнется. Сказать ему что-то надо и боится. Никак себя не переломит.
– Валяй, – говорю, – не бойсь.
– Ты, батя, у меня не консерватор (видал, словечко-то какое припечатал!), поймешь меня сразу и маманю подготовишь. У Ленки скоро дитенок будет.
– Как это дитенок? До свадьбы?
– Так уж случилось, батя.
– Возьму-ка я вожжи и отлуплю тебя знатно!
– Лупи, но маманю подготовь. Жить завтра придем.
Вот так, брат. Я вокруг старухи круги делаю, угодить хочу. Как начать? Она же, знаешь, какая у меня? Психованная. Чуть что – за ухват или скалку хватается. Видит, как я маюсь, и говорит:
– Чего ты вокруг меня, как кот вокруг горячей каши, круги мечешь? Я думала, что ты герой, а тут простое дело высказать боишься.
А я возьми да притворись:
– Какое дело?
– Ладно уж тебе камедь ломать. Завтра же Семка грозится жену привезти, да жену-то на особинку – брюхатую! Тебе поручили меня подготовить, а у тебя коленки дрожат. И чего я в тебе такого нашла, когда замуж-то выскакивала?
Семке квартиру от завода дали, с Ленкой они живут хорошо, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить.
Так вот об Ахминых. Приходит как-то вечером Петруха, бутылку косорыловки на стол – вроде на мировую. Хотя мы с ним и не ссорились. Грустный такой. Трудненько, гляжу, ему. Выпили. Он и говорит:
– Чего с моей Гланькой сделалось? Землю под собой роет, слушать никого не хочет. Запретила мне к Сашке ходить, да я что, чокнутый? Хожу. Внучек же растет. Загляденье! Нянчить бы нам его, и делов-то. Так нет – бушует. Что ж ты мне посоветуешь, Иваныч?
А что я могу посоветовать? А ты что бы посоветовал? Человек ты грамотный, много читал. Вот и ответь – что посоветовать Петрухе Ахмину?
Обуватель
Тебе до пенсии далеко? А я, брат, уже второй десяток разменял на пенсии-то. Привыкал трудно. Утром, бывало, соскакиваю, собираюсь скоренько. Завсегда брал с собой бутылку молока и краюху хлеба, чтоб у печки потом червячка заморить. А тут гляжу – бутылка пустая и краюха не отрезана. Шумнуть на старуху-то собрался, а она сама из горенки выходит. Руки в бока и говорит:
– Куда ты собрался ни свет ни заря?
– На кудыкину гору. Или не знаешь?
– И вправду не ведаю. На рыбалку вроде не ходишь, да и морозище на улице. А на заводе тебе делать нечего.
Вот еловые шишки! И верно, никто ж меня на заводе не ждет. Сиди себе на печке и бока на кирпичиках согревай. Будто душу из меня вынули, а взамен пенсионную книжку сунули. Помаялся я малость да в сторожа подался. А это, считай, тоже пенсия. Разница с лишь одна: когда ни черта не делаешь, то спишь, как все, ночью. А в сторожах ночью куликаешь один, зато днем отсыпаешься. Одна слава, что на должности числишься. Ты же Андрюшку-то Мыларщикова знаешь? Одногодок мой, песок из него сыплется. А вот чего-то колготится, дома на аркане не удержишь. Повстречал как-то меня, лет, наверное, пять тому назад, да и говорит:
– Ты что, Иваныч, поди, все кирпичи на печке боками отшлифовал?
– На себя оглянись сначала, Якуня-Ваня!
– Сразу и в пузырь… Я чего хочу тебе сказать-то: айда к нам в товарищество.
– Это еще что за чудо-юдо такое?
– Товарищество животноводов.
– А что там делать?
– Найдем. Была бы шея, а хомут подберем. Нам шибко не хватает шустрых пенсионеров!
– А я шустрый?
Уговорил меня Андрюшка. А председателем-то товарищества мужик мне знакомый – Маркелом зовут. Он меня, понимаешь, и запрег. Сроду не знал, сколь у нас коров в городе, а теперь знаю. Лошадей там и всякой живности. Сколь табунов и в каких краях пасутся. И дело-то по нутру пришлось. У меня тогда и своя коровенка была. Я ж тебе рассказывал, как сено Анюте отдал, а коровенку за зиму на пельмени перевели.
И вот какая оказия стряслась. Я и сейчас спокойно не могу ее выговорить. Нашему Маркелу из городского Совета был звонок: мол, придет к вам товарищ из плана. Из какого плана? Шут его знает! Верно, спасибо за подсказку – из городского, значит, плана. Соберите, требует, правление. У товарища будет к вам серьезное дело. Собрал, стало быть, нас Маркел, и тот товарищ из плана прибыл. Солидный такой, в очках, а молодой. Где-то от силы десятка три ему. И папка под мышкой. Сел он рядом с Маркелом, папку раскрыл да сразу всех нас и огорошил:
– Товарищество – это хорошо. Но пришла пора настоящим делом заняться!
Андрюшка Мыларщиков седыми бровищами глаза завесил, – это верный признак – чертики в них заиграли. Не хочет показывать, как они у него там резвятся.
Смотри, какой прыткий товарищ-то из плана! Мы что же – баклуши бьем? Приведи к нам еще таких же шустрых стариков, как я, целую дюжину, и всем хомут найдется. Пайщиков много, а работать некому. Какое же дело он нам выдумал?
– Кроликов, – говорит, – разводить надо, мужики!
У Маркела, по-моему, губа отвисла, рта прикрыть не может. Андрюшка Мыларщиков вообще бровищами завесился. Да и другие кто как в себя приходили после тех слов. А я, понятное дело, винтом взвился:
– Это еще что за скотина – кролики?! Уж заводить, так коров! Купим двадцать штук и с молоком будем. А кролики что? У меня Семка в детстве баловался. Купил крола и кролиху. Так они мне во дворе нор нарыли – решето. Всю моркошку изничтожили в огороде и капусту погрызли. Покойный дед Евлампий-кержак бодогом меня за них чуть не обиходил! А тут не десяток надо, а всю тыщу!
– Три тыщи, – это товарищ из плана подсказывает.
– Во, видали?! Нет, так дело не пойдет!
– Это как понимать – не пойдет? – это сызнова товарищ из плана очками засверкал. – Ты тут мне, дед, митинг не устраивай. Ты, понимаешь, сейчас похож на обувателя!
Правильно говорить обывателя? Не знаю, не знаю, но он так и отбил: ты, дед, похож на обувателя. Вот так, Якуня-Ваня, сподобился на старости лет.
– Ты, – отвечаю ему, – молод еще так со мной разговаривать. Ишь какое прозвище – обуватель!
Ни до чего тогда мы не договорились, разошлись в разные стороны. Правда, Маркел пообещал мозгами пораскинуть, а уж потом и ответ дать. Андрюшка Мыларщиков отмолчался, за бровишками своими спасался, а тут ко мне с выговором:
– Чего это ты, Иваныч, на рожон попер? Жизню побойчее захотел? Он тебе устроит бойкую жизнь, помяни мое слово! Жди, друг сердешный – таракан запешный, повестку!
– Тьфу, долдон ты, и больше никто!
Рассердился я тогда на Андрюшку, а на пятый день после того разговору получаю казенный конверт, а в нем – бумаженция, а в ней черным по белому – такому-то товарищу, мне, стало быть, явиться к такому-то часу в городской Совет. Выходит, Андрюшка-то как в воду смотрел. Заскучал я, понятное дело. Ничего на ум не идет. Старуха даже перепугалась. Я же ей ни о чем не рассказывал.
– Сумной ты какой-то стал, Ваня. Какая беда-то стряслась? Может, я помогу?
– Отвяжись, – говорю, – худая жисть. И без тебя тошнота одна!
Она обиделась. Целый день на меня дулась. Зато думать не мешала. Прикидываю себе – что будет? Всю жизнь проробил в одном заводе, сколь меди выплавил. Наверно, весь Кыштым моей медью одеть можно и улицы вымостить. Орден имею, трудовой, конечно. Медали у старухи в сундуке хранятся. А грамот всяких и не счесть. А товарищ из плана меня обувателем назвал. И я же должен отлет нести. Ничего себе, еловые шишки! Ежели, соображаю, в городском Совете обиду сделают, в Москве правду найду! Не на того напали! Вот так самого себя и распаляю. На Андрюшку Мыларщикова всякую хулу выдумываю. Ишь, в стороне ему легче жить. За густющими бровями совесть научился прятать. А у меня таких бровей нету. Да и с какой стати я буду совесть свою прятать?
Явился я в городской Совет, прямо в приемную председателя. Глядь-поглядь, а там и Андрюшка Мыларщиков, и Маркел, и все другие правленцы. Ага, кумекаю про себя, и ты, Андрей-воробей, в сторонке не отсиделся. И тебя призвали в городской Совет, не меня одного.
Зовут нас в кабинет председателя. Тот с каждым за ручку поздоровался, вокруг стола усадил. Расселись честь по чести. Нормально. Милиции рядом не видно, значит, все хорошо. Председатель и говорит:
– Меня товарищ из горплана информировал – вы обещались подумать: разводить кроликов или нет. И что же надумали?
Маркел только плечами пожимает: не собирались мы с тех пор ни разу, не раскидывали мозгами.
– А в чем, собственно, затруднение? – Это опять председатель. – Понимаете, в чем дело…
Да с толком нам все и объяснил. Дело-то, выходит, стоящее. Мясо кроличье, оказывается, деликатное, шибко пользительно для ребятишек и больных. Да, забыл сказать: у председателя-то, кроме нас, еще люди были – и тот товарищ из плана, и самый главный специалист по животным, ну да – зоотехник. Даже лесничий был. Как только председатель нам растолковал, тут у нас возражений уже не было. Какие могут быть возражения? Я так и отрезал:
– Коли для ребятишек, мы не то что кролов, мы рыбок золотых разводить научимся. Только, дорогой товарищ председатель, с нами тоже нужно обхождение. А не так, как этот молодой человек. Ведь он что? Толком не объяснил – давай кролов, и баста! Это же не баран чихнул! Меня же потом еще и обувателем обозвал!
– Кем, кем? – это председатель заулыбался, ему, вишь, слово-то показалось смешным. В самый раз Маркел встрял:
– У нас конюшня пустует, так мы там кроликов-то и обоснуем.
– Ну нет, – это главный по животным с возражением, – им, кроликам, дух нужен хороший, а в конюшне не то. Тишину, само собой, и всякие там условия.
Главный лесничий сразу и лес отпустил, место нам выделил. И пошло-поехало. И сейчас кролов-то разводим. Мороки с ними не оберешься. Но надо! В детские садики мясо-то да еще в больницу.
К чему я тебе это толкую? Обхождение – великое дело. Особо его надобно иметь начальству. Обувателем-то запросто обозвать, тут ума не надо. И дурак сможет. А ты подход найди, растолкуй, что к чему, люди-то мы с понятием! Приходи, полюбуйся. Кролиху могу подарить. Потом шапку из шкурки сшить можешь, а мясо зажарить. Вкусные они, собаки, кролы-то!
Тихоня
Кержак-то Евлампий, умер он в позапрошлом году, жил вот с этого боку от меня, а Ичевы – с этой стороны. Видишь у них палисадник из неошкуренных сосновых тычинок. Самого-то Петра Ичева давно в живых нет. В конце войны израненный приехал. Успели мальчонку народить и нарекли Миром. Мир Петрович. Непривычно, правда? Отец, видать, истосковался о мире, вот и сотворил новое имечко. Только оно корней не пустило. Люди перекрестили мальчонку на свой, привычный лад – Мироном. А в паспорте так и осталось – Мир. Мать зовут Катериной, Катей, выходит. Она когда овдовела, Мирону-то было не больше годочка два. Трудненько пришлось, но баба не унывала. Парень рос тихоней. Сызмальства у него к музыке слух обнаружился. Катерина купила ему баян. Сначала пиликал всякую несусветность. Его бы в хорошие руки – вышел бы толк! А где найдешь эти руки? Музыкальной школы тогда и в помине не было, это ведь сейчас учись – не хочу. И на улице нашей мужики не больно балуются музыкой. Жил на соседней улице гармонист, Севка Шляев. Катерина к нему – поучи. Он, конечно, с полным удовольствием, не за спасибо же. Но трезвым-то его видели мало. Мыслимое ли дело мальчонке каждый раз зрить этого забулдыгу. Чему путному он научит? Катерина, ясное дело, ему от ворот поворот. Потому Мирон до всего доходил самоуком. Книженцию такую купил. Вот по ней и постигал баян. И так здорово навострился – заслушаешься! Бывало, сядет на крылечко, а у нас двор ко двору сходится, заплотом лишь отгорожены. А музыке что заплот? Она ведь как птица – везде пролетит. Сядет, значит, Мирон на крылечко, баян приладит на колени и кричит:
– Дядь Вань! Чего вам сыграть?
– Давай, – говорю, – волны.
– Какие, дядь Вань? – есть Амурские, а есть и Дунайские.
– Те, которые пожальче.
И играет. Слушаем мы со старухой, страсть как за душу брало. У старухи слезы текут, а она вроде и не замечает их.
– Мироша, – кричу, – спасибо, но хватит. Давай чего-нибудь веселенькое.
Он и веселенькое может. Как отхватит «барыню» или «камаринскую» – ноги сами в пляс просятся.
Само собой, Мирона на всякие праздники приглашать стали, особо на свадьбы. А он безотказный. Куда ни позовут – идет. Хмельного в рот не брал. Его и так уговаривали, и этак надсмехались, – мол, какой из тебя гармонист, ежели оскоромиться боишься? Но Мирон ни-ни! Что молодец, то молодец. И денег за игру не брал. Это уж совсем удивление. И жили не богато, а играл за спасибо. Катерина не ругала. Похоже, она сама парню внушала – нехорошо брать за музыку деньги. Свое понятие у бабы об этом.
Подрос Мирон-богатырь! И в кого такой уродился? Отец не то чтобы роста могучего был, нет, середнячок такой. И Катерина средней кости. А этот – поведет плечами, рубаха трещит. Баян как игрушку таскал, а ведь он нелегкий. А лицом весь в мать, такой же чернявый. В народе говорят, будто ежели парень на мать лицом схож, значит, счастливым будет. Может, и бывают такие совпадения, но не всегда.
Приглянулась Мирону девушка, такая кареокая и веселая. Водой не разольешь, любовь до гроба. И Катерине невестка приглянулась. Словом, дело потихоньку к свадьбе двигалось. Порешили так: сходит Мирон в армию и сразу под венец. Укатил Мирон в дальние края. Служил исправно, да он вообще по части дисциплины парень надежный. А тут закавыка приключилась. Та кареглазая взяла да замуж выскочила. Почему так случилось, не спрашивай, не знаю. Но соображаю так – ветреной на поверку оказалась. Катерина даже слегла от расстройства. Мирону кто-то написал об этом. Вот он и пишет матери: мол, особливо не расстраивайся. Коль кареглазая не выдюжила разлуки, стало быть, не было любви. А коль не было любви, то все стряслось к лучшему. У него, конечно, болело сердце, не без этого. Время все раны лечит. Оно поспешает, но не торопясь. Вроде вчера Мирона провожали в армию, а глядь-поглядь, красавец-гвардеец вернулся в материн дом. Чемоданчик на крыльцо, мать поцеловал и в первую голову за баян. Сел, как бывало, приладил баян на колени и кричит:
– Дядь Вань, живой?
– Спасибо, Мироша, живой. С прибытием тебя, а Катерину с праздником!
– С каким еще, Иван Иваныч?
– Как с каким? С возвращением сына!
– Дядь Вань, а чего вам сыграть?
Вот так и вернулся Мирон домой. На завод поступил, перфораторы научился делать. Девчонки за ним увивались – жених завидный! И сам баской, и баянист отменный, и у матери один сын. Сколь там ни крути и ни оттягивай, а жениться пора настала. В заречной стороне живет Степан Мосеев, по прозвищу Пимокат. В свое время они пимы катали, но затем эту частную лавочку пришлось прикрыть. Знаю-то его шапочно, потому особо сказать о нем не могу. Так вот у этого Степана выросла невеста – младшая дочь Люська. Ничего, смазливая. Правда, не кареглазая. Глаза-то у нее будто из разведенной синьки. Где они с Мироном столкнулись – может, на танцах в клубе, может, в горсаду. Приглянулись друг другу. И не успели мы глазом моргнуть – свадьба.
И началась у Мирона женатая жизнь. С баяном на крылечко нет-нет да выйдет, поиграет по моему заказу, и ладно. Вроде бы ничего не изменилось, но вдруг стороной слышу: Мирон за игру на баяне стал деньги брать. Будто Люська и цену установила. Пришел, положим, ты попросить Мирона сыграть на вечеринке или на именинах. Он соглашается, а Люська тут как тут: мол, дешевле, чем за четвертную, играть не пойдет. Мирону неловко, а она глаза сузит, и он сразу сникает. Гляжу и Катерина что-то невеселая ходит, меня сторонится. И Мирон уже не выходит на крылечко пиликать. Будто Люська не разрешает – зачем бесплатно чужие души музыкой тешить? Хочешь послушать – плати. Однажды грузовик к их дому подкатил, заграничный гарнитур приволокли. Смех и грех. Втащили в избу, расставили и все углы загородили. Повернуться негде. Гарнитур-то не для таких хоромов сроблен. Спрятали в чулан до лучших времен – пущай пылится. Еще мыши погрызут. Встретил Катерину и спрашиваю:
– Что с тобой, Катя? Заскудала?
– Ничего, Иваныч, – ничего, – а сама порывается улизнуть, раскрываться не хочет. Я на нее по-соседски и шумнул. Она заплакала и говорит:
– Житья не стало. Иваныч. Это прорва какая-то, а не баба. Все в кубышку – на сберкнижку тянет, любую копейку учитывает. Поверишь, Иваныч, садимся чай пить, а она по комышку сахару, как в войну, по пайке выделяет. На спичках экономит. Вот гарнитур отхватили, а зачем? Теперь на мотоциклу деньги копят.
– Ну, мотоцикла – вещь полезная.
– Так ведь я и не против. Ты продай гарнитур, он нам без надобности. И купи мотоциклу. Так нет! Купила три отреза шерсти, а куда столько? Вот и смотрит день-деньской, и смотрит, где бы и что прибрать к рукам, на сберкнижку – в кубышку спрятать. А руки-то у нее загребущие. Мочи моей нету, Иваныч.
– А что же Мирон?
– А что Мирон? Боится слово поперек сказать. Он же у меня тихоня.
Поговорили мы вот так-то, Катерине вроде легче стало. Выговорилась и то хорошо. Теперь нет-нет да прибежит душу отвести. А я ее спрашиваю:
– На что снова копят?
– На цветной телевизор. Обыкновенный им не нужен.
Подкараулил я однажды Мирона, с работы домой торопился. Любопытно мне – что у него еще за душой осталось.
– Стоп, – говорю, – Мирон Петрович, что-то ты давно с баяном на крылечко не выходил.
– Некогда, дядь Вань, – а сам глаза прячет. – То да се. Скоро наследника ждем.
– Наследник – это давно пора. Ну, а с баяном как?
– Что как?
– Не слышал давно.
– Эх, дядь Вань, жизнь прожить – не поле перейти.
– Ишь куда метнул! Я скоро это поле до конца перейду, а ты только начинаешь. Вот стоишь передо мной и глаза прячешь. Ведь прячешь?
– Да с чего вы взяли, дядь Вань?
– А с того, что огоньки в них погасли, Мироша, свету в них не стало, тревожная у тебя душа. Ты этот разговор-то припомни. Авось да проснется в тебе что-нибудь. Да еще мать пожалей, извелась она от теперешней жизни.
Мирон-то и решил свой норов показать. В субботу вечерком вышел на крылечко, баян пристроил на коленях да кричит:
– Дядь Вань, что вам сыграть?
– Шпарь любую!
Он и затеял «На сопках Маньчжурии» да жалобно так. У меня горло перехватило. А тут выбегает на крылечко сама Люська, она уже полненькая ходила, перед родами, на сносях по-нашему, да как закричит:
– А ну прекрати сейчас же! Босяк несчастный!
– Люсь, да ты чего это? Сядь рядышком, я могу и повеселее сыграть.
– Я те сыграю, я те сыграю! А ты, старый хрыч, – это она уже в мой огород камень кинула, – делом бы лучше занялся, чем людей с панталыку сбивать. Самому делать нечего, так и других лежебоками считаешь! Некогда нам на крылечке рассиживать!
Вот такой, еловые шишки, коленкор. Хоть стой, хоть падай. Так и живут. Сын у них родился. Катерина теперь в няньках ходит. А молодые, говорят, на «Жигули» копят. На сахаре да на спичках экономят, все книжку-кубышку норовят пополнить. Нет, брат ты мой, такая жизнь не по мне, провались она пропадом. Мне вот только Катерину жалко.
