Текст книги "Кыштымские были"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Евлампий-кержак и Юрка

Дед Евлампий в наследство мне свой дом отписал. Не приводилось слышать? Было такое дело. Через избенку от меня жил. Домишко ничего – трехоконный, под железом, с амбаром. Евлампий мужик хозяйский был, строения в порядке держал, пока не заскудал. Хворь на него навалилась, больно с мудреным названием, а попросту: печенки-селезенки отказали. Почуял свой смертный час дед Евлампий. Старуха моя за ним ухаживала. Никого же у него нет, как перст один. А больному одному, сам понимаешь, – несподручно. Стакан воды и то подать некому. Вот старуха моя и возилась с ним. А чего ж, дело соседское. С каждым беда может приключиться. Собрался, значит, Евлампий помирать, меня кличет. И говорит:

– Хочу, Ваньша, дом тебе отписать.

– Помилуйте, – говорю, – Евлампий Елистратыч! Мы еще с вами на Сугомак рыбу ловить сходим.

– Не, Ваньша, не утешай, – отжил я свое.

Старуха моя запричитала, выгнал я ее. А Евлампий лежит на постеле, уж что говорить – мертвец мертвецом. Лоб желтый, белая борода по одеялу раскосматилась, а глаза еле-еле тлеют, шибко глубоко вовнутрь провалились. Про Сугомак-то я ему для поднятия духа вставил, а видно ж было – не жилец он на земле.

Евлампий два сына народил. Старший на войне сгинул, а младший чуть живой вернулся. Живого места на теле от ран не было. Тридцати годков и помер. От старшего сына остался Евлампию внук. Юркой звали. В Свердловске жил с матерью. К деду почти не ездил. Единожды только и был-то. А дед недоволен им остался.

Сам-то Евлампий – кержак. Вера у них малость не такая, как у нас. Крестятся они двумя перстами, ну и прочая разная ерундистика у них. Церковь была своя, кержацкая. В нонешние-то времена забылось – кто кержак, а кто нет. Евлампий же крепко держался своей веры. Не то чтобы молился, но обычаи блюл. Я-то знал это, да и то под конфуз угодил. Кликнул меня Евлампий пособить дров напилить. Умаялись, пока пилили, а на завалинке крынка с водой стояла. Я возьми да напейся из нее. Дед не возразил, нет, только потом крынку-то на черепки расшиб. Вишь ли, кержак из одной посудины пить с тобой не будет. Считает, что ты ее опоганил. Еще табак не любят. Тоже поганью считают.

Так вот, приехал к Евлампию внук Юрка, такой это, скажу тебе, стиляжный. На щеках, как это… ну ясное дело, баки. Галстук не галстук, а финтифлюшка-«бабочка». Все на нем с иголочки, отутюжено. Изо рта сигарету не выпускает, на безымянном пальце золотое кольцо. А у Евлампия в избе отродясь никто не курил. Юрка же накадил – спасу нет! Никакого понятия о кержаках. Дед морщился, но молчал. Спросил:

– Богатимо, видать, живешь?

– Не жалуюсь. Концы с концами сводим.

– Отца-то вспоминаешь?

– Само собой. Отец есть отец.

– Ну-ну! Кем же будешь?

– Артистом.

– Кем, кем?

– В театре работаю.

– Аха, лицедеем, значит.

Юрка рассмеялся. Евлампий губу закусил и больше рта не раскрыл. Рассерчал. Осуждаю я Юрку, должен ты понять своего деда. Ты в корень загляни. Снизойди до его кержацкого нутра. А то явился брандахлыстом, избу табачищем прокоптил – дед неделю потом ее проветривал. В амбаре спал. Евлампий поскучнел и об Юрке больше не заикался. Даже на похороны звать не велел. Когда он дом-то мне отписывать задумал, я возьми да вякни ему про внука. Так Евлампий прямо поперхнулся от гнева, борода на одеяле затряслась.

Отписал, значит, Евлампий мне свой трехоконник да наказал похоронить по-кержацки. И на кержацком кладбище. Гроб-то у них не из досок. Из цельного дерева домовину выдалбливают. Ну корыто и корыто. И сверху такое же корыто. Исполнил я все, как велел Евлампий, а совесть меня мучает. Как ни крути, а трехоконник-то не мой. Евлампий обиду сорвал на Юрке. Так ведь из ума же выжил старик, кержацкую гордыню побороть не захотел. Маялся, маялся я. И порешили мы тогда со старухой Юрку позвать. Сварганили телеграмму в Свердловск. Юрка на подъем сказался скорым. Глядь-поглядь, прикатил на «Волге», за ручку со мной и со старухой поздоровался. Духами от него прет – у меня в носу закрутило и чуть было чихом не опозорился перед гостем. Зову его в свой дом. Понятно, косорыловку на стол, старуха пельменей налепила, угощаем. Опрокинули по стопочке. Про деда начал рассказывать: что, да как, да почему. И про завещание рассказал тоже. Мол, Юрий Пахомыч, не держи камня за пазухой, но покойный Евлампий дом отписал мне. А Юрка:

– И отлично!

Легкомысленный, понимаешь. Без хозяйской хватки. Другой на его месте двумя руками бы уцепился в дедов дом. А этот обрадовался, что не ему достался. Не нужен тебе кержацкий трехоконник, продай. Денежки в карман и катай в свой Свердловск. Хоть пропивай, хоть на сберкнижку клади. А он, вишь, дедушкину волю не хочет переступить. Еще смеется:

– Берите, берите вы эти хоромы. Вот у вас сыновья…

– Так ведь…

– И не волнуйтесь, Иван Иванович, все правильно. Дед знал, что делал. А зря он ничего не делал. Жаль, поздно я его понял. Мне мать говорила, будто в дедовом доме клад спрятан.

– Какой клад?

– Золотой, наверно. Я никогда кладов не находил, потому говорить могу только предположительно.

Сам, варнак, сигаретку сосет, левой рукой баки поглаживает да хитренькой такой улыбочкой балуется. А ты, соображаю, не так-то и прост. Сходил Юрка на могилку к деду, постоял возле трехоконника и укатил обратно. Книжонку мне подарил. Про артистов. И представляешь, там и Юркина физиономия есть. Напечатана. Не сам Юрка, знамо дело, а будто он какой-то князь. Погоди припомню – не то Крысов, не то Мышкин. А на книжке Юрка чудные слова написал: «Хранителю последнего кержацкого дома, с глубоким уважением». С чудинкой парень-то. Но на книжке написал верно: Евлампий-то был последним истовым кержаком во всем Кыштыме. Таких уже не осталось.

А дом я передал горкомхозу. Не приняла его моя душа. Там теперь другие люди обитают. Про клад, само собой, никто не знает. Посмеялся надо мной Юрка. А может, не смеялся? А намекнул? Давай поищем, а? Разделим пополам: тебе кошелек, а мне денежки.

Новая квартира

Надолго приехал к нам? Мало. Поживи подольше, походи по Кыштыму. Дела никогда не переделаешь. Чем больше их делаешь, тем дружнее они родятся, что тебе грибы после дождя. Вроде бы до единого масленка на этой поляне подобрал, а дождичек полоснет, глядь-поглядь, опять вся поляна полна грибов. Так и дела. Как там Челябинск? Строится? Громадный городище стал. Я как-то с кумом ездил, прямо не узнал. Домов всяких понаставили. На другой заглядишься – картуз с головы валится: высоченный. Да еще там у вас на самом бую город поставили – ветер его со всех сторон полощет. Зато дышать легче, дыму нет. Какое имя-то ему дали? Северо-Запад? Это не название, это так, чтобы не спутать. Надо хорошее имечко ему придумать. Сколь, говоришь, там теперь народу-то обитает? Сто тыщ! Ничего себе! Вдвое больше нашего Кыштыма. А всего в Челябе-то сколько? Почти миллион! И ведь каждому квартиру дай!

У нас тоже стали помаленьку строить. Видел, как центр-то разворотили? Старое ломают, новое строят. Верно говорят – старое старится, а молодое растет. Когда у нас большие дома ставить стали, попервоначалу-то маленький конфуз случился. Давненько, правда, было, но все же было. Построил, значит, электролитный дом из кирпича, в пять этажей. Все там есть – и вода, и тепло, и, понимаешь, закуток, куда ходят по нужде. Вызывают в завком Максима Трошечкина из электролизного и говорят:

– Проверили мы, Максим, как ты живешь, и вырешили дать тебе квартиру в каменном доме со всеми удобствами. Бери ордер и вселяйся.

Взял Максим ордер и домой. Прихватил всю свою ораву и повел на смотрины. Дом против Максимовой халупы, ясное дело, дворец. Квартира на третьем этаже.

Старуха, мать Максима, посчитала ступеньки да и говорит:

– Шибко высоко от земли. Голова кругом! – чего с нее возьмешь, коль она выше сенок не поднималась. Три комнаты. Пол крашеный. Краник повернул – водичка льется, прямо из самого Сугомака. В ведрах на коромысле таскать не надо. Балкончик небольшой. Возьми стульчик, пойди на досуге, погляди. Вся кыштымская одноэтажная кривизна видна. Старуха опять же спрашивает:

– Макся, а куды корову денем?

– Продадим.

– Еще чего! А там зубы на полку?

А тут сынишка голос подал:

– Батя, а Пушка тоже продадим?

Максим уже сердиться начинает:

– А куда же его? Он же пес и притом шелудивый.

Жена тоже вопросик подкинула:

– Максимушка, все, конечно, ладно, квартира мне по нраву. Только огород-то где у нас будет?

А Максим про себя тоже думает: «А мотоциклу с коляской куда дену? А без мотоциклы в Кыштыме прямо зарез!»

Плюнул Максим на эту затею, примчался в завком, ордер на стол и говорит:

– Не желаю! Сунули, понимаешь, в муравейник палку и все разворошили!

Отдали ордер другому. Вот какая была история. Сам Максим мне ее и рассказывал, врать-то он не будет. А коли соврал, то я за что купил, за то и продаю. Потом-то раскусили, какая жизнь в каменном доме со всеми удобствами, все за ордерами и кинулись. Только не всем они достались. Домов-то таких мало строят. Очередь большущая выстроилась.

И ведь у меня почище Максима получилось. Умора одна. Помнишь небось сказочку про старуху и разбитое корыто? Иди, велит, старик, попроси новое корыто, старое-то прохудилось. И у меня точь-в-точь:

– Гляжу я на тебя, Вань, и диву даюсь. Будто ты никто, будто ты всю жисть в подметалах состоял, а не медь для государства варил. Из твоей-то меди, поди, дворец до самых небес выстроить можно и пол-Кыштыма в нем поселить. А сам ты живешь в развалюхе.

– Да какая же это развалюха? Побойся бога! Это наш с тобой дом. Мы его своими трудовыми руками про бревнышку скатали. Тут и наши с тобой дети повырастали.

– Дети-то повырастали, выпорхнули из гнезда. Витька с Васькой в армии, Семка на Нижнем своей семьей живет. А мы остались одни-одинешеньки.

– А куда, мать, денешься? Судьба! Не у нас одних такая.

– И недотепа же ты у меня! Иди, проси фатеру в каменном доме. – Хоть на старости лет отдохнем от всяких дров и коромысла.

– Ничего, проживем как-нибудь. Испокон же веков так люди жили, и ничего!

– У Федорки завсегда отговорки. Да ты небось и просить-то боишься? Попросишь, а не дадут. Срамота одна. Скажут – кто ты таков? Пенсионер несчастный. Хватает таких!

– Это мне-то не дадут?!

– Тебе, батюшка, тебе!

– Как у тебя только язык повернулся сказать такое!

И распалился я. Раскричался. Сам посуди – мне и не дадут? Да у меня половина заводского теперешнего начальства в учениках переходила! Меди-то я выплавил много, это верно. Только ведь у меня больше того учеников было! Как-то считать начал и со счета сбился. А она кричит – не дадут! В завкоме нынче Колька Мелентьев, мы с его отцом после гражданской первую чушку меди выплавили. Да я того Кольку крестить ходил, был такой грех.

Пошел я, знамо дело, в завком, к Кольке Мелентьеву. Обсказал ему свою просьбу, внимательно выслушал, очками только поблескивал. Еще в школе, варнак, глаза-то испортил, читал много. Солидный такой вид напустил, а я-то его насквозь вижу, как своего Семку.

– Ладно, – говорит Колька, – учтем твою просьбу, дядя Ваня. Скоро дом кирпичный сдавать будем, там ужо и дадим. Вы, – говорит, – дядя Ваня, человек у нас заслуженный, золотой наш фонд.

Хорошо, думаю, фонд или не фонд, а главное – квартиру пообещал. Еще вот что, поимей в виду. На пенсии-то я на пенсии, а ко мне нет-нет да и посылают – иди, мол, дядя Ваня, шибко сложный случай, директор велел тебя звать, иначе очутимся в галоше. Я, конечно, все бросаю и бегу на завод. Однажды директор даже свою машину за мной прислал, значок на грудь прикрепил – как старому полезному ветерану.

Построили тот дом, зовет меня Колька Мелентьев и при честном народе ордер вручает. Живи, мол, дядя Ваня, и не тужи. У меня слезы выступили. Пришел домой и говорю старухе:

– Что, выкусила? Кто каркал, что мне квартиру не дадут? Будто я хуже последнего подметальщика?

– А чего ты взъерепенился? Ну дали и дали. Экая невидаль!

– Ах, теперь уже и невидаль!

– Не шуми, пошли лучше фатеру смотреть.

А дом тот построили в самом центре. Речка Кыштымка рядом, магазины под боком. Квартира подходящая. На втором этаже, с балконом. Возвращаемся молча. Потом я и говорю:

– Ну что, старуха, завтра и переедем.

– Завтра и переедем, – как попка, повторяет она. И голос мне ее не понравился. Тихий такой, покорный. Когда он у нее покорный-то был?

– Тогда поехали к Семке, пусть машину выхлопочет.

– Ты, Вань, езжай один.

– Заболела никак?

– Чего-то неможется.

– Иди, отдыхай. Я и один управлюсь.

Разошлись в разные стороны, она мне на этот раз ничего не сказала. Вот что удивительно! Обычно, когда собираюсь к Семке, она выговаривает: мол, чекушку брать не смей! А тут смолчала. Значит, в самом деле заболела.

Был я у Семки, чекушку, ясное дело, на радостях раздавили. Иду домой веселый, только что песни не пою. А дома тишина. Захожу в избу – тишина. Что такое? И старухи нигде не видно. Жму на выключатель. Гляжу – лежит моя старуха на кровати прямо в сарафане, на голове платок. Даже башмаки не сняла. У меня и хмель вылетел. Неужели заболела? Вот напасть-то! Лежит лицом к стене.

– Ты что это, Марусь?

Молчит.

– Жива хоть? Отзовись!

– Жива, жива.

– Слава богу! Заскудала?

– Здоровая я!

– Так чего ж ты на постеле в верхнем валяешься? – Тут она вскочила да как закричит:

– Не валяюсь, старый дурак, а переживаю!

– Чего переживать-то? Так и с ума стронуться можно.

– А я и так уже стронулась!

И вмиг моя старуха опять стала такой же, как всегда. Принялась по дому шуровать. Мне походя влетело, что мы с Семкой выпили. Она, вишь ли, сивушного духу не переносит. А потом как обухом по голове:

– Никуда я из этого дома не поеду. Надо тебе – уезжай, а я останусь.

– Как ты не поедешь? Чего чепуху-то городишь? У нас же ордер в кармане. Завтра Семка ЗИЛ пригонит.

– Ну и провалитесь вы со своим ЗИЛом.

– Да ты что?

И вдруг обмякла моя старуха и заревела. Валерьянкой успокаивал. Потом села рядом и говорит:

– Пришла я домой-то, глянула на стену бревенчатую – да будто кто меня ножом по сердцу полоснул. Каждая-то зарубка, каждый-то сучочек знакомы, каждый-то гвоздик нами вколоченный. И вспомнилось, как мы этот дом строили, как потом нижние венцы меняли да крышу перекрывали. И не могу! Моченьки моей нету. А потом без бани-то как, Вань?

– Ванная же есть.

– А какой от нее прок?

– В городскую ходить будешь.

– Да там же пару путного нету. А у нас как ошпаришь кипятком каменку – дух захватывает. Вань, а может, откажемся?

– Ты в уме? Зачем же тогда кашу заваривали? И Семка завтра ЗИЛ пригонит.

– Дался тебе этот ЗИЛ. Угонит обратно, экая беда! А кашу заварили – что из этого? Может, я хотела проверить, что ты стоишь? Вот и проверила!

– Тьфу! Нашла как проверять!

– А это уж мое дело как!

Видал? И остались мы у разбитого корыта. Не на развод же подавать на старости лет. Это же смешно – ей жить в старом доме, а мне занимать новую квартиру. И кто нам позволит? Отдали мой ордер Анатольке Пыхову. Я понимаю – ему надо. Не изба у него, а форменная землянка. Семья: пацан на пацане и пацаном погоняет. Но я в обиде на Анатольку. Прошлой осенью он из моего капкана взял лису. Он же, варнак, знал, что капкан-то мой, а стало быть, и лиса моя. А прикарманил. Я ему это дело и выговорил. Он усмехнулся, понимаешь, и говорит – мол, лиса не меченая, пойди и разберись, твоя она или моя. А поскольку первый нашел ее я, значит, по праву она моя. Видал? Капкан-то мой? Мой. Значит, и лиса меченая. Ну его, обормота такого. Вот ему ордер мой и отдали.

А у тебя-то как с квартирой? Ничего? Ну и ладно. У нас уже многие перебрались в кирпичные дома. Мы же со старухой доживаем в своей халупе. Она нам шибко дорога – вот в чем закавыка!

Покос

Отца твоего я малость знавал. Он сначала-то на электролитном со мной трудился, а потом на механический перешел. Ну да, теперь он машиностроительный, а тогда-то еще механическим звался. И еще покосы у нас рядом были. Не помнишь? За горой Горанихой. Вам-то через речку Сугомак, а наш чуть не доходя до речки. Бывало, у вас вечером у балагана костерок запалят, дымок стелется по туману. Или отец твой косы зачнет отбивать – тук-дзинь, тук-дзинь! Музыка! Меня старуха толкает в бок: мол, а ты чего? Добрые люди с вечера косы готовят, а ты дрыхнешь. Волей-неволей тоже молоток берешь. Да-а… Было и сплыло, вроде во сне видел.

Покос тот мне от деда остался. И что ты думаешь? Года три назад прихожу в лесничество билет отметить, а мне говорят – нету больше покоса, а есть лесозаготовки. Лес начали валить, там его целая тайга. Техники всякой нагнали. На моем покосе избушку срубили – для рабочих. Посудачили мы с лесником, погоревали, а он мне и предлагает: айда за Сугомак-озеро. Там на известку дорога есть, так возле этой дороги дам тебе покос. Неохота на новое место переезжать, но что поделаешь?

Поехал я за Сугомак-озеро новый покос смотреть. Вроде ничего – две больших еланки. Хватит для одной-то коровы. И трава подходящая. На еланках больше всего ниточник растет, а животина его, видишь ли, не любит. Жесткий он. А на моих новых еланках не было ниточника, листвы много, это как раз и хорошо.

Собрал я свой колхоз и айда косить – Семка с женой, Витька и Васька – сыновья мои меньшие, мы со старухой. У Семки старшему двенадцать, и его взяли на подмогу. За день на тех еланках траву и повалили. От темна до темна трубили, а день-то летний большой. Воза четыре хороших, прикидываю, наскребем. А погода установилась – жарынь! А когда так грузно сушит, сено запашистое делается, и корова хрумкает такое за милую душу.

Проходит три дня. Я Семке и говорю – айда съездим, поглядим сено-то. Может, через пару дней и поспеет. У Семки мотоцикла с коляской. Я в коляску, Семка за руль, только пыль столбом за нами!

Приезжаем на покос и затылки чешем. Что такое? Какая-то баба наше сено собирает граблями. На одну копешку уже нагрести успела. Сем, спрашиваю, а мы с тобой не ошиблись, на свой покос приехали? На свой, говорит. Вон береза посередке еланки стоит, а вон кострище и шалашик, который Васька сплел.

Баба увидела нас, воткнула черенок граблей в землю и стоит, рукой за зубья держится. Ждет. Семка подвернул свою мотоциклу к бабе. По какому праву ты, бабонька, тут орудуешь? Это я спрашиваю. Косить не косила, а собирать пришла. Вот скатаюсь в город и привезу милиционера – живо привлечет тебя за воровство. А баба носом захлюпала, слезки у нее на колесках и так это отчаянно:

– Пропадите вы пропадом! Что вам от меня надо?

Тут Семка встрял:

– Погодите ругаться. Объясните толком.

Бабу рыданья одолели, обессилела она. Села на землю и принялась причитать. У меня сердце заныло, хотя пока и не пойму, от чего она заливается слезами. Бутылка у нас с лимонадом была. Семка испить дал бабе. Та потихоньку успокоилась. Посмотрела на меня мокрыми-то глазами и говорит:

– Не стыдно обижать одинокую женщину?

– Да чем же я тебя обидел, матушка?

– Так ведь покос-то мой.

– Откуда же я ведал?

– Ужо ведал! Небось леснику-то магарыч поставил.

Вот черт, и в самом деле. Лесник чего-то тогда закобенился, – мол, не знаю, как и быть, да не придумаю, где взять новый покос и все в этом роде. Я сразу скумекал, до магазинчика и волоку поллитровку. Подобрел мой лесник и живо выписал билет. А бабу, выходит, обидел. Звали ее Анютой. Муж у нее попал в аварию и умер. А детишек-то понародить успели – целых пятерых. Анюта теперь и мыкается с ними одна. Коровенку держит – все подспорье. Велики ли гроши зарабатывает? На детишек пенсию дали, но много ли на нее разбежишься? А ныне вот еще и без покоса осталась. Тот лесник, темная его душа, отвел ей где-то у черта на куличках – за самыми горами. Она и отказалась. Куда же ей далеко в горы ехать? Я и то не поехал бы. Вот и пошла на старый покос, а тут уже валки лежат. С отчаянья и стала их собирать.

– Иди-ка ты домой, Анюта, – советую ей. – Утро вечера мудренее.

Приехали мы домой, Семка к себе на Нижний укатил. Я старухе и говорю:

– Продавай корову.

– Да ты в уме ли?

– В уме. Сама же плачешь, что последние силы на животину тратишь. Вот и отдохнешь.

– А я и не устала.

– Я без молока не затоскую. Ты тоже больно-то на него не охоча. Витька с Васькой уже на другое молочко поглядывают – из-под бешеной коровки. У Семки своя семья. На кой леший маяться с буренкой.

– Мало ли что! И не мели, Емеля, не твоя неделя. Прыткий какой выискался!

– Прытки только белки, да и то мелки. Выкусила? Глупая же ты у меня. Молока по нонешним временам в магазинах залейся – хошь бутылку покупай, хоть дюжину.

– Ну хватит лясы точить. Сказано не дам, значит, не дам!

– Не дашь?

– Не дам!

– А кто хозяин в доме?

– Ты, батюшка, ты. А корова моя!

– Ладно! Корми свою буренку чем хочешь, а сено я отдам!

– Это еще кому?

– Анюте!

– Какой такой Анюте? Седина в бороду, а бес в ребро?

– Тю, старая!

И поднялся дым коромыслом! Я слово, она десять. Я по столу кулаком, она ухватом по полу. Васька с Витькой прибежали, в соседях в домино стучали. Глядят на нас и ничего понять не могут. А мы петушимся. Сыновья-то и давай хохотать. Оно со стороны-то и верно смешно на нас глядеть. Старуха и на них накинулась – чего ржете, бесстыжие, над отцом и матерью?

На другой день прикатил Семка и все матери честь по чести пересказал. Он у меня обходительный. Старуха глянула на меня свирепо и говорит:

– Олух ты царя небесного! Продавай корову, продавай корову! Нет, чтобы по-человечески объяснить, так сначала на мозоль наступил. Старый, а бестолковый!

В общем сено мы опять всем колхозом подняли. Семке ЗИЛ дали. Мы это сено прямо во двор к Анюте и свезли. Она и слова вымолвить не может, слезами зашлась. А корову нам продать не удалось. Никто не купил. На мясо пустили, так что всю зиму пельменями баловались.

А по Нагорной улице я с тех пор ходить боюсь. Только показываюсь, а Анюта тут как тут и к себе тянет. Потом бежит за поллитровкой. Один разор ей. А без косорыловки вроде бы и нельзя. Мол, могу обидеться. Как будто без бутылки и благодарность веса не имеет!