Текст книги "Москва и москвичи"

Автор книги: Михаил Загоскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

Предсказание

«Вы знаете, дедушка, – так начал я, обращаясь к Лаврентию Алексеевичу, – что в двенадцатом году меня не было при главной армии; я находился тогда в отдельном корпусе графа Витгенштейна и служил в сводном кирасирском полку, сформированном из запасных эскадронов кавалергардского и конногвардейского полков. Со мною служил в одном эскадроне поручик Порфирий Иванович Лидин. Мы шли весь поход вместе, на биваках спали в одном шалаше, на переходах всегда ехали рядом, одним словом, почти никогда не расставались. Лидин был несколькими годами постарее меня, собой прекрасный мужчина, отлично храбрый офицер, но тихий и скромный, как красная девушка. Я редко видал его веселым даже и тогда, когда ему случалось, ради компании, покутить с своими товарищами, то есть выпить лишний бокал шампанского. Другие офицеры, чем больше пили, тем громче разговаривали, шумели и веселились, как говорится, нараспашку, а он с каждым новым стаканом вина или пунша становился все тише и молчаливее. Лидин очень любил музыку и сам играл прекрасно на флажеолете, который всегда носил с собою.

Вот, если не ошибаюсь, пятого октября, то есть накануне полоцкого сражения, мы расположились биваками верстах в пятнадцати от Полоцка, из которого должны были на другой день во что б ни стало выжить французов. Зная, что нам придется вставать чем свет, мы с Лидиным поторопились напиться чайку и залегли в своем шалаше, чтоб выспаться порядком до утра; но сон – дело невольное: прошло часа два, а нам не спалось. Лидин, который казался задумчивее обыкновенного, вынул из кармана свой флажеолет и заиграл на нем похоронный марш.

– Да полно, Лидии! – сказал я. – Что ты, отпевать, что ль, нас собрался? Чем бы тебе радоваться, что у нас завтра пир на весь мир…

– У нас! – повторил Лидин. – Нет, Владимир, разве у вас, а мне на этом пиру не пировать.

– Это почему?

– Потому, что мертвые не пируют.

– Да ведь ты, кажется, жив?

– Ненадолго.

– А почему ты это думаешь? – спросил я.

– Да как тебе сказать, – промолвил Лидин, помолчав несколько времени. – Я бы сам ничего не думал, да вот тут кто-то над моим ухом шепчет: «Порфирий, насмотрись вдоволь на эти чистые, ясные небеса, полюбуйся этими яркими звездами, да и простись с ними навсегда! Другой уже ночи для тебя не будет».

– Как тебе не стыдно, Порфирий! – сказал я. – Неужели ты веришь предчувствиям? Да это совершенная глупость, суеверие!..

– Нет, Владимир, – отвечал Лидин, – если б я был суеверен, так мне бы и в голову не пришло, что меня завтра убьют. Ты не веришь предчувствиям, а веришь ли ты предсказаниям?

– Да это одно и то же, Порфирий; разница только в том, что если мы верим предчувствиям, так сами себя обманываем, а если верим предсказаниям, так нас обманывают другие. Да что, разве тебе было что-нибудь предсказано?

Лидин не отвечал ни слова. Я повторил мой вопрос.

– Да! – проговорил наконец мой товарищ. – Мне предсказано, что я умру не прежде, как увижу то, чего до сих пор, кажется, никто еще не видал, так, вероятно, и я не увижу.

– Что ж это такое?

– А вот послушай. Ты помнишь, что у нас был растах в уездном городе Невеле. Тебя послали вперед заготовлять фураж, а мне вместе с артиллерийским капитаном Прилуцким отвели квартиру у одного богатого купца. После сытного обеда, которым угостил нас хозяин, мы хотели было отдохнуть, как вдруг в сенях нашей квартиры поднялся шум.

«Эй, вы! – закричал Прилуцкий. – Что у вас там?»

«Да вот, ваше благородие, – сказал денщик Прилуцкого, входя в нашу комнату, – какая-то полоумная лезет сюда без докладу».

«Да кто она такая?»

«А шут ее знает! Кажись, цыганка».

«Молоденькая?» – спросил Прилуцкий.

«И, нет, ваше благородие! Старая карга; да рожа-то какая – взглянуть страшно!»

«Что ж, она милостинку, что ль, просит?» – сказал я.

«Никак нет, ваше благородие; хочет вам поворожить».

«Вот что! – молвил Прилуцкий. – Ну, хорошо, пусти ее».

Денщик сказал правду: во всю жизнь мою я не видал ничего безобразнее этой старой цыганки, и, судя по ее диким, бессмысленным глазам, ее точно можно было назвать полоумной.

«Послушай, голубушка, – сказал Прилуцкий, – мы люди военные, так нам не худо знать, вернемся ли мы живы и здоровы домой. Вот тебе на ладонку, – примолвил он, подавая ей двугривенный, – поворожи! Да прежде всего скажи, здорова ли моя жена и дети?»

«Изволь, молодец, – проворчала цыганка. – Подай-ка мне свою ручку… Шутишь, барин, – продолжала она, – у тебя нет ни жены, ни детей, да и слава богу!»

«А что?» – спросил Прилуцкий.

«Да так!..»

«А что, голубушка, что ж меня, французы убьют, что ль?»

«Умирать-то всем надобно, – промолвила цыганка, – да только ты, молодец, умрешь не так, как другие».

«А как же он умрет?» – прервал я.

«Да нечего сказать, не по-людски: он умрет, сидя верхом на медном коне».

Мы оба засмеялись.

«А мой товарищ?» – спросил Прилуцкий.

Цыганка посмотрела мне на руку и сказала: «И тебе, молодец, несдобровать; ты умрешь в ту самую минуту, как увидишь церковь божию на облаках».

Разумеется, мы засмеялись громче прежнего.

«А если не увижу?» – спросил я.

«Коли не увидишь, так тебе и смерти не видать».

– Вот что, Владимир, было мне предсказано, – примолвил Лидин, оканчивая свой рассказ.

– Какой вздор! – сказал я. – И ты называешь эти бессмысленные слова полоумной бабы предсказанием!

– Уж там как хочешь, Владимир, – отвечал Лидии, – а ведь Прилуцкого-то убили под Клястицами.

– Ну, что ж?

– Так ты не слыхал, как его убили? В ту самую минуту, как открылся огонь с одной маскированной неприятельской батареи и ему первым ядром оторвало голову, знаешь ли, что он сидел верхом?

– На медном коне? – прервал я.

– Да, почти: он сидел верхом на своей пушке, а ведь ты знаешь, у нас в артиллерии чугунных пушек нет.

– Ну, конечно, случай довольно странный… Впрочем, если эта цыганка действительно предсказывает будущее, так тем лучше для тебя. Верхом на пушку сесть можно, можно даже по нужде назвать эту пушку медным конем, а построить церковь на облаках, воля твоя, уж этого никак нельзя.

– А вот увидим, – примолвил Лидин, принимаясь опять за свой похоронный марш.

Я повернулся на бок, закутался в шинель, заснул и, вероятно по милости этой плачевной музыки, видел во всю ночь пренеприятные сны, особенно один, который я и до сих пор забыть не могу. Мне казалось, что я точно так же убит, как Прилуцкий, что меня хоронят со всеми военными почестями и вместо орденов несут перед гробом на бархатной подушке мою оторванную голову.

Наш полк выступил в поход до рассвета. Часа три мы шли лесом по такой адской дороге, что я и теперь не могу вспомнить о ней без ужаса. Грязь по колено, кочки, пни, валежник, и на каждой версте два или три болота, в которых лошади вязли по самую грудь. Солнце взошло, а мы все еще не могли выбраться из этой трущобы, то есть пройти с небольшим верст десять. Мы все умирали от нетерпения, потому что наш авангард давно уж был в деле и мы слышали перед собой не только пушечную пальбу и ружейную перестрелку, но под конец, несмотря на беспрерывный гул, могли даже различать человеческие голоса и это родное громогласное «ура», с которым русские солдаты всегда бросаются в штыки. Вы можете себе представить, как весело было нам все это слышать и ничего не видеть!.. Вот нашему полку велели остановиться и дать вздохнуть лошадям. Потом мы прошли еще с полверсты; этот бесконечный бор стал редеть, запахло порохом, и мы выехали на опушку леса. Сначала мы ничего не видели перед собою, кроме обширной равнины и густого дыма, который стлался по земле, клубился в воздухе и волновался вдали, как необозримое море, но когда нас подвинули вперед, то мы стали различать движение колонн, атаки конницы и беспрерывную беготню наших и неприятельских застрельщиков, которые то подавались вперед, то отступали назад, в одном месте собирались в отдельные толпы, а в другом дрались врассыпную. Когда мы стояли на опушке леса, то видели только издали, как неприятельские ядра ломали деревья или, бороздя и взрывая землю, с визгом взмывали опять на воздух, а теперь уж они ложились позади нас. Я еще никогда не бывал в деле и поэтому, как вовсе неопытный новичок, был чрезвычайно вежлив, то есть встречал всякое неприятельское ядро пренизким поклоном. Товарищи надо мной подшучивали, да я и сам после каждого поклона смеялся от всей души. Лидин, казалось, вовсе не думал о том, что смерть летала над нашими головами. На грустном лице его не заметно было ни малейшей тревоги; он был только бледнее и задумчивее обыкновенного. С правой стороны, шагах в пятнадцати от нашего полка, начиналась мелкая, но занимающая большое пространство и очень густая заросль. Лидин смотрел уж несколько минут не сводя глаз на этот кустарник.

– Владимир, – сказал он, – погляди, вот прямо, сюда… Что это?… Показалось, что ль, мне? Ты ничего не видишь?

– Ничего, – отвечал я.

– Вот опять! – продолжал Лидин. – Вон за березовым кустом… Ты не заметил?

– Да что такое?

– В этом кустарнике кто-нибудь да есть.

– Вероятно, наши егеря.

– Так зачем же на них синие мундиры?

– И, что ты! – сказал я. – Да как попасть сюда французам?… Помилуй, позади наших колонн!

– Егеря! – проговорил вполголоса Лидин. – Ну, может быть, да только не наши. Мне показалось, что и кивера-то этих русских егерей очень походят на французские.

– Ну вот еще! – перервал я. – Да как можно отсюда отличить русский кивер от французского?… Полно, Порфирий!.. Конечно, и я слышал, что эти наполеоновские волтижеры большие проказники, но уйти за две версты от своей передовой линии – нет, воля твоя, уж это было бы слишком дерзко!

Лидин не отвечал ни слова и продолжал смотреть на кусты.

– Ты бывал когда-нибудь в Полоцке? – спросил я, помолчав несколько времени.

– Бывал, – отвечал Порфирий.

– Ведь он должен быть близко отсюда?

– Да, недалеко.

– Что ж мы его не видим?

– Его не видно за дымом.

– За дымом? Так он должен быть вон там, – сказал я, указывая на дымные облака, которые, сливаясь в одну огромную черную тучу, закрывали перед нами всю нижнюю часть небосклона.

Лидин кивнул головой.

– Постой, постой! – продолжал я. – Вот, кажется, поднялся ветерок, так, может быть, этот невидимка Полоцк выглянет из своей засады.

В самом деле, облака стали расходиться, в вышине засверкали золотые кресты, дымная туча рассеялась надвое, и посреди ее разрыва обрисовался облитый солнечными лучами белый иезуитский костел со своим высоким куполом.

– Ах, какая прелесть! – вскричал я невольно. – Посмотри, Лидин, точно театральная декорация!.. Не правда ли, что этот костел стоит как будто бы на облаках?

Лидин вздрогнул, протянул ко мне руку и сказал твердым голосом:

– Прощай, Владимир!

В эту самую минуту по опушке кустарника пробежал дымок, замелькали огоньки, и пули посыпались на нас градом. Лидин тяжело вздохнул и упал с лошади. Это был последний его вздох: пуля попала ему прямо в сердце».

Кучумов. Вот изволите видеть!.. Так и выходит, что цыганка-то отгадала. Ну, что вы на это скажете, Сергей Михайлович?

Онегин. Да то же, что говорил и прежде: случай, и больше ничего.

Лаврентий Алексеевич. Случай! У вас, господа, все случай. А вот если я расскажу вам, что было со мной, так уж этого никак нельзя назвать случаем. Ты помнишь, Игнатий Федорович, – это, кажется, было в апреле месяце, после взятия краковского замка, который захватили обманом конфедераты?

Кучумов. Как не помнить! Мало ли тогда об этом толков было. Одни говорили, что ты, отправляясь за приказаниями, слишком понагрузился, сиречь хлебнул через край; другие вовсе верить не хотели, а наш полковой лекарь, Адам Карлыч, стоял в том, что у тебя на тот раз была белая горячка.

Лаврентий Алексеевич. Да я разве был один? А вахмистр Бубликов, а фурман?…

Кучумов. Адам Карлович говорил, что у вас у всех троих была белая горячка.

Лаврентий Алексеевич. У всех троих в одно время?… И нам троим все одно и то же мерещилось?… Да это было бы еще чуднее того, что мы видели.

Кучумов. А что вы такое видели?

Лаврентий Алексеевич. Если хотите, так я завтра вам расскажу, а теперь уж поздно, пора ужинать. Да вот и Кузьма пришел доложить, что кушанье готово. Милости просим, гости дорогие!

Лаврентий Алексеевич подал руку княжне Палагее Степановне; я, как ловкий петербургский кавалер, подвернулся к Наталье Кирилловне Онегиной, и мы все отправились в столовую.

Вечер второйКанцелярист

«Ну, вот какой был со мной случай, – сказал Игнатий Федорович Кучумов, кладя на стол свою трубку. – Это, помнится, было в тысяча семьсот девяносто четвертом году. Я жил тогда в моем селе, верстах в десяти от Курска. Вот слышу, что в губернском городе хотят строить новые присутственные места и вызывают на торги желающих взять на себя поставку кирпича. У меня на ту пору был изрядный кирпичный заводишка… Чего же лучше? В нашей стороне не скоро дождешься такого сбыта, – поеду торговаться! И уж, верно, поставка останется за мной, – ведь я больших барышей не хочу: нашему брату дворянину стыдно казну грабить. Сосед мой, Сергей Кондратьевич Барсуков, крепко мне отсоветовал брать на себя эту поставку. Да я и слушать его не стал.

– Эх, Игнатий Федорович, – говорил он мне, – не за дворянское ты дело берешься! Какой ты подрядчик? Ты любишь жить барином: летом и осенью гуляешь по отъезжим полям, а зимой задаешь банкеты в губернском городе. Нет, друг сердечный, коли хочешь быть подрядчиком, так не прогневайся: надевай-ка сам армяк да ступай к себе в приказчики; дворянскую-то спесь под лавку: тому поклонись, тут подмажь…

Я не дал ему договорить:

– Господи, боже мой! Чтоб я пустился на такие воровские дела!.. И ради чего я стану это делать? Хороший кирпич и без этого примут, а дурной пускай себе бракуют. Вот нашел человека! Стану я подкупать приемщиков и обманывать нашу матушку царицу!..

Сергей Кондратьевич покачал головой и, прощаясь со мной, сказал:

– Эй, Игнатий Федорович, припомни мое слово: наплачешься ты с этой поставкой; конечно, честь твоя при тебе останется, да останутся ли за тобой твои деревеньки?…

Нечего сказать: умный был старик, дай бог ему царство небесное! Не хотел я, глупый сын, слушать его разумных речей, да за то после и каялся.

Я поехал в Курск, явился в губернское правление, – торги еще не начинались. Гляжу, стоят четверо подрядчиков, что не первые мошенники в городе. Как я вошел в канцелярию, они меж собой перемигнулись, а я думаю про себя: «Что, ребята, видно, я для вас не гостинец?… Небось теперь стачки не будет, не станете вы, плуты, казну-то обирать!» Вот они меж собой пошептались, и один из них, купец третьей гильдии Парамонов, такой осанистый, с толстым брюхом и окладистой седой бородой, подошел ко мне, поклонился низехонько и говорит: «Ваше высокоблагородие, вы также изволите нашим делом заниматься – сиречь касательно сегодняшней поставки?»

– Да, любезный, – отвечал я, – мы с вами поторгуемся.

Купец поглядел вокруг себя, подошел ко мне поближе и сказал вполголоса:

– А что, батюшка, ваше высокоблагородие! Не лучше ли, знаете ли, этак на мировую?… Вы, сударь, богатый помещик, что вам в наши торговые делишки мешаться? Что толку-то, батюшка, коли вы цену собьете, – казну не удивишь, у нее шея-то потолще нашей. Не торгуйтесь, ваше высокоблагородие, а мы бы вам отсталого дали…

Я вспыхнул и, помнится, ругнул порядком этого краснобая, а он как ни в чем не бывало погладил свою бороду, поклонился мне в пояс и пошел опять толковать со своими товарищами. Вот приехал губернатор, и торги начались… Батюшки, какая пошла резня! Купцы спускают по гривне, а мое дело дворянское, – дойдет очередь до меня, кричу: «Рубль!» Вот они стали спускать по копеечке – и я съехал на полтину… Глядь-поглядь, а уж цена-то больно мелка становится. Мои купчики начали переминаться: у одного в горле пересохло, с другим перхота сделалась, а я себе и в ус не дую. Поверите ль, в такой пришел азарт, что света божия не вижу; ну точно как будто бы опять на штурме Измаила, – выпучил глаза, да так и лезу. «За вами, Игнатий Федорович! – сказал губернатор. – Честь имею поздравить!» Я посмотрел на торговый лист… Фу, батюшки, – разбойники-то меня вовсе в нитку вытянули! А делать нечего, поставка за мной… Отправился я в свое село, построил еще два кирпичных сарая, нанял работников, приставил к ним приказчика; казалось, человек хороший, а вышел пьяница и сущий негодяй. Сначала все шло порядком; вот и думаю: «Приказчик у меня малый честный, досужий, пойдет и без меня!..» Дал ему на расход денег, а сам поехал в мою здешнюю вотчину да все лето и всю осень проохотился. По первому пути я отправился опять в Курскую губернию, приехал в мое село, – приказчик сейчас ко мне явился.

– Ну что, братец, поставка? – спросил я.

– Кончено, сударь.

– Совсем?

– Совсем, Игнатий Федорович.

– Ну, слава богу! Так браковка была небольшая?

– Да, почитай, наполовину.

– Наполовину? Как же ты говоришь, что поставка кончена?

– Кончена, сударь; только половина-то кирпичей куплена на ваш счет, и с вас взыщут двадцать пять тысяч рублен.

– Помилуй, да вся поставка была в тридцать тысяч!..

– То с подряду, сударь, а ведь на наш счет покупали кирпич по вольным ценам.

Двадцать пять тысяч! Господи, боже мой!.. Да где их возьмешь?… Вот тебе и кирпичики!

– Что ж ты мне об этом не писал, разбойник? – сказал я приказчику.

– Писал, сударь, да от вас никакой отповеди не было: видно, мои письма до вас не доходили.

Мошенник этакий!.. Я узнал после, что он ни одного письма ко мне не писал и что всем делом заправлял безграмотный староста Никита, а он погуливал на мои денежки да с утра до вечера из кабака не выходил.

На другой день я отправился в город и заехал по дороге к соседу моему Барсукову.

– Ну вот, Игнатий Федорович, – сказал мне Барсуков, – не говорил ли я тебе, что ты наплачешься с этой поставкой? Мне третьего дня губернатор сам изволил говорить, что если ты не внесешь двадцати пяти тысяч, так твое имение продадут с публичного торгу. Коли можешь внести, так поторопись, любезный, а не можешь, так десять тысяч я тебе дам, а уж остальные пятнадцать попытайся где-нибудь занять в городе; авось найдешь!

Я поблагодарил Сергея Кондратьевича, отправился в Курск, объездил всех знакомых, – все обо мне сожалеют, а денег никто не дает.

На другой день поутру поехал я к губернатору; гляжу, в приемной стоит купец Парамонов – тот самый, что на торгах давал мне отступного.

– Что, ваше высокоблагородие, – сказал он, – не угодно ли вам будет продать мне кирпичиков? Мне сказывали, что казна у вас забраковала без малого половину всей пропорции; так остаточек должен быть немалый… Я вам, сударь, заплачу по вашей же подрядной цене.

– А на что тебе, любезный, мои кирпичики? – спросил я.

– Есть казенная поставочка, ваше высокоблагородие! Чай, и вы изволили слышать: у нас собираются строить новую соборную колокольню.

– И ты хочешь купить у меня бракованный кирпич?

– Ничего, сударь! Наше дело торговое – сойдет! Я возьму у вас изрядное количество – хоть на пятнадцать тысяч, только деньги заплачу не прежде двух месяцев. А теперь угодно вам получить тысячу рублей задатку? – продолжал купец, вынимая из-за пазухи огромный бумажник, набитый ассигнациями.

Разумеется, я согласился на его предложение. Вот меня позвали к губернатору: он повторил мне то же, что я слышал от моего соседа Барсукова.

– Ваше превосходительство, – сказал я, – теперь у меня и половины этой суммы нет и прежде двух месяцев я не могу никак внести все эти деньги сполна; так нельзя ли как-нибудь отсрочить?

– Я уж об этом вчера писал к моему начальству, – отвечал губернатор. – А всего лучше поезжайте-ка сами в Петербург да похлопочите; и коли ответ на мое представленье должен быть неблагоприятный, так уж это ваше дело, постарайтесь, чтоб его там позадержали. До получения указа мы здесь ни к чему не приступим, – станем дожидаться, а время-то идет да идет.

Что будешь делать! Хоть мне вовсе не хотелось ехать в такую даль, и может статься, по-пустому, а думать-то нечего: скорей в поход! Я взял подорожную, приехал через неделю в Петербург и остановился там у одного приятеля, который был знаком с секретарем того присутственного места, где производилось мое дело. Он дал мне записочку к этому чиновнику. Вот на другой день я надел мой штаб-офицерский мундир и явился в присутственное место; скинул в прихожей мою шубу, отдал ее Ваньке и вошел в канцелярию. Гляжу, за столами сидят разные лица, – одни пишут, другие беседуют меж собой; я всем поклон, а мне никто. Спрашиваю у одного из этих неучей, где господин секретарь, – молчат. Я к другому – и тот поглядел на меня, протер свои очки, пробормотал что-то под нос и отвернулся в другую сторону… Экий народец, подумаешь, и слова-то даром не хотят сказать! Гляжу, за одним столом сидит молодой парень, собою больно некрасив, – такой черномазый; кафтанишка на нем затасканный, рукава коротенькие, рожа небритая, ну точь-в-точь как все наши курские подьячие. «Авось, – думаю, – добьюсь от него толку; кажись, барин небольшой». Я подошел к нему и спросил, где мне найти секретаря.

– Он теперь в присутствии, – отвечал очень вежливо этот чиновник. – Сейчас выйдет! Да не угодно ли вам отдохнуть? – продолжал он, подвигая ко мне порожний стул.

Я присел, мы с ним поразговорились; я рассказал ему мое дело, а от него узнал, что он служит пятый год канцеляристом и надеется скоро быть сенатским регистратором.

– Вот и его высокоблагородие господин секретарь, – сказал канцелярист, указывая мне на пожилого человека, который вышел из присутствия.

Секретарь принял от меня записку, прочел и, пожав плечами, объявил мне, что не может ничего для меня сделать.

– Это уж дело решенное, – сказал он, – указ подписан, сегодня сойдет в регистратуру, а завтра имеет быть отправлен в Курское губернское правление, которому строго предписывается приступить немедленно к продаже вашего имения.

– Нельзя ли как-нибудь приостановить ход этого дела? – промолвил я.

– Невозможно. Начальник у нас человек строгий, исполнительный и если что заберет себе в голову – так не прогневайтесь!

– Да неужели этого дела нельзя ничем поправить?

– Я думаю, что так. Оно, конечно, если б его превосходительство захотел, так можно бы… Да человек-то он не такой – барин знатный, богат, с ним, сударь, не сговоришь.

– Нельзя ли мне самому дойти до его превосходительства?

– Доложить о вас можно, я сейчас прикажу. Только из этого ничего не выйдет.

– Уж так и быть – позвольте!.. Попытка не шутка…

– Как вам угодно.

Обо мне доложили и этак через полчаса пригласили в присутствие. Фу, батюшки!.. Что за великолепие такое!.. Ну, это уж не наше Курское правление!.. Стены расписаны сусальным золотом, все кресла обиты бархатом, зеркала в узорчатых рамах… За красным сукном сидят, не нашим советникам чета, особы важные: у кого – в петлице, у кого – на шее… А главный-то начальник так уж подлинно барин, вельможа истинный! Человек рослый, дородный, лицо полное, с подбородком; высокие черные брови дугой, – в кавалерии!.. Сидит так важно – одна нога закинута на другую; в правой руке золотая табакерка с камнями, левая заткнута за камзол… Что греха таить, на первых порах я сробел немножко, да скоро оправился… Что, в самом деле, – мы и на штурмы ходили!.. Я поклонился всем присутствующим, подошел к начальнику и сказал:

– Честь имею явиться, ваше превосходительство, секунд-майор Кучумов.

– Что вам угодно, государь мой? – спросил начальник, ударив двумя пальцами по своей табакерке.

– Да милости приехал просить, ваше превосходительство, – и если вам угодно будет меня выслушать…

– Прошу покорно!

Вот я пошел – и так, и так, и так… Гляжу, его превосходительство то губы надует, то брови подымет кверху, то опустит их вниз, а слушает внимательно.

– Очень сожалею, государь мой, – промолвил он, когда я кончил мой рассказ, – но отсрочки вам дать нельзя: это дело решенное.

– Да известно ли вашему превосходительству, что я потерпел все эти убытки от моего усердия в казне?

Его превосходительство улыбнулся.

– Убытки! – повторил он. – То есть вместо рубля на рубль вы нажили только полтину? Нет, государь мой, – извольте это говорить другим, а я знаю, как у нас подрядчики-то разоряются и с каким усердием они обирают казну…

– Позвольте доложить, ваше превосходительство…

– Извините, я очень занят… не угодно ли! – промолвил он, кивнув головой и указывая рукой на дверь, сиречь: милости просим вон!..

Признаюсь, у меня краска выступила на лице! Обидно!.. Ведь я хоть лыком шит, а все-таки камзол-то у меня в позументах. Он генерал!.. Да и я не обер-офицерик какой-нибудь… А делать нечего, – ведь это не у нас в губернии, заедаться не станешь. Я вышел из присутствия, только никому не поклонился, – видит бог, никому! Прошел не останавливаясь всю канцелярию; гляжу, в прихожей разговаривает с моим человеком тот самый канцелярист, который так ласково со мной обошелся.

– Что с тобой говорил этот черномазый? – спросил я Ваньку, когда мы вышли в сени.

– Да все испытывал, сударь, где вы изволите жить.

– На что ему?

– А кто его знает?

Я приехал домой, спросил себе позавтракать; вдруг шасть ко мне в комнату все тот же канцелярист.

– Не прогневайтесь, Игнатий Федорович, – сказал он, – что я незваный к вам приехал.

– Ничего, батюшка! Милости просим! Садись-ка, любезный, да не прикажешь ли чего-нибудь?

Канцелярист присел, выпил рюмку водки, закусил и говорит мне:

– Я приехал, Игнатий Федорович, потолковать о вашем деле.

– Да что о нем говорить? – сказал я. – Напрасно только я исхарчился и к вам в Питер приезжал.

– Почему знать, Игнатий Федорович!.. Ведь вы деньги внести можете только не прежде двух месяцев?

– На шесть бы недель помирился, да и того не дают.

– Бог милостив, сударь! По мне, так дело-то ваше поправное.

– Поправное? Уж не ты ли его, голубчик, поправишь?

– А почему же нет, Игнатий Федорович?

– Что ты, что ты, любезный, перекрестись! Секретарь ничего не мог сделать, ваш генерал наотрез отказал, а ты, простой писец и канцелярист…

– И, сударь, да какое вам дело до моих чинов, лишь только бы отсрочку-то вы получили, – а вы ее наверно получите. Да что из пустого в порожнее переливать!.. Давайте-ка лучше начистоту… Что, Игнатий Федорович, дадите ли пятьсот рублей?…

Я так и помер со смеху:

– Вот с чем подъехал!.. Да что я за дурак такой? Дам я тебе пятьсот рублей, за что?

– Уж я вам докладывал: за то, чтоб иметь два месяца отсрочки!

– Да, да, как же – подставляй карман! За пятьсот рублей ты мне, пожалуй, золотые горы посулишь, а как приберешь денежки к рукам, так тебя и поминай как звали!

– А вот позвольте: вы мне пожалуйте пятьсот рублей, а я вам расписку дам, в которой будет сказано, что эти деньги я обязан вам возвратить по первому востребованию. Если я ваше дельце обработаю, так вы мне расписку отдадите, а если нет, то вам все-таки опасаться нечего, ведь я у вас в руках.

Что за пропасть такая!.. Говорит так утвердительно… Неужели в самом деле?… Да нет, быть не может!..

– Послушай, любезный, – сказал я, – если хочешь, чтоб я тебе поверил, так объясни мне прежде, как ты это сделаешь?

– Нельзя, Игнатий Федорович! Штука-то больно простая: коли я скажу, так вы, может быть, пятьсот рублей пожалеете. Да извольте быть благонадежны, что господь даст больше, а уж на два-то месяца я вам головой ручаюсь.

Вот я подумал-подумал: что, в самом деле, – ведь не разорят же меня пятьсот рублей?… Была не была – пущусь наудалую! Я отсчитал ему сполна все деньги, а он дал мне расписку и отправился. Моего хозяина целый день не было дома; когда он приехал, я рассказал ему обо всем.

– Что это, Игнатий Федорович, – закричал мой приятель, – тебе еще нет пятидесяти лет, а ты уж совсем из ума выжил! Кому ты дал пятьсот рублей?… Эка важность – канцелярист, последняя спица в колеснице!.. Ну, что он может для тебя сделать? Эх, любезный, – плакали твои денежки!

– Да у меня есть расписка.

– Куда ты с ней сунешься? Почему ты знаешь, свое ли он и имя-то подписал?

– Да разве я не знаю, где он служит?

– Да, ищи его теперь в присутствии! И что ты объявишь? «Я, дескать, дал ему пятьсот рублей». – «За что? Ну-ка скажи!..» Разве ты не знаешь, что взяточник и тот, кто взятку дал, под одним состоят указом? Его обвинят, да и тебя не помилуют.

Я всю ночь не мог заснуть: и денег жаль, и досадно, что дал себя так обмануть. На другой день часу в десятом я отправился опять в присутствие; вошел в канцелярию – так и есть, злодея моего нет, а прямо ко мне идет навстречу секретарь.

– Вы, сударь, – спросил он, – опять приехали по вашему делу?

– Да-с, – отвечал я, – мне нужно кой о чем справиться.

– Напрасно беспокоились: указ о продаже находящегося в залоге села вашего послан сегодня в Курское губернское правление, и я советовал бы вам отправиться скорее в Курск. Если уж нельзя никак спасти ваше имение, так постарайтесь, по крайней мере, чтоб оно за бесценок не пошло.

Меня так в жар и бросило… Проклятый канцелярист!.. Ну, Игнатий Федорович!.. Как это ты до штаб-офицеров дослужился?… Дурак набитый!.. За что бросил пятьсот рублей?… А туда же, в подряды лезет!.. По делам хлопочет!.. Сидел бы у себя дома да зайцев травил, простофиля этакий!.. Я велел ехать к себе на квартиру. Вхожу в комнату – ба, ба, ба!.. Мой канцелярист тут!..

– Что, голубчик, – сказал я, – деньги принес?

– Никак нет, Игнатий Федорович, – я приехал за распиской.

– За распиской?

– Да, сударь. Ваше дело кончено.

– Знаю, батюшка, что кончено; указ о продаже моего села отослан сегодня на почту!

– Отослан, Игнатий Федорович: ведь все казенные пакеты надписываю и отправляю на почту я, – это по моей части.

– Да ведь в этом указе отсрочки мне не дают?

– Не дают, Игнатий Федорович.

– Так за коим же чертом ты изволил ко мне пожаловать?

– А вот позвольте! – сказал канцелярист, вынимая из кармана какую-то книжку в бумажной изорванной обертке.

– Это что? – спросил я.

– Документ, сударь.

– Документ? Какой документ?

– А вот сейчас увидите, – сказал канцелярист, перелистывая книжку.

– Постой-ка, любезный, – перервал я, – ведь это… кажется… ну, так и есть… старый календарь!

– Это так, сударь.

– Да что ж ты, господин канцелярист, иль смеешься надо мной?

– Сохрани, господи! Что вы это, Игнатий Федорович!.. Не угодно ли вам прочесть вот тут, где подчеркнуто карандашом.

Я взял календарь и прочел: «Иркутск – областной город, расстоянием от Санкт-Петербурга шесть тысяч двадцать пять верст…»

– То есть, – прервал канцелярист, – туда месяц езды да назад столько же.

– Ну, так что ж? – спросил я, глядя с удивлением на канцеляриста.

– А вот что, сударь: когда я надписывал пакет о вашем деле, так, видно, второпях, ошибся и надписал вместо Курска в Иркутск.