Текст книги "Вверяю сердце бурям"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Наргис, как это не удивительно, оказалась именно в этой арбе. Сейчас она с гневным, раскрасневшимся лицом стояла на обочине дороги. И презрительно смотрела на тянувшийся гигантский обоз арб в пыли. Сколько ни трудились, обливаясь потом и вопя арбакеши, колесо не становилось на место. Баба-Калан тоже трудился.

Молодая женщина, запылившая свой атласный камзол, кидалась с кулаками на арбакешей, колотила их кулачками по согнутым спинам и кричала.

– Не смейте! Я жена халифа! Вас всех повесят! Обоз уходит! Мой супруг эмир вам всем прикажет отрубить головы!

Служанка Савринисо принялась отряхивать ее одежду.

В туче пыли двигались чудовищными привидениями арбы, верблюды, люди. Ревели животные, ржали лошади, вопили люди.

И все перекрывал истошный крик эмирской супруги:

– Как смеешь ты, – кричала она на Баба-Калана, – говорить со мной, женой халифа?! Как смеешь ты поднимать глаза на меня?!

– Да, да... Я жена эмира... Что ты, ахмак-дурак, не соображаешь? Как делаются женой халифа... Меня никто не похищал... Меня никто не покупал... Я согласна! Эмир согласен! Вот ей, – она показала на Наргис, – не понравилось быть женой. Эй, ты чего спрашиваешь? Жена ли я эмира или не жена... не бойся, не сомневайся: я в своем доме сама себе царица...

Она покрикивала на слуг и арбакешей, все еще беспомощно возившихся возле арбы. Она горделиво прохаживалась, пыжась и задираясь. Ее подруга скромно стояла в сторонке и не вмешивалась. А говорливая эмир-ша прямо напрашивалась на вопросы, но когда их никто не задавал, она сама отвечала:

– О, Алимхан любит ходить ко мне, в мои покои. Угощается он джукандом. Это персики, сушенные моими ручками, начиненные сахаром и толчеными орехами. Сама своими пальчиками с крашеными ноготками кладу ему в рот... Пою его кандобом – сахарной водичкой... А то любит он фересбеджский чай с медом Зира-булакских гор. Нет меда лучше, чем в моих родных долинах... Эй вы, собаки, долго мне еще ждать?! Птичкой полечу я за своим соколом! Посмейте меня еще задержать на полной пыли и навоза дороге... Не могу ступить в пыль нежными ножками, которые так любит ласкать мой супруг и повелитель! Эй!.. Эй!.. Поторапливайтесь, а то я не успею на привале сготовить его любимую шурпу из травы ишторус, привезенной с моих Зирабу-лакских гор... Страшен гнев моего повелителя.

Облако пыли от проезжающих последних арб затянуло и дорогу и обочину, на которой находились женщины. Что произошло дальше никто не сообразил... А когда пыль углеглась, на дороге стояла, перекосившись набок, одноколесная арба. Лошадь и слуги исчезли. Исчезли и обе женщины со служанкой.

Часть вторая

КРАХ

Надежда – цветок в бутоне, а верность – свет во мраке.

Неизбежно, чтобы цветок распустился, а свет проявился.

                   Кабус

Он был одним из чудес нашего времени.

                                     Алишер Навои

I

Баба-Калан со своими спутниками поспешно кинулся к канаве и рухнул в нее, вернее, в сухой арык, и больно ушиб колени. Донесся топот конских копыт, Баба-Калан вжался в сухую комковатую глину, сделался сам похож на большущий ком лёссовой глины, наполовину слившись с блеклой, пожухлой травой и колючкой. Он умел отлично маскироваться. Колени еще ныли, железные колючки саднили кожу на руках и на щеке, прижатой к земле. Есть ли время обращать внимание на подобные мелочи. Баба-Калан напрягся. Он весь был внимание и не спускал глаз с кавалеристов, отчаянно пыливших среди оплывших, приземистых дувалов, мимо полуразвалившегося мазара. Руки его хладнокровно поглаживали приклад карабина, палец нежно прикасался к спусковому крючку... Баба-Калан и винтовка слились в одно существо, хищное, настороженное. Да, не поздоровится сейчас кому-то.

Чуть заметно Баба-Калан скосил глаза. Его спутники в точности подражали ему. Баба-Калан с трудом мог разглядеть своих аскеров, залегших в колючке в сухом арыке и на склоне кладбищенского холма. Зной томил.

Около старой, покосившейся мазанки, в тени от растрепанного камышового навеса, на камышовой циновке-буире, сидели, по-восточному сложив ноги, две женщины. Они в своих чачванах не шевелились и походили на черные кули.

Снова Баба-Калан посмотрел на приближавшихся всадников. Жестокие сомнения одолевали его.

Открывать по ним огонь?

Они, эти всадники, опытные воины, так показалось ему. Да, они послали впереди себя по обочинам дороги четырех лазутчиков в простой одежде и притом, по-видимому, даже без оружия. Возможно, они прятали его под полами старых халатов. Но эти люди опытные лазутчики, разведчики. Смотрите, как быстро они вертят своими чалмами, зыркают по сторонам. Да, остроглазые соглядатаи, а с виду совсем «плешивые» с Ляби-Хауза. Здорово прикидываются. Но они самые опасные.

За ними на приличном расстоянии, но в пределах видимости, рыскали десяток вооруженных всадников, одетых не по-бухарски, то ли в белые арабские бурнусы, то ли в белуджские белые сорочки.

Их-то и принял Баба-Калан, не разглядев как следует в пыльном облаке, за пуштунскую охрану эмира Алимхана. Какой просчет! Разве отправился бы эмир в поход с жалкой кучкой охранников да еще в день битвы и штурма. Вон и до сих пор слышна пальба. Грохот вдали не смолкает. Зловеще бухают пушки. Но Баба-Калан находился словно в горячке. Только что, несколько минут назад, прибежавшая от супруги эмира Суады-ханум служанка Савринисо сказала то, что ему нужно было знать: «Эмир бежит по самаркандской дороге».

В голове сразу лопнула тетива, Баба-Калан сорвался с места. Схватил винтовку и побежал к дороге, мучительно думая: «Не успею! Эмир должен был выехать ночью, по холодку. А поехал в самый зной. Вот хитрец!»

Где же он? Где же змир, удирающий из своей столицы. Не иначе, как вон тот, отдельно рысящий в серой пылевой мари черный джинн. Он! Именно он! И эта ошибка сыграла решающую роль в дальнейших событиях.

Кто-то скакал за одиноким всадником, но уже совсем неразборчивыми мятущимися тенями.

На догадки и раздумья оставались секунды.

Эмир бежит, бросает Бухару. Уже сбежал. По дороге Самарканд—Дарваза, как и предполагалось. Задание командира надо сейчас же выполнять – немедленно сообщить. Но пока доедешь – упустишь. А упустить нельзя!

Значит, всадник – эмир.

У Баба-Калана десятка три добровольцев – аскеров, но большинство из них не стреляли еще ни разу в жизни.

Задержать эмира, захватить, просто остановить его бегство? У него охрана. Наемники! Эмирская гвардия палванов-ширбачей, настоящих головорезов, опытных в драке и убийстве, лихих рубак...

И упустить эмира нельзя!

Он приложил к горящей, воспаленной щеке прохладный, полированный приклад – какая ясность мыслей! – слегка нажал на спусковой крючок – на собачку! (Как нежно называют русские эту самую роковую часть затвора винтовки...).

Одинокий всадник на мушке. Собачка плавно нажата.

Выстрел.

Силуэт джинна метнулся и упал.

Сколько бы Баба-Калан дал сейчас, чтобы вернуть пулю.

И кто бы знал, что этот выстрел вспугнет ехавший поблизости, по соседней дороге, эмирский обоз и повернет колесо судьбы. Одиночный выстрел какого-то неизвестного горца из долины Ангрена.

Дальше все произошло в мгновения. Топот и тяжелый сап лошадей. Вскрики: «Вождь убит!» Выстрелы. Суматоха. Метнувшиеся белые бурнусы. Почти черные, усатые лица с белыми оскаленными зубами. Удары, от которых звон в ушах, в голове. Боль. Свалка.

И такой знакомый, густой баритон:

– Остановитесь!

И через секунду:

– Живьем! Допрошу сам! Перевяжите меня! Кровь.

До боли впиваясь в плечи, в руки белобурнусники подтащили к вождю отчаянно сопротивлявшегося Баба-Калана. Сахиб Джелял сидел под глиняным дувалом смертельно бледный, со страдальчески искривленными губами, с лицом, залитым потом.

После ошеломления у Баба-Калана мелькнула мысль:

«Где же эмир?.. И в кого я стрелял?.. Сахиб Джелял?.. Я попал в него... Убил?!.»

Тот самый командир мусульманского конного дивизиона Сахиб Джелял, недавно приехавший из-за рубежа и обратившийся к командарму Михаилу Васильевичу Фрунзе с просьбой принять его добровольцем в Красную Армию, готовившуюся к походу на эмирскую Бухару.

Тот самый Сахиб Джелял, сын самаркандского кожемяки, как слышал Баба-Калан.

Тот самый Сахиб Джелял – воинственный легендарный вождь, известный всему Востоку борец против колонизаторов в Азии и Африке, слава о котором разнеслась по всему миру.

Тот самый Сахиб Джелял, который, узнав, что народ Бухарского ханства не вынес гнета тирана эмира и поднялся против него с оружием в руках, предложил свою руку и меч революционерам бухарцам в их битве с ненавистным эмиром.

Наконец, тот самый Сахиб Джелял, дивизион которого в авангарде Красной Армии двигался к Ситоре-и-Мохасса, на помощь Баба-Калану в его трудной задаче перехватить эмирский обоз с беглым эмиром.

Именно с Сахибом Джелялом Баба-Калан поддерживал последние дни связь через нищих калей и патлатых дервишей-каландаров'из кукнарханы, чтобы одним ударом в удобный час захватить эмира.

И надо же было Баба-Калану дать такую промашку: встретить Сахиба Джеляла пулей, выстрелить в вечного воина, сражавшегося всю жизнь против всех и всяких тиранов, будь то ханы или беки, итальянские колонизаторы в Триполи или британские империалисты в Египте, турецкие башибузуки в Сирии или эмирские ширбачи в Карнапчульской степи.

Двое в огромных чалмах и белой одежде хлопотали около чуть стонавшего Сахиба Джеляла, перевязывали ему окровавленное левое плечо.

С удивлением Сахиб вздернул брови. Он тоже, видимо, узнал Баба-Калана. По взгляду его был понятен приговор, и он больно отдался в груди. Сахиб Джелял не пожелал задавать вопросов. Кому-то он кивнул. Пальцы до боли вцепились в плечо Баба-Калану. Он грубо стряхнул руку, тянувшую его в сторону.

Но тут между Баба-Каланом и Сахибом возникла женщина, то есть, вернее, темно-серый куль паранджи. Из-под конской жесткой, как проволока, сетки прозвенел голос:

– Не смейте! Не смейте!

Сахиб снова удивился:

– Что? Женщина?

– Не смейте! Он живой человек!

– Самое умное в жизни – смерть! – Сахиб говорил, еле шевеля языком. Видимо, рана оказалась серьезной. – Смерть исправляет все глупости! Исправляет все идиотства жизни!

– Но он мой брат!

Женщина откинула чачван, и все, ошеломленные видением, замерли. Тут, среди серых дувалов, облаков пыли, диких усатых ликов возникла пери с ярким румянцем, блеском черных глаз, с задорными пунцовыми губами, выкликая мольбы и угрозы:

– Не смейте! Не трогайте!

Молодая женщина прильнула к Баба-Калану, обняла его за шею.

– Братец, милый братец! Они не посмеют! Народный мститель! Борец против тирании! Господин, вы мудрый, вы великодушный! Взываю к кротости!

Первым движением мысли Сахиба Джеляла, когда он очнулся после ранения, было убить Баба-Калана: кто в тебя стреляет, тот твой враг! Кровь за кровь! Сначала отомсти, потом разбирайся... Боль не дает рассуждать.

Что тут повлияло? То ли сияющее видение женской красоты, то ли слово о борце с тиранией...

Еще мысли мешались в мозгу. Но тем и отличался от многих прочих Сахиб Джелял, что он мог думать разумно в самых трагических обстоятельствах. Он знал цену боли, страданиям. Потрясение от боли, от жестокости, от страданий он познал совсем еще в юном почти возрасте в Бухаре. Сын самаркандского кожемяки испытал нечеловеческие муки, муки ада, когда его вытащили из худжры тихого медресе, потянули, зверски избивая, по улицам, побили камнями базарные торговцы с воплями «безбожник» и швырнули в яму вонючего клоповника зиндана. Унижение человека, которого пальцем не трогал отец его, строгий, но справедливый ремесленник. Эмирская плеть семихвостка, рвавшая с мясом его спину, жгучая саднящая боль от ран, отвратительный зуд от укусов клещей, не прекращавшийся день и ночь, судороги от голода, горящий ад во рту, в груди, в желудке от жажды... Но Сахиб выжил, сохранив в рубцах на теле и в рубцах души жгучую боль и ненависть к эмиру и ко всем тиранам. И боль эта, никогда не прекращавшаяся, не дававшая отдыха, сделала его, Сахиба Джеляла, мудрым в решениях и беспощадным в битве.

И он сказал:

– Женские упреки! Мы кроткие? Кротки подземные кроты. – С минуту – тягучую минуту – он не отрывал глаз от прекрасного видения. Он не слушал потока слов мольбы. Но он сказал:

– Отпустите его... Мне не нужна кровь твоего брата, женщина. А теперь замолчи. Высшая степень искусства уговаривать – это молчание. – Переведя взгляд на понурившегося, сгорбившегося Баба-Калана, он бросил: – Посоветуемся! Ты – воин-медведь!

Баба-Калан пытался умерить колотящееся сердце, бешеное смятение чувств. Все его добродушное лицо дергалось. Переход от смерти к жизни не так-то просто уяснить. Люди в белых одеждах отвернулись и смотрели в сторону весьма даже меланхолично. И не потому, что своим ростом, разворотом батырских плеч, ошеломляющих размеров кулаками он внушал трепет – вот пойдет крушить и лупить белуджей, а именно их привел в Бухару с собой Сахиб Джелял – они было приняли Баба-Калана, ранившего их вождя, за пуштуна из эмирской охраны и пытались разделаться с ним, как с заклятым врагом. Они сконфузились, когда выяснилось, что перед ними не пуштун, а узбек, а с узбеками белуджей связывала извечная дружба.

Сжав свои кулаки-кувалды, Баба-Калан просипел:

– Отдайте винтовку!

– Отдайте воину оружие! – со стоном сказал Сахиб.

– И мне винтовку! – воскликнула с торжеством

Наргис. Резким, но полным изящества движением, она сорвала паранджу с головы и оказалась в бархатном, облегающем стройный стан камзоле. – Я буду стрелять!

– В кого? – слабым голосом проговорил Сахиб Джелял. Перевязка закончилась, но ему не стало лучше. Из-под полуопущенных век он не сводил взгляда с Наргис. Он улыбался ей. Одним своим видом она действовала на него целительно. Среди этих глинобитных, растрескавшихся стенок, рассадника скорпионов, в своем живописном дорогом мужском костюме она казалась выхваченной из другого мира, В воспаленном воображении Сахиба Джеляла – у него начиналась горячка – молодая женщина встала гурией среди могил и развалин старого, заброшенного мазара. И его, сурового воина, умилила неземная нежность взглядов, которые она бросала на Баба-Калана. Вот она, сестринская любовь. И даже не так важно, что она продолжала лепетать, прося за брата:

«Он сокол был, а перед ним стая воробьев. Он разогнал охрану дворца... Он – лев, а перед ним было стадо диких свиней. Он опоясался бельбагом мести на эмира-тирана из-за меня, собиравшей флаконы слез, меня – оскорбленной в своем девичьем достоинстве. Он не виноват, что желтозубый шакал сбежал мышонком через мышиную норку».

И тут в голове Сахиба Джеляла возникла мысль, сначала неясная. «Она назвалась сестрой этого увальня Баба-Калана. Увалень – сын Мергена. Значит, это Наргис – дочь Юлдуз... Моя дочь... Судьба!»

Наконец-то он встретил свою дочь Наргис!

И он перелистал мгновенно книгу своей памяти.

Много лет назад – да, прошло уже лет восемнадцать, он в дни изгнания, живя в горах Ахангарана, взял в жены дочь тилляуского батрака Пардабая красавицу Юлдуз.

Из всех жен Сахиба Джеляла она была самой прекрасной, самой любимой.

Судьба, ты коварна и слепа,

Ты вертишь колесо жизни

простых смертных

То вверх, то вниз.

И надо же было такому случиться! Сахибу Джелялу пришлось бежать от губернаторской полиции, скрыться в Кашгарии, а оттуда уехать в далекие страны. Там, за рубежом, он узнал, что его любимая жена вышла замуж за его друга – лесного объездчика Мергена. Да и что ей оставалось, бесприютной, брошенной в горном замке-каале, беззащитной, готовящейся стать матерью.

Но что до того Сахибу Джелялу! Жена, по обычаям Востока, должна была ждать мужа хотя бы до могилы.

Судьба распорядилась так, что Юлдуз после этого перестала существовать для Сахиба Джеляла. Но у них с Юлдуз – он узнал много позже, осталась дочь. Нельзя сказать, что он был совсем лишен отцовских чувств. Нет, он пытался найти ее, освободить из рук врагов, вырвать из лап проклятого эмира. Он сделал все, что мог, чтобы Наргис, его дочь, была освобождена. Но, увы!.. И вот теперь, – о судьба!

Улыбка судьбы, —

Ты увидишь ее и во мраке.

Дочь. Прекрасная дочь! Она уже была на коне с карабином в руке. Баба-Калан жестами, словами пытался умерить порыв сестры. Но Наргис уже разошлась вовсю, проявила всю пылкость характера, ломающего все рамки шариата и адата, предписывающего женщине в подобных обстоятельствах молчать и повиноваться.

Наргис уже гарцевала на лошади с призывными возгласами:

– За эмиром! Смерть тирану! Поскачем! А то он – кровавый деспот, уйдет, сбежит, скроется от гнева народа!

Наргис звала к действию. Сахиба Джеляла, лежавшего на кошме у дувала, одолевали видения. У него поднялась температура.

А в это время из глиняной развалюшки вышла, нет, важно выплыла, постукивая каблучками изящных кавушей, женщина в парандже. Не откидывая чачвана, она сварливо прикрикнула на Наргис.

– Слезь с коня! Не выпяливайся потаскухой. И ты, Баба-Калан, батыр, чего зазевался и стоишь корчагой с просом? Тиран, их высочество голохвостый, убегает... Вон уже солнце повернуло к закату. Ты что же, Наргис, воображаешь, эмир забыл про нас с тобой?!. Знаешь, что нам будет, если он вернется. Посадит он тебя на раскаленную докрасна железяку. Вспомнишь свое безумное бахвальство... А раз раскрыла рот, то знай, что нужно его закрыть. Вы думаете, что Сеид Алимхан дожидается, пока его поймают краснозвездные отряды? Кровопийца Сеид Алимхан бежит уже, как заяц. А вытереть сопли и взяться за дело никто из вас не собирается. Да вы, я вижу, струсили перед ним!..

– Тревога!

Крик стряхнул со всех одурь и растерянность. Из облака пыли выехали новые всадники. Они с первого взгляда не были вооружены. По крайней мере винтовок у них не было видно. Не слезая с коня, первый из всадников, судя по обмундированию, командир Красной Армии, сорвал с головы буденовку, чтобы вытереть мокрый от пота воспаленный лоб.

– Баба-Калан, ты почему здесь?

– Брат? Ты?

Только теперь Баба-Калан узнал гидротехника Алешу. Так он почернел и погудел.

– Скорее! Эмир въехал на плотину... Мне сейчас передали. С ним наемники и ширбачи.

Слова гидротехника произвели на Сахиба Джеляла необыкновенное действие. Он, несмотря на ранение, встал с возгласом:

– Скорее! Догнать его!

II

Сейчас же гаси огонь,

пока еще можешь погасить.

Если пламя разгорится,

сожжет весь мир.

Не давай врагу натянуть

тетиву лука,

Пока сам можешь

пустить стрелу.

                          Сузени

Те люди благородны, которые, отказавшись от поисков собственного счастья, стремятся к счастью для всех живых существ, которые искренно страдают страданиями остальных людей.

                                    Викарма

– Коня!

Раненный в плечо Сахиб Джелял с помощью своих белуджей взобрался в седло и воскликнул:

– За мной!

Уже на полном скаку он хрипло спросил оказавшегося рядом с ним гидротехника Алексея Ивановича, сына своего друга врача Ивана Петровича.

– Алеша-ака, где они? Показывайте дорогу.

Облако пыли, белое, густое, покатилось по степи на северо-восток. Кавалькада мчалась в полном молчании. Лишь мягко бухали в густую, глубокую дорожную пыль копыта коней.

Радостная весть поднимает

и мертвеца из могилы...

Весть о том, что эмир близко, совсем рядом, вдохнула новые силы в изнемогавшего от раны Сахиба Джеляла. Он ничего не забыл. Он много лет лелеял ненависть к Сеиду Алимхану. Ненависть побледнела за годы, по не угасла. Бледная месть жила в душе бывшего студента медресе, подвергшегося унизительной экзекуции по приговору эмира.

Мстительные мысли свирепствовали в мозгу Сахиба Джеляла. Тут все перемешалось: и ненависть к тиранам, и невыполнение задания командования, и личная обида.

Сеид Алимхан оскорбил его дочь Наргис. Все его самолюбие восстало. Сахиб Джелял знал историю похищения Наргис из Самарканда. Он и тогда воспринял ее как оскорбление, вспомнил свою неудачу в Карнакчуле, когда он сделал попытку вызволить дочь из плена. «Месть! Месть!—стучало в мозгу.—Догнать тирана!»

Тяжело рысил конь. А Сахибу Джелялу казалось, что благородное животное все медлит. Он хлестал коня по боку. И это он, который был так добр в душе, что обычно даже уздечку не дергал слишком резко, чтобы, как он говорил, не обидеть коня.

А Баба-Калан со своими йигитами едва поспевал за Сахибом Джелялом и его белуджами.

И потому, что они мчались, несмотря на пыль и зной, очень быстро, они нежданно-негаданно выскочили через небольшой кишлак в окружении садов на широкую галечную пойму Зарафшана. Громом среди ясного неба грохнули по каменистому грунту сотни копыт. Появление их было столь внезапным, что ширбачи, пустившие коней пастись на зеленую луговину не успели ничего толком сообразить. Не успели даже вскочить на коней, многие не успели даже выхватить саблю из ножен.

– Ур! Бей эмира! Руби наемников тирана!

Ярость схватки не уступала ярости мести. Такой бой не требует мыслей. Весь человек обращается в сверкающий клинок, и напряжение мускулов, и вопль, исходящий из груди, «ух-ух!».

Бой у плотины закончился в минуты. Боя, собственно говоря, и не было.

Белобурнусная «личная гвардия» Сахиба Джеляла уничтожила всех ширбачей. Ни один наемник не ушел. В зелени травы, на серой прибрежной гальке пестрели полосатые шелка, мерцала парча и алела лужами кровь.

В плен не брали, В битве белуджи в плен не берут.

Потные, с разводами грязи на лицах, с размотавшимися, запятнанными кровью тюрбанами, на взмыленных конях воины пустыни съезжались в одно место. Здесь, у пряно пахнущих тугайных трав, в жидкой полуденной тени лежал Сахиб Джелял. Глаза его были полуприкрыты, лицо так же, как и у всех, покрылось подтеками пота с пылью, дыхание с сипением вырывалось из груди. Чалмой Сахиб Джелял упирался в передние ноги коня своего «араба», приведенного из Йемена. Верного коня, который никогда не подводил хозяина. Конь высоко держал голову и свирепо фыркал на подъезжавших. Конь охранял своего хозяина.

Зной. Жажда. Горький пот. Боль от ссадин и ран. Дорожная пыль вместо перевязок на раны. Соленый привкус крови. Тихие стоны раненых. Безумная усталость. Ни один лежавший, из разбросанных по всей луговине, не шевельнулся. На поле битвы стояла тишина. От галечника струились потоки горячего воздуха. Лежавшие так и лежали...

Теперь, когда все съехались к нему, вождю, тот спросил их:

– Почему не говорите?

– Его мы не разыскали...

– Голову эмира! С чем я поеду к товарищу Фрунзе?

– Сеида Алимхана не было здесь,

– Проклятие!

В разговор вмешался комиссар:

– Эмир, оказывается, послал сюда самых отпетых ширбачей разорить плотину.

Слабо застонав, Сахиб Джелял из-под руки обвел глазами луг и всю пойму.

– Осмотрите все как следует. Проверьте каждого из них...– Он махнул рукой в сторону разбросанных тел.

– Господи, среди тех, для кого погас факел жизни, его нет.

– И все же ищите!

– Проверять нечего, – сердито проговорил понуро стоявший рядом со своим конем и нервно хлеставший по крагам плеткой гидротехник Алексей Иванович.

Два белуджа подталкивали человека с мучнисто-бледным лицом, с туловищем, похожим на пустой обвисший халат. Это был Мирза. За ним вплотную шагнул с винтовкой наизготовку Баба-Калан.

Как Мирза мог уцелеть в ужасной схватке? Наверное, потому, что он от страха остался бессильно сидеть на земле, в том месте, куда опустили его сделавшиеся ватными ноги. Мирза испугался так, что и сейчас дар речи не вернулся к нему. Он отдавал себе отчет, что лишь случайно уцелел во время кавалерийской рубки, и что ему теперь нужна вся хитрость и изворотливость, чтобы сохранить свою жизнь. Он понимал весь ужас своего положения. Кругом лежали десятки трупов тех, кто всего четверть часа назад воинственно размахивали винтовками, кричали, вопили, стараясь изо всех сил замести следы беглого эмира.

И все они неподвижно, неуклюже валяются в песке и колючке. А ведь среди убитых были и надменные господа власти и богатства, еще вчера правившие государством... Какое ужасное событие!

И от самого себя Мирза не мог скрыть, что сам он уцелел в силу стечения обстоятельств. Он струсил, ноги у него отказались служить ему, и он не побежал. Побеги он – и сабля этих белых привидений нашла бы его.

Мирза струсил и стыд жег его. Ему бы радоваться, что среди всадников в белой одежде оказался его родной по отцу брат. Значит, не все пропало! Значит, можно надеяться, что братец замолвит за него словечко и его, Мирзу, не убьют здесь, на раскаленной серой гальке, среди чахлых кустиков янтака и полыни, не швырнут его тело на растерзание стервятникам и шакалам. Значит, есть надежда, что его отвезут в штаб. А там он мог положиться на свою изворотливость и ловкость. Перед лицом большевистских начальников он, Мирза, настоящая персона, политический деятель, с которым нельзя не считаться.

Страх смерти отступил. Теперь стыд, ненависть терзали бледноликого. А уже через минуту Мирза вообще чуть не задохся от ярости, встретив острый, ясный взгляд Наргис, взгляд, полный укоризны и... жалости. Она жалела брата за то, что он оказался трусом. Она снисходительно краснела за него. И он еще больше возненавидел Наргис, которая всегда подсмеивалась над ним, над его чахлым видом, над его слабостью. Он всегда боялся ее острого язычка.

– Потаскуха, – выдавил он с трудом и чуть слышно. – Позор! С открытым лицом! В мужской одежде. Будь проклята!..

– Молчите! – проговорил властно Сахиб Джелял. – Вы не судья. Вас самого сейчас будут судить. Эй, господин Мирза, куда... по какой дороге бежит эмир? Говорите быстро. От вашего ответа зависит, останетесь вы здесь, на песке, или сохраните жизнь. Быстро!

– Вы не смеете, – вздернул голову Мирза. – Меня охраняет мандат Лиги Наций...

– Он не сохраняет, а убивает. Отвечайте на вопрос! У нас нет времени болтать. Или – или!

Мирза весь метнулся к Баба-Калану.

– Брат! Братец! Скажи им... замолви слово!

– Где эмир?! – воскликнул Баба-Калан и угрожающе наставил на Мирзу дуло винтовки. – Я не брат тебе. Мои братья – красноармейцы.

Баба-Калана всего трясло. По широкому, добродушному лицу градом лил пот.

И вполне благоразумно, не пытаясь вилять, Мирза объяснил:

– Их высочество эмир направил свои стопы по Самаркандской дороге в Гиждуван.

– А что делали вы? – спросил комиссар Алексей Иванович. – Почему вы оказались на плотине?

– Я... мы, – бормотал Мирза, стараясь ни на кого не смотреть.

– Очень просто, – ответил сам на свой вопрос комиссар. – Плотина снабжает водой всю Бухару. Водопровода вы, дядя Сахиб, знаете, в столице нет. И если вода в арыках иссякнет, люди в Бухаре останутся без воды. И народ, и красноармейские части, штурмующие сейчас стены города. Мы подоспели вовремя. Эти гады,—он посмотрел сумрачно на лежавшие повсюду трупы, – получили воздаяние за свой подлый умысел.

– Кто отнимет у жаждущего в пустыне чашу с водой, тот подлежит сам смерти от жажды. Свяжите предателя покрепче и бросьте на солнцепеке, – решил Сахиб Джелял. – А мы – в седло!

Но комиссар думал по-другому. Мирза казался слишком важной птицей, чтобы отмахнуться от него так просто.

– Мы оставим караул на плотине. Он и присмотрит за пленником, – предложил он.

– Оставлять караула не надо.

– Почему?

– Посмотрите на это побоище. Никго – ни враг, ни друг не посмеет приблизиться к плотине... Мертвецы охраняют плотину бдительнее, чем тысяча аскеров...

И показалось это или нет, но комиссар-гидротехник увидел, что, говоря о мертвецах, Сахиб Джелял вздрогнул, словно спину ему прижгли каленым железом...

Сахиб Джелял сказал совсем тихим, угасающим голосом:

– Нет выхода твоей душе

через врата презренного мира.

Смотри же, когда проходишь через мусор,

Чтоб и пылинка не пристала к тебе!

Назначаю совет.

Тихий шепот Сахиба Джеляла подхватили воины-белуджи. Они решительно встали в круг. Каждый при этом бросал свое оружие на середину в знак того, что они не разойдутся, пока решение не созреет.

– Повиновение начальнику! – воскликнул Баба-Калан воинственно.

– Надо хоть посты выставить, – заметил комиссар. – Нас голыми руками возьмут.

И вправду, совет не затянулся. Решено было взять Мирзу с собой до встречи с первой же красноармейской частью. Мирза сразу возликовал. Он получил отсрочку, равную жизни. Спустя минуту, все уже были в седле.

Странно, но Сахиб Джелял не обратил внимания на то, что в его отряде прибавилось еще три человека – причем, три женщины. Одна – сестра Баба-Калана, его родная дочь Наргис. Она повела себя со всем легкомыслием и горячностью молодости и вопреки строжайшему приказу Сахиба Джеляла приняла участие в схватке. Опьяненная битвой, она забыла обо всем. Рядом был Баба-Калан. Наргис ехала с пылающим лицом. Она горячила совсем напрасно коня, о чем ей не постеснялся сказать комиссар Алексей Иванович.

– В такую жару, Наргис, лошадей, даже трофейных, надо беречь.

– Как хочу, так и буду!

– А конь-то славный. Так нельзя, сестренка.

У Алексея Ивановича вертелось на языке целое нравоучение, которое он высказал бы на правах старшего в семье, но вмешалась в разговор женщина в парандже, трясшаяся рядом на довольно-таки неважной клячонке.

– Ах, как это великодушно, о, аллах... Таксыр комиссар изволит беспокоиться о скотине, но его, такого доброго, ничуть не заботит, что мы, нежные и слабые создания аллаха, изнемогаем от зноя и усталости.

– Кто вы? – спросил комиссар. – Я хочу знать, что вам нужно в отряде? Наргис – сестренка, а Савринисо невеста друга. А кто вы – не знаем.

Ему надо было давно поинтересоваться этим. Но он не решался потребовать, чтобы женщина подняла чачван и показала лицо. Мало ли было случаев, когда под паранджой и конской сеткой проникали в расположение военных частей вражеские лазутчики.

– Сколько вопросов! Ах-ах!

Ручка выскользнула из-под паранджи и забросила чачван на голову. Комиссар смог бы вполне удивиться, даже зажмуриться, потому что лицо, которое он увидел, было красивым, несколько жесткой восточной красотой, но он только еще серьезнее задал вопрос:

– Кто вы?

– Это Суада. Эмирша... Она помогла мне бежать, – смело заявила Наргис.

Во всем облике Суады чувствовалась пресыщенность наслаждениями, обилием гаремной жизни. Очень молодая, но бурно пожившая женщина, откровенно принялась строить глазки Сахибу Джелялу и комиссару, чем ввела последнего в немалое смущение. Нисколько не смущаясь, Суада продолжала:

– Говорили в старину: видными йигитами женщины любуются. Мудрых уважают, добрых и глупых любят, смелых боятся. А замуж выходят за сильных... Сила бывает разная. Сила бывает и в могуществе. И никто из девушек государства не откажется от участи стать женой могущественного халифа. Нежиться в шелку, кушать сладко, повелевать... Разве плохо?